Текст книги "Храни её"

Автор книги: Жан-Батист Андреа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

Очнулся я один, дверь склепа была закрыта.

Ветер трепал и гнул кипарисы. Они шептались в ночи на злом тайном языке деревьев, но я не вслушивался. Я завопил, ощутив на лбу прикосновение влажной руки, но это был лишь мокрый лист каштана. Наконец я смог встать и бросился бежать. Эммануэле и Абзац исчезли.

Я добежал до постели и, как был, не раздеваясь, дрожа залез под кучу одеял. Мой сосед по чердаку не замедлил восстать, заспанный, с соломой в волосах.

– Ты где был? Мы ждали-ждали.

– Вы ее видели?

– Это кого же?

– Да ее! Покойницу!

– Ты видел покойницу?

– Она вылезла из могилы, вся в черном. Клянусь!

Абзац посмотрел на меня, нахмурив брови, и только потом рассмеялся:

– Ну, парень, придется тебе целовать дочку Джордано.

Ветер дул всю ночь. Я сумел заснуть лишь на заре, когда рассвет утихомирил мои страхи. А через два-три часа проснулся от пинка.

– Дрыхнешь, поганец? За что я тебе плачу? Шевелись, у нас работа.

Дядя Альберто скатился по лестнице. Я спустился следом и окунул лицо в каменную чашу, куда лилась вода из чудесного источника. В лигурийской глубинке ветер, как вода и огонь, несли и жизнь, и разрушения. Этой ночью ветер снес статую на крыше виллы Орсини и та упала на скат крыши. Повреждений не было, кроме протечки на чердаке, так как ночью, между двумя шквалами, лил дождь. Плотник придет позже. Поскольку Орсини – это Орсини, самым срочным делом было восстановить симметрию фасада, вернув статую на место. Служащий с виллы пришел уведомить об этом моего дядю, едва рассвело.

Дядя… Я так и не решился звать старого хрыча по-другому.

На полях, где росли цитрусовые, уже суетились рабочие. В тысячах километров оттуда, в стране, которую я и не думал когда-нибудь посетить, по ту сторону Атлантики, люди богатели на черном масле, бьющем из земли, на вязкой нафте, которая сначала порождала войны, а потом их выигрывала. В Пьетра-д’Альба богатство приносили краски, меняющиеся под солнцем, сочные, горьковатые, и нежно-сладкие – холодным утром. Я скучаю по миру апельсинов. Из-за апельсинов никто и никогда не устраивал войн.

Нас впустили через большие ворота, и я наконец-то увидел виллу Орсини. В то время я не видал ни стриженых газонов, ни тем более топиаров – фигурно выстриженных кустов. Две террасы, одна за другой, предваряли подход к дому и сглаживали уклон, посредине шла каменная лестница. Первая терраса, покрытая травяным ковром, была украшена круглыми, как галька, лавровыми деревьями и короткими конусообразными тисами – они казались фигурами неведомой игры великанов. На второй террасе, ближайшей к вилле, справа имелся самшитовый лабиринт, а слева – длинный темно-синий водоем. Управляющий ждал нас на ступеньках перед главным входом. Медальон над замковым камнем изображал герб Орсини, выполненный из грубого камня с остатками полихромии. «D’oro, al orso di verde sormontato dalle due arancie dallo stesso» – «Золото, медведь в зелени, увенчанный двумя такими же апельсинами». Здесь начиналась легенда семьи, которой я обязан своими величайшими горестями и радостями и, в общем-то, жизнью, которая сейчас меня покидает.

Никто не знал, откуда взялись Орсини. О них не найти упоминаний в истории великих семейств Генуи. Но они, несомненно, существовали. Вилла Орсини появилась в Пьетра-д’Альба в конце восемнадцатого века, и ее роскошь быстро вытеснила из памяти ее прежнее отсутствие. Любой, кто спрашивал местных жителей, слышал в ответ, что она была здесь всегда. Скука, зависть или басноплетство породили тысячу легенд об Орсини. Они-де выходцы из Сицилии, говорили одни, они члены «почтенного сообщества», решившие жить по закону. Вот только «почтенное сообщество», которое позже назовут мафией, среди посвященных известное как коза ностра, к моменту постройки виллы Орсини еще не возникло. Значит, они ведут свое начало от «Беати Паоли», полулегендарной сицилийской секты, которая во времена Средневековья отбирала деньги у богатых и раздавала их бедным. Общаясь с богачами – да хотя бы при грабежах! – Орсини могли перенять у тех любовь к комфортной жизни. Нелепица, возражали на это другие, раз люди выращивают цитрусовые, так что, сразу и сицилийцы? К тому же у них на гербе медведь, да и сама фамилия Орсини идет от слова orso – «медведь». Таким образом, правда – именно такая версия чаще всего повторялась в долине – заключалась в том, что Орсини ведут род от орсанти. Эти медвежьи заводчики и акробаты из Абруццо продавали дрессированных животных всему миру, от медвежьих вожаков Арьежа[7]7
  Французская провинция, известная традиционным медвежьим промыслом. Медведи, например, охраняли церкви.


[Закрыть] до американских циркачей. Когда кто-то впервые упомянул об этой истории у стойки деревенской распивочной, все дружно стали возражать: где это видано, чтобы люди разбогатели на медведях. Верно, согласился рассказчик, и, кстати, разбогатели они совсем не так. Они поехали продавать медведей и как-то ночью, встав лагерем неподалеку от Пьетра-д’Альба, наткнулись на зарытый клад тамплиеров. Или альбигойцев. Или какого-то знатного синьора, отправившегося в Крестовый поход и решившего от греха подальше зарыть свое состояние, прежде чем идти на борьбу с неверными. Короче говоря, благодаря этому сокровищу они за сто лет с небольшим сумели стать синонимом богатства и элегантности.

Вот и я час спустя пугливо шел сквозь все эти истории и легенды. Управляющий провел нас по длинному сыроватому коридору к слуховому окну, выводящему на крышу. Секретарь маркиза непременно хотел сопровождать нас наверх. На самом деле вилла состояла из двух контуров: того, что являлось глазу снаружи, с анисово-зелеными оштукатуренными стенами, по фронтону прорезанными окнами, классического и палладианского одновременно, и второго, которое находилось внутри, чуть поменьше. Зазор между ними, шириной всего шестьдесят сантиметров, представлял собой настоящий лабиринт, ведущий к салонам, спальням и жилым помещениям семьи. Слугам предлагалось пользоваться им как можно чаще, дабы не оскорблять взгляды Орсини.

Отполированная ночными ливнями крыша блестела. Рухнувшая статуя на треть ушла в проломленную черепицу. Даже втроем – Альберто, Абзац и я – мы не сразу сумели поставить ее вертикально. Одна рука при падении отбилась. Это была женщина, облаченная в тогу, ее правая рука изящно касалась левого плеча. Мы с Абзацем немного поспорили, накидывает она свою тогу или, наоборот, готовится снять. Так или иначе, а тяжести в ней было немало. Любой женщине неприятно такое услышать, и я из вежливости тихо прошептал, что она весит прямо как дохлый осел.

– Придется повозиться, чтобы она крепче держалась, – объяснил дядя Альберто. – Руку-то подлатаем, на таком расстоянии не увидят.

Все утро мы лазали вверх-вниз, поднимали инструменты и таскали мешки с раствором и известью. Вернее, таскали мы с Абзацем. Дядя отдавал распоряжения, сидя на водостоке с бутылкой в руке: на свежем воздухе сильно сохло в глотке. По счастью, работа выбила у меня из головы ночную встречу с привидением. Попыхтев два часа на солнцепеке, я был почти уверен, что мне все привиделось. К полудню мы вернули статую на постамент и залили между ними армированную стяжку. Я ходил с одного конца крыши на другой, когда возникала необходимость. Мне только исполнилось тринадцать, но дядя заставлял меня работать, как любого другого мужчину. Я надрывался, а он смотрел недобрым глазом и дергал губой, будто вот-вот все мне выскажет – еле сдерживается. Так было всю жизнь, но что именно он хотел мне сказать, осталось неизвестно.

Работа наша была опасной. Если бы отца не убила война, его убила бы оловянная паста, которой мы полировали мрамор до появления щавелевой кислоты. Тоже мне олово – то был сплошной порошковый свинец. Не удивлюсь, если на вскрытии, после моей смерти, у меня в легких обнаружат пятно – свинец стоил жизни многим каменотесам. В свои светские годы я общался с гениальным альпинистом Риккардо Кассином[8]8
  Рикардо Кассин (1909–2009) – великий итальянский альпинист и разработчик альпинистского оборудования, совершивший более 2500 сложнейших восхождений, открыватель новых маршрутов, которые носят теперь его имя.


[Закрыть]. То ли оттого, что мы оба всю жизнь сражались с камнем, а может быть, потому, что он тоже был безотцовщиной, но мы сдружились. По скромности он вздумал убеждать меня, что моя работа опаснее, чем его. Мы одинаково рискуем, говорил он. Даже ты можешь сорваться.

Когда произошел несчастный случай, время уже далеко перевалило за полдень. Я только что погасил известью десять килограммов раствора, предназначенного для закрепления статуи. В животе урчало, меня подташнивало. Я пробегал по крыше несколько километров под палящим солнцем, без еды и питья, на одном глотке вина, которым нас от щедрот своих наделил дядя. Я замешкался: вдалеке плыла фигура почтальона на велосипеде. Кто-то трусил за ним, чуть отставая, и каждый раз замирал на месте, когда почтальон останавливался, оборачивался и грозил кулаком. Это странное зрелище отвлекло меня на долгую минуту. По золотым всполохам света на фигуре бегуна я догадался, что это Эммануэле.

– Эй, Абзац!

– Чего тебе?

– Смотри туда. Это, часом, не твой…

Ноги у меня подкосились враз. Без предупреждения.

Я нырнул головой вперед и рефлекторно схватился за ведро: главное, не упустить его, а то дядя навешает тумаков – сколько раствора угроблю. Ведро потащило меня за собой, придало ускорение. Я слышал смутные крики, они звучали все глуше и волновали меня все меньше. Я кубарем покатился вниз по крыше, подпрыгнул на бровке, почти затормозил на цинковом желобе. На долю секунды уцепился за него пальцами, но что толку, мне хотелось спать. Я ослабил хватку и, раскинув руки, упал в десятиметровую пустоту.

Отключка длилась всего секунду. Я с размаху хлопнулся о фасад, описав идеальную дугу. Веревка выдержала. В отличие от дяди и Абзаца, которые считали, что настоящим мужикам осторожничать не пристало, я всегда страховался при работе на высоте. К такой предусмотрительности меня приучил отец, часто приговаривавший: «Соборы растут вверх, а каменщики летят вниз!»

Из-за водостока прямо надо мной высунулось перепуганное лицо Абзаца. Через несколько мгновений к нему присоединился дядя, скорее из любопытства, чем из беспокойства. Увидев, как я болтаюсь на конце веревки, Абзац захохотал.

– Ну ты и напугал меня!

– Затащите меня наверх, черт возьми!

– Никак. Лезь в окно, оно справа от тебя. Я оттяну.

Абзац оттянул веревку. Мне удалось схватиться за подоконник – окно было открыто. Приятель поднял большой палец: «Отлично!» – и исчез. Веревка ослабла, и я рухнул в комнату в нежно-зеленых тонах, где пахло сном и флердоранжем. Чтобы подняться, я схватился за стол, на котором стояла чаша с апельсинами, стол опрокинулся на меня. Чудом поймав чашу, я стал собирать упавшие фрукты, они закатились даже под мебель. Наконец я с трепетом сел на край кровати. Каждое движение было профанацией, само мое присутствие – святотатством. Я в жизни не касался такой толстой перины и никогда не видел балдахина. Одеяла были не откинуты, а чуть примяты, как будто кто-то лежал поверх. Мне нельзя было там оставаться.

На прикроватной тумбочке лежала полураскрытая открытка. Она начиналась словами «С днем рождения», написанными красивым спенсеровским шрифтом.

Управляющий дал нам совершенно четкие указания: ни при каких обстоятельствах в дом не входить. Он ничего не сказал о каре, уготованной тому, кто прочтет корреспонденцию его обитателей, но я догадывался, что этому человеку не поздоровится. Я все равно взял открытку, завороженный красотой линий, и несколько раз прочел строчки поздравления.

«Мы надеемся, что тебе понравится подарок». Я принюхался – картонка была чуть спрыснута духами, экзотический женский аромат смешивался с запахом апельсинов. Вот, значит, какие они – дворяне. Чтобы всего-то поздравить с днем рождения, люди пишут открытки чернилами, красивыми наклонными буквами и шлют их друг другу.

Замечтавшись, я вытянулся на кровати, прижав открытку к груди. Это мне написано: «Дорогой Мимо, мы надеемся, что тебе понравится подарок – новый костюм и нож с рукояткой из рога, о котором ты так мечтал». Это я буду спать сегодня на облаке из перьев, шерсти и конского волоса. Хоть на несколько мгновений стану частью этого мира, пусть даже понарошку.

Хоть на минутку. Ну пожалуйста. Кому она помешает, одна крошечная минута, украденная у века, несущегося во весь опор.

Падре Винченцо медленно восходит из глубин Сакры. Ступени кажутся круче, чем раньше. Дыхание сбилось, мышцы болят, пора подумать о том, чтобы сдать пост. Он не щадил сил для общины, как мог, оберегал доверенную тайну. Хотел бы он сказать: «Здесь нет иного сокровища, кроме веры людей, живущих в этом месте» – и не покривить душой. И уйти на заслуженный отдых. Наконец-то заняться тем, о чем всегда мечтал. Например, он мог бы… Но как раз сейчас на ум ничего не приходит. Усталость, конечно.

Он входит в келью, где маленький человек провел сорок лет жизни. Он мысленно называет его маленьким без всякого высокомерия, тем более что в его присутствии аббат всякий раз ощущает огромный гнет его величия, словно Микеланджело Виталиани затмевает его, отбрасывая огромную тень.

Даже лежащий, даже связанный с остатками жизни ниточкой паутины, он впечатляет. Ворчун, задира, грубиян, но они прекрасно ладили друг с другом. Круг монахов расступается – какое утешительное зрелище. Когда-нибудь и вокруг него встанет круг бдящих. Ему не дадут уйти одному.

Вот, вспомнил! Когда он подведет черту и передаст тысячу ключей своему преемнику, аббат хотел бы съездить в Помпеи. Проехать все Амальфитанское побережье. Фантастические краски, говорят. А вдруг с ним что-то случится? А вдруг он там глупо умрет, бывает же, что человек вышел на пенсию и сразу потом раз – и умер? Он лишится своего круга. Никто не будет бдеть у его одра, держать за руку, никто не поможет уйти. Может, в конце концов он все же останется тут. Не так уж тут и плохо.

Он встает на колени возле кровати. Виталиани еще несколько дней назад выглядел очень неплохо для своих восьмидесяти двух. Меньше чем за ночь щеки запали от агонии, стали видны изношенные шарниры, мотор вот-вот встанет.

– Брат мой, ты хочешь что-то сказать?

Немало людей на пороге смерти вырывают из души заветную тайну. Вот уже несколько десятилетий тайна этого скульптора будоражит кулуары Ватикана, тревожит кардинальский сон. Вдруг его губы шевелятся, они пересохли, хотя послушник периодически смачивает их кусочком льда. Аббат склоняется – голос звучит издалека, как шелест, как эхо. Он выпрямляется и настороженно обводит взглядом келью.

– Разве синьор Виталиани был музыкантом?

– Нет, падре, а что?

– Мне показалось, он сейчас сказал «виола».

Виола. Виола. Виола.

Я спал без задних ног и вдруг во сне почувствовал чье-то присутствие. Тот же аромат флердоранжа, только чуть явственнее. Я заворчал, но оно не исчезало, и я приподнялся на локте. Поздравительная открытка лежала на полу там, куда я уронил ее во сне.

Я вдруг осознал, что натворил. Я заснул в кровати. В кровати, принадлежащей семейству Орсини. И это бы еще ничего. Пустяк в сравнении с тем, что ждало меня, когда я повернул голову.

Это была она. Возле кровати в зеленом шелковом платье стояла вчерашняя юная покойница. Она преследовала меня! Теперь она от меня не отстанет. Я открыл рот, чтобы завопить, но спохватился. Странная какая-то покойница: переодевается в другое платье, пахнет флердоранжем!

– Так это тебя я видела вчера на кладбище, – сказала она, прищурившись.

И еще покойники не разговаривают или, по крайней мере, не говорят самые обычные фразы. Вывод напрашивался сам собой: передо мной не призрак. А девушка, моя ровесница. Я не знал, то ли молить о пощаде за то, что заснул на ее кровати, то ли снова упасть в обморок, на этот раз от радости.

– Ты же не упадешь снова в обморок? Ну и напугал ты меня вчера.

– Это я вас напугал? Я решил, что вы покойница!

Она смерила меня таким взглядом, словно я сумасшедший.

– Я что, похожа на покойницу?

– Сейчас – нет.

– В любом случае это абсурд. С чего бояться мертвых?

– Ну… оттого что они мертвые?

– Думаешь, мертвые развязывают войны? Устраивают засады на дорогах? Насилуют и грабят? Мертвые – наши друзья. Ты лучше бойся живых.

Я смотрел на нее разинув рот. Со мной никогда так не говорили. Впрочем, мне и не доводилось подолгу говорить с девушками, не считая матери, но она все равно не девушка, а моя мать.

– Мне нужно назад, на крышу.

– А что ты вообще делаешь в моей комнате? Как ты сюда попал?

– Через окно.

– Зачем?

– Хотел полетать. Не получилось.

Такой реакции с ее стороны я не ожидал – она улыбнулась, и эта улыбка светила мне тридцать лет, и даже краешек этой улыбки помогал мне перешагнуть через многие пропасти. Девушка взяла из вазы апельсин и протянула его мне:

– Бери.

Я нечасто в своей жизни ел апельсины. Она поняла это с первого взгляда. Вдруг дверь открылась.

– Дорогая, мы ждем тебя обе…

Моя первая встреча с маркизой. Высокая худая женщина с очень черными волосами, уложенными в строгую прическу. Ее суровость нарушалась спадавшей на плечо прядью волос, которая слишком красиво блестела и завивалась, чтобы быть случайной. Маркиза уставилась на меня, и в ее взгляде читалось изумление как самим фактом моего присутствия, так и видом существа, покрытого цементом, потом и известкой, осквернявшего ее дом. Капля крови стекла у меня со лба, разбитого о фасад, и нарочито медленно упала на темный паркет.

– Что он здесь делает?

– Упал с неба, мама. Ну то есть с крыши.

Маркиза потянула за шнур, висевший рядом со шторой.

– Рабочие в дом не допускаются, если только не выполняют внутренние работы. Ему повезло, что вошла я, а не твой отец.

Одна из деревянных панелей – потайная дверь – открылась, и возник слуга в черной ливрее. Маркиза указала ему на меня:

– Этот… юноша заблудился. Он работает на крыше. Скажите Сильвио отвести его обратно.

Когда я проходил мимо маркизы, она выхватила у меня из рук апельсин:

– Отдай немедленно, воришка.

Когда за нами закрылась деревянная панель и мы вступили в лабиринт, огибавший виллу, я услышал уже далекий голос маркизы:

– Боже, что за жуткое маленькое создание!

Ее слова задели меня, а как иначе. Мама всегда уверяла, что я привлекателен, что рост не имеет значения. Но, как говорила одна моя очень близкая подруга, кто же слушает маму!

Когда я вернулся на крышу, дядя Альберто спал, привалившись к дымоходу, изо рта стекала слюна. Абзац уже прилаживал руку статуи. Я поспешил ему на помощь, а то еще покажется, что я отлыниваю. Он плохо замешал раствор, вышло с комками, мраморного порошка мало, а воды больше, чем надо. Пришлось начинать все заново.

– По-моему, я видел твоего брата, – сказал я, гася известью еще одно ведро раствора. – Перед тем, как упасть с крыши. Вроде он бежал за почтальоном.

– А, да. Эммануэле повсюду следует за ним, он без ума от его кителя. Старик Анджело делает вид, что злится, но на самом деле он любит братишку. Иногда даже дает ему доставить несколько писем, если в конце маршрута устают ноги.

Солнце уже садилось, когда проснулся Альберто.

В глотке у него пересохло, он плюнул на черепицу и буркнул, что хочет пить. И исчез, предоставив нам спускать инструменты одним. Еще полчаса ушло на то, чтобы погрузить все на тележку, а потом я вернулся проверить крышу и отцепить веревку, по которой мы спускали оборудование. Я сделал последний обход с задней стороны виллы, повернул назад и вздрогнул: передо мной стояла девушка в зеленом платье. Она обладала забавной способностью возникать ниоткуда. Разрумянившаяся, с веточками в черных волосах, она словно вышла из леса, который начинался всего в нескольких метрах от задней стены виллы.

– Извини, мама не хочет, чтобы я с тобой разговаривала. Приличные девушки не общаются с рабочими. Она сказала, еще повезло, что меня не изнасиловали.

– Но я и не…

– Мы из разных социальных слоев, ты же понимаешь. Мы не можем быть друзьями, и точка.

– Я понимаю.

– Сегодня в десять часов вечера на кладбище?

– Что?

– Встретимся сегодня в десять часов на кладбище? – повторила она с преувеличенным терпением.

– Но ведь ваша мама сказала…

– Кто же слушает маму!

Она повернулась, чтобы убежать, но вдруг остановилась.

– А как тебя зовут?

– Ну… Мимо.

– А меня – Виола.

Я как сомнамбула вернулся к тележке, забрался на нее сзади и всю дорогу не открывал рта. Даже Альберто заметил мое замешательство.

– Что с тобой стряслось? – спросил он нерешительно.

– Ничего.

Но со мной все же что-то случилось, и ее имя крутилось в голове, как одна из тех мелодий, что пели старики после лишнего стаканчика вина и от которых глаза у них молодели и горели, как в двадцать лет.

Виола. Виола. Виола.

В тот вечер, лежа в постели при свете переносной керосиновой лампы, я писал маме. Я писал ей каждый день, рассказывал о своей жизни. А потом сжигал письмо. Я отправлял только одно письмо в месяц. Я не хотел волновать маму, начинавшую каждое послание словами: «Мой мальчик, ты уже большой!» Она и так все время переживала, как я живу, есть ли деньги, сыт ли. Все ее письма были написаны разным почерком. Моя мать, как и отец, была неграмотной и обращалась за помощью к другим.

По последним сведениям, она уехала из Савойи на север Франции и там устроилась на ферму. Хозяева добрые. Скоро я смогу отдохнуть от работы. Я отвечал: дядя обращается со мной хорошо, я откладываю деньги на твой приезд. Мы из любви лгали друг другу.

На деревенской колокольне пробило полдесятого. Я не знал, что делать с приглашением Виолы, поскольку до того меня ни разу никуда не приглашали, тем более на кладбище. Я мог бы попросить мудрого совета у Абзаца, но тот смылся, как только мы вернулись домой. Я подозревал, что он отправился дразнить дочку Джордано, несмотря на риск. В тележке он тоже выглядел как-то мечтательно, а в Пьетра-д’Альба поводов для мечтаний не было. Так что я пошел из вежливости, по дороге обсуждая с самим собой, продолжать ли мне путь или вернуться, и когда уже совсем решил, что не стоит опять тревожить мертвецов, из тьмы показались открытые ворота кладбища. Снова зазвонил большой деревенский колокол. И в тот же миг из леса вынырнула Виола, но там не было никакого прохода. Она миновала меня, не глядя, через несколько шагов остановилась, поняв, что я не сдвинулся с места, и бросила на меня раздосадованный взгляд.

– Ну, ты идешь?

Она направилась к тому самому склепу, откуда появилась накануне. Виола вообще не стояла на месте. И потому наблюдать за ней, описывать ее весьма трудно. Она была по-своему красива, но совершенно не так, как дочка Джордано. Ее женственность выражалась не в пышных формах, а в строгой чувственной худобе, в угловатой грации движений: Виола как будто все время преодолевала невидимые препятствия, работая локтями и коленями. Глаза под массой всклокоченных черных волос казались даже слишком большими, лицо, словно точеная костяная миниатюра, отливало темным золотом, подтверждая гипотезу о средиземноморском происхождении рода Орсини.

– Это наш семейный склеп. Здесь теперь лежит Вирджилио.

– Он ваш брат?

– Перестань выкать, раздражает. Да, он мне брат. Вирджилио был очень умным. Я не встречала таких умных людей.

– Мой отец тоже погиб на войне.

– Чертова война, – буркнула Виола. – Ты что о ней думаешь?

– О войне?

– Да. Вот я считаю, что вступление Соединенных Штатов изменит расклад! А поражение под Капоретто[9]9
  Битва при Капоретто (октябрь – декабрь 1917 г.) – одно из крупнейших сражений Первой мировой войны. На начальном этапе германо-австрийские войска нанесли поражение итальянской армии под командованием генерала Луиджи Кадорно.


[Закрыть] лишь временная неудача, вызванная скорее неподготовленностью Кадорно и погодными условиями. Но я не слишком верю союзникам с их обещаниями, из-за которых мы присоединились к Антанте. То есть, конечно, очень мило со стороны французов посулить нам ирредентные[10]10
  Спорные территории вне Италии (например, в Австро-Венгрии), населенные итальянцами.


[Закрыть] земли, но ведь Вильсон[11]11
  Вудро Вильсон, президент США (1913–1921).


[Закрыть] может это и не одобрить. И тогда все довольно плохо кончится, ты не считаешь?

– Ну да.

– Что «ну да»?

– Я не знаю, я в этом ничего не смыслю.

– Ждешь, пока тебя осенит Святым духом?

– А ты как все это знаешь? – спросил я, немного обидевшись.

– Как все. Читаю газеты. Хотя мне не разрешают. Мама говорит, что у девушек от этого портится цвет лица. Но когда отец выбрасывает номер «Коррьере делла сера», садовник не отправляет его в огонь, а сначала дает мне в обмен на несколько лир.

– У тебя есть свои деньги?

– Краду потихоньку у родителей. Для их же блага, иначе у них дочь останется невеждой. Хочешь, я буду давать тебе книги?

– Книги о чем?

– А в чем ты разбираешься?

– В скульптуре.

– Тогда обо всем, кроме скульптуры. Хотя… Скажи даты рождения и смерти Микеланджело Буонарроти?

– Гм…

– Тысяча четыреста семьдесят пятый – тысяча пятьсот шестьдесят четвертый. Ничего ты не знаешь о скульптуре. На самом деле ты вообще ничего не знаешь. Я тебе помогу. Мне это легко: если я что-то вижу или слышу, запоминаю навсегда.

Я тер глаза – все происходило слишком быстро. Виола была стихийная футуристка. Разговаривать с ней все равно что мчаться сломя голову по горной дороге. Я всегда уходил от нее без сил, ужасаясь, трепеща, ликуя или испытывая все эти чувства сразу.

В холодном ночном воздухе дыхание белело облачками пара. Виола поправила платье.

– А твоя мама где? – снова заговорила она.

– Далеко.

– Чем она пахнет?

– Что?

– У матерей всегда есть какой-то свой запах. А чем пахнет твоя?

– Ничем. Ну, хлебом. Еще пахла ванилью, когда готовила канестрелли. И розовой водой, которую отец подарил ей на день рождения. И чуть-чуть потом. А твоя?

– Моя пахнет печалью. Ну, мне пора домой.

– Так скоро?

– Если не вернусь к полуночной мессе, будут, проблемы.

– Что за полуночная месса?

– Рождественская служба, дурачок.

Я второй раз встречал Рождество вдали от семьи. На этот раз я решил забыть о нем.

– Какой подарок ты себе попросил? – поинтересовалась Виола.

Пришлось импровизировать.

– Нож. С роговой рукояткой. И миниатюрный автомобильчик. А ты?

– Книгу о Фра Анджелико. Но они не подарят, опять купят какую-нибудь одежду, как будто у меня ее мало. Ты любишь Фра Анджелико?

– Обожаю.

– Ты ведь понятия не имеешь, кто он?

– Точно.

– Проводишь меня до дороги?

Она протянула мне руку, я протянул свою. Вот так, одним жестом преодолев бездонные пропасти условностей и классовых барьеров. Виола протянула руку, и я взял ее – это был никем не воспетый подвиг, тихая революция. Виола протянула руку, я взял ее и в тот же миг стал скульптором. Конечно, я не осознал перемены. Но в момент, когда наши ладони соединились под сводами подлеска, под уханье сов, я догадался, что в мире есть то, что стоит ваять.

Мы условились о сигнале. На перекрестке деревенской дороги и подъездной дороги к кладбищу, чуть в стороне, стояло дерево с дуплом. Мы будем использовать его как почтовый ящик. Чтобы я знал, что там лежит послание, Виола выставит в окно фонарь, завешенный красной вуалью, который я смогу увидеть за километр из окна мастерской. Она обещала скоро назначить новую встречу. Мы сойдемся на кладбище, куда никто не сунется среди ночи. Нам никто не помешает. На перекрестке с главной дорогой она махнула рукой и крикнула мне: «Ciao, caro!» Потом она пошла направо, а я – налево.

Каждый день, прежде чем лечь спать, я всматривался в черный силуэт виллы Орсини. Вечер за вечером окно Виолы в западном углу здания оставалось пустым. Я возвращался на свой чердак, только когда меня смаривал сон. Когда 1917 год дополз до стыка с 1918-м, на деревенской площади устроили праздник. Воюющий мир озверевших людей по-прежнему был воюющим миром озверевших людей. Поговаривали о расстрелах солдат: за братание с врагом, за бунты, за дезертирство, за самострелы. Из Пьетра-д’Альба война представлялась далекой, хотя еще заметные у въезда на кладбище следы от машины, привезшей Вирджилио Орсини, доказывали обратное.

Дон Ансельмо пришел в восхищение от херувима, которого он получил за подписью дяди Альберто, и поручил нам кучу мелких работ в церковном клуатре. Вся отделка была выполнена из известняка, и ветер с солью, долетавшие с моря, постепенно обтачивали ее. Между Рождеством 1917 года и концом января 1918-го мы занимались заменой элементов, чисткой и реставрацией. Альберто как будто бы начал год в хорошем настроении – как раз в сочельник он познакомился с одной сговорчивой вдовой – и даже стал меньше пить. Через две недели вдова потребовала с дяди плату за сговорчивость – местные исподтишка хихикали.

Дяде попалась единственная профессиональная проститутка на много миль вокруг. Не первой молодости, конечно, но дело свое она знала, так что, по слухам, даже какой-то граф или барон иногда добирался к нам на гору из Савоны, чтобы воспользоваться пресловутой сговорчивостью. На следующий день Альберто появился в церкви желтый, как воск, и с едким выхлопом изо рта. Я любовно трудился над статуей святого. Он выхватил у меня молоток и зубило, но руки его дрожали. Как он ни старался, ругаясь и потея, они ходили ходуном. Он бросил инструменты, ругнулся себе под нос и пошел домой. С того дня его почти не видели на работе. Я мог ваять в свое удовольствие, а он делал вид, что одаряет меня советами. В паузах между работой я изучал Пьету в центре трансепта, мысленно переделывал ее снова и снова, исправлял недостатки, пытался понять, где именно накосячил анонимный мастер, указанный на табличке. Окно Виолы безнадежно темнело.

Вплоть до того февральского вечера, когда, возвращаясь в сарай, я увидел в ночи мерцающий красный огонек. Наш сигнал! Я бросился в темноту, притормозил только на перекрестке. В дупле лежал сверток, завернутый в ткань. С колотящимся сердцем я побежал обратно, забрался прямо на чердак и развернул сверток. Там было письмо и книга. Письмо гласило: «Четверг, 11 часов. Но прежде прочитай книгу». На зеленой картонной обложке под словами «Великие художники № 17, Фра Анджелико», издательство «Пьер Лафит и Ко» были изображены апостол и два монаха. Когда я открыл книгу, у меня все поплыло перед глазами. Я до сих пор не знаю, что вызвало такую реакцию: беготня посреди ночи или содержание книги. Я никогда не видел таких красок, такого изящества. Я был молод, самонадеян, я знал, что у меня есть талант. Дайте мне в руки молоток, и я утру нос парням в три раза старше меня. Но этот Фра Анджелико знал что-то, чего не знал я. Я возненавидел его в ту же секунду.

В четверг утром разразилась гроза. Мы работали внутри церкви, осыпаемые брызгами граната, золота и пурпура при каждой вспышке молнии за витражом. Если дождь не кончится, неясно, смогу ли я пойти к Виоле.

Такого варианта мы не предусмотрели. Неужели она придет, невзирая на погоду? Этикет зарождающейся дружбы был мне совершенно незнаком.

К счастью, западный ветер унес тучи. В одиннадцать часов, в кромешной тьме, я стоял у ворот кладбища. Виола появилась через пять минут, выйдя из леса там же, где и в прошлый раз. Она просто кивнула, как будто мы виделись час назад, обогнула меня и пошла первой. Я проследовал за ней между могилами к скамейке, где она присела.