Текст книги "Храни её"

Автор книги: Жан-Батист Андреа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

– Значит, не узнаем старых друзей?

Я так вздрогнул, что свалился с кровати. Потом глаза привыкли к темноте, и я разглядел его. Бидзаро сидел на полу в углу, возле окна. Не так далеко от печки, просто вне ее оранжевого отсвета. Он курил трубку, ее горящие угольки отражались в его зрачках и придавали фигуре что-то тревожное, опасное.

– Черт, меня чуть инфаркт не хватил! Как ты вошел?

– Через дверь, как все. Безопасность не на высоте.

Я взял себя в руки. В конце концов, это всего лишь шутка старого друга. Я Мимо Виталиани, со мной ничего не может случиться. Я принес из кухни два стакана сливовой водки, подвинул один ему и уселся на пол – кресла в комнате все равно не было.

– Прошу прощения за давешнее, просто этот прием…

– Да брось, Мимо, я все понимаю.

– Давненько не виделись. Как ты?

Он засмеялся.

– Ты правда хочешь об этом? Поговорить о старых добрых временах?

– Хорошо. Почему ты ходил за мной по пятам?

– Потому что хотел понять, с кем ты водишься, прежде чем с тобой заговорить. Некоторых из твоих друзей я побаиваюсь. Тех, что в черном. Надо было узнать, на чем именно вы снюхались.

– Чего ты хочешь от меня?

– Я ничего от тебя не хочу. Мне нужна твоя помощь. Вернее, моей сестрице.

– У тебя есть сестра?

– Да, у меня есть сестра, дурачина, и ты ее прекрасно знаешь. Сара.

– Сара – твоя сестра?

Я смотрел на него, ошеломленный, душа заныла от чувства вины и неловкости за последние минуты, проведенные в цирке. Сара лечила и утешала меня, как никто другой.

– Ты не говорил мне, что она твоя сестра!

– Я не говорил тебе и обратного.

Бидзаро затянулся трубкой. Я ждал, он ничего не говорил.

– А что случилось с Сарой?

Медленно он достал из кармана сложенный лист бумаги и протянул его мне. Почти неразборчивый печатный текст, расплывшийся от влаги и клея, висевший где-то на стене, а потом сорванный.

– Что это?

– Указ номер четыреста сорок три – четыреста пятьдесят шесть двадцать шесть. Твои друзья интернируют евреев-иностранцев и евреев без гражданства. Сару арестовали. Ее уже полгода держат в лагере Феррамонти ди Тарсия. Сотня бараков на осушенных болотах, вокруг ни людей, ни жилья, где-то на юге. Ей еще повезло, могло быть хуже.

– Я не знал, что вы евреи.

– Конечно, евреи. Ты же не верил, что меня действительно зовут Альфонсо Бидзаро? Я родился как Исаак Салтиэль под Толедо. Вопрос в том, меняет ли это что-нибудь в некоторых твоих решениях. Я следил за твоей карьерой, дорогой мой. С трудом узнал, увидев однажды твою фотографию в «Коррьере». Посмотри на себя, ты действительно уже не карлик, а большой человек.

– Ты пришел меня оскорблять?

В глазах Бидзаро снова вспыхнул прежний воинственный огонь. Но там, где он когда-то воспламенял гремучий газ темперамента, теперь была лишь мертвая, топкая вода – и огонек погас. Сидевший в углу Бидзаро опустил плечи.

– Нет, – прошептал он. – То есть я не прочь поругаться, но прежде надо, чтобы ты освободил Сару. У тебя есть контакты, не ври. В ее лагере можно жить, но все равно это концлагерь. И, главное, они на этом не остановятся. Репрессии будут ужесточаться. Я знаю, я это уже видел.

– Что значит «видел»?

– Я видел все. Я вечный жид, Мимо. Мне две тысячи лет. Две тысячи лет меня пытают, ломают и убивают, две тысячи лет плевков, гетто, погромов. Где бы я ни жил, а жил я повсюду – в Венеции, Одессе, Вальпараисо, – меня находят везде. Меня тысячу раз убивали, но я всегда возрождаюсь и помню – всё.

– Ты совсем сумасшедший.

– Возможно, друг мой, возможно. Так ты мне поможешь?

– А почему тебя не арестовали?

– Я чуть не попался. Нас предупредили, что надо бежать, но Сара в последний момент передумала. Ей больше не хотелось скрываться. «Пусть только придут» – так и сказала. Еще бы им не прийти. Пропустить такое развлечение. – Он в последний раз затянулся трубкой, глядя мне прямо в глаза. Потом перевернул ее, стукнул об пол и выбил угли прямо на паркет. – Так ты мне поможешь, да или нет?

– А если я откажусь? Станешь меня шантажировать? Расскажешь всем, как я прыгал перед пьяными динозаврами? Пырнешь ножом?

– Стар я уже для ножиков. Если откажешь, я просто уйду, одинокий и несчастный. Но скажу тебе только, что наступит день, когда совесть окажется тебе дороже, чем часы на запястье. И в тот день ты поймешь, что это единственная вещь в мире, которую ты не выкупишь за все свои деньги.

Я орал так, что Стефано пришлось закрыть дверь в кабинет.

– Ты солгал мне, сволочь этакая! Ты вытащишь эту женщину из своего гребаного лагеря!

Он приказал мне успокоиться и сказал, что не сделал ничего плохого, и это была правда. Никто и никогда специально не делает ничего плохого, прелесть зла именно в том, что оно не требует усилий. Просто смотреть и не вмешиваться.

– Это сложно, Гулливер. Если человек в лагере…

– Меня зовут Мимо.

– Очень хорошо, Мимо. Если человек в лагере…

– Слушай меня внимательно: я достаточно сделал для твоей семьи, когда ты во мне нуждался, – ты понимаешь, о чем я?

Стефано прищурился. Его лицо стало еще тяжелее. Вместо того, чтобы выглядеть угрожающе, он был похож на дремлющую на солнце свинью.

– Это шантаж?

– Конечно, шантаж. Ты что, совсем дурак?

Он отпрянул – я никогда не разговаривал с ним таким тоном. Затем набрал в легкие воздуха.

– Я посмотрю, что могу сделать. Если человек не совершил преступления…

– Она совершила преступление. Она еврейка.

Он раздраженно щелкнул языком.

– Тебе не кажется, что ты пережимаешь? Эти лагеря – не то, что ты думаешь. Вот, взгляни-ка. – Он обернулся, ухватил папку, лежавшую на стеллаже, положил ее на стол и пододвинул ко мне. Оттуда выпал снимок танцующих пар. Все они состояли из мужчин. – Остров Сан-Домино в Адриатическом море. Туда в тысяча девятьсот тридцать восьмом году согнали около пятидесяти выродков-гомосексуалистов. И представь себе, пришлось закрыть колонию, потому что они там развлекались как сумасшедшие, гады такие. Переодевались женщинами, спали друг с другом напропалую… И все на чьи денежки?! Так что твоя еврейская подружка еще, может быть, и неплохо устроилась. – Он было захихикал, но тут же замер, увидев мое лицо. Он повидал достаточно убийц, чтобы знать, как они выглядят. – Я не раз стоял перед выбором, Мимо. Я не жалею ни об одном решении. Я ничего не имею против евреев, поверь мне. Даже если мужики трахают друг друга, мне это по барабану. Мне лично они ничего не сделали. Но приказ есть приказ. Италия больше, чем наши мелкие персоны. Нельзя брать только то, что тебе нравится, и выбрасывать остальное. – Он махнул мне, чтобы я шел. – Я позвоню, когда дело будет сделано.

Сара сошла с неаполитанского поезда третьего марта 1942 года на станции Рим-Пренестина. Мы с Бидзаро ждали на платформе. Я испытал шок, когда увидел ее. В Феррамонти ее не мучили, но шестидесятилетней женщине, которая некогда дала мне путевку в жизнь, теперь было восемьдесят. Она была по-прежнему красива, с белыми-белыми волосами, похудела. Теперь она не выглядела ярмарочной гадалкой, всеобщей утешительницей – она стала пифией, прорицательницей с блуждающим взором, от нее веяло тайной и лавром. Она обняла брата, затем улыбнулась, увидев меня, и взяла мои руки в ладони.

– Мимо, ты не изменился.

– Ты тоже.

Мы долго молча смотрели друг на друга. Бидзаро кашлянул, взял чемодан и пошел впереди нас на другую платформу. Последние пассажиры поднимались в поезд, куда он подсадил сестру.

– Куда вы теперь?

– Для всех лучше, чтобы ты не знал.

Контраст с туринским вокзалом, куда я попал в 1916 году, был разителен. Почти половина поездов теперь работала на электричестве. Стало меньше дыма, меньше шума. Расставания проходили не так бурно. Из вагона пифия послала мне воздушный поцелуй и исчезла. Бидзаро задержался на ступеньке. Я думал, он меня поблагодарит, но он просто сказал:

– Я не критикую твои решения, Мимо. If you can’t beat them, join them, как говорят некоторые мои друзья. Если не можешь победить их, присоединяйся. Ты заслужил это место в академии.

– Спасибо.

Мы проговорили еще несколько минут, пока не раздался свисток. Со вздохом пневматики поезд тронулся. Бидзаро оставался на ступеньке, и я пошел рядом, потом засеменил. Их поезд не был электрическим. Между нами пронесся клуб черного жирного дыма, пахнуло 1916 годом. Шум усиливался, поезд трещал, скрипел, визжал на рельсах. Я почти бежал, чтобы не отстать от Бидзаро.

– Кстати, – крикнул он. – Забудь эту историю про Вечного жида! Я просто выпил тогда, чтобы согреться!

Я стоял в конце платформы, с трудом переводя дух, и смотрел, как исчезает вдали часть моей юности, оставляя длинный шлейф копоти.

Две недели спустя к резиденции Королевской академии Италии вилле Фарнезина стекались толпы людей: все спешили на большой вечерний прием. Я встречал гостей на пороге, пока еще маленький, банальный, незначительный человек. Через час я буду академиком. Мне назначат жалованье в три тысячи лир ежемесячно, сошьют мундир, от которого Эммануэле позеленеет от зависти, дадут право бесплатного проезда первым классом в наших прекрасных итальянских поездах и, обращаясь ко мне, будут говорить «ваше превосходительство».

Мне еще не было сорока, хотя седых волос чуть прибавилось.

Пришли братья Орсини. Виола – нет. Меня миновал Луиджи Фредди, как всегда в прекрасном сопровождении, и разные не знакомые мне знаменитости. На коктейле перед церемонией я с удивлением заметил среди гостей Нери. Прекрасно одетый, с мужественным квадратным подбородком и подкупающей улыбкой, он старел красиво. Он тепло меня поздравил – прошлого не существовало. Нери процветал и прибыл, чтобы показаться на людях, в надежде, что однажды и его пригласят в нашу прославленную когорту. Он отходил от меня, когда я поймал его за рукав:

– И все же нам надо уладить одно небольшое дельце… Ты задолжал мне.

– Я задолжал тебе денег?

– Конечно. Подумай. Флоренция, тысяча девятьсот двадцать первый год, ты избил меня со своими приспешниками и ограбил. Заметь, для меня в итоге все закончилось неплохо, но суть не в том. Там в конверте было сто пятьдесят семь лир. С учетом инфляции – две тысячи. – Я протянул руку.

Нери не верил своим глазам, но понял, что я не шучу. На нас уже с любопытством косились, и он отвел меня в сторону, положив руку на плечо и натянуто улыбаясь.

– Да ладно, Мимо, это смешно, мы были детьми.

– Две тысячи лир.

Он стиснул зубы, выдохнул – былая ярость была не за горами.

– У меня нет при себе такой суммы. Максимум тысяча.

– У тебя красивые часы.

– Ты с ума сошел? Это же «Панерай». Они стоят в три раза больше, чем ты хочешь.

– Давай проясним ситуацию, Нери. Либо ты платишь сейчас, либо я, как академик, позабочусь о том, чтобы ты никогда им не стал.

Нери побледнел. Он издал какое-то кудахтанье и наконец снял часы.

– Мы в расчете?

– Не совсем.

Я бережно положил его часы на землю, а потом расплющил их несколькими ударами каблука.

– Вот теперь мы квиты.

Так что, когда наступит пора взвешивать души, надо учесть и то, что я играю без правил.

Подали ужин. Впервые за долгое время я нервничал. Академики в мундирах внушали мне робость. Не говоря уже о функционерах от культуры в строгих костюмах и нескольких карабинерах, несомненно призванных обеспечить нашу безопасность на этом светском шабаше. Из толпы гостей выделялась высокая мощная фигура человека, сидевшего за несколько столиков от меня, рядом с Луиджи Фредди. Мужчина занимал два места. Воспользовавшись переменой блюд, я подошел к нему и, не веря себе, тронул за плечо. Это был самый прекрасный вечер в моей жизни.

– Простите, вы Мачист? То есть я хотел сказать – Бартоломео Пагано?

Великан обернулся и ответил мне улыбкой. Это был великан, уставший без конца хватать злодеев и выбрасывать их в окно, запихивать демонов обратно в ад. Он поднялся. Мгновение во всей Италии не было более комичного зрелища, чем соседство двух разновеликих людей – известнейшего актера страны и ее известнейшего скульптора. Пагано нагнулся и протянул мне руку. Я видел, что ему нелегко до меня дотянуться.

Мы обменялись парой любезностей, после чего я исчез. В мраморном туалете я репетировал свою речь, стоя перед зеркалом, почти дрожа. Из коридора послышались аплодисменты, заскрипели стулья. Наступал мой черед. Президент академии поприветствовал важных персон, разрядил атмосферу шутками и наконец объявил тему нынешнего собрания, рассказал обо мне, о том, как я выпростался из грязи, в которой был рожден. Я скромно проследовал сквозь толпу, принимая объятия, похлопывания по спине и рукопожатия, и, краснея, вышел на сцену. Не знаю, была ли выбрана вилла Фарнезина, чтобы всех впечатлить до полного оробения, но именно такой эффект она производила. Прием проходил на втором этаже, в Зале перспектив. Фрески-обманки работы Перуцци создавали впечатление, что с обеих боковых лоджий открывается вид на Рим. Эффект достигался изумительный, головокружительный и тем более поразительный, что в этом месте не было ни вида, ни даже лоджии, а только две очень прочные стены. Голова у меня немного кружилась, может быть, я слишком долго репетировал свою речь, учил ее наизусть. Спасибо, дорогие друзья, спасибо. Вы представляете, что значит для меня это звание… Президент вручил мне квадратную коробку из темно-синего бархата, в которой лежала золотая медаль. Я не слышал, что он мне сказал, – передо мной стояла притихшая внимательная толпа. Те же люди, что двадцать лет назад не дали бы мне ни лиры.

– Спасибо, дорогие друзья, спасибо. Вы представляете, что значит это звание для такого, как я, – человека, родившегося страшно далеко от этих плафонов и блеска золота. Скульптура – искусство грубое, материальное, и потому я никогда не думал, что однажды смогу предстать перед вами… Вы сами видите, сложением я совсем не так прекрасен, как кумир моей юности, синьор Бартоломео Пагано, почтивший нас сегодня своим присутствием.

Аплодисменты. Пагано привстал, махнул рукой и благодарно склонил голову.

– Не стану утомлять вас длинными речами. Я хотел бы поблагодарить всех, кто сопровождал меня на трудном пути исканий, – их роднит с прославляемыми здесь видами искусств одна особенность: в момент достижения желанной цели оказывается, что цель по-прежнему впереди и она недостижима. Мы приближаемся к ней на шаг – она на шаг отступает! Мы надеемся, что ее шаг чуть короче нашего, и сохраняем надежду когда-нибудь все же ее догнать. И так получается, что каждое наше произведение лишь набросок, заготовка, приближение к настоящему. Прежде всего, я хотел бы поблагодарить своего отца, который научил меня всему, что я знаю, и моих покровителей, семейство Орсини. От имени Орсини и, конечно, от себя лично я хотел бы закончить словами одного моего друга: Ikh darf ayer medalye af kapores… in ayer tatns tatn arayn! Простите меня за произношение, это на идиш. Буквальный перевод: «Эту медаль надо отдать отцу своего отца». Что на более современном, но менее поэтичном итальянском языке означает: «Возьмите свою медаль и засуньте себе в задницу».

В зале воцарилась изумленная тишина. Шок был так силен, словно Земля сошла с орбиты, – мне так показалось. Затем раздался неописуемый взрыв протестов и свиста. Мацист стоял неподвижно, скрестив руки на груди, и удивленно смотрел на меня.

– Привет вам от Мимо Виталиани и семейства Орсини, дорогие друзья! – крикнул я, перекрывая гвалт. – Мы никогда больше не будем работать на этот режим убийц!

Меня арестовали еще до того, как я вышел из зала. Краем глаза я увидел, как двое мужчин взяли ошеломленного Стефано и потащили к выходу. Меня не ударили, но в глазах все померкло, наверное, потому что секундой раньше я впервые за долгое время действительно блеснул.

Идея принадлежала Виоле. Я позвонил ей, чтобы принести извинения: она была права все эти годы. Я хотел отказаться от приема в академию, но она прервала мое телефонное самобичевание:

– Хочешь искупить вину, Мимо? Тогда надо действовать.

Из всех великих громких исторических событий – и политических, и военных, включая битвы при Фермопилах, Трафальгаре, Аустерлице или Ватерлоо, великих в зависимости оттого, с какой стороны смотреть, включая призыв восемнадцатого июня 1940 года[20]20
  Речь идет о призыве генерала де Голля из Лондона, положившем начало движению Сопротивления во Франции.


[Закрыть], – призыв Виолы был, пожалуй, самым гениальным, хотя бы потому, что исходил не от воина или трибуна, а от молодой женщины с плохо сросшимися костями. Виола, которая теперь не таясь поглощала каждую попадавшуюся под руку газету, объяснила мне, что, судя по тем взбучкам, которые союзники устроили нам в Африке, они вот-вот высадятся в Италии. И в этот момент лучше не быть фашистом. Она тщетно пыталась объяснить это Стефано.

– Но он маринуется в глупости с самого детства, – пробурчала она. – С возрастом совершенно задубел. Раньше был огурец-молодец. А теперь какой-то корнишон.

Я-то думаю – и вряд ли Виола этого не понимала, – что бедный огурец всю жизнь пытался заполнить зияющую пустоту от смерти старшего брата, на которого возлагались все надежды. Как бы то ни было, а вывод следовал один: надо подтолкнуть Стефано к правильному решению.

Виола попросила меня высказаться от имени Орсини. Так Стефано наверняка арестуют, меня тоже. А Франческо неприкасаем. Старший брат недолго будет томиться в тюрьме – у Франческо длинные руки.

– В твоем случае, Мимо, так не получится. Режим тебя использовал. Ты ел у них с руки. Тебе так легко не отделаться. Я не вправе тебя заставлять.

Солдаты – большие дети, только умирают чаще. В феврале 1943 года началась операция «Хаски» – подготовка к высадке на Сицилию. В июне случилось настоящее вторжение – операция «Лэдброук». Еще немного, и эти ребята будут давать кодовое название походу в туалет. Но всё, абсолютно всё вышло так, как спланировала Виола, и Орсини обязаны своим выживанием именно ей. Сентябрь 1943 года, операция «Бэйтаун». Вся Южная Италия оккупирована, Муссолини свергнут, заключен в тюрьму, а затем освобожден немцами, захватившими страну с севера до самого Рима.

Страна была разделена на три части, и если эти подробности так отпечатались в моей памяти, то просто потому, что в тюрьме, от нечего делать, мы бесконечно их перемалывали. Часть освобожденного юга перешла непосредственно под административное управление союзников, другая часть была передана новому правительству, которое расположилось в Бриндизи, под контролем союзников, опять же с целью подготовки к послевоенному периоду. Север попал под контроль так называемой Республики Сало. Что за название, даже по-французски это слово означает «подонок»! Это была последняя идея Муссолини, поддержанная немцами. Потом все отправились на заслуженный отдых.

Прямо в вечер моего блестящего выступления нас со Стефано поместили в крупнейший следственный изолятор Рима, бывший монастырь Богоматери Царицы Небесной – «Реджина Чели». «Царица небесная» – красивое название для тюрьмы! Немцы поместили Орсини под домашний арест. Франческо сидел в Риме тише воды ниже травы, но незаметно запускал свои длинные руки в шестеренки будущего и подкручивал их в свою пользу. Едва арестовали Стефано, как воспряли соперники Орсини – Гамбале. Словно червяки, перезимовавшие под камнем и выползающие с первыми днями весны. За одну ночь акведук был разломан.

Видя огромные разливы на полях, на рассвете вспыхивающие алым, люди говорили, что это апельсины истекают кровью. Потом земля впитала влагу, обломки акведука поросли травой, насос увяз в зарослях плюща, и на этом все замерло. На большее Гамбале не отважились, тем более что, как и планировала Виола, Стефано, просидев едва ли три месяца, вышел на свободу. Он вернулся в Пьетра-д’Альба, очень вовремя приобретя репутацию ярого антифашиста.

– Поначалу их идея прельстила меня, – говорил он каждому встречному и поперечному. – А потом все эти ужасы… Я не мог молчать! Душа и совесть не позволили. Орсини не могут молчать.

Меня же наказали примерно – я посмел укусить руку, которая меня кормила. Я снова стал французиком, иностранным прихвостнем всех тех, кто всегда хотел уничтожить итальянскую нацию. Мои скульптуры, во всяком случае все, на которые государству удалось наложить лапу, были уничтожены или сняты и потихоньку проданы не знаю куда. Палаццо делле Посте в Палермо уже не украшали мои фашины – они остались только на фотографиях. Две мои мастерские в Риме и Пьетра-д’Альба опустели, потом были разгромлены. На глазах у Витторио, Эммануэле и мамы толпа хулиганов ломала и выбрасывала все из помещения, мочилась на стены и обливала их краской. Перед выступлением в академии я позаботился о том, чтобы выплатить каждому из сотрудников шестимесячное жалованье и надежно спрятать высококачественный мрамор, который я выбрал для «Нового человека», раз уж нового человека у меня больше не случится. Я также вручил Витторио некоторую сумму денег, целиком наличными. Она позволит мне по выходе из тюрьмы скромно прожить несколько лет. Кроме этой суммы через неделю после заключения в тюрьму у меня не осталось ничего. Двадцать лет карьеры сметены, впору пожалеть о своем решении, но я никогда не жалел. Я давно выбрал свой маршрут, и на нем нет дороги назад. Если на пути горящий лес, надо пройти сквозь него.

Тюремный срок был несоразмерен с преступлением – я ведь просто сказал речь, – но мне повезло: в «Реджина Чели» никто меня особо не мучил. Меня оберегал Франческо, уже планировавший следующие ходы. Когда немцы в отместку за теракт казнили более двухсот наших сокамерников в Ардеатинских пещерах[21]21
  Казнь немецкими властями 335 итальянцев, в том числе партизан, после устроенного участниками итальянского Сопротивления взрыва на улице Розелло, где погибло 33 полицейских.


[Закрыть] меня не включили в списки, составленные начальником полиции Пьетро Карузо. Хотя у Карузо вовсе не было причин щадить меня, даже наоборот. Но позже мне сказали, что кто-то как-то набрал на него компромат, и Карузо понимал, где надо оказать любезность, чтобы документы не обнародовали. Сидя в камере, в четырех стенах, я часто вспоминал Бидзаро. Я парил орлом над дальними дорогами. По какой стране он бродит, ища, где спрятаться, и не находя надежного укрытия? Жизнь подтвердила его правоту. После немецкого вторжения условия в лагерях ужесточились. Ризьера-ди-Сан-Сабба, или Шталаг 333, в Триесте ничем не уступал худшим лагерям Польши. Уничтожение проводилось с использованием выхлопных газов автобусов. Я работал на этих ребят. Я попустительствовал злу. И если потом меня ценили больше, чем тех, кто скулил и оправдывался, то как раз потому, что я не скулил и не оправдывался вообще ни в чем.

За те три года, которые я провел тюрьме, меня несколько раз посещал Панкрацио Пфайффер. Немецкий священник, сальваторианец, прозванный в народе Римским ангелом. У Пфайффера был ершик седых волос и такие же круглые очки, как у Пачелли и Франческо, – они как будто покупали их в одном магазине. Он просто разговаривал со мной, но его голос потом согревал меня целую неделю. Уходя, он каждый раз уносил часть моей вины, пока однажды, проснувшись, я не заметил, что чувство вины исчезло. Остался еще осадок, небольшой осадок на дне стакана, но он больше не застилал мои сны кроваво-красным заревом. Панкрацио добился освобождения нескольких заключенных и спас в те годы много евреев. Пия XII позже обвинили в том, что он недостаточно открыто вставал на защиту евреев, слишком берег нейтралитет Ватикана, но я жил среди этих драм, недалеко от Святого Престола, и утверждаю, что Пачелли действовал активно, но за кулисами, спасая как можно больше жертв. Немногие папы поселили бы еврейских беженцев в собственной спальне в Кастель-Гандольфо. Но сам Пачелли никогда об этом не говорил.

Виола не навестила меня ни разу. Я был благодарен ей за это. Теперь я понял, почему она не пускала меня к себе, когда лежала в больнице. И про те годы я больше ничего не скажу, потому что все тюрьмы одинаковы и их узники тоже – они виновны в одном и том же преступлении: в том, что поверили в несуществующий мир и разозлились, когда поняли, что его нет.