Текст книги "Храни её"

Автор книги: Жан-Батист Андреа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

«C’e un piccolo problema» – «тут у нас небольшая проблема», – сказала наша соседка, старуха Роза, принимавшая у матери роды в ту ненастную ночь. Печка звякала дверцей, ветер гудел в трубе, от адской тяги краснели стены. Несколько местных матрон, собравшихся по случаю родин, а заодно и взглянуть на упругую молодую плоть Антонеллы, предмет вожделения их мужей, давно сбежали, крестясь и бормоча: «Il diavolo». Старуха Роза бесстрастно продолжала что-то напевать, вытирать матери пот и подбадривать. Холера, мороз, просто невезение – лишний стакан вина, выхваченный спьяну нож – забрали у нее детей, друзей и мужей. Она была стара, уродлива, ей нечего было терять. Поэтому дьявол ее не пугал – он умел распознать источник бед. И находить себе более легкие жертвы.

И потому она вырвала меня из чрева Антонеллы Виталиани и прокомментировала: «С’е un piccolo problema». Все упиралось в это слово – piccolo, и любой, кто увидел бы меня, сразу бы понял, что я останусь более или менее piccolo до конца своих дней. Роза положила меня на грудь измученной матери. Отец поспешно вскарабкался по лестнице. Роза потом рассказывала, что он нахмурился, увидев меня, огляделся, словно что-то искал – может, своего настоящего сына, а не этот полуфабрикат, – а потом покачал головой: «Ну что ж, бывает!» – как говаривал, обнаружив скрытую трещину в сердце каменной глыбы, от которой многонедельный труд разлетался вдребезги. На камень пенять нельзя. И мою непохожесть на других списали тоже на камень. Моя мать не сообразила, что надо беречься, таскала в мастерской огромные блоки, на зависть всем окрестным силачам. А расплачиваться пришлось бедняжке Мимо, если верить соседкам. Позже это назовут ахондроплазией. Напишут, что я человек с ростом ниже среднего, что, если честно, ничуть не лучше «недомерка» в устах дяди Альберто. Мне будут объяснять, что человек не сводится к росту. Если это правда, тогда что вы вечно говорите о моем росте? Я что-то не слышал, чтобы говорили о ком-то «человек нормального роста»!

Я никогда не держал зла на родителей. Может, камень и сделал меня таким, какой я есть, может, поработала какая-то черная магия, но за недостачу роста она отплатила сторицей. Камень всегда открывался мне, говорил со мной. Любой камень, хоть известняк, хоть философский камень, хоть надгробия, у которых я скоро лягу, чтобы слушать истории мертвецов.

– Уговор был другой, – пробормотал ingegnere, постукивая пальцем в перчатке по губам. – Досадно.

Теперь снег шел стеной. Дядя Альберто пожал плечами и хотел уже захлопнуть дверь у нас перед носом. Ingegnere успел вставить ногу. Он достал из внутреннего кармана своего старой шубы материнский конверт и протянул его дяде. В конверте лежали почти все сбережения Виталиани. Годы жизни на чужбине, годы тяжкого труда, продубленная солнцем и солью кожа, новый старт и годы мраморной пыли под ногтями, изредка – крупица нежности, от которой родился я. Вот почему эти засаленные мятые бумажки были так ценны. Вот почему дядя Альберто приоткрыл дверь.

– Эти деньги я должен был отдать малышу. То есть Мимо, – поправился инженьере, покраснев. – Если Мимо согласен отдать их вам, он будет уже не подмастерьем, а компаньоном.

Дядя Альберто медленно кивнул.

– Ну и компаньон.

Он еще колебался. Кармоне выждал до последнего, потом со вздохом достал из своего багажа кожаный футляр. Все в ingegnere было выношенное, штопаное, в эстетике уходящего времени. Но кожа футляра была новая, мягкая и словно хранила трепет прежнего своего хозяина – зверя. Кармоне провел по нему потрепанной перчаткой, открыл и неохотно достал трубку.

– Я отдал за эту трубку большие деньги. Она вырезана из корня верескового дерева, на котором, по легенде, сиживал Герой двух миров, сам великий Гарибальди, во время своей благородной безуспешной попытки присоединить Рим к нашему прекрасному королевству.

Я видел десятки таких трубок, их продавали в Эг-Морте глупым французам. Я понятия не имел, как эта очутилась в руках у Кармоне, как он попался на эту удочку. Мне стало немного стыдно за него и за Италию в целом. Он был наивным, щедрым человеком. Он дорожил трубкой и наверняка пожертвовал ею от чистого сердца, чтобы помочь мне, а не потому, что спешил домой или не хотел обременять себя двенадцатилетним парнишкой необычных размеров. Альберто согласился, и они закрепили сделку такой кислой самогонкой, что в воздухе засвербело. Потом Кармоне встал: «Ну, по последней, на посошок!» – и вскоре его шаткая фигура исчезла за снежной пеленой.

Он в последний раз обернулся, поднял руку в желтоватом сиянии умирающего мира и улыбнулся мне. До Абруццо идти далеко, он был уже немолод, время стояло суровое. Позднее я отказался от поездки на озеро Сканно из страха узнать, что там нет и никогда не было башни с шарикоподшипниковой опорой.

Я многим обязан так называемым пропащим женщинам, и мой дядя Альберто был сыном одной из них. Славная девка, которая без злобы и стыда ложилась под мужиков в порту Генуи. Единственное человеческое существо, о котором дядя отзывался уважительно, и тут его пыл граничил с благоговением. Но эта святая из портовых закоулков была далеко. И поскольку Альберто не умел ни читать, ни писать, его мать с каждым днем становилась все более мифологической фигурой. Я-то писал довольно сносно, и дядя, обнаружив это, невероятно обрадовался.

Дядя Альберто не был мне дядей. Нас не объединяло ни атома общей крови. Мне так и не удалось докопаться до истины, но, судя по всему, его дед был чем-то обязан моему деду – за что-то не расплатился, и моральное бремя долга передавалось из поколения в поколение. На свой извращенный лад Альберто был честен. Мать попросила его, и он согласился меня принять. Он держал небольшую мастерскую на окраине Турина. Жил бобылем, не тянулся к роскоши, и перепадавших заказов хватало на все необходимое для жизни, или хватало бы, если бы не приехал я. А все потому, что война, двигатель прогресса, – с восторгом встреченная разными сумасбродами, которые, кстати, не считали себя сумасбродами, а назывались поэтами или философами, – так вот война ввела в обиход материалы дешевле камня, легче и проще в производстве и обработке. Злейшим врагом Альберто была сталь, он материл ее даже во сне. Он ненавидел ее даже больше, чем австро-венгров или немцев. Какому-нибудь крукко, как там называли немчуру, еще можно было найти смягчающие обстоятельства. Их жратва, их нелепые каски с шишаками – немцам было от чего злобиться. А вот какого рожна строить дома из стали??? Посмотрим, кто будет смеяться последним, когда все рухнет. Альберто не понимал, что все и так уже рухнуло. И был отчасти прав в том, что здесь не обошлось без стали: из нее получались прекрасные пушки.

Альберто выглядел старым, но не был стариком. В тридцать пять лет он жил один в комнате при мастерской. Его безбрачие удивляло, тем более что после душа, отмытый от мраморной пыли и облаченный в свой единственный костюм, он был не так уж и плох. Он всегда ходил в один и тот же бордель в Турине, где его уважительное обращение стало легендой. На юге города в начале двадцатых годов даже было такое выражение: «миндальничает, как Альберто», – оно постепенно сошло на нет, когда Альберто уехал, забрав свои куски мрамора и раба, то бишь меня. Компаньон – до сих пор смешно!

Меня часто спрашивают, какую роль он сыграл в дальнейшем. Если под дальнейшим понимать мою карьеру, то никакой. Если же говорить о моем последнем творении, то какие-то отблески его, несомненно, присутствуют. Нет, не отблески, а фрагменты – не хочется, чтобы кто-то подумал, будто дядя хоть чем-то блистал. Дядя Альберто был ублюдок. Не чудовище, а просто мудак, мелкая душонка, что, в общем-то, одно и то же. Я вспоминаю о нем без ненависти, но и без сожаления.

Около года я прожил в тени этого человека. Я стряпал, убирал, таскал, доставлял заказы. Раз сто меня могли переехать трамвай, затоптать лошадь, избить какой-нибудь парень, посмеявшийся над моим ростом и получивший в ответ, что хозяйство у меня на зависть всякому, могу продемонстрировать на его подружке. Вот бы порадовался ingegnere Кармоне, видя напряженную, прямо-таки высоковольтную атмосферу нашего квартала. Каждый контакт искрил и грозил стать коротким замыканием, выбросом электронов с непонятными последствиями. Мы воевали с немцами, австро-венграми, нашими правительствами, соседями – словом, мы воевали сами с собой. Кто-то хотел войны, кто-то – мира, мало-помалу тон накалялся, и в итоге первым пускал в ход кулаки как раз тот, кто отстаивал мир.

Дядя Альберто запрещал мне трогать его инструменты. Однажды он застал меня за исправлением небольшой ступы, заказанной соседним приходом Беата Берджине делле Грацие. Раз или два в неделю Альберто упивался до положения риз, и последний такой запой не прошел бесследно. Ступа была грубой, просто позорной, даже двенадцатилетний мальчишка сделал бы лучше! Он и сделал ее лучше, пока мастер отсыпался. Альберто проснулся и застал меня на месте преступления с резцом в руках. Он изумленно глянул на мою работу, потом навесил мне тумаков и отматерил на непонятном генуэзском наречии. И снова завалился спать. После, открыв глаза и обнаружив меня в ссадинах и синяках, он сделал вид, что не знает, что произошло. Он сразу пошел к ступе, заметил, что она, пожалуй, неплохо у него получилась, и великодушно предложил мне доставить ее заказчику самостоятельно.

Альберто регулярно диктовал мне письма для своей матери и разрешал заодно написать и моей – от щедрот своих он оплачивал марку. Антонелла отвечала не всегда, она вечно моталась в поисках работы, чтобы продержаться еще неделю, потом следующую. Я тосковал по ее фиалковым глазам. Отец – тот, кто направлял мои первые неловкие движения руки, кто научил меня различать градину, рифель и резец, – стирался в памяти.

В 1917 году заказы становились реже, настроение Альберто – все мрачнее, пьянки – все свирепей. Иногда на фоне сумерек маршировали колонны солдат, и газеты говорили только об одном: война, война! До нас она доходила смутной тревогой, чувством разлада с окружающим миром, как будто все не так и мы не на своем месте. А там, за горизонтом, ворочался жуткий зверь. Сами мы жили почти нормально, как бы отсиживались в тылу, и оттого все, что мы ели, приобретало какой-то привкус вины. По крайней мере до двадцать второго августа, когда начались перебои с хлебом и есть стало вообще нечего. Турин взорвался. На стенах домов люди писали «Ленин», повсюду возникли баррикады, а утром двадцать четвертого один революционер даже остановил меня на улице и сказал ходить осторожно, у них баррикады под напряжением, – я сразу понял, что мир меняется. Этот парень назвал меня «товарищ» и хлопнул по спине. Я видел, как женщины вставали на баррикады напротив понуро отводящих глаза солдат и залезали на броневики, разрывая корсажи и подставляя штыкам гордые яростные груди, и в них никто не решался стрелять. Или стреляли не сразу.

Восстание длилось три дня. Люди не сходились ни в чем, кроме того, что война надоела. В конце концов правительство всех примирило, открыв огонь из пулеметов, и все быстро отрезвели, увидев пять десятков погибших. Я окопался в мастерской. Однажды вечером – только-только вернулось спокойствие и немного – хлеб – дядя Альберто пришел домой веселее обычного. Сначала для виду замахнулся и стал хихикать, глядя, как я ныряю под стол, а потом приказал мне взять перо и записать под диктовку письмо к его матери. От него пахло винищем, которое разливали на ближайшем перекрестке.

Мамуля!

Я получил денежный перевод, который ты мне послала. Теперь я смогу купить ту маленькую мастерскую, о которой писал тебе на Рождество. Это в Лигурии, так что буду ближе к тебе. В Турине работы нету. А там рядом замок, всегда нужно что-то чинить, и церковь, власти за нее держатся, так что будет работа. Тут я все продал, недорого, ну да ладно, только что отписал мастерскую паскуде Лоренцо и скоро уеду с засранцем Мимо. Напишу тебе из Пьетра-д’Альба, твой любящий сын.

– И сделай-ка подпись пошикарней, pezzo di merda, – заключил дядя Альберто. – Такую, чтоб видно было: я на коне.

Когда я вспоминаю то время, мне даже странно: я не был несчастен. Я был один, не имел ничего и никого, на севере Европы выворачивали с корнем леса, засевая землю мясом с картечью пополам, оставляя там и сям снаряды, которые спустя годы разорвутся под ногами у невинных туристов, создавали такую разруху, что позавидовал бы сам Меркалли со своей жалкой шкалой всего-то в двенадцать баллов. Но я не был несчастен, я констатировал это ежедневно, молясь личному пантеону кумиров, которые менялись на протяжении всей моей жизни и позже включали в себя даже оперных певцов и футболистов. Возможно, потому что я был молод, дни мои были прекрасны. Только сейчас я понимаю, насколько краше дни в предчувствии ночи.

Аббат покидает свой кабинет и начинает спускаться по Лестнице мертвых – она не зря носит такое название. Через несколько мгновений он встанет у одра человека, умирающего в приделе. Братья передали ему, что час близок. Он поднесет к его губам хлеб жизни.

Падре Винченцо проходит сквозь церковь, не глядя на фрески, минует портал Зодиака и оказывается на террасах на вершине горы Пирчириано, с высоты которой аббатство обозревает весь Пьемонт. Впереди – руины башни. Легенда гласит, что однажды с ее вершины, спасаясь от вражеских солдат, спрыгнула молодая крестьянка, прекрасная Альда, и ее поддержал святой Михаил. Потом она загордилась и решила повторить свой подвиг перед жителями деревни – пусть все увидят! – и разбилась о камни. То же случилось в четырнадцатом веке и с самой башней, подкошенной одним из землетрясений, которые постоянно поражают этот регион.

Дальше в землю уходит несколько ступеней, огороженных цепью и табличкой «Прохода нет». Аббат перешагивает их с ловкостью, похвальной для его возраста. Этот путь не ведет в придел, где ждет его умирающий. Прежде чем сойти к нему, священник хочет увидеть ее. Ту, из-за которой он иногда не спит по ночам, опасаясь вторжения злоумышленника или чего похуже. Никогда не знаешь, что может случиться. Как в тот раз, пятнадцать лет назад, когда брат Бартоломео застал человека перед последними воротами, закрывавшими к ней доступ. Мужчина, американец, выдавал себя за заблудившегося посетителя. Аббат сразу его раскусил: он чуял ложь издалека – ею пропахли все исповедальни. Ни один турист не мог случайно спуститься так глубоко в основание Сакра-ди-Сан-Микеле. Нет, этот человек оказался там, потому что до него дошла молва.

Аббат оказался прав. Через пять лет тот же человек вернулся с официальным разрешением по всей форме, подписанным каким-то шишкой из Ватикана. Ему открыли дверь, и список тех, кто созерцал ее, немного удлинился. Леонард Б. Уильямс – так звали этого профессора из Стэнфордского университета в Калифорнии. Уильямс посвятил свою жизнь пленнице Сакры, пытаясь разгадать ее тайну. Он опубликовал монографию о ней, несколько статей, а затем замолчал. Его блистательные изыскания спали на забытых полках. Ватикан правильно все рассчитал, оставив эту дверь открытой, как будто там нечего и скрывать. На долгие годы воцарилось спокойствие. Но в последние несколько месяцев монахи сообщали о появлении туристов, а на самом деле совсем не туристов, а ищеек. Их узнаешь из тысячи. Снова что-то затевалось.

Долгие минуты аббат спускается, безошибочно ориентируясь в лабиринте коридоров. Он может найти дорогу и в полной темноте, он столько раз ходил по ней. Его сопровождает тихое позвякивание – в руке качается связка ключей. Чертовы ключи. Для каждой двери в аббатстве нужен свой ключ, а то и два, словно за каждой из них трепещет какая-то тайна. Как будто недостаточно главного таинства, что объединяет их здесь, – евхаристии.

Он почти у цели. Чувствует запах земли, сырости, миллиардов атомов гранита, сплющенных собственным весом, и даже немного зелени окружающих склонов. Вот наконец и решетка. Старую заменили, теперь здесь замок с пятью ригелями – горизонтальными и вертикальными. Пульт дистанционного управления срабатывает не сразу, и падре Винченцо давит на резиновые кнопки: «Вечно одно и то же, какой же это прогресс, скажите на милость? На дворе тысяча девятьсот восемьдесят шестой год, а нормальные пульты делать так и не научились? – Он спохватывается: – Господи, прости мне суетное нетерпение».

Красная лампочка в конце концов гаснет, сигнализация отключена. Последний коридор контролируют две ультрасовременные камеры размером не больше обувной коробки. Невозможно проникнуть внутрь, не вызвав тревогу. А даже если бы злоумышленник и проник внутрь, какой в этом смысл? Ему ее не унести. Они вдесятером едва спустили ее под землю.

Падре Винченцо ежится. Страшна даже не сама кража. Он не забыл того психа – Ласло Тота. Он снова досадует на себя: «„Псих“ – это немилосердно, лучше сказать „неуравновешенный человек“». Чуть не случилась трагедия. Но ему не хочется думать о Ласло в это мгновение, не хочется вспоминать жуткое лицо венгра и его горящие безумием глаза. Трагедии удалось избежать.

«Ее спрятали, чтобы защитить». Ирония не ускользает от аббата. «Она на месте, не беспокойтесь, она в полном порядке, вот только никому не позволено ее видеть». Никому, кроме него, падре, кроме монахов – по личной просьбе – да горстки кардиналов, которые заперли ее здесь сорок лет назад и до сих пор живы, и, наверное, еще нескольких чиновников. На весь мир наберется человек тридцать, не больше. И, конечно, ее создатель, имевший собственный ключ. Он приходил, когда хотел, чтобы ухаживать за ней и регулярно мыть. Потому что, да, ее нужно мыть.

Аббат открывает два последних замка. Он всегда начинает с верхнего, и эта навязчивая привычка, возможно, выдает нервозность. Он хотел бы избавиться от нее и дает себе слово, как и в прошлое посещение, в следующий раз начать с нижнего замка. Дверь открывается бесшумно – слесарь, нахваливавший качество петель, не соврал.

Он не включает свет. Изначальные неоновые лампы заменены – одновременно с решеткой – на более мягкий свет, и тем лучше: неон для нее слишком резок. Сам он предпочитает видеть ее в темноте. Аббат делает шаг вперед и по привычке касается ее кончиками пальцев. Она чуть выше его ростом. Она стоит в центре круглого помещения, изначально святилища с романскими сводами, чуть склонившись к постаменту, погруженная в каменный сон. Единственный свет проникает из коридора, выхватывая два профиля и острый сгиб запястья. Аббат знает каждую деталь статуи, которая дремлет в полутьме, он просмотрел все глаза, вглядываясь в нее.

«Ее спрятали, чтобы защитить».

Аббат подозревает, что те, кто поместил ее сюда, скорее защищают себя – от нее.

Город Савона подарил Италии двух пап – Сикста IV и Юлия II. Пьетра-д’Альба, расположенная всего в тридцати километрах севернее Савоны, чуть было не дала ей третьего. Боюсь, что в этой неудаче есть и моя вина.

Здорово бы я посмеялся, если бы кто-нибудь сказал мне тогда, утром десятого декабря 1917 года, что историю папства изменит мальчик, который понуро плетется вслед за дядей Альберто. Мы ехали три дня, почти без остановок. Вся страна жадно ждала новостей с фронта после той взбучки, которую австро-венгры задали нам при Капоретто. Говорили, что фронт стабилизирован недалеко от Венеции. Говорили и обратное, что враг вот-вот нагрянет и перережет нас всех во сне, тепленькими, или, что еще хуже, заставит всю жизнь жрать капусту.

И вот, облитая светом восхода, показалась Пьетра-д’Альба на своем скалистом уступе. Ее положение, как я понял час спустя, было иллюзией. Пьетра стояла не на горном отроге, а на краю плато. Правда, на самом краю, то есть между стенами последних домов и краем обрыва был проход, едва ли достаточный для того, чтобы могли разминуться двое. А дальше – пятьдесят метров пустоты, а точнее, чистого воздуха, насыщенного ароматами смолы и тимьяна.

Нужно было пройти насквозь всю деревню, чтобы увидеть то, что составляло ее славу: огромное плато, волной уходящее в сторону Пьемонта, кусок Тосканы, перенесенный туда по прихоти геологии. И с запада, и с востока его сторожила Лигурия, напоминая, что особо разлеживаться не стоит. Местность была гористая, склоны покрывали леса – густо-зеленые, почти черные, как черные звери, что рыскали по лесам. Пьетра-д’Альба была прекрасна. Ее камни впитали тысячи рассветов и потому чуть розовели.

Посетитель, даже выдохшийся от усталости, даже в дурном духе, тут же замечал два внушительных здания. Первым была знаменитая барочная церковь, пропорциями и фасадом из красного и зеленого мрамора, неожиданными для такого захолустья, обязанная своему святому покровителю. Сан-Пьетро-делле-Лакриме была построена на том самом месте, где остановился святой Петр, прежде чем отправился нести благую весть в страну дикарей, которая позже станет Францией. В ту ночь, согласно легенде, ему явилось во сне его троекратное отречение от Христа, и он заплакал. Слезы просочились в скалу, образовав подземный источник, который теперь питал целое озеро, расположенное чуть дальше. Церковь была построена около 1750 года прямо над источником, который в крипте бил из-под земли. Прошел слух, что его вода обладает чудодейственными свойствами, и в церковь потекли пожертвования. Однако никаких чудес не случилось, кроме, пожалуй, превращения самого плато, за счет наличия воды, в кусочек Тосканы.

Водитель высадил нас прямо перед церковью – по настоянию Альберто. Тот непременно хотел явиться из Савоны на машине, как завоеватель, а не как прочая шушера, что ездит в повозке. Эдакая рекламная акция, придуманная до срока, только она провалилась. Похоже, накануне в деревне неслабо погуляли, судя по тряпичному транспаранту, оказавшемуся в фонтане и сейчас обвивавшему шею льва, и конфетти, вздымаемому каждым порывом ветерка. Альберто приказал водителю посигналить, но это переполошило лишь стайку голубей. С досады он решил проделать остаток пути пешком. Приобретенная мастерская находилась за пределами деревни.

Только выйдя из Пьетры, мы увидели второе здание. Или оно увидело нас, потому что мне показалось, что это оно зорко вглядывается в идущих, несмотря на расстояние – оценивающе, свысока, уничижительно, если только посетители не были принцами, дожами, султанами, королями или хотя бы маркизами. Каждый раз, когда я после долгого отсутствия возвращался в Пьетра-дАльба, вилла Орсини производила на меня одно и то же впечатление. Останавливала мой шаг в одном и том же месте, между последним фонтаном деревни и точкой, где дорога ныряла к плато.

Вилла стояла у края леса, примерно в двух километрах от последних деревенских домов. Позади нее дикие отвесные уступы ныряли прямо в зеленую пену, подходившую вплотную к стенам. Земля высокогорий и родников, чьи тропинки, как говорила молва, прятались и уходили из-под ног путника. В лес проникали одни лесорубы, угольщики и охотники. Это они рассказывали про меняющие маршрут лесные тропы, чтобы сохранить какое-то достоинство, когда наконец выбирались из этого леса, отощавшие и всклокоченные, проблуждав неделю, как Мальчик-с-пальчик. Перед виллой, насколько хватало глаз, тянулись апельсиновые, лимонные и померанцевые деревья. Золото Орсини, овеянное и отполированное морским ветром, который с немыслимой нежностью дул с побережья на эти высоты. Невозможно было не остановиться, дивясь красочному пуантилистскому пейзажу, неугасимому фейерверку мандариновых, дынных, абрикосовых, мимозовых и серных оттенков. Контраст с лесом за домом иллюстрировал цивилизационную миссию семейства, прописанную на его гербе. Ab tenebris, ad lumina. «От тьмы – к свету». Порядок, уверенность в том, что всякой вещи есть свое место, и неизменно выше всех – место Орсини. Последние признавали только главенство Бога, но в его отсутствие вели дела самостоятельно. Так что оба примечательных здания Пьетра-д’Альба были неразрывно связаны, и так они и простоят до конца, как побратимы, как братья, которые редко видятся, но ценят друг друга.

Прекрасно помню, как я шел в то утро вдоль рядов апельсиновых деревьев и какие любопытные взгляды нас провожали. Помню, как впервые увидел мастерскую – старый фермерский дом с пристройкой – сараем, большой двор, заросший травой, и ореховое дерево – прямо посередине. Помню, я еще подумал: как здесь хорошо будет матери, когда я заработаю денег и привезу ее сюда. Альберто огляделся по сторонам, уперев руки в бока, мигая заиндевевшими ресницами. Потом довольно кивнул:

– Ну, теперь бы найти правильный камень.

Еще больше бесплатных книг на https://www.litmir.club/

В 1983 году Франко Мария Риччи[5]5
  Легендарный итальянский дизайнер, коллекционер, библиофил, издатель (1937–2020). Название журнала повторяет его инициалы и при произнесении образует слово «Эфемерный». Создатель самого знаменитого лабиринта современности.


[Закрыть] во что бы то ни стало решил посвятить мне несколько страниц своего журнала FMR. Он был немного сумасшедшим, и я согласился. Это мое единственное интервью. Вопреки ожиданиям, Риччи не стал расспрашивать меня о ней. И все же она явно присутствует в статье, примерно такая же незаметная, как слон.

Статья так и не увидела свет. Важные люди пронюхали об этой истории, тираж был небольшим, и номер журнала скупили и уничтожили еще в типографии. Четырнадцатый номер журнала FMR за июнь 1983 года вышел неделей позже и несколькими страницами тоньше. Наверное, так оно и лучше.

Франко прислал мне один уцелевший экземпляр. Его обнаружат в моем чемодане под окном кельи, когда меня не станет. В том маленьком чемодане, с которым я приехал в Пьетра-д’Альба семьдесят лет назад.

В беседе с издателем я рассказываю: «Мой дядя Альберто не был большим скульптором. Поэтому я сам так долго делал очень посредственные вещи. Я верил, вторя ему, что важно найти правильный камень, и не прислушивался к единственному голосу, говорившему мне обратное. Не бывает правильного камня. Я это знаю, потому что потратил годы на его поиски. Пока не понял: нужно нагнуться и взять то, что лежит под ногами».