Текст книги "Глубина 11 тысяч метров. Солнце под водой"
Автор книги: Жак Пикар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)
Первые погружения «Триеста»
1 августа 1953 года, в день швейцарского национального праздника, «Триест» был спущен на воду. Нам не хотелось устраивать пышной церемонии, какой обычно обставляют в Кастелламмаре спуск корабля со стапелей. Но несомненно, для всех рабочих судоверфи, трудившихся с нами день за днем на протяжении семи месяцев, этот субботний день был особенный. Погода радовала: до полудня еще дул ветер, но ровно в полдень он прекратился и волнующая операция спуска на воду прошла без помех. Весь воскресный день «Триест» тихонько покачивался на волне – без бензина поплавок очень легок и сидит высоко. Последующие дни ушли на загрузку балласта, заполнение поплавка бензином и прочие мелочи. 11 августа мы произвели первый пробный спуск; я не рискую называть его погружением, ибо глубина бухты всего 8 метров, это была скорее генеральная репетиция. Телефонный провод связывал нас с понтоном, где находились несколько инженеров верфи; через какое-то время мы сообщили со дна бухты, что будем подниматься. Мне рассказывали потом, что на собравшихся большое впечатление произвела точность маневра. Хотя чему тут было удивляться? Расчеты «Триеста» были правильными, работа – добросовестной.
Через день – новое погружение, на сей раз уже на рейде. Все было как в первый раз, только глубина увеличилась в два раза. Проведя несколько минут на дне, где не оказалось ничего интересного, кроме кучи ржавых цепей и старых якорей, мы поднялись на поверхность. На берегу нас ждала стайка журналистов, потихоньку проведенных рабочими верфи. Они забросали нас вопросами: как выглядит морское дно? Что мы там видели? Есть ли светящиеся рыбы? Мы ответили, что заметили одну-единственную старую раковину. Это не помешало нам наутро, раскрыв газету, узнать, что, оказывается, мы наблюдали «мириады чудесных раковин и фосфоресцирующих рыб» – это на шестнадцатиметровой глубине в порту Кастелламмаре среди бела дня! Вот они, плоды информации. «Слава растет изустно», как говорил Вергилий.
Перед настоящим погружением в открытом море надо было произвести генеральную репетицию в бухте Кастелламмаре, причем с буксировкой. То же суденышко доставило нас затем к островам Капри и Понца, где 14 августа мы погрузились на сорокаметровую глубину. Для отработки маневра батискаф опустился на дно. На сей раз мы хотя и не видели фосфоресцирующих рыб, зато побывали в дивном морском саду; легкое течение пронесло нас сотню метров, мимо иллюминатора проплыла большая морская анемона.
Разыгравшаяся непогода на десять дней задержала нас в бухте. Только 25 августа мы смогли выйти из Кастелламмаре в сторону Капри. За ночь мы вышли к южному берегу острова и ранним утром 26 августа приступили к операции.
Как и во всех предыдущих случаях, в кабине нас было двое – отец и я. Другим океанавтам мы сможем доверить аппарат только после серии серьезных испытаний, только убедившись в полной его надежности. Вот и на этот раз, едва батискаф скрылся под водой, как обнаружилось, что из одного балластного бункера просыпалась дробь, и через несколько минут «Триест» вновь колыхался на поверхности. Сработала система защиты: если выключался ток в обмотке электромагнита, батискаф автоматически поднимался. Эта короткая встряска тем не менее позволила журналисту, находившемуся на борту корвета сопровождения, сообщить в свою редакцию о погружении «Триеста» на 1000 метров и последующем благополучном возвращении; далее он живописал «впечатления»… Бедняге так хотелось первому сообщить всем радостную весть.
Надо было сбрасывать остаток балласта, грузить батискаф на палубу или принять другое решение. Все дружно советовали нам возвратиться в Кастелламмаре, слить бензин, исправить обмотку электромагнита и вновь начать погружение. Но погода ухудшалась, сезон кончался, а наша будущая программа не позволяла бессмысленных задержек. Бессмысленных? Да, потому что была возможность поступить иначе: закрыть балластные отверстия поврежденного бункера и погружаться, маневрируя одним только кормовым бункером; это уменьшало остойчивость, но вполне позволяло опуститься на 1000 метров. В случае крайней необходимости мы могли вообще сбросить весь бункер с балластом. Риска, таким образом, не было.
Во второй половине дня решение созрело окончательно.
С технической точки зрения эксперимент вышел очень интересным, с океанографической, наверное, тоже: нам довелось не только увидеть морское дно на глубине, где до нас еще никто не был, но заглянуть даже в «подвал», что было уж совсем неожиданно! Вот как все произошло.
В тот день «Триест» коснулся дна при необычных обстоятельствах. Началось с того, что еще на поверхности мы потеряли гайдроп – цепь, которая своим 350-килограммовым весом должна была заметно смягчить посадку. Море в этом месте оказалось мельче, чем значилось на карте, а дно куда менее жестким. Денег на эхолот – чудесный прибор, предупреждающий метров за 200 о близости дна и позволяющий заблаговременно сбрасывать груз для мягкой посадки даже без гайдропа, – у нас не было. В результате мы заметили дно в самый последний момент и не сумели самортизировать посадку. Батискаф примерно на полтора метра вошел в донные отложения, сыгравшие роль естественного амортизатора, толчка мы даже не почувствовали. Но иллюминаторы сплошь залепило песком, вернее, липким илом, принявшим нас в свои объятия. Никакой трагедии – достаточно было сбросить часть балласта и подняться на поверхность. Так мы и поступили, предварительно сделав предусмотренные замеры. Двадцать минут спустя «Триест» вновь колыхался на лазурной глади Средиземного моря.
Мы были удовлетворены первой серией погружений. Конечно, об океанографических открытиях говорить еще было рано. Пока что речь шла о том, чтобы освоить батискаф. Надо было совершить еще одно погружение где-нибудь подальше; я был убежден, что теперь любая точка Средиземноморья по плечу «Триесту».
«Триест» на несколько недель поставили в сухой док, тщательно проверили все узлы, отремонтировали кое-что из оборудования. 25 сентября 1953 года наша эскадра вновь вышла в море: за буксиром послушно тащился батискаф, замыкал строй вспомогательный катер. По дороге мы встретили итальянский корвет «Фениче», он возвращался в Неаполь, а утром должен был подойти к месту погружения.
Ночь прошла беспокойно, ветер крепчал, волны с силой толкались в борт «Триеста». Но батискаф вел себя прекрасно. На заре мы столпились на баке буксира «Теначе», грустно глядя вниз: между нами и «Триестом» метались пенистые буруны. Видимо, сегодня не судьба. Придется отложить запланированное погружение на глубину 3 тысячи метров в Тирренском море. Для очистки совести мы с инженером Сальвио спустили на море резиновую лодку, и я в 33 акробатическом прыжке перескочил с нее на палубу батискафа. Все здесь в порядке, но как быть? Никому из нас еще не доводилось маневрировать при таком волнении. Но ведь метрах в десяти – двадцати под нами море спокойно и безмятежно!
Разве мог тогда кто-нибудь подумать, что через несколько лет после четырех дней буксировки мы без колебаний начнем погружение в 400 километрах от ближайшего берега при высоте волн 6–8 метров, – настолько мы были уверены в прочности «Триеста».
Но в тот день риск показался нам слишком велик, решено было переждать непогоду в крохотном порту острова Понцы, в двадцати милях отсюда. 29 сентября после полудня мы с инженером Траетта вышли на рейд Понцы взглянуть, можно ли планировать испытание на завтра.
А на следующий день, 30 сентября, «Триест» установил, по выражению прессы, «мировой рекорд погружения»: мы с отцом опустились на 3150 метров.
Напомню, что незадолго до этого французы наконец спустили на воду батискаф ФНРС-3; пробные испытания он прошел в Тулоне (750, 1500 и 2100 метров). Опыты показали, что наша старая гондола отменно выдерживает давление средних глубин, а новый поплавок безотказно поднимает на поверхность. Но экипаж ФНРС-3 преследовали бесчисленные технические неполадки, не было у них и хорошего эхолота. В результате они решили не приближаться вплотную ко дну. Мы же на сей раз решили снова достичь дна. Была выбрана широкая равнина на глубине чуть больше трех тысяч метров; замеры показывали, что там не было скальных выступов, о которые мог удариться батискаф.
Итак, рано утром 30 сентября 1953 года мы прибыли на место. Море еще не успокоилось окончательно. Быстро закончили последние приготовления: сняли предохранители с балластных электромагнитов, проверили зазоры, бегло осмотрели основные приборы. В 8.00 захлопнулся люк гондолы, в 8.08 шахта наполнилась водой, а в 8.19 началось погружение – вначале медленно, потом быстрее, быстрее. В 8.36 на глубине 300 метров за бортом почти непроглядная тьма. В первые минуты наше внимание отвлекали всевозможные шумы и бульканье – это изо всех щелей вырывался воздух, а шнорхели заполнялись водой. Но скоро наступила полная тишина: «Триест» плавно шел вниз.
Поскольку метеосводка предвещала ухудшение погоды наверху, мы решили ускорить спуск. То и дело приникали к иллюминаторам, но море казалось совершенно пустым, записывать было нечего. Если мы гасили прожекторы, то могли видеть фосфоресцирующий планктон. На глубине 2600 метров, примерно через час после ухода с поверхности, мы начали тормозить, но, должно быть, недостаточно сильно, потому что уже на 63-й минуте после погружения на глубине 3150 метров батискаф коснулся дна! Посадка прошла мягко, без толчка, но мы все равно зарылись в ил… Ах, как нужен эхолот!
Испытания прошли удовлетворительно, все приборы функционировали нормально; сквозь задний иллюминатор отчетливо было видно дно – широкая, залитая белым светом равнина. Понаблюдав какое-то время, решили подниматься. В 10.35 мы вновь вынырнули на поверхность.
«Фениче» быстро доставил нас на Понцу. Население маленького островка устроило нам трогательный прием. Мы бы с радостью остались на несколько недель в этом райском уголке среди столь гостеприимных людей, но сезон кончался, а в шторм этот порт едва ли мог стать «Триесту» надежной защитой: разумнее было вернуться в Кастелламмаре. Нас избрали почетными гражданами острова Понца, и мы распрощались.
На пути в Кастелламмаре возле южного побережья острова Искья мы совершили еще одно погружение на 600 метров. Со мной на этот раз был инженер де Санктис. 2 октября 1953 года «Триест» возвратился в свой порт приписки, выполнив намеченную программу подводных исследований. Несмотря на поздний час (было около полуночи), сотни рабочих и служащих судоверфи вышли встречать нас. «Триест» стал любимым детищем этих людей, и верфь, построившая его, радовалась первым успехам питомца…
Теперь «Триест» надо было ставить в сухой док на зиму и подвести итоги первой кампании. Успехи были скромные, но важность их нельзя было недооценить. «Триест», переняв эстафету у ФНРС-2 (ставшего ФНРС-3), по сути дела открыл океанографам двери в глубины моря. За несколько недель человек проник так глубоко, как никогда раньше. Впервые благодаря батискафу человек смог взглянуть собственными глазами на морское дно, лежащее на километровой, а затем и на трехкилометровой глубине. Беглые наблюдения подтвердили, что система фар и иллюминаторов работает отлично и позволяет детально изучать морское дно.
ФНРС-3 еще не дошел до глубин, недоступных водолазам. Лишь несколько месяцев спустя во время серии погружений в Атлантике ФНРС-3 продемонстрировал свои возможности. Профессор Моно, сопровождавший отца в дакарской 35 экспедиции 1948 года, занял теперь его место в гондоле возле того же иллюминатора и продолжил работу, прерванную шесть лет назад. Скептикам, ухмылявшимся при первых опытах ФНРС-2, оставалось теперь помалкивать.
«Триест» обладал прекрасной гондолой из кованой стали; его поплавок выдерживал сильные удары волны; детали были отработаны и пригнаны. Благодаря этому, миновав тяжелый этап предварительных испытаний, его со следующего сезона можно было сразу пускать в дело. Средиземное море становилось, пожалуй, мелковато для такого аппарата…
Однако не будем торопить событий, нас отделяли от желанного мига еще шесть долгих лет. В 1954 году нам оказала щедрую поддержку фирма «Фиат», и мы смогли вновь спустить «Триест» на воду. Сезон уже был в разгаре, поэтому решено было не выходить из Неаполитанского залива, а совершить серию из восьми погружений на месте. Мы испытали некоторые новые приспособления, в частности новую систему освещения. Громоздкие светильники, стоявшие на ФНРС-2 и ФНРС-3, мы заменили на маленькие кварцевые лампы «Филипс», наполненные парами ртути. Мощностью они во много раз превосходили прежние и выдерживали давление самых больших глубин; отпадала надобность в тяжелых колпаках. Надо сказать, что эта система освещения парами ртути дала такие впечатляющие результаты, что ее затем использовали на всех подводных аппаратах во Франции и США.
В 1955 году я несколько месяцев проработал на борту «Триеста», но финансовое положение не дало возможности провести большие испытания. Тулонская группа, которую в отличие от нас не лимитировали подобные соображения, устроила несколько рекламных погружений на ФНРС-3 для журналистов и фоторепортеров. Нам же приходилось считать каждый сантим; дело дошло до того, что мы вынуждены были аннулировать приглашение нескольким ученым из-за того, что не оказалось денег для покупки новых аккумуляторов.
К счастью, в 1956 году ситуация улучшилась. Мы получили субсидию от Швейцарского национального фонда научных исследований и некоторую сумму от итальянского правительства – ее выхлопотал для батискафа Миланский университет; наконец, нам оказал поддержку Итальянский олимпийский комитет, взявший на вооружение лозунг моего отца: «Исследования – это спорт ученых». На эти деньги мы приобрели новые батареи и осенью провели серию погружений.
Погружались мы в паре с профессором геологии Миланского университета Поллини на 150, 620, 1100, 2000 и 3700 метров. Среди океанографов профессор Поллини оказался самым «глубоководным».
«Триест» уверенно опускался на дно – у нас к этому времени уже был эхолот, любезно предоставленный неаполитанской фирмой «Микролямбда». Эта серия погружений положила начало научной океанографической карьере «Триеста». И этой судьбе он оставался верен до конца…
Тем временем случай свел меня в Лондоне с Робертом С. Дитцем, сотрудником Управления морских исследований США. Геолог по образованию, Дитц был командирован в Европу для ознакомления с работами, могущими представить интерес для американского военно-морского флота. Мое первое беглое описание батискафа привело его в восторг; он приехал в Кастелламмаре. Мы, кажется, произвели на него благоприятное впечатление. И он на нас тоже! К примеру, Дитц с ходу понял и оценил принцип действия пружинного компенсационного клапана – это приспособление позволяет поплавку «дышать», то есть пропускает во время погружения внутрь регулируемый поток воды и выталкивает его при подъеме. Я даже улыбнулся про себя, слушая его одобрительные замечания: в Тулоне, когда мы работали над ФНРС-3, французские офицеры в один голос отвергли клапан, как «неэффективный».
К концу сезона в Кастелламмаре приехали взглянуть на «Триест» несколько офицеров американского флота. Они воочию убедились, что батискаф способен опускаться в 100 раз глубже обычной подводной лодки и в десять – пятнадцать раз перекрывает достижения самых совершенных субмарин.
В результате всех визитов мне устроили поездку в Соединенные Штаты, куда мы отправились с Дитцем. Три с лишним месяца за океаном мы убеждали многочисленные инстанции в пользе исследований на батискафе; мы посеяли семена, которые четыре года спустя дали всходы – я имею в виду спуск на одиннадцатикилометровую глубину в Марианскую впадину.
Америка и батискаф
Итак, в 1956 году Боб Дитц устроил мне поездку в Соединенные Штаты, где я провел сто дней. Меня разбирало любопытство, как отнесутся к батискафу круги, связанные с океанографическими исследованиями. Несколько лет назад, собирая средства на постройку первого аппарата, мы, естественно, воззвали к щедрости великой и богатой Америки. Нам отвечали в изысканно любезных тонах, советуя обратиться лучше в такой-то фонд, такой-то исследовательский центр или корпорацию. Мы были весьма тронуты заботливостью, с которой нас отсылали друг к другу. Надежды, обращенные за океан, гасли одна за другой: ни единого цента на постройку батискафа с того берега Атлантики не поступало. Причем – роковое совпадение – такой-то знаменитый фонд как раз накануне закончил финансовый год, такой-то океанографический центр не заинтересован вести наблюдения именно на тех глубинах, куда мы намеревались опускаться, а такой-то промышленный концерн как нарочно недавно начал финансировать строительство футбольного поля… Много позже я понял причину всех этих отказов.
Пока же «Дуглас» – я был приглашен с женой – летел над Атлантическим океаном, убаюкивая нас мягким рокотом моторов. До меня он убаюкал немало европейцев, спешивших за океан заинтересовать дядю Сэма проектами, требовавших для своего осуществления одного – денег… Под это ласковое ворчание я прикидывал, как будут приняты наши предложения.
За минувшие годы положение в корне изменилось. Батискаф был построен: два экземпляра, две его модели успешно прошли испытания, причем один из них – «Триест» впервые в истории изучения океана коснулся дна на трехкилометровой глубине. Другой, оснащенный нашей первой гондолой, опустился на 4 километра ниже уровня моря. Были сделаны снимки, свидетельствующие о том, что система иллюминаторов и прожекторов дает широкий обзор. Вполне могло статься, что на сей раз нам повезет.
Небо было усыпано звездами, словно в безлунную ночь высоко в горах; самолет мчал нас над океаном, повторяя в обратном направлении маршрут Линдберга [11]11
Чарлз Линдберг американский летчик, первым совершивший перелет из Америки во Францию через Атлантический океан в 1927 году.
[Закрыть]– через Ньюфаундленд и Новую Шотландию. В потрескивающих динамиках раздался голос командира: «Попутный ветер позволил увеличить скорость, так что мы прибываем в Бостон на два часа раньше».
Бостон… Так называемая Новая Англия. Новый Свет встретил нас в четыре утра слащавой музыкой (в которой, кстати сказать, не было ничего английского) и услаждал ею все время, пока выделенный администрацией ангел-хранитель опылял прибывших пилигримов облаком ДДТ. Когда этот обряд был закончен, мы перешли в ведение другого ангела в форме, который полусонным-полуофициальным тоном с извиняющимися интонациями обратился к нам со своего алтаря:
– Иностранцы, въезжающие в нашу страну, обязаны…
– Знаю, знаю, – перебил я. – Но я прибыл к вам для крестового похода.
Он не понял, но, заглянув в мой паспорт, спросил:
– Пикар? А вы не из тех ли Пикаров, которые… – и он поочередно потыкал указательным пальцем сначала в небо, а потом в направлении центра земли.
Я согласно кивнул.
Что ж, начало получилось хорошим. У меня оставалось еще время поразмыслить, потому что ангелов-хранителей, выделенных Управлением морских исследований, не подгонял попутный ветер. Остальные пилигримы молча двинулись по длинным коридорам и так же безмолвно растаяли в утреннем тумане. Мы с женой остались одни в комфортабельном зале ожидания, где из стен сочилась все та же сладкая мелодия.
После нескольких часов езды в поезде и на машине мы наконец прибыли в Вудсхолл – начальный пункт нашего путешествия. Здесь расположен большой океанографический центр. Снег и бодрящий холод немного развеяли оцепенение тринадцати часов полета. Тем же утром у нас состоялось несколько встреч, потом на высоких табуретах кафетерия мы «пришли в себя», а далее началась насыщенная дневная программа: для затравки – лекция научного сотрудника, изложившего любопытную теорию измерения веса далеких звездных туманностей; его результаты расходились с данными, которых придерживались остальные присутствующие. Затем вновь несколько встреч и заседаний, имевших целью встряхнуть нас перед развлекательной частью программы – званым вечером, типично американским «парти».
В здешних широтах (как, впрочем, и кое-где еще) едва приносится весть о прибытии иностранца, тут же организуется «парти»: из холодильника достают банки и бутылки, рубят лед, атмосфера заволакивается табачным дымом – время звенеть стаканами. Первым делом каждый из присутствующих счел своим долгом осведомиться:
– Как вам понравилась наша страна?
Я не успевал открыть рот, пытаясь объяснить, что приехал только сегодня, но собеседник, не дожидаясь ответа, шел дальше:
– Я бывал у вас в Европе. Там очаровательно. Позвольте представить вас мистеру X. и миссис Y…
Так, переходя от одной группы к другой, я за десять минут получил десять приглашений непременно прибыть в гости – в Техас, Флориду, Калифорнию, Вашингтон и другие города. Разговор завязывался легко, тон был непринужденный и становился еще более непринужденным по мере того, как сигарный дым сгущался, а уровень спиртного в бутылках понижался. Вначале гости с любопытством наблюдали за иностранцем, который был не очень тверд в их языке и с решимостью сжимал в руке стакан с водой. Но эти детали быстро стерлись. Индивидуальные особенности мгновенно растворяются на подобного рода сборищах: искреннее расположение и дружеское участие должны позволить людям сбросить с себя груз дневных забот. Знакомства, предложения, приглашения. Час всеобщего отдохновения.
– Как вам нравится у нас в стране? – слышится вновь откуда-то.
Ответа не нужно. Не начинают же рассказывать о своих делах на вежливое: «Как дела?» И правильно делают. После двух-трех часов стояния в маленьких гостиных меня волновало только одно – где найти свободное кресло, чтобы хоть на минуту забыть о том, что с момента вылета из Европы я уже не спал двое суток, включая насыщенный день в Вудсхолле… Наконец был дан сигнал к окончанию.
Возле дверей встала дама со стаканом в руке и каждому уходящему говорила, что была безумно рада его видеть и умоляла непременно приходить еще. А с вами она столько времени мечтала познакомиться! Произнеся это, она придвинулась к моему уху и прошептала: «Ради бога, как ваша фамилия?»
От приема к приему, от коктейля к коктейлю, от лекции к лекции я двигался по Соединенным Штатам, расхваливая добродетели батискафа. Сначала на Восточном побережье, потом в Калифорнии, потом на Севере, на Юге и вновь на Востоке. Повсюду меня прекрасно встречали, всюду проявляли живое понимание и интерес, но везде я чувствовал за всем этим скрытое недоверие.
Да, конечно, «Триест» провел две кампании; да, погружения были удачны – он 14 раз опускался на дно Средиземного моря; да, его иллюминаторы дают великолепный обзор. Но для американских океанографов, знавших море, как никто, и обладавших замечательным надводным снаряжением, включая корабли и богатейшие лаборатории, имевших за плечами уже сложившиеся традиции исследований, сам метод представлялся слишком революционным. Многие океанографы искренне полагали, что вовсе незачем опускаться в глубину, коль скоро есть возможность вести изыскания с поверхности. Правда, американское правительство уже потратило к тому времени десятки миллионов долларов на свою космическую программу. И там аргументы в пользу исследования с помощью автоматов и роботов были преодолены желанием взглянуть на иной мир своими глазами. Возобладал искони присущий человеку дух покорения пространства. Я был уверен, что это же произойдет скоро с батискафом. Большинство работ, проводимых в лабораториях Вудсхолла, Институте Скриппса и других океанографических центрах получили бы мощный толчок, если бы ученые смогли непосредственно наблюдать за морским дном. А это можно было сделать только на батискафе.
Морем занимались повсюду: в Калифорнии собирались восполнить нехватку воды доставкой к берегу айсбергов; в другом месте использовали принцип батискафа (поплавок и балласт) для ловли рыбы на больших глубинах; в третьем тем же способом намечали запускать глубинные буи для составления карты подводных течений. В Институте Скриппса мне рассказали об увлекательной идее, получившей наименование «проект Мохол» (впоследствии он был осуществлен). Речь шла о бурении сверхглубокой скважины сквозь земную кору в мантию.
Этот загадочный слой толщиной порядка трех тысяч километров отделяет земную кору от расплавленного железоникелевого ядра нашей планеты. Мантия, несущая на себе тонкую пленку коры, на которой мы обитаем, составляет примерно 80 процентов общей массы земного шара. Ей были посвящены работы югославского ученого Мохоровичича, откуда и пошло название – «скважина Мохоровичича» (по-английски «Мохоровичич холл») или в сокращении – «проект Мохол». Геологи предполагают, что мантия образована тяжелой, богатой оливином породой – перидотитом. Но только сверхглубокая скважина позволила бы получить точную информацию и взять образцы.
Скважину имело полный смысл бурить на дне моря. Дело в том, что под материками мантия лежит примерно на глубине 30 километров, в Тихом океане это расстояние снижается кое-где до десяти километров. Таким образом, бурение в океане давало в теории неоспоримые преимущества. Но на практике!.. Те, кто знаком с проблемами бурения скважин на земле, с трудом представляли себе, как можно пробурить с плавучей баржи семикилометровое отверстие да еще пройти через трехкилометровую толщу воды! Тем не менее группа ученых, взявшихся за осуществление проекта – среди них мне хотелось бы назвать в первую очередь Уилларда Баскома и Гордона Лилла, – разработала методику, позволившую сделать пробное бурение: бур ушел на 170 метров в осадочные породы сквозь толщу воды в три с половиной километра. Как это было сделано? В выбранном месте поставили на якорь несколько подводных плотов; по отношению к дну их можно было считать неподвижными. К этим плотам прикрепили другие, плававшие уже на поверхности. Между ними поместили «оперативную платформу». Она не соприкасалась с плотами, но контролировала свое положение с помощью радара и ультразвука. Платформа была оснащена несколькими гребными винтами, позволявшими все время почти автоматически исправлять положение. Достаточно гибкие буры выдерживали неизбежные отклонения от вертикали.
Геологи полагают, что за слоем мягкого органического ила мощностью в несколько сот метров, напластовавшегося в течение веков, лежит слой более плотных осадочных пород, потом толща в несколько километров скальных пород, вероятно, вулканического происхождения, а уж затем сама мантия, конечная цель всего проекта.
Американская океанография смогла достичь столь выдающихся успехов только благодаря правительственной поддержке. До войны океанографическая наука была молода, ее недооценивали, считая чем-то вроде «хобби яхтсменов», забавой, которой флот позволил заниматься нескольким отставным адмиралам. Война в корне изменила сложившиеся воззрения. Управление морских исследований (УМИ) быстро набирало силу. Оно заключило множество контрактов, по которым частные лаборатории, промышленные фирмы и университеты начали заниматься изысканиями, жизненно важными для обороноспособности государства. Функции УМИ быстро вышли за рамки первоначальных целей: оно финансировало проекты, уже не имевшие прямого отношения к нуждам флота. В Западной Европе такой организации пока не существовало, хотя национальные фонды научных исследований ряда стран исходили из той же идеи. Нет нужды говорить, что в американском Управлении морских исследований был целый отдел, занимавшийся чистой океанографией.
Во время поездки по Штатам я узнал, что в Вашингтоне как раз должен состояться важный симпозиум, организованный Национальной академией наук. На повестке дня стояли различные аспекты исследований глубин океана. УМИ позаботилось, чтобы Боб Дитц и я в качестве участников выступили с докладами о батискафе.
Впервые программа использования батискафа была официально предложена на рассмотрение такому представительному форуму ученых. Результаты наших работ в Европе и перспективные возможности батискафа произвели большое впечатление на эту избранную аудиторию. Уиллард Баском предложил принять по этому вопросу резолюцию. При всей своей обтекаемости резолюция приоткрыла двери, которые в дальнейшем можно было раздвинуть пошире. Вот ее текст:
«Тщательно отработанная методология и неоднократные погружения батискафа со всей ясностью показали техническую возможность и полную безопасность управления аппаратами с людьми на больших глубинах. Значение данного метода для науки неоспоримо. Мы, как лица, заинтересованные в научном освоении моря, считаем необходимым разработать национальную программу, целью которой было бы приобретение для Соединенных Штатов подводных аппаратов, способных доставлять океанографов и специальное оборудование на большие океанские глубины».
Резолюция была принята единогласно. Наконец-то первый ощутимый результат! Правда, пока что это всего резолюция, да к тому же одобренная лишь учеными, а не официальными чиновниками. Но на симпозиуме присутствовали многие ответственные работники УМИ, высшие офицеры флота и даже кое-кто из правительственных лиц. Резолюция по сути дела представляла собой петицию к властям. А власти в данном случае ждали одобрения со стороны заинтересованных ученых. При такой поддержке у флота и УМИ оказались развязаны руки…
На этом моя миссия не заканчивалась. Я продолжал ездить по Штатам, знакомился с организацией и системой научных работ, которые обычно вызывают удивление европейца на новом континенте. Управление морских исследований расположилось в Вашингтоне на Конститьюшн-авеню во временном помещении, выстроенном в начале войны, – первой или второй, сейчас не помню. Если вы спрашивали об этом, вам неизменно отвечали: «Нет ничего долговечнее временных помещений!» И действительно, «времянки» были оборудованы кондиционерами, в коридорах и буфетах стояли автоматы для продажи кока-колы, жевательной резинки, сигарет и прочих аксессуаров, без которых по ту сторону Атлантики не мыслят себе комфорта. На дверях некоторых комнат красовались строгие предупреждения: «Посторонним вход воспрещен». Видимо, там под большим секретом разрабатывают некие «тайные» проекты, о которых по окончании объявят журналистам, а до этого подробно излагают сотне людей, чтобы выбить для себя нужные кредиты; тем не менее предполагается, что потенциальный противник о них не осведомлен. Об этом самом «противнике» напоминают и плакаты на стенах: маленький человек, раскрывший рот для болтовни, а под ним надпись: «Говори только в случае необходимости!» Несмотря на это, в учреждениях, где я был, царил дух демократического доверия.
