Текст книги "Храни её"

Автор книги: Жан-Батист Андреа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

– Что это значит: «Тебе, еще не рожденной?» Только не говори, что у тебя был выкидыш. Или, что еще хуже, ты сама…

– Выкидыш? Когда были написаны эти строки, мы даже не были знакомы! Это стихотворение – мысли шестнадцатилетней девушки. Если хочешь знать, я, скорее всего, обращалась к себе. «Ты, еще не рожденная» – это я сама. Девушка, которая не смогла летать. Я писала это и думала, что где-нибудь в параллельной вселенной эта другая «я» меня услышит.

– В параллельной вселенной? – Кампана снова чуть не поперхнулся, на этот раз прочистил горло бокалом вина. – Да ты совсем сдурела!

– В общих интересах… – начал Франческо.

Виола прервала его жестом. Простое мягкое движение руки, способное остановить армию на марше или бегущее стадо слонов. Эти двое походили друг на друга больше, чем думали.

– Тебе всегда не хватало воображения, Ринальдо. Тебе не приходило в голову, что все не так, как ты видишь? Что параллельные вселенные, да, могут существовать? А наш мир – нет? Что мы, возможно, лишь снимся какому-нибудь медведю?

Все смотрели на Виолу разинув рты, и лишь я улыбался. Кампана стоял весь багровый, с набухшей шеей. Виола протянула руку, и муж почти рефлекторно отдал стихотворение. Она сложила его, спрятала в платье и снова повернулась лицом к avvocato:

– Я предупреждала тебя.

Я не успел заметить взмах руки. За долю секунды Виола схватила с ближайшей тарелки нож для сыра и изо всей силы вонзила в мужа.

Драматические события искажают ход времени, что лишний раз доказывает: Виола говорила совершенно разумные вещи. Никто из гостей не отреагировал, их разум замер на предыдущей секунде, увяз в неверии, которое налипло на шестеренки мозга и застопорило их. Потом на них обрушилась реальность. Кампана увидел нож, торчащий из плеча, лацкан пиджака, измазанный кровью, с крохой хорошего французского рокфора, специально привезенного для Орсини, и еще чего-то вроде пекорино. Он отпрянул и завопил, сестра сделала то же самое, прежде чем потерять сознание. В соседней комнате заплакали дети.

Ну, Орсини видали и не такое. Стефано пощипал себя за переносицу. Он прекрасно видел, что рана не смертельна, хотя два изогнутых зубчика ножа вонзились довольно глубоко и, должно быть, причиняли адскую боль. Франческо спокойно встал, подозвал дворецкого и попросил послать за доктором. Виола наблюдала за сценой равнодушно, как и ее отец. Ее мать сразу после происшествия исчезла, прикрыв рот салфеткой. Непонятно, целилась ли Виола в плечо или хотела попасть в сердце, но промахнулась.

Два часа спустя Кампана, Стефано, Франческо и я собрались в гостиной для разговора, к которому женщин не пригласили. Доктор дал Виоле успокоительное и уложил ее в постель. Я часто задавался вопросом, почему я вечно оказывался в центре их семейных дел – то ли действительно стал одним из Орсини, то ли они просто забывали про меня: взгляды людей по невниманию часто скользили поверх моей головы. У Кампаны из-под запятнанной кровью рубашки виднелось забинтованное плечо. Он покрутил коньяк в бокале и с ненавистью перевел взгляд с одного брата на другого:

– На этот раз с меня довольно. Все зашло слишком далеко. Эта бесплодная психичка сядет в тюрьму. Или в сумасшедший дом.

Стефано привстал и оскалился, готовый защищать честь сестры. Может, не ради нее, может, из семейной гордости, из чувства собственничества, но все равно готовый к бою. Как обычно, брат умерил его агрессию одним движением руки.

– Никто не сядет в тюрьму, – очень тихо сказал Франческо. – Конечно, мы и не верили, что вы станете Ромео и Джульеттой, но теперь пришло время вашим путям разойтись.

Кампана побелел. Нетрудно представить его расчет при женитьбе на Виоле: у Франческо явно не будет детей, по крайней мере официальных. Стефано, с его любовью к ночным загулам и вину, превратившей некогда пухлого, но смазливого мальчика в жирного функционера, тоже вряд ли создаст семью. Таким образом, существовала слабая, но реальная вероятность, что ребенок Кампаны и Виолы унаследует титул. Чрево Виолы сорвало этот план. Но союз с Орсини оставался источником престижа, и в этом отношении Кампана сорвал куш. Он хвастался, что может звонить напрямую папе римскому (что было правдой при условии, что Франческо захочет их соединить) и дуче (ложь, потому что Стефано дрожал перед Муссолини). И, несмотря на скудные кризисные годы, состояние Орсини, даже в плане недвижимости, оставалось значительным. Для Кампаны о разводе не могло быть и речи. О чем он и сообщил, вскочив со стула и яростно грозя нам всем толстым пальцем, но не выпуская стакан:

– Никакого развода, слышите? Не для того я столько денег угрохал на эту семью. Что бы стало с вашими цитрусами, с вашими чертовыми плантациями, с драгоценными апельсинами, если б не я?

– Никакого развода, – согласился Франческо. – Брак будет аннулирован. Когда Виола согласилась выйти за тебя замуж, она еще испытывала психологические последствия аварии. То есть была не в состоянии принимать такое решение. Ваш брак недействителен, аннулирование будет устроено в высших кругах. Тебе не придется ни о чем беспокоиться. Виола для видимости отправится на несколько месяцев в дом отдыха.

Я не мог взять и вскочить с места, как вскакивали они все в минуту возмущения. Казалось бы, пустяк, но он злил меня всю жизнь. Я извернулся, достал ногой до пола и сумел встать.

– И речи быть не может! – воскликнул я после этой заминки.

– На этот раз, – снова заговорил Кампана, – коротышка прав. Об аннуляции не может быть и речи.

Франческо встал в свою очередь, разгладил черную сутану с фиолетовой каймой. Avvocato невольно сделал шаг назад.

– Мимо, я все обсудил с сестрой. Она согласна. Она даже сама меня об этом попросила. Я знаю в Тоскане одну монашескую обитель, прелестный уголок. Ты можешь удостовериться, если хочешь. Что же до тебя, наш дорогой зять… – Он снова надел шапочку и соединил пальцы в странном молитвенном жесте. – Ты выполнишь в точности то, что мы скажем.

– Это мы еще посмотрим. – Кампана развернулся на пятках.

Франческо кашлянул.

– Не стоит расставаться на таких словах. Гнев – плохой советчик. Ты вовсе не обязан соглашаться на аннуляцию.

– Ты чертовски прав, аббат. И кстати…

– Она все равно состоится, – отрезал Франческо.

– Что-что?

– Помнишь, было одно… досадное происшествие. Молодая женщина, которую ты покалечил несколько лет назад. Мне сказали, она потеряла глаз.

Avvocato замер и медленно вернулся к нему:

– Меня признали невиновным.

– Потому что Мимо дал показания в твою пользу. Но тот же Мимо может пойти на попятную и заявить, что ты заставил его так сказать, чтобы сохранить репутацию семьи.

– Он сядет в тюрьму за лжесвидетельство!

Франческо засмеялся:

– Минут на десять, да. А вот ты, боюсь, задержишься там куда дольше и потеряешь много-много друзей. А что подумает твоя сестра Элоиза? Твоя родня? И прежде всего, такое явное доказательство твоей психической неустойчивости гарантирует нам расторжение брака. Я предложил тебе разумный компромисс, возложив бремя развода на Виолу, но раз ты против…

Мне не хотелось в тюрьму даже на десять минут. Но я пожал плечами. Челюсть Кампаны перекосило. Выпучив осоловелые глаза, он смотрел на молодого епископа так, словно видел его впервые.

– Поскольку расторжение брака непременно состоится, – бесстрастно продолжал Франческо, – тебе остается просто сообщить нам, хочешь ты пройти через это с высоко поднятой головой или потерять все: репутацию, бизнес, семью. Для нас результат не изменится.

У Кампаны вырвался нервный смешок. Он тяжело пошел к двери и там обернулся в последний раз.

– Вы чертова банда ублюдков, – выплюнул он.

Стефано, не сказавший ни слова, наконец встал:

– Нет. Мы настоящие Орсини.

Я был до смешного рад, что при этих его словах находился в комнате.

Брак признали недействительным в рекордно короткий срок, и мы больше никогда не слышали о Ринальдо Кампане. Его имя мелькало в титрах фильмов вплоть до конца 1950-х годов, а потом однажды вечером по дороге домой он исчез. Позже выяснилось, что он смылся в Соединенные Штаты: в бизнесе что-то пошло не так, и он задолжал очень серьезным людям. Так что Кампана осуществил мечту своей бывшей супруги.

Виола искренне просила отправить ее в дом отдыха. Весной 1941 года я вместе с водителем отвез ее в монастырь, расположенный в укромном месте среди тосканских холмов. Два покатых склона молодой пшеницы окаймляли подковообразное здание, окруженное зеленым парком. Архитектура обители, свежевыкрашенной в розовый цвет, чем-то напоминала мастерскую Метти, да и Флоренция находилась в шестидесяти километрах. Настоятельница, очень милая женщина лет сорока, приняла нас в светлой гостиной. Юные послушницы, порхая, как ласточки, накрыли к чаю. В заведении чаще всего принимали на реабилитацию сестер, страдающих духовным недугом. После чая нас провели по кельям. Та, что по просьбе монсеньора брата была предоставлена Виоле, выходила окнами на юг, но ее притенял темно-зеленый кипарис, пахнущий гитарой.

– Мы будем хорошо заботиться о синьоре Орсини, – заверила меня настоятельница и ласково улыбнулась. – Она восстановится мгновенно.

Я оставил Виолу раскладывать вещи. Вернувшись в гостиную, настоятельница придвинула мне на подпись документы, я начал машинально расписываться, пока не зацепился глазом за странную формулировку: «Заведение снимает с себя всякую ответственность в случае неблагоприятной реакции на процедуры». Я стал расспрашивать настоятельницу об этих самых процедурах и о неблагоприятных реакциях, которые могут возникнуть. Она тут же повела меня в подвал и с неизменной улыбкой показала просторное помещение, облицованное плиткой от пола до сводчатого потолка. У наших ног змеились поливочные шланги, сильно пахло сыростью.

– Некоторым нашим постоялицам, если они беспокойно ведут себя ночью, мы прописываем ледяной душ. Этот естественный метод чудесно лечит телесный зуд или искус сомнения, если традиционные методы оказываются бессильны.

– А каковы же традиционные методы? – любезно спросил я.

– У нас используются определенные лекарственные растворы, но прежде чем к ним прибегнуть, мы рекомендуем постоялицам провести несколько ночей в молитве перед алтарем. Сестра-доброволица помогает молящейся женщине и не дает ей заснуть, используя бамбуковый прутик. «Мудр тот, кто остерегается всяческого сна», – говорит нам святой Иоанн Лествичник. Лукавый является ночью, пользуясь сном нашего разума, чтобы внушить всяческие извращения. Таким образом, бессонница является надежным средством борьбы с ними.

Я попросил сестру подождать меня в гостиной, поднялся к Виоле, которая раскладывала вещи в шкафу, и объявил ей:

– Мы уезжаем.

Виола не задавала вопросов. Вздохнув, она тем же движением перенесла вещи обратно в чемодан. Потом мы спустились к настоятельнице.

– Как мне к вам обращаться? – спросил я. – Святая сестра? Не хотелось бы как-то ошибиться.

– Преподобная мать-настоятельница, – ответила означенная синьора и нахмурила бровь при виде чемодана.

– Преподобная мать-настоятельница, ваш монастырь – не дом отдыха.

– Совершенно верно. Это поле битвы со смущением духа, которое внушает нам лукавый, и с искушениями плоти. С победой человек обретает покой.

– Замечательная логика, преподобная мать-настоятельница. Это как работа великолепного часового механизма. С таким количеством усложнений, что он уже не показывает время.

– Я не понимаю…

– Виола у вас не останется.

– Простите?

– Виола. У вас. Не останется.

– Послушайте, вы… Синьор, – сказала монахиня, нажимая на обращение так, как будто я его не заслуживал, – не знаю, кто вы такой, но на Орсини вы не похожи.

– Потому что Орсини высокого роста?

Она проигнорировала мой вопрос.

– Так что я не обязана подчиняться приказам с вашей стороны. Епископ Орсини просил меня принять его сестру, и приказ отпустить ее я приму только от него.

– Он не даст вам такого приказа.

– Отлично, значит, вопрос решен.

– Не совсем. Позвольте вам разъяснить, преподобная мать-настоятельница. Я могу уйти без Виолы. Вы просто должны знать, что такое чудовище, такой урод, как я, оставленный Господом с самого рождения, водится с очень дурными людьми. Я первый скорблю об этом, но что вы хотите, себя не переделаешь. Если я уеду без Виолы – смотрите мне прямо в глаза, когда я говорю, – то вернусь через два дня. И сожгу и разнесу этот монастырь так, что от него ничего не останется. Будьте спокойны, ваша паства не пострадает, и вы тоже, я же не зверь, хотя меня сильно тянет пропустить вас саму через душ, устраняющий искус сомнения! Одно можно сказать наверняка: я прослежу, чтобы тут камня на камне не осталось.

Виола смотрела на меня в изумлении, но это было ничто по сравнению с выражением лица монахини. Последняя быстро оправилась и без единого слова проводила нас до двери. Франческо оставила его привычная сдержанность, и он накричал на меня по телефону, получив от преподобной матери-настоятельницы официальную жалобу. Я посоветовал ему принять ледяной душ и шваркнул трубку.

В последующие два года я видел Виолу очень мало. У меня были свои проблемы, и к тому же вскоре после возвращения из монастыря с ней случилась разительная перемена. В одночасье Виола, вовсе не заботившаяся о внешности, стала одеваться в роскошнейшие платья от величайших кутюрье Парижа. Она добровольно сопровождала мать в ее дружеских визитах, играла роль хозяйки на родительских приемах. Вскоре до моих ушей стали доходить лестные отзывы о молодой маркизе, изумительной женщине, радушной хозяйке, унаследовавшей все достоинства матери… А какой бы стала прекрасной супругой! – только в тридцать семь лет она слишком стара.

Из всех камуфляжей, в которые рядилась Виола, скрываясь от себя, этот показался мне наименее опасным. Он не вызывал у меня беспокойства, и я не замечал ее манерную светскость. Чем дальше продвигался 1941 год, тем яснее становилось, что из-за войны Всемирная выставка в Риме не состоится. Неважно, говорил режим, мы блистаем на всех фронтах силой нашего оружия. Это им неважно, а мне – очень даже. Потому что Дворец итальянской цивилизации, который строился к отмененной выставке, так и не открыли. Его роскошная пустая оболочка долгие годы оставалась римской доминантой. Фашизм, сам того не ведая, воздвиг не монумент во славу себе, а мавзолей. Я остался с десятью статуями на руках – три года работы, материалы и ученики, – за которые мне так и не заплатили. В одночасье мне, почти двадцать лет не знавшему финансовых забот, даже забывшему про былую бедность, пришлось уволить половину служащих. И вкалывать за двоих в мастерской, выполняя текущие заказы, и носиться по стране в поисках потенциальных клиентов. Впервые в своей карьере я внезапно испугался выйти из моды. Однако мои работы по-прежнему нравились. Всем, кроме меня – с тех пор, как я осознал, что я всего лишь шестнадцатилетний скульптор, которому исполнилось тридцать семь.

Однажды вечером, когда я ворочался в постели, метался в лихорадочной дреме, дверь моей спальни скрипнула.

Мать положила руку мне на лоб, прошептала: «Ш-ш-ш, ш-ш-ш» – и запела старинную колыбельную нашей родины. Я ее не помнил, но, должно быть, слышал в далеком савойском прошлом, и вдруг на душе стало легче.

– Ты не обязан всю жизнь бегать как белка в колесе, – тихо сказала она.

На следующий день мать встретила меня в кухне как ни в чем не бывало. Я до сих пор не уверен, что все это мне не приснилось.

Несколько месяцев спустя мне удалось стабилизировать финансовое положение мастерской и вернуть на работу двух учеников. Из-за войны гражданские заказы прекратились, за исключением гигантской статуи «Нового человека», для которой я привез глыбу поразительной чистоты. Теперь для меня придерживали лучшие каменные блоки, к великому разочарованию соперников и коллег. Я не делал никакой поблажки поставщикам. Статуя выйдет меньше, чем планировалось, но, увидев этот камень, я понял, что это он. Дрожь пробежала по телу, когда я прикоснулся к нему. Камень говорил со мной, чего не случалось уже давно. Я был уверен, что в нем нет ни малейшей трещины. Он ложился под руку доверчиво и без подвоха.

Я не сразу приступил к работе, что было слегка непорядочно с моей стороны, так как мне платили по времени. Впрочем, я жульничал не больше, чем те, кто не компенсировал мне работу для Дворца итальянской цивилизации. Франческо простил мне бунт и представил необычного клиента, бывшего священника, заработавшего состояние на авиации. Этот человек задумал построить впечатляющий мавзолей на кладбище кладбищ, Cimitero Monumentale di Staglieno, крупнейшем некрополе в Генуе. Город мертвых, чье великолепие не уступало великолепию города живых, был настолько прекрасен, что, по легенде, люди теряли страх смерти и мечтали скорее туда переселиться. Мой же клиент вдобавок хотел убедиться, что ваяю действительно я, что вынудило меня временно обосноваться в Риме, поскольку он любил неожиданно заехать и проверить. Несколько месяцев спустя он разбился в Средиземном море, летая на разработанной им экспериментальной модели самолета, тело так и не обнаружили. Склеп отдали родственникам. Я не знаю, что они с ним сделали. Возможно, сегодня он так и стоит в Стальено пустой или занят кем-то другим. Но авиатор, как честный человек, заплатил мне вперед.

Именно в это время, незадолго до Рождества 1942 года, я стал чувствовать странное. Что-то смущало меня, какое-то движение на краю окоема. Я рассказал об этом Стефано, который меня высмеял, и Франческо, который пробормотал: «Гм». Я позвонил матери, она ответила слабым голоском, я говорил только о себе и о своих подозрениях. Она спросила, не слишком ли я заработался.

Я не сошел с ума и не заработался. Чувство возникало не каждый день, и я не мог найти в происходящем какую-то логику или смысл. Но в себе я не сомневался.

Куда бы я ни шел в Риме, кто-то следовал за мной.

Все быстрее и быстрее.

В начале 1920-х годов мне потребовалось два дня, чтобы добраться до Рима из Пьетра-д’Альба. Десять лет спустя – день. Еще через десять лет – еще наполовину меньше. Болиды стояли на каждом углу. Пройдет пять лет, и люди преодолеют звуковой барьер. Звуковой барьер! Я знал лошадей и повозки, и вдруг мы ненароком, едва извинившись, потеснили звук.

Ощущение слежки исчезло, как только я вернулся в Пьетра-д’Альба на рождественские каникулы. Мать лежала, не вставая с постели: у нее заложило грудь, и она задыхалась при каждом слове. Осмотрев ее, врач с обеспокоенным видом сказал нам, что у нее в груди настоящий оркестр, причем не камерный. Витторио день и ночь ухаживал за своей второй матерью – он сам стал ей вторым сыном. За те шесть лет, что она безвыездно жила в мастерской, они очень сблизились. Даже Анна, видя ее каждый раз, когда привозила детей, полюбила мою мать. Анна с Витторио официально развелись в прошлом году. Однажды вечером, выпив лишнего, Витторио вздохнул: «Взять бы все мои недостатки, собрать в кучу и сжечь, чтобы снова стать тем, кого она любила».

Новый год встречали у Орсини малым кругом, а именно: они, я, еще две вдовствующие синьоры, более или менее связанные с семьей, глухие, как камень, и два старых холостяка из двоюродных, один из которых – в полном маразме. Виола идеально играла роль младшей маркизы, переходя от одного гостя к другому, смеясь над избитыми шутками, розовея от удовольствия, словно в каком-то сне. Подарки были сложены возле камина, и Виола сердечно обняла мать, получив оранжевый бриллиант в окружении двух изумрудов – семейный фруктовый талисман в виде броши. Я удивился, когда Стефано, склонившись над стопкой конвертов, вытащил из них один с моим именем и бросил мне. В нем находилась обрезная карточка с тиснением из двух золотых балок: приглашение на вечер в Королевскую академию Италии двадцать третьего марта 1943 года на имя Стефано Орсини. Я с улыбкой вернул ему карточку:

– Думаю, это для тебя.

Стефано поднял бровь, взглянул и пожал плечами:

– Тогда я, наверное, перепутал.

Он сделал вид, что ищет по карманам, наконец нашел еще один конверт и протянул мне, его глаза искрились.

Сердце замерло. В конверте находилась копия указа от двадцать первого декабря 1942 года. По личному представлению министра народной культуры скульптор Микеланджело Виталиани за вклад в итальянское интеллектуальное продвижение в области искусств принимается в полноправные члены Королевской академии Италии.

На глаза навернулись слезы. Как в тринадцать лет, когда я плакал, стоя у башни этого самого особняка. Все стыдливо отводили глаза, чтобы я мог взять себя в руки. В этих кругах мужчины не плакали, или их считали женщинами. Мое официальное признание состоится торжественным вечером двадцать третьего марта, сообщил Стефано. Мы откупорили шампанское, за меня подняли тост, потом еще несколько. Я избегал смотреть на Виолу, но она сама подошла ко мне и коснулась рукой в перчатке моего запястья:

– Поздравляю. Я рада за тебя.

За ужином одна из старых тетушек проснулась и завела разговор о позиции Святого Престола по отношению к Германии. Шампанское подействовало.

– Хотя ты епископ, – сказала она Франческо, – а я все равно меняла тебе пеленки и видела твое cazzino. Так расскажи нам, что происходит. Потому что я не одобряю ни эту свинью Муссолини, ни тем более свинью Гитлера, но я чту Бога, и мне хотелось бы знать, что Он думает по этому поводу.

Франческо со свойственной ему обтекаемостью выражений заверил ее, что Его Святейшество сокрушается ужасам войны и осуждает их с величайшей твердостью.

– Почему тогда он не скажет этого вслух?

– Он сказал, дорогая тетя.

– Не называя конкретных виновников.

– Его Святейшество не может говорить что вздумается, – возразил Франческо, с иронией взглянув на брата. – Он должен проявлять осторожность.

Виола наклонилась и положила руку на запястье тети, точно так же, как сделала, поздравляя меня:

– О, тетушка, не будем о политике.

– Вот именно, – сказал Стефано, красный от гнева.

Тот кузен, что не был в маразме, взялся занимать тетку беседой, и вскоре та снова стала клевать носом. Ужин закончился в слегка напряженном молчании, затем гости удалились: Стефано – курить в парке, Франческо – писать письма в своей комнате. Я задержался, потому что Виола осталась перед камином. Она достала из кармана таблетницу, вынула из нее две розовые капсулы и опустила в стакан с водой.

– Тебе нездоровится?

– О, Мимо, ты еще здесь? Нет, я не больна. Это всего лишь тонизирующее средство, которое прописал доктор на случай, если я устану.

– Это, наверное, утомительно – играть идеальную младшую маркизу. – Я закрыл лицо руками и вздохнул. Я ведь тоже выпил.

Виола без малейшего недовольства протянула мне открытую таблетницу:

– Хочешь принять? Увидишь, это расслабляет.

– Прости меня. Я не хотел так говорить.

– Нет? А мне показалось, ты именно это и хотел сказать.

– Возможно, но не такими словами. Я знаю, ты не одобряешь некоторые мои карьерные решения. Но академия, понимаешь… Это наивысшее признание.

– Я очень рада за тебя.

– Фальшивая Виола этому очень рада. Настоящая, могла бы, убила бы меня.

– Нет ни настоящей, ни ложной Виолы. Есть одна я.

– Знаешь, что я думаю? Что все эти маски, которые ты носила много лет, все это нарочно, чтобы бесить меня.

Виола недоверчиво усмехнулась и уперла кулаки в бедра:

– Ну, Мимо, похоже, ты невнимательно читал книги, которые я давала! А жаль. Ты узнал бы, что Джордано Бруно умер, отстаивая, среди прочих ересей, идею о том, что Земля не вращается вокруг нас.

Странное шипение послышалось в ответ на эти слова. Мы вздрогнули – в углу комнаты, никем не замеченный, оставался маркиз. Почти сразу же его взгляд снова стал пустым. Виола позвонила, спешно явился слуга и вывез патриарха из гостиной.

– Я всего добился своим трудом, – продолжил я, размахивая своим указом о назначении, когда мы остались одни. – Я заслужил это, и никто у меня этого не отнимет.

– Никто у тебя ничего не отнимает.

– Неправда, Виола. Ты ненавидишь этот режим. Но он был добр ко мне. – Я сделал шаг вперед и применил свое фатальное оружие. Я ткнул пальцем себе в грудь. – Не суди меня. Ты не знаешь, каково быть таким, как я…

Виола сделала точно такой же жест, указывая на себя:

– А ты не знаешь, каково быть такой, как я. – Она снова отвернулась к камину с довольной усмешкой рыбака, который, подловив глупую рыбку, бросает ее обратно в реку, чтоб не возиться с мелюзгой.

Мать, ко всеобщему облегчению, выздоровела, что позволило мне вернуться в Рим. Над Вечным городом кружил снег. Холод был кусачий, особенно в моей квартире, которая плохо отапливалась, но ничто не могло испортить мне настроения. Менее чем через три месяца я получу высшую художественную награду страны. Сопровождающая ее шумиха гарантирует мне новые заказы. Неделю спустя прежнее странное ощущение разом вернулось. Сомневаться не приходилось: за мной следили. Я применял разные трюки: внезапно бросался в узкий переулок, проходил сквозь здание и выходил с другой стороны, и ощущение пропадало на несколько часов или на несколько дней. Я снова пошел к Стефано, занимавшему высокий пост во внутренних делах.

– Кем ты себя возомнил, Гулливер? – спросил он меня, гогоча. – Думаешь, ты такая важная птица, чтоб за тобой следили? И зачем нам ходить за парнем, которого дуче только что наградил? За верным сторонником режима?

Тем не менее он обещал перезвонить и в тот же вечер явился в мастерскую сам, чтобы поклясться, что мне все мерещится. За мной никто не следит, по крайней мере никто из его службы. В последующие дни ощущение утихло. Решив максимально использовать будущий прием в Королевскую академию, я за несколько недель до мероприятия снял сады отеля «Россия» и организовал вечер в свою честь: сам себе не поможешь, никто не поможет. Франческо гарантировал мне присутствие нескольких кардиналов, и я знал, что приехал бы и Пачелли, если бы позволили обязанности. Сербская княжна, недавно овдовев, нашла себе нового любовника, кого-то посолидней, как она сказала. То ли она имела в виду мои частые отлучки в Пьетра-д’Альба, то ли некоторую рассеянность при занятиях любовью. Но она охотно пришла, одолжив мне на время свою красоту, в сопровождении сонма воздыхателей. Некоторые были готовы ради нее на все, даже заказать у меня совершенно ненужную им скульптуру. Стефано, как всегда, заявился со своими более-менее рукопожатными друзьями, впрочем, я признавал за ними своеобразное умение веселиться. Компании держались особняком и напоминали в огромной гостиной две футбольные команды: с одной стороны в красном – люди Ватикана, с другой, в черном – люди режима. Сфумато из женщин, одна красивее другой, размывало границы и создавало впечатление единства и текучести, но компании не смешивались. Шампанское лилось рекой, как и другие напитки. Я даже видел, как среди фашистов циркулировал кокс. Княжна Александра Кара-Петрович бесстрашно и открыто флиртовала со мной, что сразу сделало меня желанным для многих женщин и, вероятно, для некоторых мужчин. Все думали, что, если такой, как он, может привлечь такую, как она, и вдобавок Королевская академия вот-вот примет его в свои ряды, в нем наверняка что-то есть. Я не извлек из этого внимания всю возможную пользу. Поскольку за мной следили, я постоянно был настороже.

Явился и Луиджи Фредди в сопровождении молодой актрисы. Мой рост иногда ставил меня в затруднительное положение. Хотя Стефано неоднократно отмечал мой уникальный взгляд на мир, мне не особенно нравилось разговаривать с женским бюстом, особенно когда, как в случае с упомянутой актрисой, он так давил на меня при разговоре. Я пятился, она напирала, и ровно в середине этого странного танца, незадолго до полуночи, ко мне подошел швейцар:

– Господин Виталиани, охрана задержала человека, который пытался проникнуть в отель. Он утверждает, что знаком с вами, но у него нет пригласительного билета. Мы подозреваем, что он либо журналист, либо любитель дарового угощения.

– Как он выглядит?

Швейцар чуть заметно дрогнул. Но я улавливал выражения в камне, а уж на человеческой плоти…

– Вам лучше взглянуть самому.

Мы поднялись на второй этаж. Швейцар указал мне окно в коридоре и поднял занавеску. Мы находились над самым входом. Внизу на холоде ждал мужчина, постукивая ногами по булыжнику и дуя в пальцы, и я вдруг понял, что это он следил за мной неделями напролет, потому что иначе и быть не могло. И еще я понял, почему консьерж смутился, когда я попросил его описать гостя. Тот походил на меня: это был Бидзаро. Чуть поседевший, чуть сгорбившийся, но точно Бидзаро.

С той же улыбкой, которой Петр за две тысячи лет до меня одарил одного пытливого стражника, я заявил:

– В жизни не видел этого человека.

Я пошел домой в три часа ночи и гораздо трезвее, чем планировал. Мне непременно хотелось вернуться пешком – водитель ехал следом. Несомненно, епитимья за то, что я оставил Бидзаро на морозе. Я видел из окна второго этажа, как его выставила охрана. Он плюнул им под ноги, а потом скрылся в водовороте снежинок, втянув голову в воротник, сунув руки в карманы. Его появление ничего хорошего не предвещало. Он не постучался вежливо в дверь, как любой нормальный человек. Он выслеживал меня. Пытался пролезть на вечеринку, куда его не звали. А ведь Бидзаро способен на все: открыть для друга монастырь Сан-Марко и секунду спустя обозвать его карликом. Или выследить, а потом сдать фашистам. А может, он хотел меня шантажировать. Я обеспечен, мое лицо часто мелькает в газетах, в светской хронике.

Нужно увидеть Рим в снегу и только потом утверждать, что жил по-настоящему. Холод усиливал запахи. Ночные запахи дорогих духов, потных тел сменялись дневными – металла уличных фонарей, кофейника, фырчащего за туманным окном бара. Я пришел домой окоченевший и рухнул на кровать полностью одетый, ничего не включив. В углу еще горел огонь в печке – я затопил перед уходом. Отчего я солгал? Бидзаро беспокоил меня, но не страх заставил меня отречься. Я сделал это по тем же причинам, что помешали мне навестить его во Флоренции, когда я вернулся туда с Виолой. Бидзаро и Сара видели, как я валялся в сточной канаве. Я просто не хотел пересекаться с теми, кто знал мою худшую версию, – боялся, что эта версия окажется настоящей. Потому что если она настоящая, то сегодняшний Мимо Виталиани с его часами «Танк» и сшитыми на заказ костюмами – просто самозванец.

Через несколько часов я ждал визита поставщика. Спать не имело смысла, но я погрузился в какую-то полудрему. И вдруг запахло паленым, дохнуло горячим ветром с анатолийских равнин. Далекий, призрачный, он становился все более явным. Это не сон. Кто-то решил поджечь мне спальню.