Текст книги "Храни её"

Автор книги: Жан-Батист Андреа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Он уже не горел прежним воодушевлением, глаза чуть потускнели, а старые кости ныли, когда он поднимался на кафедру. Волос стало еще меньше. Только жесткий седеющий ершик полукругом спасал его от полного облысения. Но и в пятьдесят лет он впечатлял людей учеными речами и удивлял тем странным чувством юмора и оригинальности, которые побудили его много лет назад привязаться к малорослому голодранцу. Искренняя радость дона Ансельмо, когда он увидел меня, идущего по нефу Сан-Пьетро-делле-Лакриме, согрела мне сердце. Он обнял меня, а потом долго разглядывал, не говоря ни слова, только довольно кивая.

Устроившись в клуатре под голубым небом Пьетры – эту синеву не запатентовал ни один «Техниколор» или производитель красок, а теперь ее больше нет, – мы долго беседовали. Дон Ансельмо сетовал на оскудение финансов. После десяти лет мира паства меньше думала о смерти и потому меньше жертвовала. А Ватикан по-прежнему далеко. Он просил меня замолвить слово перед Франческо, у которого теперь даже не находилось времени навестить его во время приездов к родителям. Некоторые детали убранства церкви и архитектурные элементы нуждались в срочной замене. Я обещал заняться этим бесплатно, как только приедут подмастерья. На обратном пути меня вдруг охватило сильное волнение. Я прибыл сюда двенадцать лет назад, стоял такой же день. Дуновение ветра рябью пробегало по отдыхающим полям. Тот же волшебный розовый горизонт обступил меня на выезде из деревни. Но я успел прожить десять жизней.

У меня за спиной раздался крик и сразу – грохот падения. Не успел я обернуться, как мимо пролетел велосипед без пассажира и рухнул на обочину. Потом меня схватили, стали тискать и поднимать в воздух. Эммануэле вопил от радости. Он щипал меня за щеки, целовал в лоб. Он был одет в парадную форму карабинера и фуражку с надписью Poste Italiane. Его тарабарщина оставалась неразборчивой, но жесты были красноречивы: теперь он почтальон Пьетра-д’Альба.

Через месяц в деревню пришло электричество. Точнее, на виллу Орсини, но это не имело значения, казалось, будто электроны разлетаются по всей Пьетре и каждый получает свою долю. Электричество на тот момент являло себя в единственном фонарном столбе, установленном посреди парка и торжественно зажженном 20 января 1923 года в 16:22, в тот самый миг, когда солнце скрылось за горизонтом. Была приглашена вся деревня. Первоначальный ажиотаж сменился легким недоумением. Когда уличный фонарь наконец зажегся, все засомневались, а надо ли было изобретать электричество, ведь масляная лампа делает то же самое. Маркиз впервые появился на публике в инвалидном кресле с плетеной спинкой, толкаемом слугой. Правая половина его лица и тела была парализована. Он произнес невнятную речь, в конце которой Эммануэле повернулся к нам и вынес вердикт, который Абзац тут же перевел:

– Что говорит – вообще непонятно.

В тот же вечер на вилле давали званый ужин. Я, естественно, был на него приглашен, как и подобает скульптору семейства Орсини, символу их влияния, набожности и щедрости. Уже несколько дней дела мои снова шли полным ходом и в римской мастерской, и в мастерской в Пьетре, где ко мне присоединились Якопо и молодой ученик. Они поселились в одном из домов деревни, который пустовал после отъезда хозяина в какой-то большой город. Я виделся с Виолой, чаще всего мы подолгу гуляли в полях. Мы разговаривали меньше, чем всегда. Ее как будто окутывала бескровная бледность зимы, как и окрестные сады, и только запах нероли, неотрывный от нее, ее волос, напоминал о былой дикарке, спутнице моего детства. Она по-прежнему много читала, но уже не делилась прочитанным. Я иногда нарочно мог брякнуть что-то чудовищное, типа «а ведь в Южном полушарии люди ходят вниз головой?», и тогда в ее глазах вспыхивало яростный, чистый огонь и я получал урок истории, физики плюс вояж от Коперника к Эйнштейну с заездом к Ньютону. Потом она вдруг тормозила, взглянув на меня с благодарностью. Ей становилось легче, с моей помощью она сбрасывала избыток знаний, перегружавший ей мозг.

Ужин предоставил мне новую возможность увидеть ее мужа – avvocato Ринальдо Кампана. Он только что вернулся из Соединенных Штатов и теперь в подробностях расписывал свои тамошние знакомства с памятным мне сочетанием шарма и самодовольства, разве что шарм как-то потускнел. Кампана обрюзг и по-настоящему оживлялся, только когда речь шла о деньгах. Он с прежней беспечностью сыпал именами: «Чарли то, Чарли се», а когда его спрашивали, кто такой этот Чарли, он с нарочитым удивлением отвечал: «Разумеется, Чаплин!» На ужине присутствовали еще двое гостей, оба в черных рубашках, а также Стефано и Франческо, которые специально приехали из Рима. Сидевший во главе стола маркиз старался есть достойно, а мы – не замечать, что пища падает изо рта и пачкает одежду того, кто некогда вешал соперников на апельсиновых деревьях.

Все гости пришли парами, естественно за исключением Франческо. Женщины были элегантны, накрашены, и я несколько раз замечал, что Виола посматривает на них и сразу поправляет позу. Один из мужчин в черной рубашке – его звали Луиджи Фредди – поначалу восторгался планами Кампаны. Он считал, что Италия могла бы вдохновиться примером американского кинематографа, использовать его коммерческие методы для прославления нового, фашистского человека, избегая излишеств советской пропаганды. При всех этих вывертах он как будто и правда любил кино и вспоминал сцены из фильмов, которых я не видел. Кампана, рассеянно слушая его, заверил, что открыт для любого проекта, лишь бы тот приносил деньги.

– Ведь электричество сюда провел вовсе не фашизм! – многозначительно заметил он.

Стефано и Фредди оскорбленно переглянулись. Очень быстро последний снова ударился в прекраснодушные мечты о создании целого итальянского города, посвященного кино.

Я слушал, не вступая в разговор; наверное, за годы общения научился у Франческо, который сидел напротив и вел себя также, иногда понимающе улыбался мне и деликатно промакивал губы уголком салфетки, отпив вина. Стефано, как всегда, закладывал за троих и не забывал доливать мне. Виола с удивлением смотрела, как я пью, потом чуть заметно пожала плечами. Зато, когда говорил Луиджи Фредди, с непривычной мне смелостью смешивая искусство и политику, она ежилась и, казалось, собиралась что-то сказать. Должно быть, он тоже заметил это, потому что вскоре после десерта повернулся к ней и спросил:

– А вы что обо всем этом думаете, синьора?

Кампана положил руку на руку Виолы:

– Где твои манеры, дорогой Луиджи? Наших жен не интересует политика. Зачем утомлять их нашими дискуссиями?

– Точно, – вступил Стефано. – Пошли в гостиную, выпьем по последней или по сколько влезет. Мне тут подарили сигары, которые, как говорят, скручивали для самого дуче! А дамы пусть обсуждают то, что их интересует.

Мужчины двинулись к двери, ведущей в соседнюю гостиную. Франческо заявил, что отправляется спать.

– Ты идешь, Гулливер? – крикнул Стефано.

Прежде чем присоединиться к остальным, я бросил последний взгляд на Виолу – она приветливо улыбнулась мне. Слуга закрыл за нами дверь в тот миг, когда жена Фредди, рыжая худышка, наклонилась к Виоле с вопросом:

– Тафта на вашем платье восхитительна. Где вы такую нашли?

В гостиной Стефано облегченно выдохнул и расстегнул ворот рубашки, затем брюки. Он развалился в кресле, его примеру последовал Фредди, который пил меньше, и другой сквадрист, открывавший рот, только чтобы согласиться с тем, кто говорил последним. Кампана прислонился к буфету маркетри, где выстроились в ожидании ликеры, и задумчиво затянулся сигарой, которую раскурил для него слуга.

Хлебнув полстакана виски, Стефано насмешливо оглядел небольшую компанию.

– А если начистоту, все эти истории про кино, они же в основном чтобы пощупать свежего мяска, нет?

Луиджи Фредди неодобрительно сдвинул брови, Кампана ухмыльнулся:

– Не стоит так думать. Я хорошо знал Родольфо при жизни и…

– Родольфо? – прервал его Стефано.

– О да, извини. Рудольф, поскольку он так себя называл. «Рудольф Валентино» и правда звучит гораздо мужественней, чем Родольфо ди Валентина. Словом, когда Рудольф в первый раз женился, невеста заперла его на всю брачную ночь в другом номере отеля. Оказалось, она предпочитала женщин.

– У меня бы она полюбила мужчин как миленькая.

– Сомневаюсь, – иронически пробормотал Кампана.

Стефано тут же насупился и вскочил, опрокинув недопитый бокал.

– Что ты хотел этим сказать?

– Ничего. Просто если уж Валентино ничего не добился…

– Кто бы говорил! Ты не сдюжил обрюхатить даже мою сестру!

– Синьоры… – вмешался Фредди, обеспокоенно взглянув на меня.

Я видел, как Стефано слетал с катушек и по менее серьезному поводу. Но здесь я не встревал по той простой причине, что Кампана меня раздражал, к тому же я хорошо выпил. Да и адвокат вполне мог сам себя защитить.

– Я бы, как ты говоришь, обрюхатил твою сестру, если бы она сама хоть как-то шевелилась.

– Вам стоит говорить о Виоле с большим уважением. Обоим.

Стефано и Кампана оглянулись, удивленные моим вмешательством.

– О, – произнес адвокат. – Да у нее тут рыцарь. – Он окинул меня взглядом, который я хорошо знал: смерил с головы до ног, благо расстояние было небольшое.

– Ты, что ли, глаз на нее положил, малыш? – процедил он.

– Назови меня еще раз малышом, и увидишь.

Неожиданно Стефано осклабился и потряс пустым стаканом:

– Ах, женщины! Одни неприятности! Будет вам ссориться из-за пары сисек, не о чем говорить! Тем более у моей сестрицы!

– Вот уж правда, говорить не о чем, – насмешливо сказал Кампана.

Фредди увидел, как моя рука сжала бокал. Он был умный человек и быстро прикинул, что я могу сделать, например швырнуть бокал в лицо Кампаны, и другие варианты до бесконечности: что стекло рассечет тому щеку или что я промахнусь и наброшусь на Кампану в довершение драки… Он положил ладонь мне на руку и взглядом приковал к креслу. Слуга обошел нас еще раз, Стефано поворошил угли в камине. С явным облегчением Фредди улыбнулся мне:

– Все говорят, что вы очень талантливый скульптор, господин Виталиани.

– Ну и пусть говорят, – буркнул я.

– Режиму нужны такие люди, как вы. У народа нет воображения. Его надо впечатлять. Дать ему увидеть воочию нового человека, прикоснуться к нему. У нас с гениальным изобретателем беспроволочного телеграфа, великим Маркони есть проект, о котором я пока не могу говорить. Я думаю, и вы могли бы внести свой вклад в прославление страны. Вам было бы интересно работать на нас? Дуче щедро вознаграждает своих ученых и артистов.

То ли я был пьян, то ли действительно любил деньги, то ли Фредди по-своему был провидцем, да и вроде бы тоже не сильно любил Кампану, а уж я и подавно, а может, совсем по другой причине, но я ответил:

– Почему нет?

На следующий день после обеда к нам явилась Виола. Она влетела в мастерскую, когда мы с Абзацем пили кофе, прежде чем вернуться к работе.

– Мне нужно поговорить с Мимо. С глазу на глаз.

Абзац спокойно отставил чашку и пошел на улицу. За спиной у Виолы он насмешливо глянул на меня и махнул рукой по горлу, будто полоснул бритвой, а потом исчез.

– Что я опять сделал?

– Значит, понимаешь, что сделал что-то не так? – съязвила она.

– Если речь идет о вчерашней стычке с твоим мужем, то, по-моему, он вел себя грубо. И не просто грубо – вульгарно.

– Мне показалось, ты сам много выпил и тоже не модель для подражания. Не думала, кстати, что ты станешь так пить. При таком дяде…

– Ты пришла меня воспитывать?

Виола открыла рот, закрыла его и вздохнула. Ее плечи чуть поникли.

– Посмотри на нас. Ты лишь месяц дома, а мы уже ссоримся.

– Твой муж проявил ко мне неуважение. И к тебе тоже.

– Мимо. Ты мне нужен. Но не чтобы защищать меня, понимаешь?

Я надулся, и по ее лицу скользнула тревога. И вдруг передо мной снова стояла двенадцатилетняя, шестнадцатилетняя Виола, та девочка, что откликалась на все, ужасаясь или восторгаясь.

– Не заставляй меня выбирать между мужем и тобой.

– Все в порядке, не волнуйся.

– То есть ты извинишься перед ним?

– Извиниться? Лучше умру.

В конце дня я отправился на виллу Орсини и принес Ринальдо Кампана свои тошнотворно неискренние извинения. Он принял их с таким же поразительным лицемерием, и мы расстались, пожав друг другу руки и ненавидя друг друга как никогда.

Луиджи Фредди сдержал обещание. В мае 1923 года, воспользовавшись моим присутствием в римской мастерской, он посетил меня вместе со Стефано. Режим приступал к строительству гигантского здания в Палермо, символа своих амбиций, оды новому человеку, которым меня дни напролет доставали все кому не лень, при этом я так и не понял, что в нем такого нового, если он пьет, ссыт, убивает и врет точно так же, как старый! Палаццо делле Посте, здание из бетона и сицилийского мрамора, окруженное тридцатиметровой колоннадой, поручили создать архитектору Маццони, роспись внутри – Бенедетте Каппа, между прочим супруге изобретателя футуризма Маринетти. А футуризм – это Виола. Фредди предложил мне создать пятиметровый ликторский пучок, который они хотели установить возле торца здания, за пятьдесят тысяч лир, на которые можно безбедно жить целый год. Но я не зря проработал шесть лет в Риме и потому ответил:

– Меня это не интересует.

Стоявший позади Фредди Стефано изменился в лице.

– Но… но другие скульпторы удавились бы за такую возможность!

– Вот и прекрасно, не надо их обижать. Обратитесь к ним. В этой стране куча скульпторов. Не все хорошие, но заказы берут все.

– Я не понимаю. Тогда за ужином вы сказали, что вас это интересует…

– Потому что я думал, что у вашего правительства есть амбиции. Почему только одна фашина? Нужно три! Ведь это святая Троица. Ваш режим решил соперничать с тем, что доселе было абсолютной вершиной цивилизации, непререкаемым авторитетом. Каждый из этих пучков должен быть высотой в двадцать метров, а не пять, иначе ваш символ рядом с мощным зданием будет выглядеть жалко и нелепо. Что касается стоимости… Не знаю, есть ли у вас такие деньги. Сто пятьдесят тысяч лир плюс расходы на мрамор и накладные.

Фредди смотрел на меня открыв рот, но мне показалось, что его глаза восхищенно блеснули. Он один не может принять такое решение, ему надо позвонить. Он пошел в мой кабинет, а Стефано тем временем сунул мне кулак под нос:

– Совсем сдурел? Если дело слетит, Гулливер, убью.

И он охотно сделал бы это, не дрогнув, – такова была природа нашей дружбы. Она ни на чем не держалась, могла растаять в любой момент, но была в ней какая-то яркость, как у бабочки, и та же легкость. Стефано был свинья. Меня он считал дегенератом, аномалией. И две канальи уважали друг друга.

Фредди наконец вернулся, серьезно посмотрел на меня, а потом рассмеялся и с детским восторгом стал трясти мне руку.

Франческо не обрадовался известию так, как я ожидал. «Но это же лучший способ повысить престиж Орсини», – сказал я. Сцепив руки под подбородком, с важной серьезностью, которая была бы совсем комичной, если бы не ранняя седина на его висках, Франческо объяснил мне, что отношения между Святым Престолом и режимом – вопрос деликатный. Оба заинтересованы друг в друге, но нуждается не значит любит. Монсеньор Пачелли недавно назначен кардиналом, это огромный шаг для человека, уже достигшего высших эшелонов церковной иерархии. Мои решения тщательно изучаются и анализируются как отражение лояльности семьи Орсини. А семья Орсини, напомнил он мне, служит только Богу.

Я вернулся в Пьетра-д’Альба и установил режим работы, которого буду придерживаться в ближайшие годы: ежегодно три-четыре поездки в Рим и столько же посещений объектов. Большая часть работы выполняется в моей мастерской в Пьетре в общении с Абзацем, Анной и, конечно же, Виолой. Микаэль, ставший моей правой рукой, незаметно, чтобы не сказать подпольно, занимался управлением обеими мастерскими. В те годы люди еще готовы были подчиняться человеку ростом сто сорок сантиметров, но не человеку с темной кожей.

Я привез три блока серого мрамора Бильеми из окрестностей Палермо и потратил четыре месяца на то, чтобы изваять три фашины – в мельчайших деталях, но в виде масштабных моделей метровой высоты. Затем я отправил макеты в Рим вместе с инструкциями по обтесыванию заготовок для создания фашин высотой в двадцать метров – их потом доделают мои ученики. Якопо тем временем занимался всеми заказами, которые поступали к нам через Франческо. Заказы эти прежде казались мне вполне прибыльными, но фашины! Эскизы привели Луиджи Фредди в восторг, что предвещало эпоху небывалого финансового благополучия, тем более бесстыдного, что газеты начиная с октября только и писали что о всеобъемлющем финансовом кризисе, который при этом как будто и не затронул ни дом Орсини, ни моих светских и религиозных спонсоров. Я и по собственному опыту знал, что кризисы разоряют только бедных.

Я видел Виолу регулярно, во время долгих прогулок по фруктовым садам. В 1930 году она исчезла на несколько месяцев из-за длительного лечения в Милане, призванного стимулировать ее фертильность. Вернулась она с темными кругами под глазами и десятью лишними килограммами, неловко распределенными по ее длинному телу. К концу 1930 года Виола похудела как никогда, вокруг больших глаз легла фиолетовая тень усталости, она отсвечивала на радужки и делала ее похожей на мою мать.

Виолу мои фашины радовали не больше, чем Франческо, да и мое сотрудничество с Луиджи Фредди тоже. Она осуждала политику режима, которую знала в деталях. Газету «Коррьере» в Пьетру больше не доставляли: маркиз после инсульта разучился читать, и мне пришлось подписаться на нее самому и тайком передавать Виоле. Этим я сильно вредил себе, ибо каждый выпуск газеты доставлял ей новый повод для гнева, но должен признаться, мне нравилось видеть, как у нее загораются глаза и сжимаются губы, нравились все эти вспышки возмущения или нетерпения прежних дней, когда энергия клокотала в ней постоянно. Так что всякий раз, упоминая о своем проекте в Палермо, я получал от нее презрительные взгляды. Время от времени у нас случались стычки.

– Если бы ты хоть не работал на этих подонков после Палермо…

– Они не все подонки, отнюдь. Правительство иногда действует вполне эффективно.

– Ага, например, убивает политических оппонентов.

– Если ты про Маттеоти, то это старая история и ничего не доказано. Вы ведь сами радовались, что они вас спасли – во время бунта тысяча девятьсот девятнадцатого года, если не ошибаюсь?

Потом мы по нескольку недель не виделись.

Дальше кто-то из нас начинал попадаться другому на глаза: то она зачем-то зайдет в мастерскую, то я покажусь на вилле под более или менее благовидным предлогом, и дружба возобновлялась. Раз в два месяца у Орсини давали ужин, неизменно отмечавший социальный прогресс семьи. Там появлялись все более влиятельные члены правительства. Франческо присутствовал, но говорил мало. В некоторые вечера стол был весь окружен пурпуром, и собравшиеся наперебой славили Господа, не забывая обсуждать более приземленные, но не менее важные темы. Иногда возникал Ринальдо Кампана, но садился подальше от меня. Виола почти не виделась с мужем, часто ездившим в США, куда, несмотря на все свои обещания, он ее не брал. Сразу после того, как подавали кофе, супруги, провожаемые глумливым взглядом Стефано, удалялись проверять фертильность моей лучшей подруги. Меня мутило.

В конце 1929 года режим открыл Королевскую академию Италии, в 1930 году во главе академии поставили Гульельмо Маркони.

Маркони заявил: «Я жажду чести стать первым фашистом в радиотелеграфии, первым, кто признал пользу соединения электрических лучей в пучки, точно так же, как Муссолини был первым из политиков, кто признал необходимость объединения в пучки здоровой энергии страны ради величия Италии». Я до сих пор помню эту фразу – вызубрил ее, чтобы коварно выдать Виоле во время одной из наших ссор. Она, обожавшая науку, прогресс, скорость, не могла отречься от Маркони. Но если фашизм достаточно хорош для Маркони, то он достаточно хорош и для меня, тем более что Луиджи Фредди шепнул мне, что меня упоминали в качестве потенциального кандидата на должность президента, только в двадцать шесть лет я был еще слишком молод для нее, но однажды, если я правильно разыграю все карты, меня могут принять в Королевскую академию. Меня, такого маленького.

Виола со своей обычной ораторской деликатностью объяснила, что я дурак, Маркони кретин и мы общими усилиями снижаем коллективный разум нации. Муссолини создал Королевскую академию в противовес Академии деи Линчеи, «собранию рысьеглазых», основанному тремя столетиями ранее, которое даже он не посмел распустить и которое объединяло лучшие умы мира, включая некоего Эйнштейна. «Рысьеглазые», то есть прозорливые, гроша ломаного не дали бы за фашизм. Я впал в бешенство и три месяца дулся на Виолу. Затем в Палермо случилось наводнение, двадцать первого февраля 1931 года вода затопила строительную площадку Палаццо делле Посте. Это едва не привело к обрушению первой фашины, которую мы закончили, привезли и начали устанавливать. Вскоре после того шквал опрокинул строительный кран. Он рухнул на соседнее здание и вызвал во мне суеверный страх. Я видел, что Виола разрывается между соблазном использовать эту аварию как аргумент, очередное проклятие судьбы, и порывом отвергнуть его как любую форму суеверия. В борьбе с этими крайностями у нее случилось воспаление мозга, и она больше не упоминала об этом проекте вплоть до его открытия в 1934 году.

Были, конечно, и другие женщины – меня часто о них расспрашивали, как будто это имеет значение. Я виделся с ними во время поездок в Рим, в Палермо, но ничто в этих пресыщенных объятиях не стоит упоминания. Большую часть времени занимала работа, остальную – Виола.

Если бы не наши размолвки, я бы, возможно, не заметил в ней изменений. Я бы принял ее незаметное старение и считал бы, что она всегда была такой, как дон Ансельмо – лысым или Анна – полноватой. Наши разлуки позволяли мне замечать при каждой новой встрече, что у нее все более отсутствующий вид. Мне часто приходилось переспрашивать ее, она вздрагивала, словно очнувшись от долгого сна. За миланским лечением последовали другие процедуры, ее вес менялся, и темные круги под глазами то появлялись, то исчезали, но Виола всегда обретала в итоге угловатый силуэт молодого деревца, только теперь уже чуть потрепанного. Кампана все чаще привозил на выходные сестру, полнобедрую миланскую матрону, в сопровождении трех мальчиков в возрасте от двух до шести лет. Явная цель – во всяком случае, явно высказываемая им, когда мы удалялись курить сигары, – заключалась в том, чтобы вдохновить жену чужим примером, сунуть ей под нос модель совершенного счастья, дабы стимулировать наконец ее «унылое брюхо», как он выразился однажды вечером, и только присутствие Франческо предотвратило новую стычку. Брюхо Виолы никак не оживлялось и было безнадежно плоским, несмотря на ежемесячные и все менее воодушевленные потуги со стороны мужа. Как-то в середине десятилетия она объявила мне, что они отказываются от мысли о ребенке. Врачи считали, что падение нанесло непоправимый урон ее здоровью. С той поры Кампана стал еще грубее, или мне так казалось. Сестрица продолжала гостить на вилле Орсини три-четыре раза в год. Теперь цель была продемонстрировать Виоле, какое счастье она упустила. Сомнительная стратегия – малолетняя троица была невыносима, избалованна и глупа.

Мои фашины после сдачи принесли новый приток государственных заказов. Античные фашины, атрибут ликторов, сопровождавших судей, представляли собой топор, обложенный прутьями, и символизировали власть своих обладателей и два вида наказания, которое они могли исполнять: одно – болезненное и постыдное – порка, другое – смертельное. В моих фашинах я сохранил только форму, но видимую как бы в контровом свете или контуром тени на земле. Топор и прутья сливались в единый объем, простую монументальную массу, символ грозной, но спокойной силы, чей гнев, однако же, непредсказуем. Это моя единственная очевидно современная работа, если это слово что-то значит. Фашины установили справа от здания. Ими восхищались, меня хвалили и поздравляли, и если сегодня, когда я покидаю этот мир, они уже не стоят на месте, то это полностью моя вина. По моей воле они возникли и по моей вине, хотя и непреднамеренной, исчезли несколько лет спустя.

По возвращении из Палермо Орсини дали ужин в мою честь. Парнишка, которому пятнадцатью годами раньше спустили штаны и всыпали розог, теперь был полностью отомщен. Франческо присутствовал на всех важных обедах, включая те, куда приглашались высокопоставленные лица режима. Ведь Пий XI примирился с дуче, который в итоге признал суверенитет папы в Ватикане и католицизм в качестве государственной религии. В подарок Маркони подарил Пию XI первую радиотрансляцию, и голос понтифика прозвучал на весь мир.

Я отправился на ужин в лучшем костюме, с часами «Картье» на запястье. Я носил все самое лучшее, неизменно французского производства – к моему великому огорчению, Италия в те годы в моде отставала. «Картье» также стали причиной одной из моих редких ссор с Абзацем. Я подарил ему часы, но роскошь его смущала. Он вернул их мне, сказав, что не знает, что с ними делать. Ему больше всего интересен возраст дерева, а его таким инструментом не измеришь. Я сказал, что он дубина.

Кампана присутствовал на трапезе, отделенный от стола животом, который выползал из ремня. Лицо обрюзгло, щеки обвисли, контрастируя с роскошными костюмами и горящим взглядом, алчным и затравленным одновременно. Весь вечер он хвастался победами, сообщая, что обнаружил одну девочку, Миранду Бонансеа, которая вот-вот станет итальянской Ширли Темпл, и что в кино еще ничего не видели. Он почти не работал по профессии, в качестве адвоката по уголовным делам, за исключением какого-нибудь громкого судебного процесса, где можно эффектно выступить на публике с гарантированным результатом. «А если результат не гарантирован, то есть специальные люди, которые его гарантируют», – говорил он, со смехом потирая большой палец об указательный. Виола улыбалась вежливо, но как-то отстраненно. Мне безумно хотелось встряхнуть ее, разбудить. Когда Кампана объявил, что теперь он держит собственную ложу в Ла Скала – буквально на прошлой неделе водил туда своего друга Дугласа (Фэрбенкса), – я встрял, просто чтобы его позлить:

– А я бы сходил в оперу!

– И я тоже, – тут же добавила Виола.

Кампана натянуто улыбнулся. Придется сводить нас в оперу на следующей неделе, когда его друг Артуро (Тосканини) будет дирижировать «Турандот». Маркиз, сидевший во главе стола, издал непонятное бульканье – никто так и не понял, что он имел в виду. На трапезах он всегда сидел во главе стола вместе с супругой, рядом стояла помощница и промакивала, подтирала и подбирала все, что постоянно падало у него изо рта. Новый инсульт в прошлом году еще больше ослабил его. Только бегающий взгляд, часто нырявший в декольте помощницы, напоминал о жизненной силе, сохранившейся в этой мертвой оболочке.

Шесть дней спустя мы были в Милане. Кампана пригласил друзей, ложа была полна. Он сидел между Виолой и какой-то блондиночкой, его секретаршей. Они переглядывались почти в открытую, и я быстро догадался, что она выполняет не только секретарские функции. Виола смотрела строго вперед, выставив улыбку как забрало. Заиграла музыка, и без преувеличения могу сказать, что сюжет оперы был глупее некуда. Жестокосердная китайская принцесса, загадки, какой-то бедолага, даже не подозревающий о том, что его любит собственная служанка. Сидя позади Виолы, я наклонился и прошептал ей на ухо:

– Я не продержусь и десяти минут.

Десять минут спустя Лиу признавалась этому кретину Калафу в любви, и я плакал. Я достаточно хорошо знал Виолу, чтобы по затылку понять, что она тоже плачет по милости итальянского гения. Кампана воспользовался темнотой и запустил блудливую ладонь на бедро соседки прямо у меня под носом. Калаф на сцене пел «Nessun dorma». Сделав вид, что устраиваюсь поудобней, я пнул Кампану коленом в зад и тут же с невинной улыбкой извинился.

Когда мы вышли, мелкий дождь кропил улицы Милана и самое начало 1935 года. Кампана сказал жене, что она выглядит усталой, и посоветовал вернуться домой, а он тем временем зайдет выпить последний бокал и обсудить кое-какие дела. Я вызвался проводить Виолу, что, похоже, avvocato никак не смущало. Он не видел во мне угрозы – радоваться или обижаться, я не знал.

На полпути я сказал водителю остановиться и открыл дверцу.

– Что на тебя нашло? – спросила Виола. – Где мы?

– Точно не знаю, но район подходящий.

– Подходящий для чего?

– Чтобы напиться.

Виола никогда не пила много. Но тут последовала за мной. С помощью чутья, которое я развил во Флоренции, а затем отточил в Риме, я вскоре нашел этакий утес из черепицы и оцинкованного железа, к которому прибивало все человеческие обломки города Милана, – забегаловку с приспущенной металлической шторой, втиснутую между гаражом и заколоченной прачечной. Виола пригубила один стакан, дала уговорить себя на второй и третий, сама заказала четвертый – остальное кануло в ночи. На короткий миг все стало по-прежнему: Мимо-который-ваяет и Виола-которая-летает, что она и сделала часа в три ночи, сиганув, мертвецки пьяная, с прилавка в распростертые объятия целой толпы моряков, не знавших моря.

На следующий день Кампана стал звонить Орсини и жаловаться. Из-за меня Виола два дня лежала больная.

Он называл меня карликом и дегенератом, что Стефано тут же радостно мне передал. Карлик и дегенерат плевать на это хотел, он уже снова мотался по Италии. В начале 1935 года я взял серию заказов, которые займут у меня следующие пять лет.

Кардинал Пачелли желал подарить одному своему другу, тоже кардиналу, статую святого. Я не мог отказать Пачелли, которому был обязан всем. Выбор святого он доверил мне, только передал через Франческо мягкий совет помнить об адресате и не слишком увлекаться экспериментами. К этому добавилось несколько частных заказов, затем один из архитекторов Дворца итальянской цивилизации в Риме заказал мне десять статуй из сорока, которые расположатся на цокольном этаже. Меня поразила модель здания, еще один символ амбиций режима. Циклопический белый куб, шесть уровней, каждый уровень прорезан девятью арками (шесть букв в имени Бенито, девять – в фамилии Муссолини, скажет потом легенда). Я немедленно согласился. Дворец так и не завершат, но в кои-то веки не по моей вине. И наконец я принял заказ на скульптуру для двора Форлийской школы воздухоплавания. Мозаика, украшавшая ее стены, прекрасный образец аэроживописи, всегда напоминала мне о Виоле.