Текст книги "Храни её"

Автор книги: Жан-Батист Андреа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Старик Эмилиано, бывший каменотес, продал свою мастерскую Альберто за сущие гроши. Каждый раз, когда речь заходила об этой сделке, дядя радостно потирал руки. Он потирал их в Турине, потирал, пока добирался на место, он потирал руки, когда увидел Пьетра-д’Альба, мастерскую и сарай. И прекратил только в первую ночь, которую мы провели в новом доме, внезапно почувствовав, как к нему в кровать кто-то лезет и прижимается ледяными ступнями к ногам!

Альберто разрешил мне устроиться в сарае, что означало, что мастерская и смежная с ней спальня – его дом. Такой расклад меня устраивал: кто в тринадцать лет не мечтает спать на сене? Я прибежал на крик вскоре после полуночи. Альберто чуть ли не дрался с тем, кого я сначала принял за другого мужчину.

– Что ты здесь делаешь, гаденыш?

– Я Витторио!

– Кто-кто?

– Витторио! Третий абзац договора!

Я до сих пор слышу его испуганный голос, вихляющий между двумя регистрами: верх – низ – верх. Именно так он и представился: «Витторио, третий абзац договора». Грех было не превратить такую подачу в прозвище.

Абзац был на три года старше меня. В этом краю мужчин коренастых, держащихся поближе к земле, за которой всегда нужно было ухаживать, он выделялся ростом. Это было единственное, что оставил ему отец, заезжий шведский агроном, непонятно зачем явившийся в эти края. Он обрюхатил местную деревенскую девушку и, когда та сообщила ему новость, решил не задерживаться.

Нам потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что Абзац работал на старика Эмилиано и зимой спал в одной постели с хозяином. Тут поговаривали, что если человеку зимой предложить на выбор мешок золота или теплую печку, то он не всегда выберет золото. Тепло было редкостью и в доме, и сердцах. Но Альберто вообще не понимал, как это двое мужчин могут спать вместе, да он о таком и не слышал. Абзац пожал плечами и пообещал спать в сарае, что не понравилось дяде еще больше – он пожалел, что невнимательно прочитал купчую, полученную у нотариуса. Я не без ехидства напомнил ему, что он и не читает вовсе, и это его не обидело. Нотариус обязан был предупредить. Хотя сейчас он припоминает, мэтр Дордини, кажется, что-то говорил в тот вечер, когда дядя так нализался с парнями из плотницкой артели. Позже мы получили письменное подтверждение: Абзац был неотъемлемой частью имущества, проданного за гроши при условии, что юноша будет работать в течение десяти полных лет после подписания купчей – абзац номер три.

Я в жизни не встречал парня, столь бездарного в работе с камнем, как Абзац. Но он стал для нас ценным помощником. Впрягался в любую работу, получал гроши и в основном довольствовался кровом и пищей. Альберто даже как-то потеплел к нему, со временем сообразив, что получил еще одного раба, улучшенную версию меня – с нормальным телосложением, не такого ершистого и, главное, совершенно бесталанного.

Назавтра явилась целая процессия из подвод: в лиловых сумерках от лошадей поднимался пар. Они привезли из Турина все снаряжение Альберто. Возчики выпили с дядей и тут же уехали.

Мы были готовы принять первых клиентов. В деревне их изначально было только двое: церковь и Орсини. Альберто решил засвидетельствовать почтение обоим и стал думать, куда по протоколу следует явиться сначала: за каждой стороной стояли веские аргументы. Верх одержали Орсини. Церковь, на вкус Альберто, многовато говорила о бедности, дядя же постоянно твердил, что у него сплошные расходы, хотя явно врал. Мастерскую ему купила мать, сразу выдав всю сумму наличными, а нам он не платил вовсе. Итак, вскоре после заутрени мы явились к служебному входу на виллу – Альберто, Абзац и я. Нам открыла служанка, смерила взглядом нашу разномастную команду и только потом спросила, по какому мы делу.

– Я мастер Альберто Суссо из Турина, – сообщил мой дядя, усердно раскланиваясь. – Вы наверняка слыхали обо мне. Я купил мастерскую у старого Эмилиано и хотел бы засвидетельствовать почтение превосходнейшим маркизу и маркизе Орсини.

– Ждите здесь.

За служанкой пришел управляющий, затем было решено, что мы проходим по ведомству не управляющего, а секретаря маркиза; вскоре у проема появился и он. За каменной оградой сверкал зеленью сад и тускло поблескивал пруд в утренней дымке.

– Маркиз и маркиза ремесленников не принимают, – заявил секретарь. – Поговорите с управляющим.

Его высокомерие брызгами осыпало нас и дождем разлилось вокруг – то самое высокомерие, на котором, как грибы после дождя, множились во всем мире революционеры. Царство Небесное охранялось хуже, чем вилла Орсини. Меня совершенно не впечатлил секретарь герцога – я не отводил глаз от сада, где стояли статуи. Между двух статуй был натянут транспарант, такой же, как тот, что мокнул в деревенском фонтане, когда мы приехали. Слуги как раз его снимали.

– Праздновали день рождения?

Секретарь посмотрел на меня, выгнув дугою бровь:

– Нет, мы отмечали отъезд юного маркиза на фронт. Он убыл в свой полк во Франции, дабы прославить свой род и Итальянское королевство.

И тут я неожиданно заплакал. Секретарь и Альберто отпрянули: неизвестно, кто более был смущен и растерян, оба предпочли бы оказаться хоть под австро-венгерской шрапнелью в Капоретто. Даже Абзац, понемногу переходивший в лагерь взрослых и покидавший территорию детства, сделал пару шагов в сторону и теперь с внезапным интересом осматривал боковину портала. Служанка, встретившая нас, на мгновение забыла о протоколе. Она отодвинула окаменевшего секретаря и присела возле меня на корточки.

– Что такое, что случилось, малыш?

Я не обиделся, я догадался, что слово «малыш» относится к моему возрасту, а не к росту. Я понятия не имел, почему оплакиваю совершенно незнакомого мне человека. Что я знал в тринадцать лет о загнанной внутрь тоске? Я только и сумел пробормотать:

– Только бы он вернулся.

– Ну иди ко мне, – прошептала служанка.

Она прижала мою голову к груди, а грудь у нее была щедрая, и, стыдно сказать, мне полегчало.

Неделю спустя вся деревня торжественно явилась в церковь Сан-Пьетро-делле-Лакриме. Альберто непременно хотел присутствовать – полезно для дела, надо показываться на людях, но мы оказались в последнем ряду. В нефе толпились люди. Некоторые приехали из Савоны и Генуи. В первом ряду – Орсини. Сразу за ними – блистательные высокородные семейства округи: Джустиниани, Спинола, Гримальди.

Там был и юный маркиз, герой Пьетра-д’Альба, – в самом центре трансепта, овеянный славой, до которой ему не было никакого дела. Его отпевали. Когда я рыдал на корсаже у служанки, он уже два дня как погиб – двенадцатого декабря 1917 года. Погиб не на фронте, не во главе своей роты, штурмуя вражеский пост и захватив его ценой жизни. Нет, он погиб, как погибает большинство людей – глупо, в результате того, что сочли (когда армия через несколько десятилетий все же признала факт) крупнейшей железнодорожной катастрофой, когда-либо произошедшей во Франции.

Итак, двенадцатого декабря, спеша явиться в Генеральный штаб и получить задание, он вместе с отрядом едущих в увольнение сел в поезд, следовавший из Бассано в Модане, а затем на ML3874 до Шамбери. На спуске из Сен-Мишель-де-Морьен паровоз не справился с составом длиной триста пятьдесят метров и весом пятьсот с лишним тонн стали и парнишек, радующихся возвращению домой на Рождество. Радость тоже весит немало, автоматический тормоз отключили: если что, затормозим вручную – но нет, не затормозилось. Вагоны сошли с рельсов, сплющились, наехали друг на друга, металлические балки толщиной в руку скрутило, как железную проволоку, и все загорелось. Юный маркиз, отброшенный ударной волной, был одной из редких жертв, найденных в целом виде. У остальных четырехсот человек плоть и сталь сплавились неразделимо.

И закружились в головах разные «а если бы» и «а вдруг», тщетно пытаясь распутать хитросплетения судьбы. А если бы юный маркиз не ушел на войну? В сиятельных семьях призыва в армию можно легко избежать. А вдруг бы он не сел в тот поезд, не спешил бы так на фронт? Но Вирджилио Орсини сел в тот самый поезд. И пошел на фронт добровольцем. Поэтому теперь его оставалось только оплакивать. Жители деревни, по крайней мере, плакали, Орсини же держались с достоинством, приспустив уголки ртов, как и положено, но высоко задрав подбородки и глядя вдаль, в будущее династии.

Зазвучал орган, и люди в мундирах понесли гроб к свету, толпа ожила. В тот день маленький рост, столпотворение и место в задней части церкви не дали мне увидеть ни единого представителя семейства Орсини, только какие-то черные фигуры вдали. Собравшиеся разошлись, и я, думая, что никого нет, задержался рассмотреть одну статую. Что-то притягивало меня к ней.

– Она тебе нравится?

Я вздрогнул. Дон Ансельмо, недавно назначенный приходской священник Сан-Пьетро, смотрел на меня горящими глазами. Едва сорока лет, уже лысеющий, он обескураживал пылкой верой и одновременно мягкостью, которые я встречал потом у многих священников.

– Это Пьета. Знаешь, что такое Пьета?

– Нет.

– Образ скорбящей Богоматери. Мать оплакивает своего Сына у подножия креста. Творение неизвестного мастера семнадцатого века. Так она тебе нравится?

Я всмотрелся в лицо матери. Я много видел грустных матерей, и не только свою.

– Так что же, мальчик мой? Ответь.

– По-моему, она не плачет. Прикидывается.

– Прикидывается?

– Да. И рука у Иисуса, вот в этом месте, слишком длинная. И плащ не должен свешиваться так низко, а то Богородица, как только встанет, наступит на полу, споткнется и упадет. Тут все неправда.

– Так ты тот маленький француз, что работает с каменотесом.

– Нет, падре.

– Ты не подмастерье у него?

– Подмастерье, только я итальянец, а не француз.

– Как тебя зовут, мальчик мой?

– Мимо, падре.

– Мимо это не имя.

– Микеланджело, но мне больше нравится Мимо.

– Что ж, Микеланджело, я думаю, что ты умный мальчик. Но, похоже, у нас тут имеется довольно серьезный грех гордыни. И даже кощунства: как можно предполагать, что Святая Дева запутается в плаще. Господь не подвергнет ее таким превратностям. Она благодать, а не несчастье. Как насчет исповеди?

Я с готовностью согласился, что, кажется, его удивило. Мать у меня исповедовалась по любому поводу, я тоже просился, но она считала, что я для исповеди слишком невинен. Чтобы не ударить лицом в грязь, я приписал себе некоторые грехи Альберто, невероятно ужаснувшие дона Ансельмо, но подарившие ему радость предстательствовать за меня перед Господом. Пока он отпускал мне грехи, я рассеянно думал об Орсини, гадая, как они могут выглядеть. Благообразны или, наоборот, уродливы. Они манили меня, я как будто уже угадывал за внешней строгостью хаос, вскипающий новый мир, готовый смести старый.

После исповеди Ансельмо вывел меня из деамбулатория через ризницу, которая сообщалась с барочным клуатром. В центре его находился сад, окруженный невысокой каменной стеной, едва вмещавшей пальмы, кипарисы, банановые деревья и бугенвиллеи. Колокольня, осенявшая этот маленький эдем, укрывала его зимой от ветра и летом – от солнца.

– Падре!

– Да?

– Что такое превратности?

– Случайные и непредвиденные обстоятельства, которые могут возникнуть в повседневной жизни.

Я сделал вид, что понял. За садом, у внешней стены монастыря журчал фонтан в форме раковины. Три херувима, каждый верхом на дельфине и с амфорой под мышкой, наполняли этот бассейн уже триста лет. Четвертый дельфин плавал без херувима. Ансельмо окунул пальцы в воду и осенил лоб крестным знамением.

– Здесь пролились слезы святого Петра, – пояснил он.

– Это правда его слезы?

Священник улыбнулся:

– Не знаю, но это точно единственный источник на плато. Без него не было бы Пьетра-д’Альба и фруктовых деревьев тоже. Так что перед нами своего рода чудо.

– А другие чудеса он творит?

– Пока не случалось. Попробуй.

Я опустил руку в воду – пришлось встать на цыпочки. Мое желание было банальным, нормальным, я не слишком в него верил, но как знать: я хотел бы вырасти. Ничего не случилось. Это было тем более несправедливо, что в то же самое время австриец (то наш есть враг) по имени Адам Райнер[6]6
  Адам Райнер (1899–1950) – медицинский феномен, в 18 лет имел рост 138 см, в 51 год – 233 см.


[Закрыть] готовился пережить ту самую трансформацию, которую замыслил я. Единственный в истории человек, который сначала был маленького роста, а потом стал гигантом. Я не знаю, в какой фонтан он макал свои пальцы.

Ансельмо показал на сиротливого дельфина, потерявшего всадника.

– На самом деле, – пояснил он, – фонтан не закончен, скульптор умер в тридцать лет. Не мог бы твой мастер изваять нам четвертого херувима? Мы получили недавно щедрое пожертвование, которое позволит планировать различные работы.

Я пообещал спросить и удалился. Темнело. Перед спуском с плато, на окраине города я остановился, чтобы рассмотреть виллу Орсини. Мне показалось, что я различил движение у окна, но я был слишком далеко, чтобы что-то увидеть по-настоящему. Наверное, под высокими сводами накрывали стол, все сверкало золотом и серебром, но так ли уж хочется есть после того, как похоронишь сына? Возможно, они просто плакали, не прикасаясь к тарелкам, золотыми и серебряными слезами.

Когда я появился дома, дядя Альберто уже клевал носом, сидя перед пустой бутылкой. «Напереживался за день, – объяснил он, – все-таки подохнуть в двадцать два года – слыханное ли дело». Я с гордостью объявил ему о предложении дона Ансельмо, и зря, больше я такой ошибки не допускал. Он впал в дикую ярость и отвесил мне оплеуху, и только благодаря Абзацу, который что-то ел в углу мастерской и тут резко нахмурился, меня не исколошматили, как в Турине. Дядя Альберто все никак не мог успокоиться и обвинял меня в том, что я у него за спиной что-то химичу: «Что, решил, сам можешь делать деньги? Раз ты такой гений, давай, ваяй им чертова херувима».

Потом он заснул. Сглотнув слезы, я взял молоток, приложил резец к глыбе мрамора, которая показалась мне подходящей по размеру, и нанес первый из длинной серии ударов.

Тем временем Альберто отправился в многодневную поездку по соседним деревням, откуда привез несколько заказов. Он сразу же заявился в мастерскую и стал рассматривать херувима, которого я заканчивал. Он выглядел усталым, но трезвым, что означало лишь то, что он не нашел выпивки.

– Это ты сделал?

– Да, дядя.

Я бы хотел снова увидеть того херувима. Теперь бы, наверное, я посмеялся над своими юношескими ошибками. И все же, думаю, он был сделан вполне прилично. Альберто покачал головой и протянул руку:

– Дай долото.

Он несколько раз обошел вокруг херувима с инструментом в руке, собрался было поправить одну деталь, передумал, потом другую, передумал, снова посмотрел на меня, опять спросил:

– Это ты сделал?

– Да, дядя.

Не спуская с меня глаз, он достал бутылку, зубами выдернул пробку и сделал долгий глоток.

– Кто научил тебя так ваять?

– Мой отец.

В тринадцать лет я был развит не по годам, но тогда такого понятия еще не существовало. Мир воспринимался проще. Человек был богат или беден, мертв или жив. К нюансам не приглядывались. У отца так же вытянулась физиономия, как у дяди Альберто, когда однажды в семь лет я остановил его резец, уже приложенный к раме, над которой он работал, и сказал «нет, не сюда».

– Кое-что умеешь, это да, только таких, как ты, у меня в Турине было пруд пруди. Так что ты нос-то не задирай. В мастерской грязь, как в хлеву! И не вздумай идти спать, пока все не надраишь.

Затем он перевернул мою скульптуру и поставил на ней свою монограмму. Первое творение Мимо Виталиани – «Ангел, держащий амфору» – подписано Альберто Суссо.

Я в злобе отправился спать на соломенную подстилку. Абзац присоединился ко мне чуть позже, не сразу одолев лестницу, ведущую на чердак. Он споткнулся, ругнулся, потом прыснул от смеха и на четвереньках пополз в мой угол. Ему перепало от дяди Альберто пару стаканов дешевого вина.

– Слышь, а хозяин-то как злится из-за этого ангела. Только и твердит, что ты хочешь пернуть выше задницы!

– Что поделать, если у меня задница слишком низко.

– Это как?

– А никак. Спи.

– Эй, Мимо.

– Ну что?

– Пошли на кладбище?

Мало есть слов, сулящих так много приключений, как слово «кладбище», по крайней мере, когда тебе тринадцать. Я приподнялся на локте:

– На кладбище?

– Да. Каждый должен в одиночку обойти его по полному кругу. Кто сдрейфит, целует дочку Джордано.

Джордано был трактирщик. Его дочка была знойной четырнадцатилетней красоткой, жаждущей новых ощущений. Поцеловать ее само по себе не было наказанием, даже наоборот, но папаша Джордано всегда находился где-то рядом, а заряженное ружье – всегда рядом с Джордано.

Чтобы добраться до кладбища, надо было вернуться в сторону Пьетра-д’Альба, а затем, перед самым подъемом в деревню, свернуть направо, где тропинка пересекалась с главной дорогой. После короткого перехода через лес вы попадали на тенистую террасу, где располагалось кладбище, удивительно большое для деревни с населением всего в пятьсот душ. Но в регионе была масса именитых семейств, которые находили это место совершенно прелестным – не то что банальное грязное побережье – и выбирали его для вечных каникул. Великолепные склепы здесь соседствовали с более скромными памятниками, прославляя могущество своих постояльцев, которые, однако же, не сумели сохранить самое дорогое. Такое противоречие никого не смущало. Мертвые могут и покривить душой.

Проход через лес стал суровым испытанием для моих нервов. Весь день шел дождь, от земли поднимался пар. Дорога напоминала траншею в зарослях, которые напирали и грозили опрокинуть сдерживавшие их стенки. Абзац постоянно спрашивал, не страшно ли мне, – этим фанфаронством он пытался скрыть, что у него самого тряслись поджилки. У меня тоже. Я много раз ходил с отцом на кладбища, я даже провожал на кладбище его самого – пустой гроб, в который мы положили несколько его любимых вещей. Но теперь отца не было рядом и никто не держал меня за руку.

Когда мы подошли к воротам, от куста отделилась человеческая фигура. Я чуть не умер от страха.

– Не бойся, это Эммануэле.

Их сходство я заметил сразу, даже раньше, чем мундир, который был на Эммануэле. Швед-агроном сбежал очень вовремя, ведь он оставил после себя не одного, а двух сыновей. Эммануэле появился на свет вторым после брата-близнеца, когда его мать уже приходила в себя, прокляв Бога, мужиков и Швецию. Весь синий, задушенный пуповиной, он был обязан жизнью дыханию акушерки, натужному дыханию старухи, сумевшей все же запустить его крошечный моторчик. Мать окрестила детей Витторио и Эммануэле в честь короля Италии и даже написала в Рим, чтобы сообщить ему об этом. В ответ она получила послание от безвестного секретаря с благодарностью монарха, которое было вставлено в рамку и почти сорок лет провисело в ее маленькой галантерейной лавке.

Негладкие роды оставили у Эммануэле серьезные отметины. Его движения были дергаными, иногда неконтролируемыми. Он с трудом говорил – его понимали только брат и мать. Ко всеобщему удивлению, он сам выучился читать, хотя шнурки завязывал с большим трудом. Две его страсти составляли приключенческие романы и мундиры. Я никогда не видел Эммануэле иначе как в какой-нибудь форме.

Вовсе не примыкая ни к какой партии, он с легкостью смешивал гражданские, военные (включая враждующие между собой) и религиозные (включая враждующие между собой) элементы, не говоря уже о временных рамках. Интрига со шведским агрономом, а затем письмо от короля сделали незадавшуюся любовную интрижку притчей во языцех, и Эммануэле знали почти все – от Савоны на юге до границы с Пьемонтом на севере. Он регулярно получал мундиры, редко в комплекте, зато много – по мере того, как умирали старики и разгребались чердаки. Настоящей манной небесной стала для него война: он радовался ей не меньше, чем крупные промышленники.

В тот вечер на нем были эполеты времен Второй империи, шляпа берсальера из кожи и фетра, украшенная золотой кокардой и петушиными перьями, китель почтальона, препоясанный широким ремнем африканских воинов-аскари, плюс карабинерские брюки и сапоги. Он энергично потряс мне руку и разразился непонятной тирадой, на что его брат ответил: «Да ничего подобного, чушь какая».

Ворота на кладбище не запирались. Никто не входил туда ночью, да никто и не выходил. Абзац пошел на первый круг. Он скрылся между могилами. Высокие кипарисы, сторожившие мертвецов, частично перекрывали лунный свет. Определенность и четкие линии дня уступали место зыбким границам растушеванного мира теней, где все двигалось. Абзац появился пять минут спустя, держа руки в карманах и насвистывая. Но, судя по красным щекам, бежал он как оглашенный. Потом стартовал Эммануэле и вернулся с тем же спокойствием, только он не бегал. Затем настал мой черед. Я не решался.

– Давай, – сказал Абзац. – Чего бояться-то. Там один раз что-то скрипнуло, как будто могила открылась, а так ничего. Ты что, сдулся?

При моем росте сдуваться было некуда. Мне все приходилось делать в два раза лучше других. Я вступил на кладбище. Там было прохладнее, или так мне казалось.

Я как будто услышал шум и окаменел. От кипарисов пахло канифолью, почти как из мастерской нашего савойского соседа, скрипичных дел мастера. Это меня немного успокоило. Я тронулся с места, не поднимая глаз от земли. Звуки становились все четче, рикошетили в ледяном воздухе: тихий треск, вздохи, скрип. Зеленый аромат кипарисов исчез, отравленный черным, прелым духом мертвечины.

Мне снова пришлось встать, чтобы отдышаться. Прямо напротив луч луны высвечивал лицо ангела с трубой, сидящего на фронтоне склепа. Дверь была открыта, почему же я сразу не бросился наутек? Невидимая сила пригвоздила меня к земле. Луна за стеной кипарисов скрипнула, сдвинулась на своих старых шестеренках и осветила внутренность склепа и черную гладь гранитной плиты. И тогда я увидел ее. Фигура медленно поднялась, оторвавшись от плиты, и нетвердо двинулась ко мне. Опустив голову, с лицом, скрытым черной пеленой. На пороге склепа она подняла завесу – из провалов глазниц в меня уставились глаза призрака. Ростом она была не выше меня. Очень бледная, но с пухлыми розовыми губами, налитыми жизнью и кровью тех, за кем она и охотилась по ночам, покидая холодные объятия гробницы.

Люди похрабрее меня просто упали бы в обморок. Так же поступил и я.