Текст книги "Храни её"

Автор книги: Жан-Батист Андреа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Не исключено, что мой жизненный путь по сути определил тот день, когда я показался в Пьетра-д’Альба с голым задом.

Одна из прекраснейших статуй всех времен – некоторые говорят, что самая прекрасная, – улыбается всем посетителям без исключения. И потому двадцать первого мая 1972 года она улыбалась Ласло Тоту, венгерскому геологу, который только пришел в Ватикан и теперь стоял перед ней. Немного странная сцена, и смотрят они друг на друга немного странно. Она как будто знает.

И его улыбка в этот день Пятидесятницы кажется все более странной, настораживает.

Трудно представить, что она была когда-то просто горой. Гора превратилась в каменоломню Польваччо. Оттуда взяли глыбу мрамора и доставили мужчине с суровым лицом, отмеченным дракой с завистливым коллегой. Человек, верный своим убеждениям, взялся за камень, чтобы высвободить скульптуру, которая в нем уже существовала. Так появилась женщина немыслимой красоты, склонившаяся над сыном – он распростерся в смертном сне у нее на коленях. Один человек, одно долото, один молот и шлифовальный камень. Так мало нужно, чтобы произвести на свет величайший шедевр итальянского Возрождения. Прекраснейшая статуя всех времен, что просто таилась в глыбе мрамора. Потом Микеланджело Буонарроти долго искал, старался изо всех сил, но больше ни в какой глыбе мрамора ничего подобного не обнаружил. Его последующие Пьеты похожи на черновые варианты первой.

Ласло все еще смотрит на «Пьету» в темноте базилики. Сегодня он хорошо одет – повод важный. Волосы до плеч приглажены, бородка причесана. Надо сказать, галстук-бабочка придает ему какой-то восторженный вид, он немного похож на поэта. Но он совсем не поэт. Он в Риме всего несколько дней. Несколько раз пытался добиться аудиенции у папы, но встретил со стороны Павла VI необъяснимую глухоту. Ласло хочет поделиться с понтификом важной информацией: он – воскресший Христос. Какой папа, достойный носить это имя, не мечтает услышать такое известие?

Он делает жест, который одни свидетели называют быстрым и внезапным, другие, наоборот, размеренно-неторопливым. Он достает из кармана кайло. Потом с криком: «lo sono il Cristo!» – бросается на статую, которая улыбается зрителям четыреста семьдесят три года подряд, скульптурную группу немыслимой красоты, и наносит ей пятнадцать ударов. Пятнадцать ударов, то есть проходит довольно долгое время, прежде чем ошеломленным свидетелям удается его обезвредить, и для этого нужно как минимум семь человек. «Пьета» Микеланджело теряет руку, нос, веко и получает множество сколов. Немногие в толпе нашли в себе силы броситься на преступника. Зато некоторые сообразили подобрать фрагменты пострадавшей статуи и унести домой. Кто-то потом одумался и прислал их назад, но большинство – нет.

Ласло Тот будет признан невменяемым и не понесет наказания, его экстрадируют, продержав два года в итальянской больнице. Дело закроют, во всяком случае для широкой публики. Но эксперты по-прежнему задаются вопросом: если человек принимает себя за Христа, то при чем тут нападение на «Пьету»? Папа проигнорировал Ласло, последний мог затаить на него обиду. Но мраморная Дева и ее мертвый сын не сделали ему ничего. Если, конечно, не считать, что перед нами творение абсолютного гения, стоящего гораздо ближе к Богу, чем когда-либо встанет Ласло Тот. Если только он не почувствовал эту нечестную конкуренцию, доказательство своего самозванства – ведь кто должен быть ближе к Богу, как не его собственный сын? – и не захотел уничтожить его.

Здесь начинается часть истории, неизвестная широкой публике. Внимание к делу постепенно ослабевает, – в конце концов, жертва сделана из камня, что тратить жизнь на чтение отчета о расследовании, особенно когда несколько высокопоставленных людей в Ватикане позвонили нескольким высокопоставленным людям в полиции и сказали, что некоторые страницы данного отчета совершенно не представляют интереса. Страницы, где говорится, что Ласло Тот не прибыл в Италию накануне, а находился в стране десять месяцев. И что он долго ездил по северу страны и посетил множество церквей вокруг Турина. Если приглядеться к маршруту его передвижений, становится понятно, что он ездил вокруг Сакры Сан-Микеле. Он как будто искал что-то, чье точное местонахождение было ему неизвестно. Как будто он тоже слышал о ней, о статуе, что вызывает такое смятение у всех, кто ее видит.

«Ватиканскую Пьету» полностью очистили и восстановили, сегодня надо ползать по ней с лупой, чтобы увидеть склейки. Теперь из-за венгерского геолога ею любуются только через бронированное стекло. Драма стала частью истории. Но наиболее осведомленные подозревают, что первоначальной целью преступника была не она. Что в своей попытке устранить все, что конкурирует с его притязаниями на божественный статус, Ласло Тот хотел расправиться с «Пьетой» Виталиани. И, не найдя ее, взялся за Микеланджело. За неимением лучшего.

Если это действительно так, если существует на земле произведение еще более божественное, чем произведение Микеланджело, то оно – мощное оружие. И люди из Ватикана, несомненно, думают: «Очень хорошо, что мы ее спрятали».

Нам с Виолой по пятнадцать. С нами Абзац и Эммануэле, им по восемнадцать. И есть еще, конечно, Гектор. Это наше время. Время юности с ее мечтами о легкости. Время расправить крылья.

Октябрь, но еще жарко. В воздухе чудится привкус соли. С моря дует либеччо, он взлетает по головокружительному откосу к стенам Пьетра-д’Альба, достигает обходной тропы, на которой мы стоим в нескольких сантиметрах от пропасти. Ночь пиратов и заговорщиков. Месяцы ночной работы, учебы, бесконечного терпения. Первый пробный полет нашего крыла. Я не позволил Виоле совершить пробный полет: слишком опасно; мы ругались в присутствии Абзаца. Последний очень волновался, наверное, боялся, что она обратится в медведицу. Но Виола не обратилась в медведицу и в конце концов уступила свое место другому. Потому что у нас есть Гектор. Смелый парень, неисправимый оптимист, всегда готовый прийти на помощь. Гектору ничто не страшно, даже прыжок с высоты в пятьдесят метров. Он под стать тем великим воздухоплавателям, что разгонят полусамолет-полуракету до скорости, в шесть раз превышающей скорость звука, и все это через неполных пятьдесят лет, в том же столетии. Всего пять десятилетий разделяют биплан Габриэле Д’Аннунцио и североамериканский ракетоплан Х-15. Век скорости! Футуристы оказались правы.

Мы обмениваемся последними взглядами и желаем Гектору удачи.

Гектор взлетает.

После моей публичной порки дупло несколько дней пустовало, а затем снова заполнилось книгами. По словам Виолы, ее отец сам никогда бы не заметил отсутствия нескольких книг в библиотеке, насчитывающей три тысячи томов. Просто нельзя было держать книги в доме у дяди. Ночью она привела меня к заброшенной хижине на западном склоне плато, посреди леса. Она двигалась странным образом, огибая зеленых лесных стражей, которые пропускали ее беспрепятственно, а меня постоянно кололи и цепляли, словно ощупывая и проверяя – кто это к ним пожаловал? Виола терпеливо возвращалась, выпутывала меня из плена – зарослей ежевики, шиповника или дикой спаржи: «Отпустите, он со мной». И мало-помалу я тоже смог свободно перемещаться в густом лесу. Я почти жалел, что мы расстались со зловещим покоем кладбища.

Хижина состояла из трех грубо сложенных каменных стен, прислоненных к скалистому выступу. Черепичная крыша была в приличном состоянии, только в одном месте упавший камень пробил дыру. Виола заткнула ее ветками и клеенкой. Здесь будет наша штаб-квартира, если встреча на кладбище окажется невозможной, и здесь я должен буду оставлять книги. И главное, здесь мы сможем встречаться, чтобы обсуждать и совершенствовать наш общий проект: полет.

Без Абзаца осуществить предприятие было бы невозможно. Мой друг открыл в сарае у дяди собственную столярную мастерскую, и дела шли отлично. Дядя не возражал, такое великодушие обеспечивалось процентом от дохода, который платил ему Абзац. Теперь я выполнял большую часть немногочисленных скульптурных заказов. Альберто меня ненавидел, я его терпеть не мог, но мы опирались друг на друга, чтобы не рухнуть. Без меня мастерской была бы крышка. Без него мне пришлось бы покинуть Пьетра-д’Альба, а Пьетра-д’Альба означала Виолу. Так что его издевательства и унижения, фразы типа «pezzo di merda» и «за что только мать назвала тебя Микеланджело» не имели никакого значения, и удержания из невыплаченной зарплаты тоже не имели значения. Пожалуй, мы даже жили по-своему счастливо, как добрая половина супружеских пар в деревне и, наверное, за ее пределами.

Когда я рассказал Абзацу о проекте Виолы, друг рассмеялся мне в лицо, как я и ожидал.

– Ты спятил? Я ни за что не стану работать на ведьму.

– Она сказала, что будет очень благодарна, если ты согласишься. Для тебя это не составит труда, ведь у тебя талант к дереву.

– Скажи ей, пусть поищет кого другого. А потом эти полеты… Честно? Было бы нам уготовано летать, Господь дал бы нам крылья, правда же?

– Я передам твой ответ Виоле. Но я ее немного знаю. Она жутко рассердится. А в последний раз, когда кто-то ее разозлил, от него нашли один ботинок! Ты сам мне рассказывал…

Абзац нервно хихикнул и тут же умолк, увидев мое серьезное лицо.

– Ты правда думаешь, что она способна сделать мне что-то плохое?

– Нет, – поспешил я его успокоить. – Конечно, нет. Но…

– Но что?

– Ну на твоем месте я бы впредь избегал леса. Просто на всякий случай. Я знаю, что ты любишь ходить туда с Анной… И еще, мне кажется, лучше тебе не выходить на улицу в темноте. Или одному. Если тебе действительно нужно, предупреди кого-нибудь, куда идешь. На всякий случай. Вообще-то ты ничем не рискуешь. Простая предосторожность. Сейчас я как раз увижу Виолу. Я попытаюсь объяснить ей, что на самом деле ты не виноват, просто не хочешь работать с ведьмой.

– Погоди! Ладно, ладно, зря ты так все воспринимаешь. Я помогу тебе. Только вы оплатите древесину. И как хотите, но Эммануэле тоже примем в дело.

Мы решили встречаться раз в неделю в хижине. Абзац, поначалу державшийся настороженно, вскоре так полюбил Виолу, что через месяц признался, что сомневается в истории с медведицей. «Она же такая худенькая, легкая, как в ней уместится медведица?» Я-то хорошо знал Виолу и понимал, что в ней уместится не одна медведица, а целый зверинец, цирк шапито, пороховой склад, самолеты, океаны и горы. Виола была демиургом, она распоряжалась нашими жизнями, организуя их по собственному усмотрению, щелчком пальцев или улыбкой.

Виола отвечала за теорию, я – за чертежи, Абзац и Эммануэле – за практическое их воплощение. Наше первое крыло прошло этапы чертежей и масштабных моделей. Знания Виолы, которой было почти пятнадцать лет, изумляли нас. Помимо итальянского, она говорила на немецком и английском языках. Она рассказала нам, что исчерпала возможности нескольких наставников и напугала родителей, потребовав более квалифицированных учителей. В Пьетра-д’Альба квалифицированных преподавателей не было, и Виола хотела отправиться в университет. Ради этого мы и вступили в заговор. Виола глотала все научные книги, какие находила, иногда беседовала сама с собой, заходила в тупик и злилась, когда одна из моделей не взлетала. Она до дыр зачитала книгу Отто Лилиенталя «Der Vogelflug als Grundlage der Fliegekunst» о влиянии полета птиц на конструкцию летательных аппаратов. В 1830-х годах Лилиенталю не раз удавалось планировать на протяжении нескольких сотен метров. Эта идея нас очень воодушевляла, пока Виола не сообщила нам, что в конце концов он таким образом разбился насмерть. Она заверила нас, что с ней ничего подобного не случится: она-де нашла у крыла Лилиенталя слабое место: подъемная сила уменьшалась из-за расположенного посредине отверстия для пилота. Таким образом, наше крыло представляло собой гибрид крыла да Винчи и Лилиенталя: максимальная подъемная сила без нарушения структурной целостности, при этом маневры задавались движениями тела пилота и не требовали большой физической силы. Крыло должно быть легким и жестким. Абзацу предстояло найти решения. После каждой встречи в хижине Виола возвращалась в свой мир, а мы – в свой.

И вот после почти года упорной работы, в ночь полнолуния мы могли созерцать результаты наших усилий.

Война окончена!

Однажды осенним вечером Эммануэле, размахивая руками, влетел в мастерскую. Он обежал все дома в деревне, побывал на вилле Орсини, мы были последними на его пути. Абзацу на этот раз не пришлось переводить его тарабарщину.

Война окончена!

Дядю Альберто эта весть как будто и не обрадовала. Я было высказал предположение, что теперь дела наладятся, но он ответил:

– Вот вернутся все эти парни с фронта и начнут искать работу! Если кто еще способен работать! Кому тогда будет дело, есть ли работа у нас? И кто будет заказывать каменные работы, если едва хватает на жратву?

Дядя Альберто в тот день оказался на редкость проницателен. Но нам было все равно, и мы побежали в деревню, несмотря на ноябрьский холод, чтобы танцевать, горланить на площади и петь, петь, что теперь с войной покончено, потому что все в это верили.

За несколько месяцев до нашего первого полета, в разгар лета 1919 года, население разбудили крики. Огромное пламя разгоралось недалеко от виллы Орсини. Мы с Абзацем быстро оделись и побежали туда. В полях горели апельсиновые деревья, перед воротами поместья собралась толпа. Стены и ворота были забросаны навозом. Мы не сразу разобрались, что происходит: несколько бракчианти, поденщиков, увлекли за собой местных крестьян и подбили их выступить против своего работодателя. До нас доходили вести о каких-то бунтах, случавшихся там и сям, но теперь глухая ярость измученных людей захватила и наши веси. Сельскохозяйственные рабочие требовали раздела земель и повышения заработной платы. На них с порога виллы недобро поглядывали маркиз и его сын Стефано с ружьем в каждой руке, готовые сразиться с социалистическим угаром. Им удавалось сдержать толпу, хотя та без труда смела бы их, если бы не атавизм, ярмо подчинения сильным мира сего. За мужчинами стояла маркиза, очень величественная, но смертельно бледная. Рядом с ней Виола, заложив руки за спину, с любопытством смотрела на происходящее, красные сполохи от горящих апельсиновых деревьев ложились ей на лицо. Люди хмелели от гари и странного запаха вяленой цедры.

Хотели позвонить мэру, но он смылся, чтобы не вставать на чью-либо сторону. В два часа ночи из-за дома выехал всадник и во весь опор устремился в сторону Генуи. Тем временем бунтовщики обсуждали свои требования с маркизом и Стефано. Первый соглашался немного повысить расценки, второй кричал всем, кто слушал, что семья не уступит ни лиры и что он отправит в ад любого, кто выступит против него. Стороны обзывали друг друга: одна – тыловыми крысами и капиталистами, а другая – большевистской заразой. Перед рассветом пыл немного утих: революция штука утомительная, нужно было поспать. Рано утром переговоры возобновились. Сгорело около пятидесяти деревьев, и изумленные жители деревни открыли для себя неведомый цвет – пепельно-серый. Прибыли Гамбале, отец Артуро и двое его сыновей и предложили себя в качестве переговорщиков. Стефано Орсини передал им, что скорее сдохнет, чем будет беседовать с Гамбале. Старший, Орацио, вышел вперед и сказал, что с радостью поможет ему в этом деле. Переговоры прервала возникшая на горизонте пыльная туча.

Я как раз вернулся после недолгого отдыха и находился на месте. С момента приезда сюда я считал Пьетра-д’Альба призрачным раем, где, конечно, устраивают публичные порки, но в целом люди защищены от потрясений, разрывающих на части планету. В то утро я осознал ошибку. В конце концов, мы с матерью были не так далеки друг от друга, как мне казалось. Из наших окон был виден один и тот же пожар.

Облако пыли растянулось, появилась колонна примерно из десяти транспортных средств, все они были моторизованные. При виде их Гамбале испарились. Колонна свернула на дорогу, ведущую к вилле Орсини, и устремилась навстречу толпе. Первая машина смела бунтовщика, который пытался преградить ей путь. Он скатился на обочину и больше не встал. Из машин выпрыгивали мужчины, некоторые в темных рубашках: одна из первых squadre d’azione, штурмовых бригад, состоящих из фашистов, сумасшедших, ветеранов, всех тех, кто считал, что у них украли победу, и кто потом установит в Италии царство террора. Стефано в последние два года поработал на славу. Он обладал одним несомненным талантом: умел дружить с нужными людьми.

Сквадристы вклинились в толпу протестующих как штык. Крики возобновились, раздались выстрелы. Я не остался смотреть, что будет дальше. На следующий день в деревне поползли слухи о восьми погибших, все они были поденщиками. Тела их так и не нашли. Кто-то шепотом предположил, что их отвезли в лес и скормили какому-то медведю. Абзац снова стал странно смотреть на Виолу, но через несколько дней это прошло. Мэр выступил с публичной речью. С сожалением отметил недавние прискорбные инциденты, а ведь мир едва вышел из страшной варварской бойни. «Война, – призвал собравшихся глава администрации, – должна хотя бы привить нам достоинство и любовь к прямоте. Будет проведено тщательно расследование, справедливость восторжествует».

Война окончена! Война окончена!

Расследование проводить не стали.

Нам с Виолой по пятнадцать лет. Рядом с нами восемнадцатилетние Абзац и Эммануэле. И, конечно же, Гектор. Он сейчас отправится в полет – храбрый, бравый Гектор, с его широкой чуть глуповатой улыбкой. Вот он взлетел, набрал скорость, подстегиваемый нашими радостными криками. Потом крыло дрогнуло, резко нырнуло и опрокинулось. Гектор рухнул в парусину и запутался в ремнях. Мы кричали ему: «Выравнивай! Снимай крен!» – но все было напрасно. Гектор оставался глух, а Виола, как хороший инженер, уже понимала, что ее крыло не работает.

Мы нашли тело только назавтра. К счастью, это было воскресенье, единственное время на неделе, когда Виола могла присоединиться к нам днем, потому что никто не обращал на нее никакого внимания. Ее отец объезжал имение, мать писала письма. Стефано плел свои интриги в каком-нибудь городе, агитировал таких же бешеных, как он сам. Никто не знал, на что или на кого он так злится. Стефано родился в ярости.

Крыло обнаружилось в лесу под деревней, расколотое на три части, с изодранной обшивкой. Гектор лежал, раскинув руки, в запахе перегноя и грибов. Зрелище было не из приятных. Череп раскололся от удара о камень. Где-то вдали заиграл духовой оркестр. Музыканты репетировали выступление к первой годовщине окончания войны, и это напоминало нежданную панихиду по погибшему товарищу. Гектору, пятому члену нашей группы. Грустно было видеть его таким, пусть даже одной из его особенностей, помимо непреклонной храбрости, было бессмертие. Мы создали Гектора, имитируя вес и баланс человеческого тела. Его добродушная тыквенная башка, украденная Виолой из семейного подвала, несколько недель следила за нашей работой из угла сарая. Его тело было сделано из старой одежды и сколоченных дощечек.

– Год работы впустую, – сетовал Абзац.

С непонятным мне энтузиазмом Виола заявила, что величайшие эксперименты всегда начинались с провалов.

– Поэтому нам надо брать пример с Гектора, – сказала она. – Поменять тыкву и начать все заново.

Дядя как в воду глядел: в первые месяцы 1920 года мы работали мало. Народы-победители как стервятники дрались за падаль побежденных. Враждебные стычки прошлого года распространялась как чума по всей стране, точно повторяя схему, развернувшуюся на моих глазах: требования справедливости, потом беспощадные расправы со стороны групп, связанных с Fasci italiani di Battletimento, членами Итальянского союза борьбы, созданного в Милане каким-то бывшим социалистом. Мы с Виолой виделись почти каждую ночь, практически под носом у ее родных. Когда однажды вечером мать застала ее в саду идущей на кладбище, Виола притворилась сомнамбулой.

Орсини поначалу казались мне немного наивными, пережитком другой эпохи, но Виола меня поправила. Они были опасны. Я так и не понял, ненавидела ли она своих родных или чувствовала себя среди них чужой. Как часто бывает у сильных мира сего, за некоторой комичностью представителей семейства Орсини скрывались бурные темные страсти. Виола спокойно рассказала мне об одном примечательном эпизоде, который очень любила их прислуга. Однажды ее отец вошел в какую-то комнату, куда обычно не заглядывал, и обнаружил там садовника, обхаживающего маркизу. Виола описала мне сцену в деталях: мать, склонившаяся над шахматным столиком, с задранной до талии юбкой, и сзади садовник в спущенных до щиколоток штанах, вымазанных землей. Увидев маркиза, оба остолбенели. Последний приветливо улыбнулся и просто сказал: «Ах вот вы где, Дамиано. Когда закончите, пожалуйста, приходите в апельсиновую рощу. На некоторых деревьях, кажется, есть признаки сажистой плесени».

Беспечность маркиза быстро стала известна во всем поместье. Вечером в таверне уже разыгрывали сцену в виде арлекинады. Садовник, выпив несколько рюмок, не заставил себя долго упрашивать и сыграл свою роль на бис, используя вместо маркизы стол. Все сошлись во мнении, что случай – просто обхохочешься.

Неделю спустя заиндевевший Дамиано висел на апельсиновом дереве при въезде в поместье – так, чтобы лучше было видно с дороги. В кармане у него лежало письмо, объясняющее поступок проблемами с деньгами, и какая разница, что садовник не умел писать. В том-то и был основной смысл.

– Никогда не доверяй Орсини, – предупредила меня Виола.

– Даже тебе?

– Нет, мне ты можешь доверять всецело. Ты веришь мне? Отвечай!

– Конечно, верю.

– Значит, ты ничего не понял из того, что я сказала.

Год тянулся долго: редкие заказы в мастерской, ночи на могилах, где мертвецы упорно отказывались с нами разговаривать, и упорное сооружение нового крыла. На кладбище Виола теперь ложилась только на могилу юного Томмазо Бальди, она верила, что однажды он нашепчет ей про вход в подземное царство, по которому он блуждал со своей флейтой. Иногда ей удавалось уговорить и меня. Там мы были ближе всего друг к другу: тесно прижавшись и удерживаясь на каменном плоту, плывшем сквозь ночь, Виола иногда засыпала. Когда она спала рядом, я почти не боялся мести покойников.

Хижина в лесу по-прежнему служила нам мастерской. Виола придумала альтернативное крыло, Абзац изобрел новый способ гнуть цельные куски дерева. Гектор совершил еще два экспериментальных полета, разбился и тут же воскрес. Эммануэле иногда засыпал где-нибудь в углу хижины со счастливой улыбкой на губах, умаявшись целый день бегать за почтальоном, тем более что теперь старик Анджело доверял ему все больше почты.

В тот год Виола внезапно вытянулась и вскоре переросла меня на две головы. Абзац совершенно забыл про свои страхи и медвежью тему, но заметил, что на балконе у нее как-то пустовато, особенно по сравнению с Анной Джордано. Виола ответила – это ее точные слова, я их до сих пор помню, – что от такого балкона одни неприятности и его неизбежное грядущее обрушение – еще не самое страшное. Абзац спросил, почему она не может говорить как все.

У Виолы действительно не было груди, но отрочество с его угловатостью осталось позади. Наступил этап полировки, чуть ли не самый важный в скульптуре. Ее локти и колени больше не торчали, когда она в задумчивости сидела в хижине. Ее жесты приобрели поэтическую плавность. Но перепады настроения, наоборот, казались резкими и крутыми, как горы. Она требовала, выходила из себя, улещивала, распекала, умоляла. Могла вымотать кого угодно.

Летом 1920 года Виола вдруг помрачнела. Теперь мы с близнецами составляли неразлучную группу. Виоле, к моей великой досаде, удавалось даже понимать Эммануэле. Мы как могли пытались отвлечь ее, развеселить, но тщетно. Однажды вечером она соизволила объяснить нам:

– Мне почти шестнадцать. И я до сих пор не полетела. Мне уже не стать Марией Кюри.

– И что с того? Ты – это ты, ты – Виола, и это гораздо лучше.

Виола возвела глаза к небу и вышла, не удосужившись закрыть дверь хижины, а мы остались гадать о загадочных достоинствах неведомого «марикюри».

Финансовое положение мастерской ухудшалось. Трижды дяде удавалось выцыганить у матери деньги слезными посланиями, затем поток иссяк. В те дни, когда мы могли рассчитывать только на щедрость местных крестьян, или довольствоваться тем, что потихоньку крали у них с огородов, или ждать, не свалится ли аванс за какой-нибудь срочный заказ, Альберто с решительным видом брался за инструменты и объявлял, что приступает к работе. Большой, настоящей. Он вставал перед блоком каррарского мрамора, который хранил про запас и отказывался продавать, хотя генуэзские скульпторы не раз предлагали, потому что в этих мраморных прожилках таился шедевр – его шедевр, божился дядя. Он с решительным видом ходил вокруг камня, ходил, ходил – целый день. С каждым кругом дядины плечи чуть сникали, он откупоривал бутылку и дальше чертил круги, попивая из горла. Он что-то бурчал себе под нос, бросая приглушенные проклятия, а однажды, когда я зашел в мастерскую вынести пустые бутылки, мне даже показалось, что он упомянул про старую шлюху.

– Чего смотришь?! – крикнул он, заметив меня. – Ты-то чем лучше других? Тем, что зовешься Микеланджело и ваяешь немного похоже?

Я едва увернулся от бутылки, которую он бросил в меня. Внутри оставалось немного вина – признак того, что он действительно сердится. Бутылка разбилась о дельфина, начатого и брошенного дядей месяц назад, – заказ от дона Ансельмо, который мой дядя решил не выполнять. В глубине души Альберто был яростным антиклерикалом, потому что священник из его родного прихода Святого Луки в Генуе всю юность говорил ему, что его мать блудница, нечестивица и проклята Богом. Возможно, именно так начались его душевые мучения и внутренний разлад. Разум постоянно пытался примирить два образа матери: женщины, которую он глубоко чтил, и той, кем дразнили его в лицо другие дети, а также попрекали светские и религиозные власти. Мамуля или шлюха, шлюха или мамуля. И между этими крайностями наступали минуты усталости или мудрости, и Альберто поневоле думал, в конце концов, какая разница, бывает мамуля-шлюха, и тогда он ваял или шел в ближайший бордель и там обращался с девками как с королевами.

Вдруг он замер на месте, потом бросился к шкафчику, где хранил свои бумаги, и протянул мне чернильницу:

– Вот, пиши: «Мамуля, скоро зима, мы в мастерской немного оголодали, особенно из-за этих двух пиявок. Ты представить себе не можешь, сколько жрет карлик, непонятно, куда все девается. Вот, значит, я прошу тебя еще немного мне помочь, это в последний раз, точно, потому что тысяча девятьсот двадцать первый год будет хорошим, я прямо чувствую. Я снова возьмусь за работу. У меня есть хороший кусок мрамора из Каррары, и я задумал кое-что, может, сделаю Ромула и Рема, надо все обдумать. Но чтобы думать, надо нормально жрать! Ты, уж пожалуйста, не жадничай, как старая сука, разожми чуть-чуть свои ведьмины когти, тебе-то бабок хватит с лихвой до конца твоих дней! Кому, как не мне, знать, каким местом ты их заработала! Я же отсиживался в соседней комнате, и, если ты не забыла, это я делал уборку между двумя заходами. Твой любящий сын».

Две недели спустя пришло письмо – с неизвестного нам адреса.

Дорогой господин Суссо.

С прискорбием сообщаю о смерти Вашей матери, синьоры Аннунциаты Суссо, скончавшейся внезапно на шестьдесят третьем году жизни, 21 сентября 1920 года. Призываю Вас срочно связаться с нашей нотариальной конторой, чтобы как можно скорее оформить наследование покойной, бывшей владелицы заведения Il Bel Mondo, которая назначила Вас своим единственным наследником.

Мамулю переехал трамвай, когда она на рассвете возвращалась из заведения. Почти разрезанная пополам, она обагрила своей кровью улицы, которым и так уже много отдала. Дядя, растерянно таращась, вдруг сказал мне дрожащим голосом:

– Хоть бы мое письмо пришло уже после ее смерти и она его не прочла. Я не хотел обращаться к ней так грубо. Мамуля же была добрая…

Этот вопрос занимал его до конца дней, так что для занятий скульптурой времени уже не находилось.

На следующий день Альберто уехал в Геную. В тот же вечер Виола ворвалась в сарай посреди леса в страшном возбуждении. «Мы идем по ложному пути», – объявила она. Вес был и всегда будет нашим врагом в случае построения машины, зависящей исключительно от воздушных потоков и человеческой силы. Ее нового кумира звали Фаусто Веранцио, он был вполне ей под стать, такой же всезнайка. В 1616 году он спроектировал Homo Volans, примитивный парашют, картинки которого она показала нам. Во всеоружии свежеобретенных знаний я напомнил ей, что и да Винчи конструировал подобную машину. Она парировала, что у машины старика Леонардо тоже явные проблемы с весом, поскольку даже если она полетит, то наверняка раздавит пилота при приземлении, когда рухнет на него всеми своими восьмьюдесятью килограммами. Насколько я знаю, Виола единственная могла критиковать величайшего гения Возрождения без всякого высокомерия. Насколько я знаю, она вообще была единственной, кто осмеливался его критиковать.

Виола решила скрестить концепцию Ното Volans с крылом Лилиенталя, причем немедленно. В подвалах виллы Орсини лежала масса рулонов ткани, приобретенной когда-то для обивки диванов и пошива одежды, но затем забытой, так как мода переменилась. Мать близнецов, которая благосклонно относилась ко всему, что удерживало сыновей от посещения таверны, одолжила нам старую швейную машинку. Парус, спроектированный Виолой, был чем-то средним между кругом и прямоугольником и управлялся системой тросов и блоков. Он складывался и должен был весить не более десяти килограммов. За сорок лет до остального человечества моя подруга Виола создала прототип параплана.

Неделю мы перетаскивали по ночам рулоны ткани. И поскольку работы в мастерской не было, целыми днями раскраивали и собирали лоскуты. Виола подгоняла нас, как будто куда-то опаздывала. Затем, где-то в середине октября, внезапно перестал приходить Абзац. У него все время возникали какие-то препятствия, я глотал его оправдания не моргнув глазом, пока однажды вечером, едва он явился, Виола не схватила его за шкирку и не прижала к стене, хотя он был на голову выше ее.

– Мы потеряли неделю работы! Так что придумай в свое оправдание что-нибудь получше.