Текст книги "Высокий титул"

Автор книги: Юрий Бобоня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– А чего его понимать! – отмахнулась тетя Паша. – Искал Никита подешевле жита, овса купил – овес немил, ячменя купил – ячмень постыл, кинулся на горох – животом слег, кукуруза-то и ничо – хлеб не испечешь, жита бы кстати – деньги истратил!.. Вот и вся Прошкина хитрость. А что нуден – то нуден! Да ить оно стерпится-слюбится, как говорится, а?

– Это – кому как! А я терпеть не приучен, да и нет в том никакой нужды… Ну, мне пора!

Тетя Паша легонько поднялась, засуетилась у двери:

– С богом, Феденька, разгуляй-ка грусть-тоску – глядишь, холостяцку-то жизнь поскорей невзлюбишь!.. А ежели бельишко грязное есть, давай постираю, а не то – Мавре скажу!

– Спасибо! Потом как-нибудь…

Она провожала меня до калитки:

– Ишь ты – спасибо! Эка! Из его шубу не выкроишь, ни дом не построишь!..

Глава десятая

А клуб назывался теперь Домом культуры. Я бы даже не посовестился бы назвать его дворцом – светлющее двухэтажное здание, простроченное у парадного входа гирляндами электрических огоньков. Да и внутри его была роскошная отделка со всякой резной и лепной утварью, с колоннами в просторном фойе и рядами мягких театральных кресел у стен. Говорят, Басов не торговался – Дом культуры влетел в копеечку, зато отстроен был за полтора года.

…Танцы были в самом разгаре. По крашеному полу фойе шаркали ноги в туфлях и туфельках и даже сапогах (это прикомандированные на время уборочной страды, шоферы из города пижонили наизнанку, лихачили не только за баранкой, но и здесь «держали городскую марку»).

Визжала радиола, хлопали входные двери и спинки кресел – парни и девчонки сновали из фойе во двор и обратно, разодетые что ни на есть по последней моде: мини-юбочки и макси-брюки. Но я заметил также, что девчонки, усевшись в кресла, по исконной сельской привычке натягивали свои юбчонки на круглые, плотно сведенные коленки и пялились на меня – «нового жениха», а я досадливо думал: «Небось укорачивали юбчонки-то ради этих коленок, вертелись у зеркала и, поди, поддергивали их в обратную сторону!..»

Я так и стоял у входа «белой вороной», мне даже пить захотелось, но на бачке с водой не было кружки. Минут через пять она появилась, но из нее перло самогоном, так что напиться не было никакой возможности. Не успел я отойти от бачка, как кружка снова пропала. Видимо, ребята «развлекались» за углом и «посудина» была в ходу…

Я увидел всех своих «уставших мальчиков» из карьера. Трое из них сочиняли на ходу замысловатый твист, причем корячились так, что от них убежали напарницы, но они солировали сами; выкидывали новые и новые коленца.

«Ладно, циркачи! Завтра разберемся в карьере, а вечером погляжу, как вы тогда затвистуете…»

Петька Кулик возился у радиолы, сладко жмурился, как хлебосольный хозяин перед гостями.

Откуда-то вынырнул Димка и подошел ко мне:

– Пойдем сядем! Здесь за простой не платят…

Мы уселись у стены почти рядом с дверью, и Димка тотчас принялся пояснять мне, что, мол, вон та рыжая Нюрка ходит (в смысле – дружит) с Ваней Рязанцевым, а вон та коротышка Симка – с Семеном из гаража, симпатяга Клавка пока ничейная, Катьку тоже можно запроводить, хоть она и занятая, но Васька Горин – лопух лопухом, и Катьку отбить можно запросто… К Юльке лучше не соваться – поступила в заочный институт ли корчит из себя студенточку, а студенточки, мол, знаешь какие?.. То-то! Про них даже в песне одной поется… Но на его, Димкин, взгляд, Юлька дура, каких поискать: сватался агроном из Ростовской области, так не пошла, а он женился на почтальонке Вальке, и теперь Валька, даром что конопатая, а королевой ходит… Добавил еще, что в Ростовской области, видно, с девками туго, раз агроном ихний рад Вальке, как ста рублям новыми…

Так по очереди он перечислил мне всех девчат, но споткнулся на одной, чем-то выдающейся среди других…

– …Эта? Ладно, я тебе лучше вон про ту…

– Не любишь эту?

– Да не-ет, Светлана Андреевна хорошая…

– Ого! Даже по отчеству?!

Димка стушевался:

– Так она ж меня тоже… по отчеству называет и книжки про шпионов всегда первому дает!

– Вот счастливчик! Откуда книжки-то?

– Так она ж библиотекарша! Второй год уж…

– А-а-а… Ничего девочка! Чья?

– Да Басова же дочка! Он хотел ее в город отослать учиться дальше на кого-то, а она после техникума тут осталась и в город – ни в какую! Попсиховал отец-то сперва, да, видать, коса на камень налетела…

– Погоди, Димка, погоди-ка!

…Вспомнилось: два серебряных круга и девчушка-босоножка, нет, в белых кедах и в синеньком трико, меж кругами… Красная ленточка у затылка и желтые волосы, распластанные по спине… Я и Ленка… Дорога к луговине в лесу и наши затеси… Когда это было? Да было ли?.. Было.

Вот они годы-то, вот молодость идущая и уходящая, – перед глазами моими – С в е т л а н а  А н д р е е в н а!..

Да и она ли одна? Сколько лет пролетело, сколько лиц промелькнуло – и все так, мгновение… Бывало, встретишь на улице какую-нибудь кнопочку в шубке, в яркой вязаной шапочке, под которой такие же яркие губы, – и грязные, пошлые мыслишки замельтешат в голове…

А почему бы хоть на миг не задуматься о своем далеком, еще не рожденном сыне, о семье, о счастье, наконец? Нет же! Проводишь эту самую шубку блудными глазками, да еще (если с дружком) словцо какое-нибудь дрянненькое бросишь вслед. И думаешь: я-то всегда успею подобное счастье заарканить, потому что я – это я, а шубка – так, мгновение… А жизнь-то идет-катится, да разве мы верим этому? Точно мне не сто лет отпущено, а вечность…

Но чем же все-таки эта Светлана выделяется среди своих подружек-ровесниц?.. Ага. Непринужденностью позы, в которой она сидела, упершись кулачком в подбородок. Острою глубиной глаз под выпуклым лбом ее, на котором заостренными стрелками разбегались к вискам властно очерченные (как у отца!) брови. Чем еще?.. Простотой прически – со лба волосы были гладко причесаны и собраны у затылка, как гребешком, тонкой пластинкой зубчатой заколки. Неброская одежда, наконец – белая кофточка и темная, в меру укороченная юбка, да еще широкий блестящий ремень, ловко перехвативший ее у узковатых бедер.

И показалось мне, что то, о чем я сейчас мельком поразмыслил, она передумала тысячу раз, и Димка, может, и прав, величая ее по отчеству…

– …а я думаю, не стоит ее Ленька. Ну ничуточки! А вишь, привязался, прилип, провожать даже силится и может…

– О чем ты? – трепыхнулся я. – Какой Ленька?

– Ты чо – спишь? Ленька Шилов, говорю, шофер командированный. Парень он на морду хоть куда, опять же одевается дельно, компанейский, видать, а все равно он ее не стоит! Трепло он, вроде нашего Коськи… А у самого, поди, жена есть… Это уж как пить дать, есть! Во! Гляди! Сам пожаловал, видишь? Как всегда под градусом, но в меру… Гля, какая морда нахальная! Ну, гад!..

Ловко обходя танцующих, к Светлане профланировал высокий парень в черных брюках и в белой водолазке. Он сел рядом, наклонился к Светлане так близко, что пряди его желтого чуба почти коснулись ее щеки. Она поморщилась чуточку, отодвинулась от Лени самую малость – он встал и расшаркался перед ней картинно-наигранно, видимо приглашая ее на танец, заведенный Петькой Куликом.

Я поднялся:

– А это мы сейчас проверим, есть ли у Лени жена или нет… Фокус не новый, испытанный, но кое на кого действует, в том числе и на дураков!

Димка хотел было удержать меня, но я быстро подошел к Лене и сообщил вполголоса, так чтобы слышали только они двое:

– Что же ты, Леха, женихуешь? Я от самой автобусной пер чемодан твоей супруги, аж мозоли набил! – я даже показал ему свои ладони. – Ну и змея, скажу тебе! Чем ты ей насолил? Может, не писал?.. Так проклинала тебя, что и мне досталось! Стоит у порога, а в фойе не заходит. Я, говорит, на него, мерзавца, сперва со стороны гляну!.. Во змея, а!..

И знай он меня раньше, – может, и не дернулась бы у него голова. Но перед ним стоял незнакомый человек и действительно с мозолистыми ладонями. Он явно растерялся:

– Какая… жена?

– Так ты ж Шилов?

– Ну Шилов! – выдохнул он самогонным перегаром.

– Точно! Твоя краля пожаловала!

Он повернулся с каким-то вдруг оплывшим лицом и по прямой пошуровал к выходу, а я сел на его место. Совсем близко увидел лицо Светланы, резкий и упрямый рот с суровыми, почти скорбными губами. Казалось, что она осталась безучастной к моему трепу о Ленькиной «лжесупруге», но было видно, как туго сцепила она губы, как подурнело на миг ее простенькое личико…

И тут-то совсем некстати я назвался, ради знакомства, но она не ответила, а сказала куда-то в пустоту:

– Вам… не стыдно, нет?

– Это почему ж?

– А мне стыдно… За вас стыдно! Вот если бы… если бы посмотреть со стороны на эту гнусную сценку вашими глазами… Хотя, нет! Стыдно… Вот уж не думала, что вы такой! Отец говорил, что…

– Что – отец! Бог? – меня вдруг захлестнуло злой дрожью, и я, пожалуй, слишком резко прервал ее. – Он, видите ли, говорил!

– Далеко не бог, нет! – покраснела она. – Но не о нем речь же!

У нее, кажется, заблестели глаза и дрогнул голос. Теперь я почувствовал, как расслабилось тело, как неловок я перед этой девочкой, не умен, и вообще ненужен рядом с ней ни в эту минуту и никогда, верно…

– Хорошо… Я попрошу прощения… у этого ловеласа!

– Да, да, конечно!.. Я так и подумала… Он вас, разумеется, не простит и… что потом? А?

– Потом – посмотрю…

– На себя?

– И на себя, в первую очередь!

– Надо же! Иметь такие способности – видеть себя со стороны, и не взглянуть тремя минутами раньше?! Или как? Сила есть – ума не надо?

Я едва успел заметить, как почти у самых моих глаз замаячил Шилов. Вид у него был такой, что раздумывать не пришлось. Я перехватил кисть его руки, чуть крутнул ее – он приглушенно охнул.

– Здесь дамы, Леня!

– Ну… тогда… выйдем!

– Я бы с радостью, но мне жаль рубашку. Ведь ты же порвешь ее обязательно, да?.. Лучше завтра приезжай в карьер, спроси Отарова. Там и потолкуем. Хочешь – руками, хочешь – ногами, можно и языком…

Леня ничего не ответил, потому что встала Светлана и быстро пошла к выходу. Он едва настиг ее у дверей.

Танцы наконец кончились – фойе опустело.

У порога меня дожидался Димка:

– Я думал, драка будет, – ребятам шукнул. Видишь нас сколько!

В тени рекламного щита у клуба маячили силуэты лебяженских хлопцев. Димка продолжил:

– Ленька тут со своими переморгнулся, а я заметил… Их, конечно, много, командировочных, но и нас голыми руками не возьмешь! Мы давно с ними хотели… Повод, понимаешь, нужен был!

– Что ж они, испугались вас, да? – усмехнулся я.

– Не-е-е… Гужевались напротив наших, Леньку ждали… А он, как телок, за Светланой Андреевной увязался… И про своих забыл! Те и разбрелись. А здорово он нынче в дураках остался, Ленька-то! Я ж все слышал, как ты его сперва выпужал, а потом он…

– Хорош, Димка! – осадил я парня. – Не знаю, в каких дураках остался этот Шилов, а уж я – в самых распоследних!..

– Ты-и?!

– Я, я…

И шли мы по отшлифованной до блеска вилючей дороге, и лунный свет робко падал с высокой пространственности неба – дорога местами желтовато лоснилась. Но когда налетали на крутобокий язык месяца стайки вскученных шалых облаков, он мигал короткими сумерками, грозился потухнуть вовсе. И дул ветер, начинаясь с Блестянки и набирая размашистую силу на широком прогоне дороги. И гасли, гасли одно за другим золотистые окошки. И засыпало Лебяжье, отдавшись власти луны и ветра…

…А я родился камнебойцем.

Потрескивают, валятся глыбы, разламываются на куски под ударами молота…

«Хак-бац!» – и снова ползут неуклюжие глыбы, а до конца еще целая вечность…

«Хак-бац!» – заброшены учебники, забывается университет, есть шансы остаться вечным студентом…»

«Хак-бац!» – я давно уж ни о чем не пишу, а писать-то есть о чем и надо, ох как надо!..»

«Хак-бац!» – сегодня вечером пойду в библиотеку и запасусь нужными книгами – хватит дрыхнуть!»

Димка старается не отставать. На нем взмокла тельняшка, серовато-мучнистая пыль густо осела на лице, едучий пот наплывает на глаза, оставляя на нем широкие, грязные отметины. У остальных уже перекур. Они положили молотки в угол карьера и, не вылезая наверх, уселись на жгучий песок.

Петька Кулик обнаглел совсем: он прихватил с собой гитару и теперь шаркает пятерней по струнам и напевает:

 
А как в лужине у нас
Батя пьяненький завяз —
А я зашел с того конца
И прохмелил пинком отца…
 

«С тебя станется не то пинком, а и… Сволота ты все-таки, Петька!..»

 
А у нас под мостом
Щука вдарила хвостом… —
 

тянет Петька и под хохот трех своих слушателей выдает такую концовку, что Димка плюется и швыряет в угол молот. Я тоже. Меня давит злость, но, чтобы не сорваться, я закуриваю и миролюбиво предлагаю:

– Может, хватит перекуривать?

– Во! – неподдельно удивляется Петька. – Сам закурил, а нам – хватит!

 
Ох, как здорово
Свинья любит борова…
 

Я затоптал папиросу:

– Кончай самодеятельность!

Петька отложил гитару и завалился на спину:

– Кайф!

– К е й ф, к твоему сведению, но кейфовать ты будешь после того, как сделаешь норму!

Он неприятно хохотнул:

– Во дает! Ты чо – бугор? Тут чо – зона?

«Только бы не сорваться… Только бы…»

– Хватит, ребята! Я ведь все знаю: и про уговор ваш с Артамоновым знаю и про…

– Шушара позорная! – Петька кинулся к Димке.

– Только тронь! – предупредил я.

Он безучастно бросил:

– Пожалуйста! – и, воротившись, лег. – Ложись, корешки!

Ребята, распластались на песке.

– Встать!!

«Не сдержался…»

Трое вскочили и тут же, устыдившись, легли снова. И тихо стало в карьере. Меня словно в сон потянуло, я знал, что такое бывает со мной перед дракой. Я боялся этой драки, но уже почти не владел собой. Туго доходили до меня Петькины слова:

– Сознательный родился! Надо же, а!..

Дрожь порхнула по мышцам, и стал я какой-то невесомый, точно подхваченный сверху бешеной силой:

– Слушай ты, мразь поганая!.. Моя сознательность родилась чуть позже… Она родилась, может, тогда, когда я, не жравши, бегал в школу зимой почти разутым… А может…

– История, корешки, а? Послевоенная пятилетка…

– Разруха, голод… – это Миша-Кузьмич.

– Желудевые лепешки! – это Миша-Фомич.

– Слышали сто раз! – подытожил Коська.

Я расстегнул ремень, выдернул его. Зажал бляху в кулаке:

– Нн-ну, ушастики! После истории будет физкультура… Прыжки и прочее…

– Не надо! – заорал Димка.

И вскочили все четверо. И свистнул ремень…

Я-то думал, что свободненько прижму их в углу карьера, исхлестав ремнем ниже пояса. Мне казалось, что эти сопляки запросят прощения или закричат: «Мамочка!», как только я успею опоясать их хоть по разу. Но я ошибся. Не рассчитал ни силу свою, ни позицию. Ударили сбоку, выше виска. Однако ж я устоял на ногах и прыгнул в сторону, увильнув от кулака Петьки Кулика. Он умел драться, но, попав в пустоту, пошатнулся. А я поймал его ударом:

– Это тебе за историю!

Я видел только его лицо, вытянутое и злое. И вдруг ослеп. И догадался, что Коська сыпанул мне в глаза горсть пыльного песка. В тот же миг сильным ударом снизу Петька сбил меня с ног…

Я знал, они не дадут мне встать, и выжидал, стараясь унять кружение в голове.

– На-ка! – Миша-Кузьмич, торопясь, трусливо сунул меня пинком в бок.

– Не так надо! – просипел Петька, но я поймал его ногу, крутнув ступню, рванул вниз и вскочил рывком.

Петька, не ожидавший рывка, растянулся на песке, а я успел перепоясать Коську и Мишу-Фомича. Бляху крепко держал в кулаке – ремень ходил теперь как попало и где попадет…

Димка, плача, вертелся меж нами, пытаясь помешать драке.

Почти слепому, мне трудно было углядеть за Петькой, Миши же и Коська уже струсили и, неумело матерясь, покарабкались на верх карьера…

Я выплюнул изо рта солоновато-вязкий сгусток и поймал взгляд раскосых Петькиных глаз. В руках у него был молот… Может, я бы и не увернулся… Не успел бы… А может… Но Петька вдруг завопил и выронил молот. Зашвырнув ремень, я ударил Петьку ладонями по ушам:

– Это… за молоток!

Открыв рот, Петька зашатался, заваливаясь на бок. Я по себе знал, что такое удар ладонями по ушам!..

Но это был нечестный удар, потому что я не видел, не знал, как Димка задал Петьке в лицо пригоршню песку и ослепил его до моего удара. Однако это я понял потом, после драки, когда Петька оглушенный сидел на коленях…

Я вдруг почувствовал, что долго не удержусь на ногах. Меня пошатывало, в голове пылало от звона, щипали вспухшие губы. Я сел, привалившись к холодноватой стенке карьера. Пальцы мои (да и весь я!) еще дрожали, но злость улетела так же, как и наскочила: мне стало вдруг жаль этих ребят и досадно на самого себя, на эту драку и на весь белый свет!.. Работали, балагурили, курили, «тугрики» подсчитывали… И вот теперь… К чему? Ради чего? Да пропадите вы пропадом со своими нормами!.. Школа вас не воспитала, а я, видите ли, изобрел «новый педагогический метод»!.. Но не все же такие! Мишек и Коську доварит жизнь, у нее-то своя педагогика, не подвластная ни богу, ни черту… А я никуда не уеду отсюда, слышите, Басовы и Артамоновы! Я не стану выбирать: «Быть или не быть?» Только быть – вот весь ответ!

…Они все еще всхлипывали и матерились вполголоса, грозились разнести в клочья и меня, и все мое подворье и тут же советовали убираться подобру-поздорову туда, откуда приехал, но уже не было в этих угрозах ни вызова, ни накала…

Петька все сидел на коленях с какими-то неживыми глазами, потом вдруг, припадочно трепыхнувшись, снова бросился ко мне:

– Я псих! Я в дурдоме срок досаживал! У меня на это справки имеются! А-а-а!!!

Я легко увернулся – он проскочил мимо меня, и я без злости вполсилы треснул его по шее – он обмяк и заплакал: «При-ием-чики, да?..»

Димка принес мой ремень, я завел Петьке руки за спину и связал их:

– Будешь лежать так до тех пор, пока успокоишься. Я видел: так лечат психов!.. Здорово помогает!

Потом я взял свой молот:

– Все, ушастики! В школьном расписании физкультура обычно бывает на последнем уроке. Урок окончен, как говорится, можете идти… на все четыре! Буду работать с Димкой на пару… Кстати, кто хоть пальцем его тронет – будет иметь дело со мной, но уже без ремня и карьера…

Ребята настороженно молчали. Потом встал Коська:

– Карьер не твой! И не приказывай тута!

– А если мы не уйдем? – поднялся Миша-Фомич.

– Тогда… тогда у вас есть два шанса: или будем фехтовать на молотках, как мушкетеры, как Робин Гуды, как… Или вы будете вка-лы-вать! Не работать, а вкалывать, как раньше! Все!

…Вечером пришли самосвалы и увезли из карьера две нормы с лихом. Петька Кулик в счет не шел.

А в библиотеку я не успел. Слишком тяжек был день…

Глава одиннадцатая

На другой день было обычное утро: к половине восьмого собиралась строительная в третьем бараке и ждали Артамонова. Он не появлялся ровно до восьми, до «разгона», заседая у Басова в кабинете, – так уж заведено было у председателя: бригадиров по утрам инструктировать в таком духе, что без пяти восемь они бегом, а кто и на мотоцикле, летели к людям и начинался «разгон» – с нервного крика да с бестолковой сутолоки. И лишь с половины девятого начиналась работа в полную силу: каждый знал свое дело и исполнял его с должной отдачей, чтоб не утерять твердый денной заработок.

Давным-давно никто не нуждался в «разгонах», в словесной опеке рабочего дня, но люди привыкли к этому, всерьез не принимали «разгоны» бригадиров, и было, как было.

А было так. С половины восьмого до без пяти восемь сидели строители в третьем бараке, дружно курили и слушали то ли Прохора Работкина, то ли Ваню Ушкова, бывшего бригадира, у которых на каждый день было премножество всяческих историй, выдуманных и явных. Да и рассказывать они были великие мастера – слушали их с интересом, с переспросами и похохатыванием, смаковали удачные места в рассказах собственными меткими словечками. Потом вдруг появлялся Артамонов, рассказчик замолкал, все начинали крутить новые цигарки или разминать новые же папиросы, а Артамонов затевал высоким голосом:

– Курим?! Ррра-ботать за вас Евген должен?!

Мужики прикуривали, и в клубах дыма пропадал Артамонов – дребезжал лишь его голос, выкликал фамилии, кому и куда идти и как работать. «Разгон» кончался артамоновским: «Мое место никому не заказано – берись и командуй – Евген спасибо скажет!..»

И мужики расходились…

Я пришел в третий барак, камнебойцы мои были уже здесь, не было лишь Петьки Кулика. На этот раз мы не поздоровались кивками, как обычно, – ребята отвели глаза, я же примостился у дверного косяка, волей-неволей слушая Ваню Ушкова, который на сегодня был главным рассказчиком и вел речь о своей квартирантке – фельдшерице, молоденькой девчонушке, приехавшей в Лебяжье совсем недавно.

– …Значить, так. Энти, што водки обпиваются – клеп с ими! Нечего их спасать!.. Ну для какого такого хрена их к жизни ворочать?.. Опять же за какой такой хрен самой на ужасть эту глядеть и убивацца, как по кровной родне?.. Я ей и кажу: «Ты ить через это уж вся светисси, через это у тебя ни спереди, ни сзади никаких мясов, а ты есть баба! Этоть растить в сабе надоть, как самый драгоценный божецкий дар!.. Ты, кажу, не красней, милушка, и мордочку-то не вороти, я, чай, пожил на свете, повидал всякостей разных… Ты, когда Митюню Малахаева от смерти отводила, ты хучь на бабу-то евонную глянула? Митюня в смертном зёве зубы оскалил и язык вывалил, а баба евонная знай хлешшеть и хлешшеть тряпкими в корыте, потому как ей жить, ей – стирка главное, а не мужнина позорная смерть… Ты, кажу, белей бумаги сделалась и дрожишь вся, ждешь, когда Митюня проблюёцца, а баба евонная, опять же, красней крови, лосницца от сытости и хлешшеть и хлешшеть тряпкими-ть, а к табе – задом!.. А зад у ей…

Ваня осекся – это появился Артамонов.

«Разгон» был обычным. Когда же я выходил из барака, Артамонов так поглядел на меня, словно хотел сказать что-то, но лишь гмыкнул значительно и махнул рукой, мол, ладно, не до разговоров пока что…

Залезая в самосвал, я услышал знакомый голос:

– Торф, братва, это не токмо вонючка и жижа!.. Это еще и сарпинка, и бумазея, и денюжки и… хи-хи-хи! Бабеночки всех мастей, елки в зелени! Торф – эт-та… О, Петрович?! Вона – судьба-то наша! Совместно, значит, будем вкалывать!.. А я бы и не пошел сюды, да ить поколоченный, Петро-то! И подработать, опять же, надоть… Кабанчика прикупить и прочего нужного… А к пасхе – сальдо, печенка и самогонка, елки в зелени! Во! Мне Мавра харчей наложила ноне – на семерых хватит! А как же! Камень – не масло, а?.. Я кажу: «Ты, Мавра, тута…»

Я стукнул кулаком по кабине самосвала:

– Поехали!

– Во спешит! Как на пожар!.. Ты чо – родился камнебойцем?! – удивился Прохор.

Он работает споро, даром что ростом мал. Его выручают длинные, как у гориллы, руки. В них незаурядная сила, да и глаз у Прохора цепкий, сноровистый. Обычно болтливый на досуге, тут он даже в перекурах не выбирается наверх, жадно вгрызается в камень, шумно сопя и хакая. Вообще-то мы все работаем молча и прячем друг от друга глаза. Сегодня вся эта гаденькая историйка с дракой выглядела очень и очень неприятно, как и теперешняя скованность между нами. Силы от этой скованности не убавилось (еще до обеда мы сделали одну норму), но не было уж той ни с чем несравнимой радости, когда чувствительная тяжесть отколотой глыбы приятно холодит ладони, когда ласкают глаз угловато-громоздкие кучи битого камня…

Но «разрядил обстановку» все тот же Прохор. Во время обеда, когда он все долбился в карьере, я крикнул ему сверху:

– Остыл бы, Семеныч! Сам же говорил: «Камень – не масло!..»

– Всему свой черед, – не оборачивается Прохор, – я свои каменючки в отдельную кучу складываю, потому как до еды не дюж, да и не курящий к тому же!..

– Может, тебе и самосвал отдельный подадут? – съязвил Коська.

– Може, и подадут! – огрызнулся Прохор и добавил без связи: – Что – больно было вчера от ремешка-то солдатского?..

Коська промолчал, а Миша-Кузьмич перестал жевать и злым голосом пояснил:

– Тебя бы так – узнал бы! А то… – Он осекся.

Прохор бросил молот и пошел к сумке с харчами:

– А што меня, што Петра – однова дело-то! Суток пятнадцать влепят – руки-то перестанут чесаться! А как жа?! Петро-то в больницу подалси… Там разберуцца… Токмо не думайте, соколики, – он уселся в уголку карьера и заколдовал над сумкой, – што одному Едуарду влепять-то! Всем разделють, местов в милиции хватает покамест…

Я поставил перед собой порожнюю бутылку с молоком, посмотрел на ребят и с нарочитой серьезностью спросил:

– Ну что, братва, отсидим и завяжем узелок?

По ребячьим глазам я заметил, что мое «предложение» принято ими не всерьез, но Коська обшарил всех озорными глазами:

– Узел-то завяжем морской?

– Само собой!

Миша-Фомич поднялся, спрыгнул в карьер:

– Давай наляжем на камешек, робя! Может, ударникам меньше дадут?

– Ы-их! – сокрушается Прохор. – Как жа – ждитя!

Дружно забацали молотки – примирение состоялось…

…Над карьером повисло добела раскаленное солнце. Оно жгло еще с утра, а сейчас томительно сомлело над землей, вспарило воздух так, что нечем стало дышать. Далеко за Лебяжьим узенькой кромкой посинело небо. Синева эта, поднимаясь от земли, все густела и расползалась выше и выше, пока не нависла над селом зловещей, темно-лиловой наволочью…

Наверху затрещал мотоцикл и заглох.

– Чегой-то парторг прискакал! – сообщил мне Димка, видимо встревоженный вчерашней историей. – Может, Петька чего успел, гад!.. Вообще-то парторг дельный мужик…

Вспомнилось мимолетное знакомство с парторгом, когда я становился на учет: я тогда и лица-то его не запомнил, узнал лишь, что зовут его Николаем Николаевичем, фамилия – Томышев. Что еще? Просторный свитер с широким воротником… И, кажется, он не переносит курева… Приезжий…

Меж тем «дельный мужик» встал над краем карьера и крикнул:

– Ребята! Ожидается ливень! Кончай колоть – сейчас придут самосвалы!.. Моряк, мне поговорить с тобой нужно! Как – ты?

– Я с удовольствием, а то видеться – виделись, а разговору… Только вот… камень-то погрузить сперва бы!..

– Справятся же ребята без тебя!

– Давай, чего уж! – предложил Коська.

Я выбрался наверх. Был он высок, в синих джинсах и в белой безрукавке. Обращала на себя внимание его стриженая, как у новобранца, голова с выпуклым, с большими залысинами, лбом. Ко всему – худощав и молод, так что против могучей фигуры Басова выглядел едва ли не мальчишкой, хоть разница в их возрасте была на десять – двенадцать лет. Мне же было нетрудно угадать в нем ровесника. Впрочем, так оно и оказалось…

Мы уселись на краю карьера, свесив ноги по ровной стене его – так было удобней.

Начал он со всякой всячины: о жарком лете, о предстоящей погоде, забот своих коснулся, о том, что у его «ижака» не «втыкается» четвертая скорость… Но я чуял, что не затем позвал меня парторг, потому что говорил вроде бы о самом главном, но с таким отсутствующим взглядом, что нетрудно было догадаться: мысли его не о том, нет…

Но когда пришли самосвалы, Томышев вдруг прервался, поглядел, как полетели, забухали камни о дно самосвала, а потом на меня:

– Дело, стало быть, такое, моряк. Вчера вечером, после нарядов, Артамонов пригласил меня к Басову и доложил ему о том, что молодой коммунист Отаров устроил мордобой на рабочем месте, что пострадавший Петр Кулик отправился в больницу, что остальных ребят опасно оставлять с распоясавшимся хулиганом – надо принимать срочные меры!..

– Так и сказал? – почему-то переспросил я, хоть знал, что Артамонов иначе сказать не мог.

– Именно так!

– Ну и что… Басов?

– Басов выпроводил его со словами: «Ну и принимай!», но была в его голосе сплошная досада. По крайней мере, мне так показалось… Потом обратился ко мне в обычной своей манере: «Завтра же разберись!»… На том разговор и кончился.

Я достал было пачку «Беломора» и закурил, предложив Томышеву папиросу, но он как-то виновато поморщился и попросил:

– Не надо, пожалуйста!

Тут сказывалась, видимо, или болезнь, или он вообще не переносил табачного дыма – признак строгих житейских правил. И когда я, чуть смущенный, гасил свою папиросу, чувствуя, как загораются у меня щеки, как взбухли желваки на скулах: «Сплошная досада, видите ли, в голосе Басова!..», «Разберись!» «в обычной манере»!.. Как они все, однако, обожают его манеры – прибыл разбираться!.. Томышев заметил и обозлевшее лицо мое и желваки. Но я вдруг, угодливо улыбнувшись, спросил:

– Значит, разбираться приехали, Николай Николаевич?.. Слава тебе господи – надоумил ты Басова комиссара своего прислать!

– Слушай, моряк, – серьезно спросил Томышев, – откуда в тебе столько злости?! Ты что – родился таким обиженным или с корабля свои обиды сюда привез? Изволь ответь, а?

Я погасил улыбку:

– Отвечу… Злости, грубости ли – это уж понимайте как хотите! На это можно тоже вопросом ответить: «Откуда вы все взялись у Басова такие ретивые?!» Но на мне он поломает зубы, хоть и зовется здесь «волкодавом»! И он, и Артамонов, и…

– Я – хочешь сказать?

– Хочу сказать…

– Вон ты, стало быть, как! Я-асно… – он поглядел на меня с сожалением: – Всех, значит, Басов съел, сделал своими «ретивыми», а моряк – Отаров – личность особая – сам готов кому хочешь глотку перегрызть, так?

– Полегче, парторг, насчет глотки-то!

– Да уж как иначе-то? Разве Отаров мог прийти ко мне заранее, посоветоваться и обо всем рассказать? Ведь придумали бы что-нибудь!.. Нет же! Отаров сперва наломал дров, подвел себя под эти самые разбирательства, иначе – опеку парторгову, а потом винит тех, кто его волей-неволей, а должен разбирать, разговаривать с ним, да еще бояться, как бы не поломать об него зубы!.. Нн-ну де-ла-а-а!

Сбитый с толку таким поворотом разговора, я спросил:

– О чем – рассказать?

– Да хотя бы о том, что Артамонов подвел ребят и Кулика под эту мерзкую драку… Он же правильно раскусил тебя!

– Вы, кажется, обо всем в курсе?

– Немножечко. Где по домыслу, где по фактам, к сожалению…

– В домыслах можно запутаться!.. И потом: к чему выгораживать Басова, коль связаны они с Артамоновым одной веревочкой, как пить дать! Уж кому-кому, а вам это должно быть известно – парторгу Басова!..

– А хотя бы и Басова! – он повысил голос, – Ты что – его за коммуниста не считаешь? Он кто – ровесник нам с тобой?.. Нас, что ли, родина орденами наградила?

– Слышал я все это уж десять раз! Надоело…

Он подавленно помолчал, потом сказал не мне – в пустоту карьера:

– Насчет домыслов, я так скажу: кто-кто, а ты в них запутался окончательно! Э, да что там!.. Не сумею я объяснить всего единым махом – длинная история… Гляди-ка, – он кивнул вниз, туда, где ребята грузили самосвалы, – перестарались, черти!

Самосвал ныл с натугой, кузов у него судорожно дергался, но с места не трогался, потому что, в самом деле, камня на него наложено было сверх всякой меры.

Ребята горланили что-то, прилипнув к заду самосвала, а Прохор орал: