Текст книги "Храни её"

Автор книги: Жан-Батист Андреа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Винченцо замер в нерешительности. Он стоит перед деревянным шкафом в углу своего кабинета – никто, кроме него, не имеет туда доступа. Он отворачивается от шкафа, встает перед окном, откуда любит смотреть на горы – сколько раз он смотрел на них за долгие годы священства? Начался мелкий дождь. Внизу, под шиферной крышей, сразу под его кабинетом находится келья, которую он только что покинул. Он с минуты на минуту ждет скорбную весть – ну вот, падре, все кончено, – но Виталиани не сдается. Кто знает, какие видения вспыхивают за его чуть великоватым лбом, какие сожаления или радости тревожат его коротковатые руки и ноги? У настоятеля странное чувство: умирающий как будто пытается что-то ему сказать. И пытается именно в тот момент, когда сказать уже не сможет, наверное, как раз потому, что уже не сможет сказать ничего.

Аббат возвращается к шкафу почти против воли. Его вид обманчиво-безобиден: старинный шкаф вполне под стать этим почтенным стенам. Но это на самом деле сейф, ключ от которого он всегда держит при себе. А ведь Винченцо стократно прочел все его содержимое и так и не нашел ничего, оправдывающего такую секретность. Конечно, чтение лежащих в шкафу документов вызывает некоторые вопросы. Видимо, проблема в этом. Церковь не любит вопросов – она уже на все дала ответ.

Вступив в должность, Винченцо с удивлением узнал, что досье хранятся не в Ватикане, а в Сакре. Так безопаснее, объяснили ему. Знание – мощное оружие, и слишком много интриганов в Граде Божьем готовы использовать его в политических целях. Разве не эти досье прервали головокружительную карьеру кардинала Орсини, которому предрекали высший пост? Вскоре после случившегося их перевезли в Сакру, что, в общем-то, логично, раз уж и она здесь.

Настоятель решает отпереть шкаф – он делал это много раз за последние годы. Ключ, который невозможно подделать, открывает сложный бесшумный механизм. Внутри почти пусто, что всегда кажется Винченцо немного нелепым. На полке лежат четыре, всего четыре картонные папки – белые, до обидного банальные. Такие папки хороши для канцелярии, для бухгалтерии, но тут предмет заслуживает гораздо большего: тисненого кожаного переплета, железного оклада, позолоты, всех тех атрибутов, которые обычно обожает Ватикан. Но, в конце концов, динамитные шашки тоже заворачивают не лучше.

Все папки помечены одинаково: «„Пьета“ Виталиани». В них собрано почти все, что о ней написано, – в целом не так уж и много. Здесь первые свидетельства, официальные доклады, составленные сначала священниками, затем епископами, затем кардиналами. Конечно, есть полное исследование профессора Уильямса из Стэнфордского университета. Винченцо вспоминает, как однажды подумал: «Много шума из ничего». Он знает все, что говорилось о статуе, он читал и перечитывал эти истории, слышал, как его собственные монахи на исповеди рассказывали ему о странных видениях, смущавших их сон после того, как они ее лицезрели. Но поскольку на него статуя вообще не действовала – возможно, ему не хватает воображения, – он не воспринимал это всерьез. Он просто находил ее прекрасной, необыкновенно прекрасной, он разбирался в скульптуре. Остальное? Сплетни.

И так вплоть до того дня Пятидесятницы 1972 года, когда он впервые услышал проклятое имя. Ласло Тот. Имя, которое отныне будет омрачать его ночи и заставлять по десять раз в день ощупывать то место на груди, где покоится неподделываемый ключ на кожаном шнурке.

Лето 1918 года, пекло. Сирокко выжигал плато, деревья мучились, мучились и люди. Днем небо не голубело, а оставалось белым, оглушенное зноем. «Это дыхание пушек», – говорили люди. Люди столько стреляли друг в друга, столько разжигали ненависть, что даже утром, просыпаясь, ты сразу вдыхал войну, лоб сжимало как тисками, спина при малейшем движении покрывалась потом. Казалось, близок конец света: мужчины ходили без рубашек, девушки не сразу оправляли платья, когда их задирало порывом ветра, а жара все усиливалась. В 1919 году родилось много детей.

Заработки стали совсем редки, еда оскудела. Абзац брал все больше столярных заказов и, как будто это само собой разумелось, делил заработанное со мной, подпихивал мне то хлебец, то кусок сыра тайком от Альберто. Дядя обзывал нас пиявками и пропивал деньги, которые дала мне мать – наверное, уже последние. Наконец он решился моими стараниями написать своей собственной матери.

Мамуля!

Дела здесь идут не так чтобы очень, но мы держимся. Больше всего расходов на этих двух пиявок, совсем меня обожрали, ни хрена не делают, чем я прогневил Господа? Я все равно не жалуюсь и не буду просить у тебя денег. Говорю тебе, я кручусь, просто надо потуже затянуть пояса. В конце концов, война идет. Твой любящий сын

В конце июля горизонт застило облако пыли, но оно не растаяло, как обычно, там, где дорога поворачивала к дому Орсини. Оно приближалось к нам, и дядю Альберто охватило странное волнение. Он сунул голову в лохань, пригладил волосы, сменил рубашку. Мы вышли на дорогу, щурясь от солнца. Между садами петляла машина, она становилась все четче. Настоящий автомобиль, «Зюст 25/35» с длинным золоченым капотом и мощными бамперами, вынырнул из пекла и встал перед нами. Водитель обошел машину и открыл дверцу. Появилась пассажирка – фигуристая женщина в меховом манто. Было тридцать пять градусов. Пока женщина приближалась, водитель вооружился тряпкой и стал драить капот, чей блеск пострадал от пыли.

– А ты все такой же! Главный красавчик, – сказала женщина, ущипнув Альберто за щеку.

Я понял, что это его мать, потому что Альберто хотя и не был уродом, но уж красавчиком его назвать было сложно, тем более главным. Мамуля – она хотела, чтобы мы ее называли именно так, – уже вышла из разряда просто портовых девок. Она держала известное заведение – по крайней мере, известное в определенных кругах. Война сделала ее королевой полусвета, по темным тротуарам которого она так долго шагала.

Шофер вскоре развернул пикник из хранившийся в холодильнике провизии. Благодаря международной клиентуре, которая иногда расплачивалась натурой, она устроила нам настоящий праздник, кулинарное путешествие от Самарканда до Турина. Я, голодранец неполных четырнадцати лет, впервые попробовал икру! Дядя вел себя примерно, то и дело плевал на ладонь и приглаживал вихры на лбу. Его мать, естественно, позвала к столу и нас с Абзацем – сын не возражал.

– Тебе нужны деньги, дорогой? – спросила она его, икнув в кулачок после тарелки ягод.

– Нет, мамуля, все в порядке.

– А чтобы порадовать мамулю?

– Чтобы порадовать – другое дело. Если ты настаиваешь, я не могу отказаться.

Мамуля щелкнула пальцами. Водитель пошел к машине и вернулся с саквояжем. На свет появился пухлый конверт, набитый лирами, – я думал, у Альберто потекут слюни. Прежде чем передать конверт сыну, она достала несколько банкнот для меня и Абзаца.

– Это мальчикам. Посмотри на них, они худые, как галки. А ты что-то ростом не вышел, надо есть хорошенько, а то не вырастешь.

– Он карлик, мама, – пояснил дядя.

– Он прежде всего красавчик, – подмигнула она мне. – Скажи-ка, любишь клубничку?

– Да, синьора, только здесь ее мало, разве что в церковном саду.

Все засмеялись, даже дядя. Абзац так просто катался в пыли! Оказалось, что ягоды, которые имелись в виду, растут не на грядках. Мамуля встала, слегка шатаясь под воздействием принятых двух бутылок валь польчевера.

– Ну, есть дела и в других местах, дом сам работать не будет. Ciao a tutti!

Махнув нам рукой с кольцом, она вернулась к машине. Я бросился открывать ей дверь, пока водитель крутил ручку стартера, заводя «зюст». Мамуля улыбнулась, нагнулась ко мне и прошептала:

– Какой галантный кавалер! Будешь в Генуе, заходи. Я уж найду, кому тобой заняться. Мамуля угощает.

Как только машина исчезла, блеснув последним бронзовым бликом, дядя обернулся к нам и протянул руку. Мы отдали ему деньги, подаренные мамулей.

А Виола тем временем витала в облаках. Она ничего мне не рассказывала, но выглядела все более рассеянной, какой-то отчужденной. Она уже не перебивала меня вопросами, на которые тут же сама и отвечала, иногда в наших разговорах даже возникали паузы. Я боялся, что опять сделал что-то не так, и старательно оборачивался каждый раз, когда мы расставались. Мы виделись все чаще, иногда по два-три раза в неделю. Мы стали неразлучны. Меня поражало, что она так легко, без спросу уходит из дома, но на вилле на нее не обращали внимания. Отец маниакально занимался управлением поместья, ситуация осложнялась надвигающейся засухой. Он смотрел какие-то темные метеорологические выкладки, каждый день направлял запросы в Геную, даже вспоминал древние ритуалы вызова дождя, а ведь сам всегда высмеивал крестьянские суеверия! Мать же Виолы всю жизнь была занята тем, что фиксировала, отслеживала и оценивала продвижение рода Орсини на шахматной доске главных семей Италии. Стефано, ставший теперь старшим сыном, был одной из ее пешек. Он разъезжал по стране, останавливался погостить в «дружественных семьях», встречался с «важными людьми», ведь война – это не навсегда и надо думать о том, что будет дальше. Франческо, младший, учился в семинарии в Риме. Все эти люди скорее отсутствовали, чем присутствовали, и Виола передвигалась как заблагорассудится. Единственное, чего она боялась, – это что ее застанут врасплох в библиотеке, отцовской вотчине.

Однако книги продолжали поступать. И вместе с ними ширилась вселенная. Впервые в жизни, когда я ваял, я ловил себя на смутной мысли, что у меня есть предшественники и каждый мой жест – не сирота. Он отполирован тысячами других, работавших до меня, и будет еще совершенствоваться тысячами идущих следом. Каждый удар молотка по резцу пришел издалека и будет звучать еще долго. Я пытался объяснить это Абзацу. Он вытаращился на меня и сказал, что я, видимо, попробовал ягоды красавки.

Перемена настроения у Виолы сначала смущала меня, потом стала пугать. Ради отпущения своих неведомых грехов я в конце лета согласился лечь на могилу. Она как будто удивилась и засмеялась так же беззаботно, как раньше. Она отыскала нам две соседние могилы, достаточно близкие, чтобы можно было держаться за руки. Я еле заставил себя лечь, охваченный суевериями, иррациональными страхами – а вдруг я так накликаю собственную смерть? Потом меня поглотило небо и кипарисы, похожие на кисти, брошенные в звездную лазурь. Рука Виолы уютно устроилась в моей. Я периодически выпускал ее ради того, чтобы снова с удовольствием отыскать.

– Страшно? – спросила меня подруга после долгой паузы.

– Нет. С тобой мне не страшно.

– Точно не страшно?

– Да.

– И отлично. Потому что ты держишь не мою руку.

Я завопил и вскочил с могилы. Виола хохотала до слез.

– Очень смешно! Разве нельзя просто радоваться тому, что мы вместе, быть как все? Зачем вести себя так странно?

Слезы продолжали течь по ее щекам, но Виола больше не смеялась.

– Что с тобой? Прости, я не хотел, это правда было очень смешно! Ты видела, как я подпрыгнул? Вот я дурак! Ты меня подловила!

Она несколько раз глубоко вдохнула и подняла руку.

– Ты тут ни при чем. Дело во мне.

– Как это?

Она вытерла глаза тыльной стороной рукава и села на могиле, обхватив колени руками.

– У тебя нет мечты, Мимо?

– Отец сказал: что мечтать без толку? Мечты не сбываются, поэтому их и называют мечтами.

– Но ты ведь о чем-то мечтаешь?

– Да. Я бы хотел, чтобы отец вернулся с войны. Вот это моя заветная мечта.

– А еще?

– Стать великим скульптором.

– Разве это не осуществимо?

– Посмотри на меня. Я работаю на мужика, который пьет. Сплю на соломе. У меня никогда не было денег. Большинство людей вообще не может смотреть на меня без смеха.

– Но у тебя дар.

– Откуда тебе знать?

– Дон Ансельмо сказал это моему брату Франческо. Это ты выполняешь в мастерской всю работу, и он в курсе.

– Как?

– Витторио говорит всем.

– Ну и болтун этот Витторио.

– Дон Ансельмо говорит, что ты очень одарен. Что ты маленький самородок.

Ну вот, меня впервые похвалили, назвали самородком, и надо же было добавить слово «маленький»!

– У меня планы на твой счет, Мимо. Мне хочется, чтобы ты сотворил что-нибудь прекрасное, как Фра Анджелико. Или Микеланджело, раз уж ты носишь его имя. Мне хочется, чтобы твое имя стало известно всем.

– А у тебя есть мечта?

– Я хочу учиться.

– Учиться? Да зачем?

Виола достала из кармана листок бумаги и протянула его мне, она как будто весь вечер ждала этого вопроса.

Статья до сих пор лежит у меня в чемодане, под окном, между страницами не вышедшего номера FMR. Бумага пожелтела, я давно не брал ее в руки, возможно, она рассыплется в прах от первого прикосновения. Это статья из «Ла Стампа» от десятого августа 1918 года. Накануне Габриэле Д’Аннунцио довел 87-ю эскадрилью с названием «Серениссима» до Вены. Невероятный по тем временам перелет длиной более тысячи километров и продолжительностью семь часов десять минут застал австрийцев врасплох. Вместо того чтобы бомбить город, Д’Аннунцио разбросал листовки, призывающие его жителей капитулировать: «Мы, итальянцы, не воюем с детьми, стариками, женщинами. Мы ведем войну, против вашего правительства, врага национальных свобод, вашего слепого, упрямого, жестокого правительства, которое не способно дать вам ни мира, ни хлеба и питает вас ненавистью и иллюзиями».

Д’Аннунцио был поэтом и авантюристом, но не пилотом. Тому, что он благополучно долетел до цели и вернулся живым, он обязан великому летчику Натале Палли. Через несколько месяцев Натале Палли заснет в снегах на склоне горы Мон-Пурри после аварийной посадки и попытки спуститься в долину пешком. И уже не проснется. Он войдет в легендарную когорту тех, кто первым вырвался из тисков земного притяжения. Виола просто хотела сделать то же самое.

С раннего детства Виола хотела летать.

– Ты хочешь летать?

– Да.

– На крыльях?

– Да.

– Я никогда в жизни не видел самолета. Я никогда не видел, чтобы человек летал. С чего ты думаешь начать?

– Я собираюсь учиться.

– Родителям говорила?

– Да.

– И они согласны?

– Нет.

Виола вызывала у меня досаду. Странные облака усеивали небо, их призрачные тени как пальцы шарили по кладбищу.

– Ну и как ты полетишь, если надо учиться, а родители не хотят?

– Мои родители старые люди. Я не возраст имею в виду. Они из другого мира. Они не понимают, что завтра все мы будем летать на самолетах так же легко, как сегодня ездим на лошадях. Что женщины будут носить усы, а мужчины – украшения. Мир моих родителей мертв. Ты вот боишься ходячих мертвецов – тебе стоило бы бояться их. Человек мертв, но продолжает ходить, потому что никто не сказал ему, что он умер. Вот почему этот мир опасен. Он рухнет и погребет под своими обломками других.

– Ты не хочешь уйти куда-нибудь? Тучи какие-то странные.

– Это не тучи, это высококучевые облака. Я не буду убеждать родителей отпустить меня в университет: мольбами их не возьмешь. «Я вот не училась, – сказала мне мама, – и посмотри, где я сегодня». Она родилась баронессой, а закончила жизнь маркизой. Вот такие высокие мечты. Нет, я должна им показать. Доказать, что я серьезно. Я хочу летать сейчас. Во всяком случае, как можно скорее.

– Как?

– Я занимаюсь этим уже два года. Я прочитала все, что смогла найти, посмотрела первые наброски Леонардо и думаю, можно сделать что-то вроде крыла. Нет нужды улетать далеко. Главное – продержаться метров сто, двести. Тогда все заткнутся. Обо мне узнают. Меня допустят к учебе в мужскую школу.

– А нельзя ли выбрать что-то другое? Попроще? Ты и так уже путешествуешь во времени, можешь обратиться в медведя, и тебе все мало?

– Это одно и то же. Все связано.

– Я не понимаю.

– Мне просто нужно, чтобы ты мне помог. Поймешь потом.

– Я скульптор, Виола. Я бы помог тебе, но…

– Ты говорил, что Витторио работает с деревом? Мое крыло будет сделано из дерева и ткани.

Просто нужно найти правильный баланс между жесткостью и легкостью и спроектировать систему крепежа и балансировки. Ну, шкивы и веревки, – пояснила Виола, видя мое ошеломление. – Проект Леонардо имеет недостаток – требует сверхчеловеческой силы. Странно, что такой проект создал человек, разбиравшийся в анатомии. Наше крыло будет легче построить еще и потому, что я сама легкая. Ты ведь согласен, что я легкая, да?

– Ты очень легкая. Но вот идея твоя… совершенно безумная.

– Экспедицию Д’Аннунцио пресса тоже называла безумным полетом! Так ты со мной? Ты поможешь мне совершить полет?

– Да, – ответил я, вздохнув.

– Поклянись.

– Клянусь.

– Еще раз.

– Клянусь, сказал же. Хочешь, чтобы мы плюнули, перемешали слюну и поклялись по всей форме?

– Взрослые только и делают, что лижутся, смешивают слюну! Что не мешает им предавать и резать друг друга целыми днями. Мы поступим по-другому.

Она взяла мою руку и положила себе на сердце. Это одно из сильнейших потрясений в моей жизни. У нее не было груди и никогда по-настоящему не будет, но эта несуществующая грудь заполняла мою ладонь так же верно, как реальная грудь женщин, которых я узнал позже. Она тоже положила руку мне на сердце.

– Мимо Виталиани, клянешься ли ты перед Богом, если Он есть, помочь Виоле Орсини взлететь и никогда не дать ей упасть?

– Клянусь.

– И я, Виола Орсини, клянусь помочь Мимо Виталиани стать величайшим скульптором в мире, равным Микеланджело, чье имя дано ему от рождения, и никогда его не бросать.

На короткий миг мы с Виолой сравнялись ростом. Нам почти по четырнадцать. И головы точно вровень. Это продлится недолго, она это знает, я это знаю, мы это знаем – мне нравится говорить «мы». Очень скоро Виола продолжит расти и устремится в небо. Я останусь на земле. Но теперь мы долго всматриваемся друг в друга, прямо в глаза, срастаемся взглядами. Почти удивляясь этому перекрестному опылению, нашему внезапному равенству посреди кладбищенской ночи и выгоревших за день красок. На миг мне даже верится, что так будет всегда. Но уже действуют силы, заставляющие ее расти: клетки накапливаются, кости растягиваются, и молекула за молекулой Виола удаляется от меня.

Святой плачет. Он еще не совсем святой, но это деталь. Он стоит на плато, совсем не похожем на те долины, по которым он ходил раньше. То ли он устал, то ли стало легче. Он не плакал с той ночи, когда увели его лучшего друга – за кого он пошел бы на смерть. Пошел бы, да. Просто не в ту ночь, ибо он трижды отрекся от него, прежде чем пропел петух.

Его слезы капают в расщелину. И поскольку он не абы кто и поскольку друг, которого он предал, тоже не абы кто, слезы просачиваются сквозь камень, имя которого он носит – Петр, petrus, – и превращаются в чудесный источник. На этом плато, населенном одними камнями, скоро появятся люди и апельсины. Если подходить к вопросу с научной точки зрения, то следует отметить карстовую природу недр, их постоянное движение и возникновение источников в местах, где их не было прежде, но наука ничуть не умаляет чуда, она просто рассказывает о нем с доступной ей поэзией. Но итог один: без гидрографии плато невозможно понять Пьетра-д’Альба. Вода терпеливо вытачивала судьбу плато и его жителей, но если бы их спросили, зачем она нужна, они бы ответили так: «Чтобы поить людей и сеять злаки». Но правильнее было бы ответить: «Чтобы питать зависть и сеять раздор».

В Пьетра-д’Альба, как и везде, тот, кто понял воду, понял и человека.

На следующий день после нашей клятвы на кладбище я отправился на поиски Абзаца, чтобы сказать ему, что нам понадобится его помощь. В мастерской его не оказалось. Он появился только два часа спустя, разодетый в пух и прах, что означало в чистой рубашке, и в компании Анны, дочери Джордано. Абзац получил официальное разрешение сопровождать ее в этот день. Я поинтересовался куда, они оба прыснули, – конечно, откуда мне знать, я же французик. Я наскочил на Абзаца:

– А ну повтори, сам ты французик!

Мы стали мутузить друг друга и кататься по сену под нетерпеливым взглядом Анны, потом Абзац швырнул меня на тюк соломы. И они беззлобно пригласили меня с собой.

– Да куда вы собрались-то?

– На озеро, дубина.

Чудесный источник после пяти километров подземного маршрута, отмеченного несколькими выходами на поверхность, включая поилку перед нашим сараем, разливался естественным озером у нижнего, восточного края долины. Озеро принадлежало Орсини. Владетельное семейство приглашало всю деревню искупаться в нем пятнадцатого сентября. Ясный день, никаких проблем. Только вот в Италии, а тем более в Пьетра-д’Альба, ничто не бывает без проблем.

Мне так и не довелось увидеть Карузо на сцене – он умер в родном Неаполе через три года после этого эпизода. Но благодаря чуду звукозаписи, делавшей тогда первые шаги, я услышал потом, как он исполнял роль паяца, преданного женой и пытающегося скрыть свое разбитое сердце под клоунским костюмом. Vesti la giubba. Надень куртку, улыбнись, чтобы скрыть боль, и все будет хорошо.

Я поневоле задумался, был ли Леонкавалло знаком с семейством Орсини. Вдруг он тоже купался в их чертовом озере, прежде чем создать эту арию. Ridi, Pagliaccio, е ognun applaudirà. Смейся, паяц, и все будут рукоплескать.

Купание пятнадцатого сентября было потехой грустного клоуна. Швырянием муки в лицо на потеху публике. Потому что, хотя водоем с его красивой темно-зеленой поверхностью и десятиметровым берегом действительно принадлежал Орсини, его со всех сторон окружали поля Гамбале, семейства из соседней долины, их заклятых врагов.

Верные своей репутации, жители Пьетра-д’Альба наперебой придумывали причины такой вражды между двумя семьями. Вроде бы Гамбале в прошлом были издольщиками Орсини, но бессовестно их обокрали. А Орсини выращивали свои апельсины на поте и крови Гамбале. Поговаривали об измене, изнасиловании, убийстве! Причина значила мало, но соперничество существовало реально – давнее, с трудом пробивавшее прочную скальную породу здешних долин. Орсини владели озером, но не могли брать из него воду для орошения своих плантаций, потому что Гамбале не давали им пройти по своей земле. Разве что пройти к водоему по тропе через лес: тропа принадлежала Орсини. Единственным решением было бы качать воду из озера и доставлять по трубопроводу вдоль этой тропы, то есть совершенно обходным путем. Однажды Виола объяснила мне, что это «технически осуществимо, но с экономической точки зрения – глупость». Обслуживание насоса, его электропитание, крутизна склона делали операцию слишком сложной. Поэтому Орсини орошали свои сады, используя расположенные на их земле выходы чудесного источника и резервуары для сбора дождевой воды. Глупее всего было то, что семейство Гамбале, цветоводы из соседней долины, не нуждались в озере в принципе. Поля вокруг озера они даже не возделывали, а держали, просто чтобы злить этих Орсини. Последние, лишь бы не потерять лицо, в ответ устраивали ежегодное купание: на него вся деревня шествовала по тропе через лес. В такой день приспешники Гамбале с винтовками патрулировали окрестности, чтобы убедиться, что никто не посягает на их поля и жители деревни держатся в пределах десятиметровой полосы берега. Еще большее количество служащих Орсини, также вооруженных, следили за приспешниками Гамбале. Такая традиция установилась всего двадцать лет назад. Каким-то чудом дело обходилось без стычек.

Засушливое лето 1918 года разбередило рану. Родники из источника Орсини иссякли, и, несмотря на бесконечные переговоры, обе стороны не смогли прийти к соглашению. Раз уж мир воевал, то и тут вражда считалась хорошим тоном. Гамбале поклялись, что, пока они живы, ни одна капля воды Орсини не пересечет их землю. Если ветер станет приносить им влагу с озера, они посадят живую преграду из кипарисов. В отместку Орсини подговорили знатные семейства региона и объявили, что любой, кто купит цветы у Гамбале на больших рынках Генуи и Савоны, потеряет заказы у знати. Цветы гнили в сараях, апельсиновые деревья сохли на корню. Зато обе стороны не ударили лицом в грязь. А пятнадцатого сентября люди смеялись, ныряли, плескались и потихоньку тискали друг друга под водой.

Когда мы пришли, семья Орсини уже была на месте почти в полном составе. Естественно, Орсини не купались. Они благосклонно взирали на происходящее, изредка рассылая вокруг знаки приязни или немилости. Виола в узком платье бирюзового цвета держалась чуть в стороне и явно дулась. К тому времени я научился ее понимать: видимо, она не сказала мне о купании, потому что стыдилась. С высоты своих тринадцати лет – в моем случае «с высоты», конечно, относительной – мне казалось, что я многое понимаю, но я не мог угадать за комедией надвигающуюся бурю.

Я сорвался с места, на ходу сбрасывая одежду, и нырнул, не думая о необычном теле, которое носил с рождения. Здешняя вода, должно быть, точно обладала чудодейственными свойствами, потому что, войдя в нее, я стал таким же, как все. Выше воды торчала только голова, а ниже ее я был высокий, сильный, мускулистый. Несмотря на жару, вода оставалась прохладной.

Орсини наблюдали за нами из-под больших зонтов, иногда попивали вино или пробовали фрукты. Виола сидела почти на краю леса – и на краю детства, которое с каждой секундой понемножку уходило от нее. Отец ее, маркиз, был рослый мужчина, казавшийся еще выше из-за странной прически с высоким седым коком и коротко стриженными висками. Его старший сын Стефано, жирноватый парень, на котором едва сходился костюм, все время сжимал и разжимал кулаки, словно искал выход переполнявшей его силе. У него были усы, которые несколько месяцев спустя он сбреет по настоянию матери: будто бы с усами сын походил на южанина. Его черные волосы завивались кудряшками, как у девчонки, это пожизненное проклятие он пытался исправить щедрыми порциями бриолина. На семейном смотре отсутствовал только младший, Франческо, – ватиканские бдения удерживали его в шестистах километрах от родных.

Я еще не знал паяца, Лепорелло, Дон Жуана и не усвоил уроков оперы. Я не понимал, что люди смеются, чтобы спрятать слезы. Не знал мудрости, которую на свой лад пытался внушить мне Альберто: не перди выше задницы. И тут, пока я плавал рядом с одной девушкой, которая посылала мне улыбки, как раз из леса показался дядя. Мы с Абзацем приглашали дядю пойти с нами, но он отмахнулся и остался в мастерской, погрузившись в кресло и мрачные мысли. Но теперь даже издалека он выглядел довольным. Он направился к маркизу, постоянно кланяясь по мере приближения, что, должно быть, разозлило Стефано.

Последний схватил его за шкирку и потащил к отцу. Дядя что-то держал в руке. Он вручил этот предмет маркизу, бурно жестикулируя. Затем они оба сложили руки козырьком и стали вглядываться в озеро. И я, как дурак, помахал им рукой.

Стефано тут же сбежал по склону к берегу и ткнул в меня пальцем:

– Эй ты!

Я вышел из воды. Под нацеленными на меня взглядами мое выдуманное тело сжалось до размеров того, в котором я жил.

Стефано без церемоний схватил меня за ухо и потащил к отцу, восседавшему в плетеном кресле на пригорке. Я сразу узнал предмет, лежащий у него на коленях. Последняя книга, которую принесла мне Виола: позднее, но роскошное издание De historia stirpium commentarii insignes, истории растений баварского ботаника шестнадцатого века Леонхарта Фукса. Увидев изумительные иллюстрации, я просто онемел. И потому вернул издание не сразу, хотя в латыни ничего не понимал.

– Я нашел это в его вещах, – объяснил Альберто, – и сразу понял, что он стибрил книгу у вашей светлости, когда работал на крыше! В моем-то доме книг нет, и я не знаю никого, кто бы их держал.

– Так все и было, мальчик? Ты взял эту книгу у нас?

Виола сидела на краю леса, бледная как мел.

– Да, синьор.

– Ваша светлость! – поправил меня Стефано Орсини и дал мне пинка.

– Да, ваша светлость. Я не думал сделать плохого. Я хотел не украсть, а просто почитать.

Посмотреть на спектакль на берегу озера собралась вся деревня. Жгучее любопытство и запах тины. Даже Гамбале как-то придвинулись, чтобы незаметно следить за делом. Маркиз тер подбородок. Жена что-то жарко зашептала ему на ухо, но он остановил ее нетерпеливым жестом.

– Желание выйти из низкого сословия посредством знаний не предосудительно, – заметил он. – С другой стороны, присвоение чужого имущества, даже временное, наказуемо. Следовательно, содеянное должно быть наказано. – Последние слова он произнес громче, чтобы Гамбале расслышали как следует.

Супруги Орсини шепотом обсудили суровость приговора: сорок ударов дубинкой, по мнению маркизы и Стефано, или десять, по мнению маркиза. Я думаю, ему польстил мой интерес к его библиотеке. Он терпеливо собирал ее и регулярно пополнял с помощью книготорговцев со всех концов страны. По словам Виолы, сам он туда заходил лишь изредка. Но блистательные богатейшие семейства Генуи весьма серьезно относятся к размерам своей библиотеки.

Поскольку нельзя было проявить слабину при Гамбале, сошлись на двадцати ударах. На мне были только мокрые парусиновые штаны, облепившие ноги, и Стефано резко сдернул их. Виола послала мне жалкую, вымученную улыбку и отвернулась со слезами на глазах. Стефано сломал гибкую ветку, оголил ее, поплевал на руки и начал обрабатывать мне ягодицы и поясницу. К счастью, вокруг росли одни пинии, которые на розги совсем не годятся. Я вытерпел все не дрогнув, меня мучила другая, более коварная рана – сознание того, что мое тело выставлено на обозрение этого сельского Колизея, как будто оно уже не заплатило за все. Стефано нанес мне двадцать пять ударов, будто бы сбился со счета. Я не сводил глаз с дяди. Он торжествующе улыбался, по крайней мере поначалу. Потом его нижняя челюсть стала нервно дергаться. При последних ударах казалось, что бьют его самого. И вот все стихло: посткоитальная усталость. И всего-то, подумали все одновременно, надо бы побольше. Никто не двигался. Мне предстояло сделать первый шаг – уйти со сцены до того, как опустится занавес, и тогда зрители смогут с облегчением кашлять, чесаться, устраиваться поудобнее на местах вплоть до следующего акта.

Сжав челюсти, я подтянул штаны. Признаюсь, хотелось заплакать, хотя бы на секунду. Смейся, паяц, и тебе будут рукоплескать. Потом я натолкнулся взглядом на ухмылку Стефано и решил отомстить. Можно присоединиться к Гамбале, пырнуть ножом кого-нибудь из Орсини, срубить ночью их драгоценные апельсиновые деревья, отравить источник. Но Виола была права: этот мир мертв. Моя месть будет достойна двадцатого века, она будет местью современной. Я буду сидеть за одним столом с теми, кто меня отверг. Я стану с ними вровень. Если смогу, то выше. Моя месть будет не в том, чтобы убить их. Я просто посмотрю на них с улыбкой сверху вниз, как сегодня они смотрят на меня.