Текст книги "Храни её"

Автор книги: Жан-Батист Андреа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Обтеска, ангар из гофрированного железа, была пристройкой к задней части главного здания. Когда я пришел туда в семь утра, циркулярные пилы уже визжали. На меня никто не обратил внимания.

Я помогал тут и там и вскоре превратился, как и шестеро других рабочих, в призрак, покрытый мраморной пылью. В таком грохоте невозможно было говорить, разве что в редкие моменты простоя, когда люди сидели на каменном блоке, уронив руки на колени и глядя в пустоту. Изможденного вида парень по имени Маурицио, который, похоже, был тут за главного, вручил мне «Тоскано». Я жестом бывалого зажег сигару, хотя никогда не курил, и закашлялся до слез. Маурицио взглянул на меня лукаво, но без злобы. Он-то не просто курил, он дышал коричневым дымом, вдыхая его, как только тот выходил изо рта, что позволяло ему выкуривать одну и ту же сигару дважды, а то и трижды. Табак и мраморная пыль покрывали его язык, зубы, бороду и наверняка все внутренности желтой коркой. Я из гонора докурил свою первую «Тоскано» до конца и тут же выблевал ее за пределами здания.

Я не видел Метти весь день, всю неделю. Обедали все вместе в старой трапезной – главное здание когда-то было палаццо, потом монастырем, потом стояло заброшенным, использовалось как сарай, а теперь здесь обосновался Филиппо Метти. Первый этаж северного крыла занимала скульптурная мастерская, где работала элита флорентийских скульпторов. Метти когда-то был одним из выдающихся ваятелей города, пока не потерял руку при взрыве в Капоретто. Причем потерял в буквальном смысле. Он поднял подразделение в атаку, но ее остановил прилетевший снаряд, и люди отступили под градом глины. Вернувшись в укрытие, он громко сказал: «Фу, пронесло! А могло кончиться плохо», и тут какой-то солдат спросил его, где рука.

Обтеска была адом, трюмом корабля, самой неблагодарной работой. Мы распиливали блоки и подгоняли куски мраморной облицовки фасадов. Иногда мы расчищали блоки, предназначенные для скульптур, если работа не была сделана в карьере. Метти только что выиграл один из лучших контрактов в регионе – частичную реновацию Миланского собора, знаменитого Дуомо. Работы было так много, что он нанимал людей даже из-за границы. В трапезной бросалась в глаза разница между элитой, скульпторами, которые за едой веселились и вышучивали друг друга, и парнями с обтески, запорошенными пылью с головы до ног, которые сидели молча, мрачно уткнувшись в тарелку. Какими бы зазнайками ни были скульпторы – а держались они очень заносчиво, – нас они не задирали. На обтеске собрались крутые парни, рецидивисты, дезертиры, уклонисты – все, кого мир считал трусливым отребьем, но чтобы ужиться с ними, требовалось большое мужество.

В течение этой первой недели мне удалось раздобыть почтовую марку. Я написал Абзацу (на адрес его матери, потому что легко мог вообразить, как дядя перехватывает корреспонденцию) и вложил туда же письмо для Виолы. Каждое утро у меня сводило живот от страха. Я открывал глаза миру, не зная, есть ли в нем самый дорогой для меня человек. Я стал прорицателем, весь день искал бесчисленное множество знамений, при необходимости выдумывал новые. Три вороны сидят на трубе – Виоле совсем плохо. Поднимусь по лестнице до площадки не переводя дух – она выживет. Вечером, после ужина, я бродил по суглинистому берегу Арно, пьянея от запаха тины и холодного воздуха, любуясь бликами луны на колокольне Джотто, на том берегу. Я ни разу не перешел мост, потому что чувствовал себя недостойным такой красоты и не хотел открывать произведение Фра Анджелико без Виолы, может быть, она еще посмотрит его вместе со мной. А еще поговаривали, что на улицах небезопасно, что в городе за пустяк могут перерезать глотку.

Через неделю после моего приезда Метти показался снова. Я узнал его по походке, увидев с другого конца двора.

– Значит, ты остался, – заметил он, когда я бросился к нему.

– Да маэстро. Я хотел вас спросить… Почему я на обтеске камня?

– Потому что мне нужны руки на обтеске и твой дядя сказал, что ты справишься с такой работой.

– Но я умею ваять.

Он уперся здоровым кулаком в левое бедро.

– Не сомневаюсь. Но, видишь ли, тут у меня важные проекты, а не отделка загородной виллы. Будешь хорошо работать, обещаю, что сможешь поучиться у моих учеников, а если что-то схватишь, пойдешь наверх. Ну, беги.

Он начал обходить скульптурную группу, которую выставили на обозрение посреди двора: святой Франциск, милостиво взирающий на мир. Я опустил голову и вернулся на обтеску, в жизнь призрака.

Мои товарищи вскоре стали выказывать мне некоторое уважение. Думаю, они по-своему ценили, что я не уклоняюсь от работы и не ссылаюсь на свой рост. Наоборот, я упорно брался за самое тяжелое. Взамен меня угощали пивом, сигарами, всеми запретными яствами, к которым я прежде не прикасался. И давали марки, самую ценную для меня валюту в те недели.

Через двенадцать дней после приезда я получил письмо от Абзаца. Оно жгло меня через внутренний карман до наступления первого перерыва, в десять утра, когда я наконец смог открыть его, греясь на редком солнечном свете у порога мастерской.

Дорогой Мимо!

У нас ничего нового. Альберто все так же глуп, а Анна все так же красива. Мы скучаем по тебе. Про Виолу ничего не слышно, даже слуги мало что знают. Одни говорят, что умерла, другие – что нет. Я пришлю тебе свежие новости, как только узнаю. Твой друг Витторио.

Р.S.: Эммануэле говорит, что скорее бы ты вернулся, без тебя все плохо.

Я решил обратиться к самим Орсини, угробил на это целый вечер. Я писал очень вежливо своим лучшим почерком, объяснял, что учусь во Флоренции в престижной студии и милостиво прошу их сообщить мне новости о Виоле. Потом я порвал письмо и переписал заново, заменив «Виолу» на «синьориту Орсини».

На следующий день сломалась электропила, гордость участка обтески. Пока ее не починят, принесли старую рамную пилу, и нам пришлось резать блоки вручную. Мой рост стал проблемой, так как некоторые блоки были выше меня. Я пытался помочь с переноской и уборкой, но несколько раз ноги сами несли меня во двор, где соседствовали готовые к отправке статуи и те, что только прибыли на реставрацию. Я снова столкнулся с Метти перед статуей святого Франциска. Молодой человек в синем фартуке и с красным платком на шее только что положил к ногам изваяния двух каменных птиц. Метти поманил меня к себе:

– Посмотри, каких птиц изваял Нери. Нери скоро станет компаньоном, он уже распоряжается учениками в мастерской. Как тебе работа?

– Очень красиво, маэстро.

Нери нахмурился: не обидна ли для него оценка из уст тесальщика. Пожав плечами, он решил принять это как похвалу, хотя грош цена такой похвале. Метти похлопал его по руке, Нери ушел.

– Это заказ для базилики Ассизи, – прошептал Метти. – Я должен был работать сам…

– И результат был бы лучше.

– Что-что?

– Я соврал. Эти вот птицы… – Я в сомнении покачал головой.

У Метти как-то смешно перекосило лицо, он явно сдерживал гнев.

– Они тебе не нравятся?

– Нет.

– А можно получить твое экспертное заключение тесальщика?

Я смотрел Метти прямо в глаза, хотя приходилось при этом смотреть снизу вверх. Наружу рвалась ярость, шестнадцать лет удерживаемая внутри, обида и притворство, плюс пережитый ужас того мига, когда мой лучший друг – Виола на моих глазах упала с неба. Я тоже имел право на вспышку гнева.

– Могу дать экспертное заключение парня, который видел много птиц. Эта парочка, – сказал я, указывая пальцем на скульптуры, – не взлетит.

– Это почему же?

– Неправильная анатомия. Это индюшки, уменьшенные до воробья. А индюшки точно далеко не летают. К тому же они утягивают взгляд святого вниз, а вы ведь хотели добиться обратного, нет?

– И ты можешь сделать лучше.

– Наверняка.

Он схватил первого попавшегося ученика и запальчиво крикнул:

– Эй, неси сюда ящик с инструментами. – Потом мне: – Видишь там маленькие блоки? Я только что вернулся из Польваччо, это два образца. Выбирай один и сделай мне птицу. Посмотрим, как она у тебя полетит!

Я всем обязан своему отцу и нашему с ним короткому соседству на этом шаре из магмы. Меня подозревали в черствости: я редко упоминал о нем. Меня попрекали тем, что я забыл его. Забыл? Отец жил в каждом моем жесте. Вплоть до последней работы, до последнего удара киянкой. Смелость моего резца – это тоже его заслуга. И он же научил меня делать поправку на конечное расположение скульптуры: пропорции статуи зависят от того, откуда на нее смотрят, фронтально или снизу вверх, и на какой она поставлена высоте. И свет. Микеланджело Буонарроти полировал свою «Пьету» до бесконечности, чтобы поверхность ловила малейший блеск, зная, что она будет выставляться в темном месте. Наконец, я обязан отцу одним из лучших советов, когда-либо полученных в жизни: «Представь, что скульптура, которую ты закончил, оживает. Что она будет делать? Ты должен понять, что произойдет в следующую секунду после той, которую ты запечатлел, и дать эту следующую секунду намеком. Скульптура – это предсказание».

Устроившись в углу цеха обтески, я подступил к блоку, который дал мне Метти. Коллеги с любопытством поглядывали на меня. А вдруг гадкий утенок окажется лебедем, пусть даже хромоватым? Им выпадало немного поводов порадоваться, что уж тут придираться. Мрамор имел идеальную текстуру, типичную для Каррары. Пластичный, в меру податливый, без малейшего подвоха. Я высвободил птицу, которая в нем скрывалась. Она чуть отставила одно крыло в сторону, потому что в следующую секунду взлетит и сядет святому Франциску на руку или на плечо. Мрамор запечатлел силу мускула, просвет крыла, хрупкость птахи. Но одного воробья для святого маловато, и я изваял второго – он жался к первому, наполовину зарывшись в его перья, как будто они только что прыгали и возились, для забавы или чтобы порадовать Франциска. Последний день я провел за шлифовкой и, когда наконец сделал шаг назад, чтобы осмотреть работу, уперся спиной в рабочих, стоявших вокруг меня. Вслед за Маурицио, отправившимся искать Метти, появился и сам скульптор.

– Вот, хозяин, посмотри, что могут делать тесальщики! Хочешь дать нам прибавку – не стесняйся.

Раздавшиеся смешки быстро стихли под суровым взглядом Филиппо Метти. Он подошел к моим птицам и продемонстрировал странную реакцию, которая потом сопровождала мои работы всю жизнь: мгновенная оторопь, потом взгляд переходит с работы на меня и обратно, и ясно читается мысль, пусть и не выражаемая конкретно в этих словах: «Как мог этот карлик сделать такое?» Он осмотрел мою работу, протянул руку, потрогал, развернул одной и другой стороной. По мере осмотра лицо его багровело. Потом Метти взорвался:

– Ты что думаешь? У меня в мастерской есть место для лишнего скульптора? Существует порядок, иерархия, традиции! Их надо уважать. У тебя талант, это точно, большой талант; может быть даже, я не встречал никого талантливее тебя, но что это меняет? Не понимаю, почему твой дядя сказал, что ты чернорабочий, и не желаю вмешиваться в ваши семейные дела. Ты остаешься на обтеске.

Он вышел в гробовой тишине. Через несколько мгновений вернулся и ткнул пальцем мне в грудь:

– Будешь работать в скульптурной мастерской! Начинаешь сегодня после обеда. Предупреждаю, платить тебе нечем, бюджет на это не рассчитан. Ну хорошо, прибавлю пятьдесят лир к тому, что плачу каждый месяц твоему дяде. Давать буду тебе в руки, напрямую.

Я изумленно смотрел ему вслед. Пятьдесят лир, шестая часть заработка рабочего. Для меня – целое состояние. Можно накупить целую кучу марок и писать в Пьетра-д’Альба, или Витторио, или Орсини – любому, кто сообщит мне новости о Виоле. Хватит даже на то, чтобы когда-нибудь уехать, покинуть этот прекрасный и слишком жестокий город и вновь начать с того, на чем мы с Виолой остановились.

А пока надо немного потерпеть.

Когда я вошел в мастерскую – чертик, усыпанный гипсом, – меня встретила подозрительными взглядами дюжина скульпторов. Возглавлявшему их Нери не было и двадцати. Он увидел моих птиц и в ту же секунду возненавидел меня. Я в долгу не остался. Я вышел из возраста сказок, в которых ненависть вдруг превращается в крепкую дружбу, и возненавидел его сразу и навсегда. Все последующие недели я был объектом скрытых подлостей и более или менее серьезного вредительства со стороны Нери и его приспешников. Я продолжал обедать и ужинать с парнями из цеха обтески, что не прибавляло мне популярности у скульпторов – члены скульптурной мастерской кичились тем, что дышали редким и уникальным духом творчества, хотя никто из них не мог на него претендовать. Никто, кроме Нери. Я судил его птиц слишком сурово – в общем-то, они вышли у него неплохо. Но мои были лучше.

Инструменты, которыми я работал, регулярно пропадали. Подо мной рухнул табурет – ножку подпилили. Хотя я мало кому мешал и выполнял самые невыигрышные работы. Мне доставались чаши, растительные элементы, животные, узоры для фонтанов. И никогда святые, апостолы, ничего, что хотя бы отдаленно приближалось к Божественному. О Святом семействе или о самом Господе не стоило и думать. Это была монополия Нери и еще двух кретинов, которых я называл Уно и Дуэ, Первый и Второй (их настоящих имен я не запомнил), и которые поддакивали всему, что скажет начальник.

Нери сам по себе мало значил. Я сердился не на него, а на Орсини. Может быть, даже на саму Виолу, ведь она жива, это точно. Такая девушка, как она, бессмертна! Почему меня держат в неведении? Витторио писал регулярно, и все его письма походили на первое: что за дурак Альберто, как я влюблен в Анну, что с Виолой – неизвестно.

В начале февраля 1921 года, через три месяца после несчастного случая, необыкновенно суровая зима перешла в потепление, флорентийцы хлынули на улицу. С Арно дул ветерок, он приносил с Апеннин ароматы горных пастбищ, и цех опустел. Мне конкретно Нери запретил отлучаться, ведь кто-то должен приглядывать за мастерской – вот как удачно все сложилось. Через час я получил письмо на гербовой бумаге Орсини, за подписью Франческо, брата-семинариста. Он приехал погостить к родителям и наткнулся на мое письмо, забытое на секретере. И Франческо наконец сообщил мне новости о сестре. Затаив дыхание, я развернул письмо.

В больнице Виоле диагностировали травму черепа, смещение позвонка, перелом трех ребер, ключицы, обеих ног и перфорацию легкого. Она провела три недели в коме. У ее постели побывали специалисты со всей Европы, они давали различные прогнозы и предсказания, чаще всего зловещие. Виола их старательно опровергала. Однажды утром она очнулась. Единственными неврологическими последствиями аварии стали полная амнезия и легкая шепелявость, которая, по словам Франческо, постепенно сходила на нет. В ближайшие недели ее вернут в Пьетра-д’Альба, где продолжат реабилитацию. «Она в бодром настроении, но не хочет никого видеть». Слово «никого» Франческо подчеркнул. Затем следовал абзац про моего медведя, все еще стоявшего возле бассейна: «Монсеньор Пачелли до сих пор поминает того „молодого скульптора небольшого роста, но огромного таланта“». В конце Франческо добавлял, как будто вспомнил мелкую деталь: «Пока рано судить о том, сможет ли Виола ходить из-за серьезности полученных травм».

Виола была жива, это единственное имело значение, и я наконец смог заплакать. Три вороны, сидевшие на трубе напротив, с презрением посмотрели на меня, потом нырнули под ветер и улетели в сторону Арно.

Всю весну я писал Виоле каждую неделю. Я скучал по своей бедной переломанной и проткнутой подруге каждый час и каждый миг. А в остальном – реновация собора занимала всю мастерскую, город слышал стук наших молотков, когда ветер дул в его сторону. Я редко покидал бывший монастырь, предпочитая мысленно беседовать с подругой, а не напиваться в притонах, облепивших реку. Уступая моим неоднократным просьбам, Метти в итоге доверил мне более важные архитектурные элементы, иногда персонажей второго плана из пантеона. К нам на работу несколько раз приходили солидные бизнесмены и прелаты. Их сопровождали Метти и Нери, подробно и с бесконечным терпением объясняя путь от каменной глыбы до произведения искусства. Подлости продолжались – и мелкие, и все более жестокие из-за отсутствия выдумки. Меня толкали, мне не отвечали, куда-то посылали с выдуманными поручениями. Однажды подсунули в постель дохлую кошку. Я пожаловался Метти, тот отмахнулся и приказал Нери разобраться с «шалостями» и навести порядок. Нери разозлился на меня вдвойне.

То был год моего семнадцатилетия, и думаю, именно с той поры меня стали считать опасным и непредсказуемым. Эту репутацию я протащу с собой через всю жизнь, несомненно, потому что сам ее понемногу поддерживал.

В июне, отослав Виоле штук десять писем, я признал очевидное: она их не получала. Альтернативный вариант – получала и не отвечала на письма – нравился мне меньше. Я даже подумал было, а не потратить ли свои скудные сбережения на поездку в Пьетра-д’Альба, но кто я такой, чтобы меня впустили во владения Орсини? Франческо выразился ясно: «Она не хочет никого видеть».

Однажды утром я пришел в мастерскую и обнаружил, что статуя, над которой я работал целую неделю, обезглавлена.

– Кто это сделал?

Все продолжали работать как ни в чем не бывало. Уно и Дуэ насвистывали, Нери делал вид, что меня вообще нет. Я подошел к нему:

– Кто это сделал?

– Что именно?

– Сам знаешь.

– А я ничего не знаю. Ребята, вы что-нибудь заметили?

– Ничего, – сказал Уно.

– Вообще ничего, – добавил Дуэ.

Я ударил Уно (или Дуэ) в промежность. Он рухнул, увлекая за собой верстак. Нас растащили, мы выкрикивали друг другу проклятия, потом наступила тишина: в мастерскую вошел Метти. Через полчаса он вызвал нас с Нери в свой кабинет или то, что его заменяло: стол, поставленный на козлы перед монументальным камином в бывшей монастырской кухне. Метти рассеянно прочитал нам лекцию о том, что соперничество в мастерских художников – обычное дело, выразил надежду, что мы быстро всё забудем, и предложил пожать друг другу руки, что мы и сделали с фальшивыми улыбками на лицах.

– Погоди, ты у меня еще дождешься, – прошипел Нери, когда мы вышли.

– Сделай мне еще пакость – хоть раз! – и я тебя убью.

В его глазах мелькнула искра страха. Теперь уже я был не двенадцатилетний мальчик, прибывший в странную чудесную страну, а настоящий итальянец, дитя засухи и лишений, действующий по обстоятельствам. Но больше всего его испугала, как и других впоследствии, мысль, что такому, как я, нечего терять.

Несколько дней спустя Метти позвал меня с собой в город. По-настоящему я там и не бывал с момента приезда, разве что с какими-нибудь поручениями. Он сводил меня в Дуомо, провел по лестницам, скрытым под сводами. На крыше дул страшный ветер. У наших ног, очищенная от пыли, под эмалевым голубым небом сияла Флоренция.

– Ну, что скажешь?

– Что хорошо бы вы дали мне ту же работу, что и Нери.

Метти вздохнул, то ли удивленно, то досадливо. Мы спустились с крыши и, ежась от холода, снова пошли вдоль Арно. В конце виа делле Терме, прямо перед площадью Санта-Тринита, стояло что-то вроде гаража, и в нем – несколько столиков. Хозяина здесь, видимо, хорошо знали, потому что нам тут же принесли два кофе и маленькую бутылку водки.

– Как твоя подруга, Мимо?

– Подруга?

– Та, о которой ты говорил в день приезда. Она была в больнице.

– Выздоравливает. Вроде бы.

В три глотка он выпил кофе, затем уставился на пустое дно чашки.

– Нери – главный в цехе скульптуры. Вот так.

– Я его не подсиживаю. Я просто хочу работать над тем, что мне по плечу.

Услышав это «по плечу», Метти невольно улыбнулся. И невольно опустил взгляд на мои ноги, не достававшие до земли.

– Нери не слишком тебя любит, – сообщил он.

– Нери козел.

– А еще он Ланфредини. Его семья – одна из самых влиятельных в регионе, его отец – один из главных спонсоров реконструкции Дуомо. Я не наивен. Я знаю, что получил этот заказ во многом благодаря ему. Потому что его сын у меня начальник скульптурной мастерской. И он этого заслуживает, – добавил Метти, прежде чем я успел что-то сказать. – Нери – хороший скульптор. Не заставляй меня выбирать между тобой и ним.

– У меня талант!

Метти тут же помрачнел. Он налил в пустую чашку немного водки, поднес ее к губам, но отставил, не стал пить.

– Я тоже когда-то верил, что у меня талант. А потом понял, что талант, он есть – и нету! Талантом нельзя обладать. Он как облако пара, которое ты всю жизнь хватаешь и пытаешься удержать. А чтобы удержать, нужны две руки.

Он упорно смотрел в землю и, казалось, забыл меня. Заблудился в одном туманном дне в Капоретто. Вдруг он очнулся и снова поднял на меня горящий взгляд:

– Знаешь, почему Нери хороший руководитель мастерской? Потому что он надежный. Он твердо стоит на ногах и знает, что делает.

– Но он же бесперспективный.

– Да. Он достиг своего предела, уперся в стенку. Но преимущество стен в том, что на них можно опереться. А вот ты бежишь изо всех сил, как будто летишь под откос, только этот откос у тебя идет в гору! В тебе есть искра гениальности. Я признаю это, потому что без ложной скромности могу сказать, что она была и у меня. Раньше… до всего.

Он бросил несколько монет на стол и пошел прочь, не сказав ни слова, своей особенной походкой. Я побежал его догонять, походка у меня тоже была запоминающаяся, и так мы молча вышагивали к Понте-Веккьо. Река в тот день пахла свежестью, голубизной, предвестием Средиземноморья, в которое она неизменно вливалась.

– Я никогда не продвинусь в мастерской, если буду ваять только мелкие работы, – сказал я, когда мы достигли другого берега.

– Главное не то, что ты ваяешь. А зачем ты это делаешь. Ты задавал себе этот вопрос? Что такое – ваять? И не отвечай мне «обтачивать камень, чтобы придать ему форму». Ты сам понимаешь, что я имею в виду.

Я не мог знать ответа на вопрос, который никогда себе не задавал, и не стал притворяться. Метти кивнул:

– Я так и думал. Когда ты поймешь, что такое ваять, ты сможешь заставить людей плакать у обычного фонтана. А пока, Мимо, пара советов. Будь терпелив. Будь как эта река, неизменная и спокойная. Разве Арно злится, разве выходит из себя?

Река Арно четвертого ноября 1966 года прорвала дамбы, вышла из берегов и опустошила город.