Текст книги "Храни её"

Автор книги: Жан-Батист Андреа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

– Когда умер Фра Анджелико? – спросила она.

– Восемнадцатого февраля тысяча четыреста пятьдесят пятого года.

– Где?

– В Риме.

– Настоящее имя?

– Гвидо ди Пьетро.

Она наконец улыбнулась мне. Кладбище при ней казалось чуть менее страшным, хотя я и вздрагивал от треска любой веточки.

– Значит, прочитал книгу. Молодец. Ты уже не такой глупый.

– Да я думал, мы уже не увидимся. Я неделями стерег твое окно, а красного огня все не было.

– Ах да. Я очень на тебя разозлилась.

– Да что я сделал?

Она повернула ко мне удивленное лицо:

– Ты правда не догадываешься?

– Ну нет.

– Ты почти каждое предложение начинаешь с «ну» или «да». Это некрасиво.

– И ты поэтому злилась?

– Нет. В прошлый раз, когда мы расстались на перекрестке, помнишь? Ты ушел не оглянувшись. Это меня обидело.

– Как это?

Она вздохнула:

– Когда расстаешься с любимым человеком, то отходишь на несколько шагов, а потом оборачиваешься, чтобы еще раз взглянуть на него на прощание, и даже легонько машешь рукой. Вот я, например, обернулась. А ты взял и ушел, как будто сразу забыл про меня. И тогда я решила, что все, больше мы не увидимся. Потом я все обдумала и поняла, что ты просто тупой и невоспитанный.

Я энергично закивал:

– Точно! Так оно и есть! Спасибо, что вернулась. И спасибо за книгу. Теперь-то я буду оборачиваться, честно.

– Книгу ты потом просто положи в дупло, а я тебе дам другую. Я взяла ее в книжном шкафу, но больше одной книги за раз стащить не получится, мне вообще-то запрещено ходить в библиотеку… Мама говорит, что я зря трачу время, читая всякую ерунду про мертвецов. Кстати, о мертвецах – пошли?

– Куда?

– Слушать мертвецов, дурачок. Зачем мы, по-твоему, сюда пришли?

Виола балансировала, как гимнаст, на шаткой грани меж двух миров. Некоторые говорили – между разумом и безумием. Я не раз боролся, иногда физически, с теми, кто объявлял ее сумасшедшей.

Слушать мертвых было ее любимым занятием. Как она рассказала, все началось в пять лет, когда на похоронах какой-то пожилой родственницы она случайно уснула на одной из могил. Она проснулась с кучей чужих историй в голове, которые явно были нашептаны из-под земли. «Бесовское наваждение», – объявил дон Асканио, предшественник дона Ансельмо в Сан-Пьетро-делле-Лакриме. «Детская истерия», – диагностировал миланский врач, к которому ее отвезли несколько недель спустя. Врач рекомендовал ледяные ванны. Если это не поможет, придется прибегнуть к более серьезному лечению. После первой ледяной ванны Виола, которая отнюдь не была сумасшедшей, заявила, что вылечилась. И стала выходить из дома по ночам, спускаясь по керамическому водостоку, проходившему по заднему фасаду рядом с ее спальней. Она стала ложиться на могилы – когда наугад, когда потому, что знала их обитателей. По ее собственному признанию, больше никто из мертвых с ней не разговаривал. Но ведь надо быть на месте на случай, если один из них снова захочет раскрыть душу. Иначе кто их выслушает? Кто им поможет, кроме нее? В тот вечер, когда я принял ее за привидение, она ходила на могилу брата. Они лежали и молчали, понимая друг друга с полуслова, как прежде. Им и при жизни не нужно было лишних слов.

Виола не обиделась, когда я наотрез отказался лечь на могилу. Она просто спросила:

– Чего ты боишься?

– Призраков, как все. Что они станут меня преследовать.

– Тебя? Думаешь, ты им так нужен?

Она пожала плечами и направилась к своей любимой могиле. Небольшая плита известняка, частично покрытая мхом – Виола расшифровала мне имя покойного: Томмазо Бальди, 1787–1797. Про юного Томмазо в деревне рассказывали целую легенду. В 1797 году один житель Пьетра-д’Альба сообщил, что у него в погребе из-под земли слышится звук флейты. Его сочли сумасшедшим, но назавтра и в последующие дни другие жители клятвенно заявили, что тоже слышат чудесную мелодию флейты – то из-под мостовой, то из-под пола гостиной, то под церковными плитами во время мессы. Затем появилась труппа измученных цирковых акробатов. Они несколько дней блуждали по лесу в поисках одного из артистов, малыша Томмазо – тот заблудился в чаще. Отошел в сторону поупражняться в игре на флейте, как делал нередко. И вот уже почти неделя, как пропал.

Жители деревни стали прочесывать лес. Думали найти какой-нибудь вход в пещеру или провал, куда ребенок мог упасть. Снова слышали флейту, только очень далеко, один раз она звучала из-под фонтана, другой – сразу перед въездом в деревню. И больше ничего. В следующую субботу охотничья собака, отчаянно лая, потащила своего хозяина на поляну. В траве лежал ужасно исхудавший мальчик, губы у него были вывернуты так, что открывали побелевшие десны. В руке он сжимал деревянную флейту, и разжать пальцы было невозможно. Его спешно отнесли в деревню, распахнутые глаза мальчика были обожжены солнцем. Он пришел в себя вскоре после полуночи, прошептал: «Простите, я заблудился в подземном городе» – и отдал богу душу.

Виола твердо верила, что он не бредил. У нас под ногами лежит забытый загадочный континент. Мы ходим, сами того не ведая, поверх храмов и дворцов из чистого золота, где под земляным небосводом и облаками корней живет бледнолицый и белоглазый подземный народ. Кому не хочется открыть новый континент? Она проводила много времени, лежа на могиле Томмазо – ее ноги не умещались на плите – в надежде, что мальчик укажет ей дорогу.

Я терпеливо ждал на соседней скамье, пока она проделывала свой обычный ритуал. Она не двигалась почти полчаса, несмотря на холод. Мое воображение, уже не заполненное присутствием Виолы, ее прерывистой речью и суматохой мыслей, впитывало ночные звуки. Что-то шуршало между могилами, дергалось на периферии зрения. Деревенский колокол пробил полночь. Чьи-то глазницы смотрели из-за ветвей. Я едва не заплакал от облегчения, когда Виола встала.

– Он что-то сказал?

– Сегодня нет.

Мы снова миновали ворота. Объятый любопытством, на пороге я остановился.

– Ты всегда выныриваешь из леса. Там есть тропинка?

– Для тебя – нет.

И это все. Она игнорировала мои вопросительные взгляды, пока мы не дошли до перекрестка.

– Я принесу тебе еще книг, пусть поймают, мне все равно. Даже если ты не понимаешь, продолжай читать. Кстати, тебе сколько лет?

– Тринадцать.

– И мне. Ты в каком месяце родился?

– В ноябре тысяча девятьсот четвертого.

– О, я тоже! Представляешь, а вдруг мы родились в один и тот же день? Тогда мы космические близнецы!

– Это как?

– Мы связаны сквозь время и пространство неведомой силой! Она выходит за рамки нашего понимания, ее ничто и никогда не сможет разорвать. Я считаю до трех, и на счет «три» мы вместе объявляем наш день рождения. Один, два, три…

И мы хором выкрикнули:

– Двадцать второе ноября.

Виола подпрыгнула от радости, обхватила меня руками и пустилась в пляс.

– Мы космические близнецы!

– Все-таки это невероятно! Тот же год, тот же месяц, тот же день!

– Я знала это! До скорой встречи, Мимо.

– Ты же не заставишь меня ждать два месяца?

– Космического близнеца не мучают ожиданием, – серьезно сказала Виола.

Она пошла направо, я налево. Ее счастье делало мой шаг легким, проясняло ночь, и я меньше корил себя за то, что солгал. Я родился седьмого ноября. Но я вдруг вспомнил дату на поздравительной открытке, которую несколько раз прочел, прежде чем заснуть у нее в комнате. Маленькая ложь, от которой всем хорошо, – вовсе и не ложь, считал я. Возможно, стоило признаться в этом дону Ансельмо. Отличный повод для исповеди.

Уходя, я не забыл обернуться – трижды. Один за прошлый раз, один за этот и последний раз, потому что очень хотелось.

Работы в церкви закончились, и для нашей артели снова наступили тяжелые дни. Заказов было мало, и Альберто в их поисках снова колесил по окрестным долам и весям. Он даже закинул удочку Орсини, и те через управляющего передали ответ: к его услугам прибегнут в случае необходимости.

Не загруженные работой, мы с Абзацем занимали себя как могли. Запас камня у дяди иссяк, остался только кусок великолепного цельного мрамора, который он берег для крупного заказа. Я забавлялся тем, что вырубал в породе всякие барельефы – там, где камень выходил наружу и куда дотягивалась рука. Возможно, некоторые из этих пробных работ еще видны, и какой-нибудь путник может обнаружить их на повороте тропинки. Абзац тем временем чинил старую мебель, которую приносили жители деревни. В нем обнаружилось призвание: он был так же талантлив в столярном деле, как плох в скульпторе. Весной 1918 года я видел Виолу трижды, и все там же, на кладбище. Несмотря на все ее усилия, я не соглашался участвовать в некроманиакальных экспериментах и не ложился на могилы. Да и ей мертвецы ничего не рассказывали. Заговори они по-настоящему, я бы смылся в ту же секунду.

Виола была младшей из четырех детей семейства Орсини. Старший, Вирджилио – единственный, которого она, казалось, любила безоговорочно, – погиб в возрасте двадцати двух лет в той самой железнодорожной катастрофе. Жаль, что я не успел узнать его. «Вы даже немного похожи, – сказала она мне однажды. – Если я что-то говорила, он верил».

Следующим шел двадцатилетний Стефано. Виола всегда говорила о нем как-то странно щуря глаза, как будто он вот-вот появится из-за куста. Стефано был любимец матери, высокий, шумный, увлекался мотогонками и охотой. Последнему из сыновей, Франческо, едва исполнилось восемнадцать. Это был молодой человек с бледным серьезным лицом, которого я несколько раз встречал в церкви, работая там после Рождества, тогда я еще не знал, кто он. Он часто беседовал с доном Ансельмо или подолгу молился перед Пьетой – той самой, которая вызывала у меня столько нареканий. Виола, казалось, питала к нему некоторую нежность, но почти всегда заземляла ее циничным замечанием «этот далеко пойдет!».

К великой радости родителей, Франческо готовил себя к церковному поприщу. Он действительно пошел далеко, хотя и споткнулся о меня.

Маркиз и маркиза, со своей стороны, присутствовали в жизни Виолы как тени. Двое взрослых, далеких от ее увлечений и живших с ней в одном доме, они иногда встречали ее в коридорах и говорили с ней на языке, которого она не понимала. «Они не плохие», – объясняла она. Они никогда не поднимали на нее руку, даже после самых опасных выходок. В десять лет она чуть не сожгла виллу в ходе неудачного эксперимента: изобретала собственные духи на базе дистиллята мимозы. По невыясненной причине смесь взорвалась. Виола убежала и спряталась в пристройке, а шторы продолжали гореть. Потушив пожар, слуги отыскали ее и привели к отцу, который с того дня просто запретил ей доступ в библиотеку: именно оттуда она взяла книгу химических опытов, которые привели к катастрофе. Виола поклялась отцу не нарушать запрета, а себе – непременно нарушить. Тем более что эксперимент частично удался! Из-за взрыва (опалившего ей брови) она неделю пахла мимозой. То есть все дело в дозировке, зачем же останавливаться на правильном пути?

– Ты можешь сочинить духи для меня? – спросил я однажды вечером, пока она лежала на могиле какого-то знатного генуэзца.

– О, духами я больше не занимаюсь. Перешла к другому. Двигатели внутреннего сгорания, электричество, часовые механизмы, основы медицины. И искусство, конечно. Я хочу быть как люди Возрождения, которые знали всё и обо всем.

– А когда все узнаешь?

– Займусь тем, чего люди еще не знают.

Судьба наградила Виолу злосчастной способностью запоминать все, что она читала, слышала или видела, сразу и навсегда. Родители поначалу сочли это забавным. В пять лет ее среди ночи вытаскивали из постели, чтобы продемонстрировать подвыпившим гостям. Что за прелесть эта худышка с огромными глазами! Декламирует наизусть только что прочитанные стихи Овидия! Проблема возникла, когда Виола вошла во вкус и захотела понимать все больше и больше. Для этого надо было больше читать. Одна книга тащит за собой другую – это какая-то дьявольская спираль, говорила ее мать, – и кульминацией стал взрыв духов из мимозы. Маркиза, которой теперь этот запах неизменно напоминал о шторах, пожираемых языками пурпурного пламени – внутри него она явственно увидела бесовские рожи, – приказала выкорчевать в парке все мимозы.

Постепенно поток книг увеличивался. Иногда я находил в дупле по три томика и в ответ набивал его тем, что прочел на предыдущей неделе. Я глотал их перед сном, запоминая имена, даты, заглавия, теории, понятия, впитывал, как губка, брошенная в воду после долгого пребывания на солнце. От Абзаца я скрывал свои отлучки, но он был вовсе не глуп. Как-то вечером он застал меня за чтением сложнейшего трактата по инженерному делу. Верный данному обещанию, я читал все от корки до корки. Удивительно, но даже из самого сложного трактата я всегда что-то узнавал. Виола мудро чередовала легкие и сложные произведения, с иллюстрациями и без. Иногда даже подсовывала мне романы, выявив у меня острую нехватку воображения.

– Что это ты читаешь? – спросил Абзац.

– Трактат о расширении порта Генуи, написал инженер Луиджи Луиджи, родившийся в тысяча восемьсот пятьдесят шестом году.

– Так вот на что ты тратишь вечера? А то Эммануэле ломает голову, отчего ты перестал ходить на кладбище. Не знал, что ты собираешься строить порты.

– Не собираюсь, нет. Эту книгу мне дала почитать Виола.

– Виола? Какая Виола? – И тут он побледнел. – Виола Орсини?

– Да.

– Виола Орсини?

– Да. Мы дружим.

– Девчонка, которая оборачивается медведем?

Абзац уже не раз развлекал меня многочисленными легендами об Орсини. По слухам, Орсини были настолько богаты, что даже чихали золотой пылью, слуги потихоньку пытались украсть потом носовой платок. Но эту историю я слышал впервые. И если прочие легенды как будто вызывали у него восхищение или улыбку, эта ввергала в ужас.

– Ты не должен видеться с этой девушкой.

– Почему?

– Потому что она ведьма. Спроси кого угодно. Спроси в деревне.

Позже я действительно обнаружил, что жители деревни избегают Виолу, по крайней мере, насколько это позволяет почтение к семье. Все началось несколько лет назад. В деревню заехала группа охотников-чужаков. Чужаками тут называли любого, кто не родился в Лигурии, Пьемонте или Ломбардии. В зависимости от расовых и религиозных фобий рассказчика, охотники могли быть хорватами, неграми, французами, сицилийцами, евреями или, еще страшнее, протестантами. Во всяком случае, все сходились в том, что охотники действительно существовали и сильно хулиганили: каждый вечер пили, давали волю рукам и хватали девиц из Пьетра-д’Альба. За день до отъезда только двое из них смогли отправиться на охоту. В лесу они наткнулись на Виолу, которая гуляла одна, и даже чуть не подстрелили ее, приняв за оленя. Из любопытства стали за ней наблюдать. Виола собирала камушки, выбирала круглые, смотрела на свет. Они покрались следом – просто так, без злого умысла, девчонка-то хорошенькая. Один из охотников так и сказал под конец: «А она смазливая, да?» Другой осадил его: «Погоди, да ей лет двенадцать-тринадцать, не больше!» Первый ответил, что хватит и этого и она наверняка сама не прочь развлечься, раз гуляет по лесу одна. Он напрыгнул на девочку, та закричала от страха. «Заткнись, не ори, я тебе плохого не сделаю», – сказал он ей самым обнадеживающим тоном, расстегивая штаны. Виола чудом вывернулась и скрылась в зарослях. Второй охотник захихикал: «Не хочет, прямо как твоя жена». Первый нырнул в заросли вслед за Виолой, визжа: «Ну я тебе покажу, мерзавка» – и одной рукой удерживая штаны. Выскочил на поляну и вдруг завопил так, что, должно быть, слышали и в Савоне. Он столкнулся нос к носу с медведицей. Зверюга встала на задние лапы – она была на голову выше человека – и издала оглушительный рев, из открытой пасти летела слюна и воняло убоиной.

– Ну наткнулся мужик на медведя, – сказал я, подняв глаза к небу, – это еще не значит, что она обращается в зверя.

– Погоди, я тебе не все сказал.

Чего мне не сказал Абзац и что напугало охотников даже больше, чем сама медведица, так это то, что на чудовище еще было порванное платье Виолы. Рядом на ковре из хвойных иголок валялась шляпка девочки. Медведица снова громко зарычала. Охотник, так и держась одной рукой за портки, другой потянулся к кинжалу. Но Виола – а кто же еще? – только махнула лапой и разорвала ему горло. Он изумленно выпустил брюки, кровь горячими толчками хлынула на грудь.

– Так и умер голышом, – заключил свой рассказ Абзац.

Напарник бросился наутек и, ополоумев от страха, прибежал назад в деревню, чтобы все рассказать. Сначала ему не поверили, тем более что от пропавшего охотника не нашли ничего, кроме пустого ботинка. Однако ужас на лице уцелевшего вызвал пересуды. Никто не мог просто изобразить такой страх, даже профессиональный актер, даже такой великий актер, как Бартоломео Пагано, знаменитый генуэзец, восхищавший всю Италию в роли Мациста. Выживший не мог придумать такую историю. Плюс состояние Орсини все же возникло очень загадочно, и разве не красовался у них на гербе медведь? Тут пахло колдовством. Поэтому при виде Виолы любой на долю секунды замирал и пытался скрыть дрожание губ, чтобы не обидеть синьора и синьору Орсини, кстати и не знавших о том, что их дочь обращается в медведицу. Семейство было крупнейшим работодателем в регионе, поэтому все сочли, что лучше замять инцидент.

Я посмеялся над Абзацем, но он как будто твердо верил слухам. К нам присоединился Эммануэле – в гусарском ментике, распахнутом на голом теле, колониальном шлеме и парусиновых штанах, обрезанных по колено. Брат призвал его в свидетели. Эммануэле воодушевился и произнес длинную речь, из которой я не понял ни слова, но в конце Абзац посмотрел на меня победительно:

– Понятно? А я что говорил.

Нигде не доводилось мне видеть таких сладостных весен, как в Пьетра-д’Альба: нескончаемая заря длилась целый день. Ее розовизну впитывали камни деревни и одаряли ею все вокруг: розовела черепица, любая металлическая ручка, блестки слюды в обнажениях породы, чудотворный источник и даже глаза жителей. Розовый цвет угасал, только когда засыпал последний человек в деревне, потому что даже с наступлением темноты при свете фонарей он еще вспыхивал во взгляде, которым какой-нибудь мальчик смотрел на девочку. И назавтра все началось снова. Пьетра-д’Альба, камень зари.

Дядя Альберто отсутствовал две недели, потом вернулся; такая схема повторялась и в последующие годы. Он добрался до Акви-Терме, в самом сердце Пьемонта, тщетно заходя во все деревни по пути. Никто не искал каменщика. Зато ему не раз предлагали вступить в армию и отправиться на защиту родины. И только на обратном пути, в Сасселло, он повстречал удачу. Пусть и хиленькую, но удачу – в скудные времена все лучше, чем ничего. Приход Иммаколата Кончеционе поручил ему отреставрировать четырех ангелов и две декоративные урны, а также экс-вото. Так что дядя прибыл с грузом падших ангелов, сложенных в тележке, и отказался от помощи в разгрузке. Он сразу приступил к работе. В тот же вечер подправил первого ангела, а потом полночи пил – так был доволен своей работой. На следующий день ее пришлось подхватить нам с Абзацем, потому что дядя слег. Он неделю ничего не делал, большую часть дня валялся в мрачных размышлениях, извергая их на наречии, понятном разве что обитателям задворков генуэзского порта. Удивительно, но в такие периоды он оставался трезвым. Могу с уверенностью предположить, что дядя Альберто пил прежде всего, когда был счастлив. И где-то в середине запоя это счастье начинало таять, змеями наползали мрачные тени. И тогда он бил меня. Я научился уворачиваться и, поскольку он бил меня машинально, без причины, не сильно переживал. Ну пара лишних синяков, у кого их нет?

На то, чтобы закончить ангелов, мне понадобилось два месяца. Абзац взялся сделать экс-вото, испортить которое было практически невозможно. Он сумел расколоть его на две части, и работу пришлось начинать заново.

Дядя со всех сторон осмотрел моих ангелов, когда я их ему представил, очень гордясь результатом.

– Твое имя – проклятие, – сказал он мне. – Ты мнишь себя Буонарроти, но на самом деле ты всего лишь pezzo di merda и ваяешь, как pezzo di merda. Пока он награждал меня новыми тумаками, я, забившись в угол, невольно вспоминал: «Микеланджело Буонарроти, 1475–1564».

Я вырос в мире, где люди в основном могли что-то буркнуть друг другу. Разговоры были роскошью или заигрыванием. Буркнуть что-то в благодарность или от удовлетворения, буркнуть, чтобы просто побурчать. Или объяснялись взглядом, жестом: махнул рукой – «передай соль», чего тут говорить. Таким был мой отец, таким был дядя. Мужские дела. Виола часто говорила «впрочем», «соответственно» и «невзирая на это». Она открыла мне мир бесконечных нюансов. Если я говорил «поднялся ветер», она поправляла: «Не просто ветер, а либеччо». Виола знала названия всех ветров.

Двадцать четвертого июня 1918 года она назначила мне встречу на кладбище – по случаю Иоаннова дня. Лучшая ночь, чтобы увидеть блуждающие огоньки. Она вышла из леса, как всегда, из такого места, где, клянусь, не было тропы! Я приходил туда среди бела дня и не нашел прохода. Я сразу же сказал ей, что не хочу охотиться за огоньками, особенно если это неприкаянные души. Виола прикрыла мне рот рукой, хотя я еще говорил.

– Забудь об огоньках. Я сделала необыкновенное открытие.

– Правда?

Виола научила меня, что если ты не хам, то нельзя говорить «да ну?».

– Я обнаружила, что могу путешествовать во времени! – воскликнула она. – Я только что явилась из прошлого.

– Как это?

– Ну что ж, я пришла из времени секунду назад. Если Т – это настоящий момент, то секунду назад, в Т – 1, меня здесь еще не было. И теперь я здесь. Следовательно, я перенеслась из Т – 1 в Т. Из прошлого в настоящее.

– Ты не можешь по правде путешествовать во времени.

– Могу! Вот же, я только что сделала это снова. Перенеслась на секунду вперед.

– Но ты не можешь туда вернуться.

– Нет, потому что прошлое бесполезно. Именно поэтому мы путешествуем из прошлого в будущее.

– Ты не сможешь перенестись на десять лет вперед.

– Да конечно могу. Давай встретимся здесь через десять лет, двадцать четвертого июня тысяча девятьсот двадцать восьмого года, в это же время. Вот увидишь, я буду на месте.

– Вот только тебе потребуется десять лет, чтобы добраться.

– Ну и что? Когда ты приехал из Франции, какая разница, сколько шел твой поезд – минуту или день. Ты ведь перенесся из Франции в Италию, верно?

Нахмурившись, я искал слабое место в ее рассуждениях. Но у Виолы не было слабых мест.

– Точно так же я буду здесь двадцать четвертого июня тысяча девятьсот двадцать восьмого года и при этом перенесусь в будущее. ЧТД. Пошли, нас ждут мертвецы.

– А правда, что ты можешь превращаться в медведицу?

Она сделала несколько шагов в сторону кладбища. И вдруг вернулась ко мне, очень серьезная.

– Кто тебе это сказал?

– Абз… Витторио.

– Брат Эммануэле?

– Да.

– Вот удивительно. Мы же играли вместе, когда были маленькими. До пяти лет дворянин может играть с кем угодно, это не считается нарушением этикета. Что еще он тебе сказал?

– Что охотник пытался… тебя… тебя…

– Да, я знаю, что он пытался сделать, – прервала она, внезапно посуровев.

– Так это правда? История с медведицей? Я имею в виду, я знаю, что это невозможно, но…

– Я скажу тебе правду, потому что я никогда тебе не солгу. Дай слово, что и ты никогда мне не солжешь.

– Обещаю.

– И что это останется нашей тайной.

– Обещаю.

– Я не очень люблю, когда люди рассказывают обо мне истории. Но в данном случае Витторио прав.

– Ты можешь превращаться в медведицу.

– Да.

– Ты шутишь, что ли?

– Зачем ты спрашиваешь, если не веришь?

– Хорошо я верю тебе. Ты превращаешься в медведицу. Ты можешь показать мне?

Она ласково улыбнулась и тронула пальцем мой лоб:

– Используй воображение. И тогда тебе не понадобится никаких демонстраций. И когда они станут тебе не нужны, я, возможно, тебе покажу.

Мне потребовалось восемьдесят два года, восемь десятилетий упрямства и долгая агония, чтобы признать то, что я знал и так. Мимо Виталиани нет без Виолы Орсини. Но Виола Орсини есть – без всякой посторонней помощи.