Текст книги "Храни её"

Автор книги: Жан-Батист Андреа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

Мой дорогой Мимо, я знала, что ты долго не выдержишь и вскроешь это письмо, несмотря на данное слово. Я просто хотела сказать тебе, что я знаю.

Я знаю, что каждый раз, когда ты предавал меня – тогда во Флоренции, и снова сегодня вечером, попросив меня сдаться, и теперь, вскрыв это письмо, – ты всегда делал это из любви. Я никогда не сердилась на тебя, правда. Твой дорогой друг Виола

Я нервно захохотал, и Зозо испуганно посмотрел в зеркало заднего вида. Мы только что въехали в Понтинвреа. Посреди грозы уютно светилась оранжевая вывеска гостиницы.

– Остановись тут.

– Тут? Но зачем?

– Выпьем.

Зозо припарковался на площади перед заведением, под платаном. Оставалось пройти всего метров двадцать, но мы вымокли насквозь. Я заказал два пива и уткнулся в кружку. Всего час назад мой гнев был гранитной глыбой. Черный и блестящий, угловатый. Но вот она, иллюзия, еще одно колдовство Виолы. Чем больше мы удалялись от Пьетры, тем слабее становилось заклятье, и гранитная глыба на самом деле оказалась просто кучей песка. Как я ни старался сдержать гнев, он утекал сквозь пальцы. После второй кружки от него не осталось следа.

– Что, не едем в Милан?

Я улыбнулся расстроенному Зозо:

– Не едем.

– Хочешь, чтобы я сейчас отвез тебя обратно?

– Переночуем здесь. Я замерз и устал. Вернемся завтра утром. Так что возьми себе еще одну кружку.

Мы легли спать сразу после полуночи первого июня 1946 года, в легком подпитии. Здание отеля, в прошлом – каменная мельница, выходило окнами на реку. Зозо занял одну кровать, я – другую. Я уже не помню своего тяжелого вязкого сна, вроде бы убегал от какой-то неясной угрозы. Что-то стреляло. Или взрывалось.

Когда я открыл глаза, стояла непроглядная ночь. Я лежал не в своей постели, а посреди комнаты. Лицом вниз, с полным ртом пыли. Ладони саднило. Зозо откашливался, стоя на четвереньках рядом со мной. Он хотел что-то сказать, мотнул головой и снова закашлялся. В воздухе стояла густая известковая пыль. Нужно проветрить комнату. Выйти. Кровь заливала глаза. Я повернулся к окну.

Не было ни окна, ни стены, только огромное пятно ночи.

Сейсмическая шкала Меркалли

Одиннадцатибалльное землетрясение по шкале Меркалли обрушилось на Пьетра-д’Альба и ее регион первого июня 1946 года в 3:42.

В гостинице, где мы остановились, жертв не оказалось, поскольку мы были единственными постояльцами. Восточный фасад, выходящий на реку, рухнул, здание стало похоже на кукольный домик. На улице билась в истерике хозяйка. Мы, как смогли, ее успокоили, и Зозо тронулся с места. В пять часов мы направились в сторону Пьетра-д’Альба. Дождь прекратился.

Дорога в нескольких местах прерывалась небольшими трещинами или осыпями, которые мы не без труда, но преодолели. За десять километров до Пьетры повреждение дороги составляло уже метров двадцать. Пришлось бросить машину. Мы спустились в русло реки и вскарабкались на другой берег. Шли молча. Мы миновали деревню, которую я видел ночью. Сметена полностью. Ни единого звука, только курица бегала среди обломков.

В середине дня повторный толчок швырнул нас лицом вниз на землю. На горе, через дорогу, коричневый селевый поток полосой перерезал лес. Ели поломались, как спички.

Мы прибыли в Пьетра-д’Альба незадолго до заката. Грязные, измученные, в засохшей грязи и крови. Когда мы поднялись на плато, Зозо заплакал. В воздухе пахло горелым камнем. Деревни больше не было. Ничего, кроме руин церкви. Весь ландшафт изменился. Плато стало бугорчатым, неровным и как будто накренилось. Я побежал, задыхаясь, по разбитой дороге, потом напрямик через поля, подвернул лодыжку, рухнул, снова встал, не чувствуя боли. Мы миновали мастерскую. Сарай превратился в груду досок, половина дома рухнула, а посередине, в том месте, где раньше была каменная чаша, гейзером бил чудодейственный источник. Я не остановился – Витторио с матерью были в Генуе – и поспешил дальше, к вилле Орсини, вдоль полей, вспаханных рукой обезумевшего бога. Меня встретил медведь, которого я изваял для Виолы в шестнадцать лет. Его отбросило от виллы вниз, к воротам, и разломило надвое.

Виллы Орсини с ее красивыми зелеными шторами, виллы Орсини с ее оборками и вощеным паркетом, который я когда-то осмелился запятнать своей кровью, больше не существовало. Ее обломки были наполовину завалены грязью и деревьями. Лес за домом обрушился, оставив зияющую рану под открытым небом, пейзаж напоминал карьер. Уцелела всего сотня апельсиновых деревьев. Я бросился в руины, стал ворочать камни, которые мог поднять, схватился за балку, она не подалась, я тянул ее, пока не почувствовал на плече руку Зозо. Я оттолкнул его, опять схватился за балку, а потом усталость взяла свое.

Я скатился по обломкам, наполовину потеряв сознание, и разбил лоб. Зозо накинул мне на плечи свою куртку.

– Мимо… Бесполезно. Надо ждать спасателей.

Я не знаю, сколько времени они добирались туда и как проехали. Идти было некуда, и мы с Зозо провели ночь, соорудив хижину из нескольких досок, подпертых камнями, прижавшись друг к другу. Впервые с момента моего прибытия на плато царила абсолютная тишина. Ни птиц, ни насекомых. Разруха бесшумна. Ночью пошел ливень. И вдруг они появились. Целая толпа людей в форме, выкрикивавших приказы. Увидев нас, они стали кричать от радости, накидывать нам на плечи шерстяные одеяла в огне зари. Плато никогда не было таким розовым, как в то утро, словно разбитый, расколотый камень в последнем вздохе испускал так долго хранимый внутри цвет.

Виолу нашли первой, незадолго до полудня. Ее комната находилась на верхнем этаже, в той части дома, которая не была завалена оползнем. Я побежал, когда услышал крики, вырвался из рук, которые пытались меня удержать. Чуть ниже кучи обломков один сапер перекладывал ее на руки другому. Второй принял ее и опустился на корточки, чтобы уложить на землю. Виола была нагая и вся в пыли. Я встал на колени рядом с ней, коснулся ее лица и прикрыл валявшейся рядом шторой. У Орсини был странный пакт со смертью: она забирала их нетронутыми. Как и ее брат Вирджилио, найденный рядом с искореженным поездом, она осталась необезображенной. За исключением нескольких царапин и жутких шрамов, которые через тридцать лет после полета все еще исполосовывали ее ноги, руки и туловище и которых я никогда не видел. Только в тот момент по размеру шрамов я понял, что ей пришлось пережить после падения. Правая нога ниже колена была немного подвернута. Но меня поразило ее лицо. Мне всегда казалось, что у нее тонковатые губы, но я ошибался. Теперь, когда их больше не приходилось сжимать, губы казались полными и чуть изгибались в улыбке. Прядь волос упала на спящее лицо, я отодвинул ее пальцем. Моя сломленная Виола. Зозо плакал вместо меня.

Стефано и его мать извлекли из-под завалов в конце дня, вместе с Сильвио и работниками виллы. Удивительно, но маркиза так и не нашли. Мы с Зозо спустились с гор в Геную, где к нам бросились Витторио, Анна, наши матери, обезумевшие от страха. Из-за травмы головы мне пришлось провести ночь под наблюдением в больнице. На следующий день я без минуты промедления оделся, миновал врачебный пост и пошел на вокзал.

Если Филиппо Метти и удивился, увидев меня в тот вечер в своей мастерской с повязкой на голове, то ничем этого не выдал. Я пошел прямо к своему мрамору, сдернул брезент, схватил первое попавшееся зубило и молоток и со всех сил стал бить по камню. Той ночью я наконец заплакал – каменными осколками. Около полуночи появилась тарелка супа, которую я проглотил не заметив. А потом вернулся к работе. Через час я рухнул на едва початый камень.

Чьи-то руки подняли меня, рядом кто-то перешептывался. Подъем по лестнице, скрип двери. Меня положили на кровать. Сухая, но нежная рука легла на мой лоб, потом шаги удалились. В последние три дня я почти не спал и наконец погрузился в это первое забытье в комнате, которую мне предстояло занимать больше года в доме моего бывшего хозяина – теперь, когда я прозрел и увидел свою Пьету.

Землетрясение унесло жизни четырехсот семидесяти двух человек. Почти все население Пьетра-д’Альба, но это капля в море по сравнению с сотнями тысяч жертв в Мессине в 1908 году или тридцатью тысячами жертв Марсики в Абруццо в 1915 году – те землетрясения тоже соответствовали одиннадцати баллам по шкале Меркалли. Близнецы, их мать и моя мать выжили только благодаря поездке в Геную. Семья Орсини погибла вся, за исключением Франческо, который накануне уехал в Рим. Дон Ансельмо и все остальные отдали жизни за разворошенное плато, на котором они родились. Эксперты объяснили, что трещина в куполе Сан-Пьетро-делле-Лакриме была предвестником катастрофы, ее следовало опасаться. Это понял только маркиз, но никто не понял маркиза. Несколько месяцев спустя я в изумлении прочел в газете, что, оказывается, какой-то ученый узнал о трещине в нашей церкви и написал мэру деревни, пытаясь предупредить нас. Он не получил ответа. И до сих пор какая-то мрачно-поэтическая часть меня гадает: а вдруг письмо ученого случайно оказалось в той сумке, что украли у Эммануэле бандиты? И когда-нибудь его еще обнаружат в лесной чаще, под потрескавшейся кожей, скукоженное и пожелтевшее, это бесполезное предупреждение.

Землетрясение вскрыло остатки другой деревни, расположенной прямо под нашей и, вероятно, разрушенной в результате такого же стихийного бедствия, но память о нем стерлась еще в тринадцатом веке. Показался не дворец из белого золота и не люди-альбиносы, как полагала Виола, а прекрасно сохранившаяся сеть подземелий, в которой пятьсот лет спустя затеряется маленький Томмазо Бальди вместе со своей флейтой. По иронии судьбы единственным, что пощадило землетрясение, было кладбище Пьетры. Есть силы более могущественные, чем лава.

За неимением другого кандидата уцелевшие деревни выбрали Орацио Гамбале. Однако после случившегося в Пьетре от проекта шоссе отказались: глупо строить его в такой опасной долине. Дорога А6 пройдет в 1960 году гораздо дальше к западу.

Мои соотечественники проголосовали за республику второго июня 1946 года. Умберто II отправился в изгнание, и впервые в истории двадцать одна женщина стала членом парламента Италии.

Я не покидал Флоренции больше года. Ваял днем, иногда и ночью, и не принимал помощи ни от кого, кроме Метти. Однажды утром он встал рядом и помогал мне, выполняя всю работу, которую можно было делать одной рукой. Мы только кивнули друг другу. Из камня появилась Мария, какой я ее видел, а затем ее Сын. Их смутное присутствие становилось все четче, точнее, глаже. Однажды зимним днем 1947 года я сделал шаг назад, чтобы взглянуть на работу со стороны. На улице стояла стужа, но я был в рубашке, весь в поту, хотя печка не топилась. Метти привел в мастерскую мальчика лет двенадцати, который нес чемодан и выглядел испуганным, – новый ученик. Положив руку ребенку на плечо, он молча подвел его ближе.

Блок, который я несколько месяцев использовал для шлифовки, выпал из моих затекших пальцев. Метти обошел скульптуру. Он коснулся лица Марии с ее бесконечной и такой знакомой мне добротой, затем лица Сына и медленно покивал. Потом неуверенно потянулся левой рукой к несуществующей правой.

– Есть потери, от которых оправиться невозможно.

Из всех, кто видел мою «Пьету», я думаю, он единственный, кто понял. Малыш смотрел на работу открыв рот, снизу вверх.

– Это вы сделали, синьор? – испуганно спросил он.

Мальчик был похож на меня совсем далекого – да мы и были одного роста.

– Однажды ты сделаешь такую же, – пообещал я ему.

– О нет, синьор, вряд ли у меня получится.

Я обменялся взглядами с Метти, а затем вложил зубило в руку ребенка.

– Слушай меня внимательно. Ваять очень просто. Надо просто снимать слой за слоем ненужные истории и сюжеты, пока не дойдешь до темы, которая затронет всех, тебя и меня, этот город и всю страну, темы, от которой без ущерба нельзя отсечь уже ничего. И тогда надо перестать бить по камню. Ты понял?

– Нет, синьор.

– Не «синьор», – поправил Метти. – Ты будешь называть его «мастер».

Мою «Пьету» впервые выставили во Флоренции, в самом Дуомо. Франческо пришел произнести речь. Он стал как-то строже. Землетрясение лишило его легкости, которой я никогда не замечал. Сначала ничего не происходило. Я избегал прессы, в местной газете – моя последняя фотография. Затем пошли странные реакции на скульптуру, их становилось все больше. Мою «Пьету» перевезли в Ватикан, и там стало только хуже. Остальное все знают. Хотя, конечно, как сказать. По сути знают лишь немногие посвященные: Ватикан замял дело.

Мне милостиво дозволили жить рядом с ней, в Сакре, где она сокрыта. Я прожил тысячу жизней и не хотел возрождаться снова. Здесь я провел последние сорок лет. Признаюсь, я жил не совсем как монах. Время от времени уезжал, чтобы навестить мать, друзей, иногда даже сербскую княжну. В объятиях друг друга мы с переменным успехом обманывали свои стареющие тела.

Моя непостоянная мать умерла в 1971 году в возрасте девяноста восьми лет от оркестра в груди. Глаза ее выцвели. Это были уже не бездонные сиреневые сумерки, а незабудки. Я успел приехать в больницу. Она положила ладонь мне на щеку и прошептала:

– Мой мальчик, ты такой большой.

Двое старичков, Витторио и Анна, до сих пор живут где-то под Генуей вместе с Эммануэле. Земле пришлось встать дыбом, чтобы столкнуть их с места и наконец свести друг с другом. Зозо теперь шестьдесят три года, их дочери Марии на два года меньше. Их огорчит телефонный звонок от падре Винченцо: «Я должен сказать, что ваш друг Мимо…»

Скандал, который вызвала моя «Пьета», неразрывно связанная с именем Орсини, не пошел на пользу Франческо. Когда в 1958 году умер Пий XII, конклав предпочел ему епископа Ронкалли, и на следующих выборах Франческо тоже не повезло. Теперь это сутулая тень в красном на советах и конклавах. Но я думаю, в глубине души его это даже устраивает.

Кроме Метти, никто ее не понял. Я читал отчеты, заключения экспертов, научно-мистический бред – смешно. Профессор, писавший о моей «Пьете», на свой лад приблизился к истине, утверждая, что я знал Марию. Это правда. Но, как и другие, он стал жертвой отличного трюка, которому научила меня Виола, когда превращалась в медведя.

Заставить людей смотреть туда, куда хочет иллюзионист. Мария не Виола. Для Марии я использовал лицо Анны, образ чистейшей нежности и доброты из деревни под названием Пьетра-д’Альба.

Надо смотреть на Христа. Смотреть на Виолу. Я лепил ее такой, какой увидел в тот день среди развалин, ее изломанное чудное тело, с чуть вывернутыми ногами, с несуществующей грудью, еще более незаметной при лежачем положении, ее упавшие на лицо волосы. И все равно там лежит настоящая женщина, какой бы андрогинной она ни была, с женскими ключицами, женской грудью, женскими бедрами. Глаз ждет мужчину, видит мужчину, но все органы чувств улавливают женственность, тем более оглушительную, что она почти неуловима, это порыв, сломленный фанатиками, которые ее распяли. Некоторые зрители ничего не чувствуют и только пожимают плечами. У других, наиболее восприимчивых, реакция бывает бурная, иногда доходящая до вожделения, необъяснимая, нелепая для тех, кто не понял, – то есть для всех. Пытались найти дьявола, научную хитрость и еще бог знает что, а была одна Виола. Виола, которую я, сам того не желая, направо и налево предавал и от которой отрекался так часто, что тут бы заплакал и святой Петр.

Да, братья мои. В тот день, стоя среди развалин, я понял и увидел. Вы заказали мне Пьету в знак примирения. Богородицу, оплакивающую израненное тело Христа. Но вот: если Христос – страдание, то как ни верти, выходит, что Христос – женщина.

Хорошо бы знать, как это произойдет – переход за грань, последний вздох. Уйду ли я, не договорив последнее предложение? Слова повиснут в воздухе, а потом ничего – прекрасная тишина и капля облегчения? Или мне ждать, вцепившись в кровать, пока душу вырвут из тела?

Трамонтана, сирокко, либеччо, понан и мистраль – я зову тебя именем всех ветров.

Я любил свою жизнь – жизнь труса, предателя и художника, а, как учила меня Виола, то, что любишь, нельзя покинуть не оглянувшись. Я чувствую, кто-то держит меня за руку. Кто-то из братьев-монахов, может даже сам старик Винченцо.

Трамонтана, сирокко, либеччо, понан и мистраль – я зову тебя именем всех ветров.

О Корнутто, Корнутто! Расскажи нам, как уходят в море корабли.

И затянем песню!

А фрески Фра Анджелико при всполохе молний…

Винченцо поднимает голову, ежится от холода пьемонтского утра. Сначала думает, что его разбудил рассвет, но тот едва проклевывается, еще только ложится розовым бликом на оконный переплет. И тогда он понимает. Рука человека, у одра которого он бдит, судорожно сжимает ему ладонь. Дыхание прерывается, глаза открыты – и уже не видят.

Машинально Винченцо трогает ключ, висящий на шее. Позже он вернется, чтобы увидеть «Пьету». И потом еще, еще и еще, пока не поймет. Возможно, именно это пытался сказать ему скульптор перед тем, как уйти. Смотри еще. Возможно, падре упустил какую-то мелочь, одну из тех микроскопических деталей, из которых зреют революции.

Ладонь, держащая его руку, медленно слабеет. Последний взмах маятника, последний тик-так, и часы остановятся. Вдали на горизонте чуть проступают Альпы. В еще черном небе светящаяся точка неспешно чертит орбиту.

Мимо Виталиани, рожденный в мире птиц, умирает под оком спутника.

Спасибо Алексии Лаза-Лепаж за то, что помогла мне подняться на крышу, Дельфине Бертон за взрыв мимозы и сорок пять лет дружбы, Саманте Борде – за свет.

Спасибо Р. Барони и Ж. Гуни за уроки латыни, первые сцены и Рим под снегом.