Текст книги "Высокий титул"

Автор книги: Юрий Бобоня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

А дядя Егор цепко следил за упаковками и, не считая, тут же объявил:

– Двести один рубль четырнадцать копеек!

Из примерочной я вышел таким гоголем, что даже хмурый дядя Егор одобрительно поцокал языком, а Нинка неподдельно ухнула:

– У-ии!!

– Обмыть! – заключил Прохор. – И обновки и служивого, елки в зелени!..

«Обмывать» покупки и меня увязался и дядя Егор. Пока шли ко мне (вечерело уж, а в субботний вечер деревенские улицы празднично оживают), пока пронырливый Прохор отвечал на любопытные встречные: «Ды кто ж?..» – к нам присоединились еще человек десять мужиков и хлопцев. Меня, оказывается, знали все и чуть ли не родней назывались, я же никого почти не узнавал.

У моего дома стоял мотоцикл, а на скамье у забора сидел русоволосый, поджарый парень. Его-то я узнал сразу! Это был Виктор Малев, бывший мой одноклассник, а теперь, как объяснил Прохор, «комплексный» бригадир. Мы обнялись. После коротких вопросов и ответов, какие бывают обычно при встрече давно не видевшихся друзей, я все же спросил Виктора про Ленку.

– А куда ж она денется?! – с сердцем ответил тот. – Цветет Елена Даниловна пуще прежнего: шиньоны, кулоны!.. Клад у нее, а не муженек! Сам ишак, каких поискать, но ее к работе не допускает… Да увидитесь еще с самой… – он хотел сказать еще что-то, но, махнув рукой, заключил: – Фигля, словом! Как скажет моя Анютка…

И верилось и не верилось, что вот мы с Витькой уже мужики, что у Витьки, кроме загрубевших от бритья щек, есть еще и жена Анютка и дети, верно… Что нас давно уж мальчишки называют «дядями», а мы как-то всерьез этого не принимаем… Хотя Витька, может, и принимает. Он еще сопливым второклашкой, если собирался драться, говорил: «А ну, выйдем, поговорим по-мужски!»

Но сейчас стоял передо мной не второклашка, а здоровенный мужик с большими, чуть грустноватыми глазами…

Глава восьмая

Дедов дом за весь свой век не был таким разноголосым.

Стол был завален всякой покупной снедью, а среди бутылок разносортной водки и вина угрюмо мутнела четверть с самогоном.

Ее приволок Прохор, и как я ни протестовал, как ни объяснял ему про Указ и вообще про «самогонную ситуацию» в современной деревне, – он стоял на своем:

– Традиция, елки в зелени! Мы – чо? Не родня ты нам с Маврой? Сколь трудов утрачено, она ить по капле бежить, елки в зелени!

– А участковый?.. Думаешь, похвалит вас с Маврой? Да и меня тоже…

– Таку бутыль оземь грохать у его сердце не хватит, елки в зелени!.. Разойдецца небось!..

Я вообще не был пристрастен к вину, а тут (может, дед во мне проснулся?) не пропускал ни одной стопки. Помню песни, лихие и протяжные, жалобные и веселые, помню, как приходили за своими мужьями напоказ вежливые (передо мной, верно) их жены и тоже «пригубляли» до песен и плясок (откуда-то появился и гармонист!), помню, как в сенях отчаянно целовался с… Натальей Платовой, смазливой и разбитной бабенкой…

Больше ничего не помню – уснул.

Может, я бы так и спал до обеда, но меня рано разбудили все те же вчерашние «гости». И хоть пил я наполовину меньше, но к обеду у меня опять пошла голова кругом. Приходили новые гости – знакомые и незнакомые – и тощал мой бумажник и диковал Прохор:

– А ежели посуду сдать, а?! Это ж ишшо на день, елки в зелени!

Бывший бригадир строительной Ваня Ушков, поседевший и разлохмаченный, стучал вилкой по тарелке и домогался тишины: она не наступала, и тогда Ваня тужился перекричать всех:

– Телевизор – есть! Холодильник – есть!.. Опять жа, машина стиральная, обстановка всяческая… Чулок деньгой набил по самую завязку!.. Бают, телехвоны по дворам скоро потянут!.. Да-а-а!.. Те-ле-хвоны! Динь-динь-динь! Дрррр! Алё? Мне Москву! Москва?.. Послухайте, скажите, чо мужику дале дожидацца? Ради чего на работу иттить? Поч-чему транвай по деревне не пускають? Денег нету?.. Не волнуйтесь! Я из своих тыщщу ссужу опчеству на транвай!

Ваню укоряли:

– Трепло!

– Перебра-а-ал…

– Да откель у его телехвон-то?

Непонятый и обиженный Ваня упал головой на стол и пьяно заплакал…

И посетила за эти полтора дня дедов дом почти вся деревня! Даже Ленкин муж-мелиоратор – и тот пришел!

Я никогда не думал, как встречусь с ним, о чем говорить буду. Не думал, но и не удивился визиту своего разлучника: пришел, и ладно! Чего уж!.. Все приходят сегодня!

Он был какой-то чистенький и хилый, жидкие агатовые волосенки на его узколобой голове были аккуратненько прилизаны. Перво-наперво он подошел ко мне и назвался Евгением. Я видел, как у него нервно дрожали тонкие крылышки хрящеватого носа и как самодовольно поджата, тоже тонкая, нижняя губа. Он отказался было пить, но на него насели гостеприимные гости, и Евгений все-таки выпил. Потом еще раз, а потом до тех пор, пока эта самая самолюбивая нижняя губа не отвисла, пока он не засуетился вдруг не в меру, не подсел ко мне и не предложил крепкую мужскую дружбу. Я не возражал: как говорят, «былое поросло быльем», а этот Евгений, может, вовсе неплохой малый. Ведь полюбила ж его Ленка-то!

Потом он плясал вместе со всеми, обнимал Прохора и что-то шептал ему – тот заходился в смехе и орал: «Точна-а-а!»

Наконец. Евгений подсел ко мне и заверил, что уже успел полюбить меня. Добавил к тому ж, что такому «орлу», как я, не жить в этой дыре.

– …Ведь не жить, а?

– Может, и не жить…

– Я и говорю! Я сразу по твоим глазам заметил, что ты умный парень, не продешевишь!.. А насчет дома – не волнуйся! Хочешь, я куплю его у тебя? Не обижу! Хочешь?

– Зачем же тебе дом-то второй?

– А продал бы?

– Как пить дать!

Тогда Евгений похлопал меня по плечу, прижался мокрыми губами к моему уху и доверительно зашептал:

– За цену не думай! Я подороже других дам!.. А домишко твой мне дозарезу на баньку нужен! С лесом сейчас, сам знаешь…

«Так вот зачем ты пожаловал?! Любовь… Дружба… Нужны они тебе, как собаке пятая нога!..»

Мне страшно захотелось стукнуть его. И уж ничем я не мог подавить в себе это желание, но в подсознании мелькнуло: «Убью же!»

Тогда я сгреб его за шиворот, почти вынес в сени и проводил с порога легким пинком. Евгений, как танцор в «ползунке», описал крутую дугу, но на ногах устоял и, уткнувшись лбом в забор, быстро выпрямился и дал стрекача…

На этом и кончилось мое вынужденное веселье. Вернувшись в дом, я как-то по-другому ощутил весь этот пьяный галдеж, мне захотелось остаться одному, и когда Прохор подлетел ко мне со стаканом, я отвел его руку:

– Баста, Прохор Семеныч! Спасибо за компанию и… гостям скажи то же самое…

Прохор вообще, кажется, не хмелел, и минут через десять горница опустела.

«Баньку ему!.. Баньку… Теперь десятой дорогой небось обходить меня будешь!..»

А проснулся опять рано. Сбегал к колодцу и ополоснулся до пояса ледяной водой. Однако ж голова трещала и на душе было муторно. Я прилег на заправленную койку, закурил…

Она вошла без стука, и я сразу узнал ее. Прав оказался Виктор: она в самом деле чертовски похорошела! Короткий цветистый халатик обхватывал ее до коленей, подчеркивая каждую линию тела. И на вид-то ей было лет двадцать, хоть и в ровесницах со мной ходила. Полногрудая и широкозадая, она проплыла по комнате легко и неслышно, остановилась у окна, уставившись на меня своими круглыми и синими, как голубиные яйца, глазами. Нет, это была уж не та Ленка, которая проводила меня семь лет назад в военкоматском дворе, – вся, от босых ног до замысловатой прически, она была женственна и была в этой женственности чуть ли не божественная красота!..

– Здравствуй! – у нее был такой же низкий и чуть властный голос.

– Здравствуй.

– А я иду… мимо. Дай, думаю, зайду… Столько не виделись…

– Да. Долго… Что ж, садись вон на стул, будь гостьей.

Она осторожненько присела на самый краешек стула и (я заметил это!) едва уловимым жестом небрежно откинула полу халатика.

«Ага. Принимать позы ты умела…»

Хлынули вдруг непрошеные (особенно сейчас!) воспоминания, последовательные и яркие, с мельчайшими деталями. Но это было, почему-то, непривычно и стыдно. Я хотел остановиться, но не мог, а вспоминал и вспоминал все, что было между нами семь лет назад, одновременно пытаясь обрести какое-то свое, сиюминутное настроение. И беспричинные слезы (а может, мне так показалось), подступившие к ее глазам, еще подробней усилили эти воспоминания, и хотелось мне встать, подойти и… Эх! Как вышло, так и вышло, и плевать мне на судьбу – я ее хозяин!..

Но сказал не то, что хотелось:

– А ты молодцом… Талия-то…

– Что?

– Что слышала.

– А-а-а…

– Ага.

Ленка тряхнула головой, завела руки за спину и, потягиваясь, повернулась ко мне боком.

«Не крутись. Вижу все: и линию груди твоей вижу, и ногу, и всю тебя…»

Но я опять сказал другое:

– Что зеваешь? Или недоспала?

– А вот и не угадал!.. О тебе думала… – Она силком улыбнулась.

Тогда я нарочито спокойно, даже слишком спокойно, предложил:

– Так иди ко мне ложись… Доспишь.

Она кокетливо погрозила пальцем:

– У-у-у, мужлан нахальный! Так прямо пришла и легла… Сама?!

«Так, так… Все по программе…»

– А что ж я – за руку подводить тебя должен? Ну не-е-ет!..

Она поняла, что я не шучу. Съежилась, запахнула халатик:

– По-твоему, я… я…

– Сколько я тебя помню, ты всегда была догадливой!

И точно хлестнул я ремнем наотмашь по этому холеному и красивому лицу. Встала. Уже у двери обернулась и выдавила с хрипотцой:

– Ну, спасибо тебе, Эдуард Петрович, за… за гостеприимство… За… Эх ты!

Хлопнула дверь. Все.

Но какой же я все-таки скотина! «Будь гостьей!..» А потом… Ведь шла небось через всю деревню не боялась. Ко мне шла! А я… Но если она раскаялась, то почему так поздно?

Нет, Елена Даниловна! Живи и здравствуй со своим мелиоратором!.. А я сейчас пойду к Басову и обговорю себе работу. Какую? Все равно! У меня крепкие руки и адово терпение. А работы я никогда не чурался…

Басова я застал в его кабинете. Он почти не изменился, разве только стал чуть сутулей, да залысины на большой голове обозначились резче и глубже.

Краем уха я уже слышал, что председатель с «норовом», что в иной час ему лучше на глаза не показываться, а в иной – из него «веревку вить можно».

Кажется, я попал не в час: вдоль стен на стульях сидели три человека, видимо, из младшего «руксостава» и виновато молчали, Басов же кружился по кабинету и не старался подбирать выражения. Речь, как я понял, шла о третьей молочной ферме, где не хватало доярок, в чем Басов винил вот этих молчавших людей.

– Что я – сам доить буду?! – гремел Басов. – Сам?! Нет, я взыщу! Я… А поч-чему жирность занизилась, а? Я вас спрашиваю!

«Э, да тут не одна беда!.. Уйти, что ли?..»

Но Басов уже кивнул мне на пустой стул, я сел и оказался как бы четвертым виновником и тоже сложил руки на коленях.

Я смотрел на графики и диаграммы, висевшие на стенах, но сразу ничего нельзя было понять, разве только то, что колхоз давно уж миллионер и до второго миллиона не хватало двух тысяч рублей…

Наконец Басов кончил и царским жестом отпустил виновников. Тех точно ветром смахнуло.

Он сел за стол и обратился ко мне:

– Ну, выкладывай, старшина…

Я был кратким.

Может, Басов «отошел», а может, ему неудобно стало передо мной за недавний гнев свой, свидетелем которого я очутился. Только у него потеплели глаза, он сложил руки на столе – ладонь в ладонь и закрутил большими пальцами этих рук. Как бы между прочим, сообщил со вздохом.

– Недавно, брат, меня наградили орденом… Но будь моя воля – я бы прикрепил этот орден к груди Афанасия Лукича Отарова, деда твоего!.. На таких дедах колхоз поднимался…

Я прервал его:

– О покойниках плохо не говорят. При жизни бы надо деду…

Басов нахмурился:

– Больно коротка жизнь человеческая! Разве успеешь человеку дать все сразу за эту жизнь? Успеешь, а?.. Как думаешь, старшина?

Мне не понравились его властные «мне», «у меня», «я». Не вязались они как-то с мыслью о том, что орден надо бы не ему, а людям, давшим колхозу крепкие ноги. И я ответил:

– Вам – успеют! Это точно…

– Что – успеют?

– При жизни дать все, что вам хочется.

У него дернулся левый глаз и на какой-то миг лицо скривилось в неприятной гримасе. Однако он голоса не повысил:

– Ин-те-рес-но… Ну вот что, товарищ Отаров! Сидячей работы, сам знаешь, в колхозе нет – не в бухгалтерию ж тебя!.. Так что придется тебе… Словом, давай в строительную, но старой памяти.

– Кого искать – бригадира?

– Бригадир там… Артамонов Евгений Алексеевич… Ей-богу, был бы ты девкой – на ферму отправил бы! У меня с доярками… Словом, в строительную!

Я пошел искать Артамонова. Кто он – Артамонов? Может, тоже какой-нибудь «Я»?.. А что касается доярок, то Ленка, например, могла бы доить за двоих! Уж кому-кому, а такому, как Басов, это известно наверняка…

За механизированным, залитым бетоном колхозным током расположились несколько длинных, крытых шифером бараков. В них натужно гудели электрорубанки, визжала циркулярка и стукали молотки. Это – плотницкие мастерские.

Но строительная – это еще и свинарники, и коровники, и птичники, словом, те места в колхозе, где нужны руки мастера-строителя.

В плотницкой пахло сосновым тесом. Желтые ворохи стружки лежали у станков в длинном бараке, заставленном верстаками, готовыми дверными и оконными коробками и всяческими заготовками.

– Мне к Артамонову!

Усатый мужик вышиб молотком лезвие рубанка, дунул в пазы его и пояснил:

– К Евген Лексеичу? Ти-иха!..

Он вытянулся и замер, приложив ладонь к уху, – само внимание! Невольно прислушался и я. Сквозь шум рубанков и перестук молотков можно было разобрать чей-то высокий, ругательный голос: «…ать ие за ногу! Мое место никому не заказано! Берись и командуй – Евген спасибо скажет!..»

– В третьем бараке! – спокойно сказал мужик. – Директиву спущаить… Вон туды правь!

«Какой еще Евгений?.. Может… Нет, тот же мелиоратор…»

Но мои догадки оправдались. Он стоял у верстака такой же чистенький и прилизанный, точно из баньки вышел. Я чуть было не повернул назад, но, мигом подавив в себе это нелепое стеснение, твердым шагом подошел к Артамонову:

– По приказу товарища Басова, прибыл в ваше распоряжение, товарищ мелиоратор! Какие будут директивы? Только без крика – я не глухой…

Он скользнул по мне блеклыми глазами:

– К твоему сведению, моряк, я давно уж не мелиоратор, а бригадир вот этой бригады! Пруды здесь пересохли при царе Горохе…

«Жаль, что тебя не утопили в них, когда они еще были! Это через тебя они пересохли – будь царь Горох – были б и пруды!..»

– Что прикажете, товарищ бригадир?

– Пойдешь в карьер камень бить. Отсюда семь километров. Норма?.. Ну, там узнаешь… С тобой будут еще пятеро – народ молодой, сильный!.. А камень нужен до зарезу на фундамент. Школу, понимаешь, залаживаем новую!.. Все!

– Очень приятно! – я повернулся и пошел к самосвалу с камнебойцами, на который мне тут же указал Артамонов.

– Подожди!

Он настиг меня, взял под локоть и отвел в сторонку. Помялся малость и выдавил:

– Там у нас вчера… недоразуменьице вышло, э-э-э… Ну, да кто старое помянет, как говорится…

– Ладно! Замнем для ясности! – я выпростал руку, но он снова ухватился за нее:

– Скажи… виделся ты нынче с… Еленой Даниловной?

– С Ленкой? Ну!

– Когда?

– Это допрос?

Артамонов вобрал головенку в плечи, кровь сошла с лица его. Он залепетал:

– Видишь ли… Э-э-э… Жена она мне!

– Знаю.

– Ну и что вы с ней… По старой дружбе? Ты с ней…

– Нет!.. Но я сожалею теперь! Ее бы не убавилось, а?

– В карьер! – вдруг закричал, нет – завизжал Артамонов.

Я вскочил в кузов самосвала и помахал ему рукой:

– Спасибо, дяденька! В карьер – не в карцер!.. А я родился камнебойцем!..

Глава девятая

А я родился камнебойцем…

Карьер – это еще не руки и молот, не сила и камень. Это еще и сноровка, такая, чтобы не рвался из рук полупудовый молот, оставляя на камне лишь белую отметину, чтобы не секло лицо хлестким крошевом. Это – почти неслышный удар по камню в том месте, где ржавой змейкой вьется чуть шершавый каменный рубец. Такой рубец называется «жилой», и бить надо только по этой «жиле». Бить так, чтобы мышцы, обхватывающие руки, туго натягивались и, когда опустишь молот, расслаблялись на секунду, а потом снова натягивались.

– Хак! – приговариваю я и опускаю молот.

– Бац! – глухо отзывается камень и дает еле заметную трещину. «Бац!» по трещине, и, дрогнув, оползает громадная глыба. «Хак-бац!» по глыбе – и ровные куски камня холодят ладони приятной тяжестью. Вот и вся музыка. Как в кино…

Но уже в полдень белый свет мельтешит у самых глаз резким маревом и так ломит тело, точно не по камню – по тебе самому лупили полупудовым молотом, а ты уцелел, выдюжил и еще должен дюжиться до вечера.

А потом придут самосвалы – надо погрузить приготовленный камень, а уж потом, примостившись на нем, в полудреме проплыть на самосвале семь километров. Дома же, почти сонным, упасть на прохладные простыни и выключиться до утра без мыслей и сновидений…

Карьер – это еще и пекло без ветерка и теней, это власть раскаленных камней и яростно-беспощадного солнца.

В перекурах мы выбираемся наверх, садимся на пригоревшую траву и подставляем то груди, то спины нещедрому, но спасительному ветерку, который прилетает с золотой пространственности степи.

– Ништяк! – жмурится Петька Кулик, старший из пятерых моих однокашников.

Остальным четверым предстояло этой осенью идти в армию, а Петька «отслужил» свое «в местах не столь отдаленных» за хулиганство. Грудь и руки у него расписаны татуировкой, вроде: «Не забуду мать родную», «Луччи умиреть стоя». Но мне-то доподлинно известно, что Петька давно забыл свою мать, а умирать ни лежа, ни стоя он не собирается.

Ребята же относятся к Петьке с дурацкой уважительностью, которую очень скоро будут проклинать и бичевать себя за нее…

А вообще-то прав был Артамонов: все пятеро – народ молодой и сильный. Миша-Кузьмич и Миша-Фомич – оба Демиловы, двоюродные братья к тому ж, поэтому я называю их только по отчеству. Оба рослые, беловолосые, с простыми крестьянскими лицами, забуревшими на солнце, шероховатыми от каменной пыли. Различить их сразу, пожалуй, можно только по глазам: у Миши-Кузьмича они по-девичьи круглые, все понимающие. Поймав на себе чей-то, может, случайный взгляд, он до ушей наливался краской и кричал: «Чо глаза пялишь?» У Фомича же – удлинены, словно прорезаны в стороны, так что сразу и не разберешь, что в них, – то ли усмешка, то ли грустинка, то ли вовсе нет ничего…

Третий – Коська, тоже рослый, но узковат в кости. Он фантазер и болтун. Его воображение пестро и неистощимо. Главным героем бесконечных Коськиных историй был его родной дед по отцу – стотрехлетний Гаврила Зятьков. Надо сказать, что последние десять лет Гаврила «оттаивал»: зимой – на печке, летом – на завалинке. Но для Коськи и его слушателей дед Гаврила представлялся человечищем, прошедшим не только огонь, воду и медные трубы, но и через такие штуковины, о которых и сам Коська ничего вразумительного сказать не мог, но уж о том, что дед мог запросто из кипятка яйцо голой рукой вынуть и тут же съесть его нечищенным – это как пить дать, это – в порядке вещей. Или, скажем, кусок хлеба с бруском мыла, вместо сала, проглотить… Или… Впрочем, Коська располагал малой аудиторией: я молча курил и не слушал его трескотни, Димка – пятый из нас – отходил в уголок карьера и прилипал глазами к книжке, всегда захваченной им на такой случай. Петька же Кулик на самом интересном месте Коськиного рассказа прерывал его громким зевком и вставлял:

– У нас во на зоне Санька-Дериглаз пачку лезвий «Нева» жевом заглатывал за пайку! Так-то…

Но работали ребята на совесть. И выходило у нас по две нормы с лихом. Петька, подсчитав, объявил, что «тугриков» в этом месяце мы получим «ништяк» (в смысле – нормально) и что будет потом всякая «лафа».

Мы работали голыми по пояс. Тут не только с тельняшкой расстанешься – с собственной кожей от чертовской жары, пыли и пота.

– Продашь тельник? – всякий раз приценялся Петька, когда я стаскивал тельняшку и швырял ее под куст боярышника, прицепившегося на верху котлована, с жесткими листьями, покрытыми тяжелой пылью.

– А зачем?.. Ты и так полосатый…

Ребята общительно «гыкали», но, внемля злому Петькиному «Шшя», замолкали.

Вообще-то я заметил, что все они с завистью поглядывали на мою тельняшку, и будь у меня их пять – дал бы каждому по одной за то, что и работали хорошо, и за то, что они вообще славные ребята. Однако я отдал ее Димке, сыну Натальи Платовой. Родился Димка без отца, как и я когда-то, но я предпочел его не из сочувствия к «единой» судьбе – просто Димка держался с достоинством, не спешил с зажженной спичкой к Петькиной папиросе, не смеялся фальшивым смехом на его похабные анекдоты.

Тельняшку Димка взял охотно, поблагодарил легким кивком и тут же напялил ее на себя.

В тот день он работал без перекуров, а с тельняшкой не расставался.

Мы по-прежнему вкалывали так, что в день по восемь рублей выходило (так говорил нам Артамонов, который, оказывается, был и бригадиром и нарядчиком), а потом вдруг я заметил, что мои напарники, не считая Димки, все чаще и чаще стали перекуривать.

Я в шутку пригрозил:

– За такую «кантовку дня» вам по трояку едва ли нарядчик начислит, а мне… Я-то – сами видите!

– Не понтуй! – заверил Петька. – У нас поровну платят! Замеряют обчую кубатуру – и на шестерых… Артамонов – он знает дело!

– Значит, получается, А…

– Ага! – осклабился Петька. – Но ты же родился камнебойцем!

Да, я родился камнебойцем…

По-прежнему упиваясь работой, я не обращал внимания на ребят, на их перекуры. А они все сбавляли и сбавляли темпы. Сразу и не понять было причину этого срыва: вроде и силятся, и топчутся, и сопят над камнем, а к приходу самосвалов камня было так мало, что даже шоферы заметили: «Видать, слой попался железный!..» Я же думал: «Устают мальчики…» – и вгрызался в камень с удвоенной силой… Наконец за день мы набили одну лишь норму (три самосвала), а чуть позже – половину…

На этой половине мы и забуксовали с Димкой. А время шло. Убывал день. Ползали по степи комбайны и сновали машины – лето отступало. Упорствовали лишь камень и солнце…

Кончилось тем, что меня позвали к Басову. В кабинете, кроме него, чинно сидел на диване Артамонов и курил. Он был в прежней форме, с той лишь разницей, что, видимо, у входа в председательский кабинет заложил за ухо здоровенный плотницкий карандаш.

Басов на сей раз не предложил мне стул, а начал с маху:

– Ты знаешь, Отаров, что карьер арендован? Знаешь?

Меня удивил спесивый председательский голос. Я сам подошел к стулу и сел на него. Увидев, как дымится у рта Артамонова папироса, закурил сам, чем ошарашил Басова. Он осекся и продолжил в том же томе:

– За камень уплачено наперед и его нужно выбрать! Ты это-то пони-ма-ешь?

– Понимаю.

– А может, ты решил показать мне, что работать умеешь, и первые дни не филонил?..

«Та-а-к… Значит, я «филоню»!..»

– …А разве я могу спрашивать с тех пацанов, что с тобой? Могу? Ты там старший! Ты!.. А не хочешь работать – так и скажи! Из колхоза тебе дорога не заказана… У меня надо работать!

– Не у вас, а в колхозе! Так?

– А в колхозе кто хозяин? Ты?

– Каждый хозяин в своем деле. Я, с вашего позволения, хозяин карьера…

– Точно! Но если ты будешь так хозяйствовать – скатертью дорога во… Владивосток!.. Я тебя не вызывал телеграммой!..

«Вон как ты заговорил, председатель?.. Да ты…»

Однако я ответил как можно спокойнее:

– Я домой приехал, понимаете? До-мой… Звали меня или не звали – вопрос решенный! А вот вас… действительно не звали… Я-то помню колхозное собрание…

Басов отвел глаза, а Артамонов побелели развел руками, мол, чего уж там – хам!

Басов тяжело поднялся над столом:

– Я солдат партии и исполняю ее железную волю!.. Не в ваш – в другой колхоз приехал бы… Кстати, на моей партийной совести ни единого пятнышка! А на твоей, хоть ты и кандидат, впору персональное дело слушать! А что? Я скажу Томышеву, – он и так в курсе…

Я поднялся, опершись на спинку стула:

– Послушайте, «солдат»! Сейчас в кино так не говорят… Что же касается воли, то я исполняю тоже волю солдатской совести… Но я не о том… Кто дал вам право так разговаривать со мной? Совесть ваша? Партия?

Басов набычился, побагровел:

– Ну, Отаров!.. Да знаешь, кто ты есть? Ты…

– Знаю! Но орать на себя не позволю! Ни-ко-му!..

– Та-а-ак… Эт-то ты мне?!

– Вам, а не тем пацанам, с которыми работаю!.. Они устали… Дайте других людей заместо этих пацанов, слышите?.. А норма будет! И больше будет…

Я вышел из кабинета, не простившись, – я не мог разговаривать больше, знал, при всем моем терпении могу сказать лишнее. Такое со мной случалось. Редко, но случалось, потому что физические боли я переношу легче и молча…

А норму мы опять не дали…

Чем я не пришелся Басову? Мог же он заменить бригаду? Мог! А может, этот Артамонов?.. Но Басов-то не дурак! Камень, действительно, надо выбрать, причем не для Басова лично, а для колхоза, для школы то есть…

Раздосадованный и усталый, я плелся к своему двору. Вечер робко плеснул жиденькой чернью на деревья, на крыши хат, но она тут же стала густеть, расползаться до самой земли, наполняя пространство спасительной прохладностью.

На скамеечке у ворот сидела Наталья Платова, видимо поджидавшая меня.

«Этого еще не хватало!.. Сейчас я ее шугану…»

На певучее Натальино: «Здрасьте!» – я ответил:

– Ты чего здесь?

– Сядь рядышком! Али забоялся?

– Чего тут рассиживаться?.. Шла бы уж куда метишь или домой… И запомни: у нас с тобой ничего не было и не может быть! Понятно?

– Ду-у-у-урак!.. – она жалко улыбнулась. – Али не видишь младшенького мого, Игорька?

И тут я заметил поодаль скамейки пацана лет пяти. Он возился с моим старым котом, который всегда меня дожидался у калитки.

– Ну тогда… прости меня, дурака! – я неловко примостился на скамейке, чувствуя, как жаром опалило щеки от нелепой грубости своей, от пошлой скоропалительной мыслишки…

– Да чо там! – Наталья коротко, понимающе вздохнула. – Я ить не за тем шла… Ты вон старшенькому мому тельняшку дал… Она, тельняшка-то, пустяк, конешно… Не в бедности живем ноне! Да ить дорог привет, старшенькому-то мому!

– Сколько ж их у тебя?

– Трое! – голос у Натальи потеплел. – Растут, что утята…

– И все небось «Ивановичи»?

– А это уж не твово ума дело! – резко ответила она. – Не бойся, Эдуардовича нету!

– Прости… Не хотел я…

– Да чо ты все прощенья просишь, как у попа!.. Знаю, лихо тебе приходится: ну-кась подолбись-ка в кальери за четверых! Ить пятый день за их, жеребцов, вкалываешь! Али не так?

– Постой, постой! Ты-то откуда знаешь? И почему это я за четверых вкалываю? Устают они, понимаешь? Что меня – с Димкой твоим сравнить можно? Тоже мне, напарничек – от горшка два вершка…

– Эх ты!.. Устаю-ю-ют… Да на их пахать надо! Димка-то, конешно, силится, и с тобой его не сравнишь… А Мишки, а Петька Кулик? А Зятьковых трепло, Константин?.. Небось Артамонов знал, кого в кальер посылать, когда закупили его у казаков… Да и до твоего приезду все шло у их как по маслу!.. А тут – нако-сь! Приморились с ходу…

– Да что я им, по-твоему, поперек дороги стал?

– Им-то не стал… А вот Артамонову – этому не то поперек дороги – поперек глотки стал!.. Мне Димка все выложил по секрету… Може, и промолчал бы, да по душе ты ему пришелся… Дак вот что, мил друг, скажу я тебе: заказал ребятам разлушник твой на время попридержать нормы-то, штоб тебя Басов как лодыря из колхозу шуранул, али штоб ты сам смылси…

– А заработок как же? – спросил я. – Что им – денег не надо?

– Об этом другой разговор! Об этом ты и головы не морочь! Артамонов все устроит! Не впервой ему такими делами заниматься приходится, кто не по душе ему придется! И получите вы поровну, и виноватый ты останисси! Им – с гуся вода, а тебя постригут, што на пятнадцать суток! И запомни: ежели ты молчать будешь – добром у вас не кончится!.. У их с Басовым свои планы!

– Какие планы?!

– Ну, про это я говорить не буду, не сплетница сроду… Сам поймешь…

– Ну тогда прости, если обидел тебя сегодня…

– Обидел… Это тебя обидели. Ишачил, ишачил, и вот… Сволочи! Шай-калейка!..

– Ну это ты зря так про всех… Партком на то есть, комсомол есть… разберемся!

– Дай-то бог вашему теляти волка съесть! – вздохнула Наталья. – Ты Димке-то не скажи про наш разговор! Переживает он… Кулик Петька, паразит, знаешь какой?

– Да уж знаю! Не бойся…

– Пошла я…

– Спасибо тебе и… спокойной ночи!

– Не угадал! Как раз ночью-то мне и тошно одной… И лю́бого ждать страшно!.. При живой-то жене… Пошла я.

– Иди.

О мои ноги терся, урчал с присвистом старый кот Фарт. Имя коту дал я. Бывало, дед кидал под стол кусочек мяса и приговаривал: «Жри! Фарт тебе ноня!» Мне понравилось это щедрое слово, и я навсегда подарил его коту…

Старый ты стал, Фарт, дрых бы в хате, да, видать, тебе тоже одному тошно, как и мне, как и Наталье Платовой. Ну Наталья – ладно. Ее понять можно и винить нельзя: после войны новый намет – куда ей эта салажня! А без детей бабе плохо. Говорят, женщины, не испытавшие материнства, выкликают во сне имена ненародившихся детей… Как же тут винить Наталью!.. Ну а я?.. И родился вовремя, и выбор теперь, как в песне: «…на десять девчонок по статистике девять ребят». А почему один?.. Ленка полоснула по душе, но рубец этот уж крепко затянулся, хоть и схватится часом, как старая рана на погоду… Баста! Сейчас оденусь и в клуб! Ох и давно ж я там не бывал!..

ТЕТЯ ПАША:

– Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! Никак на улицу сбираешься, соколик? И то сказать: второй месяц носу не кажет из дому на люди!.. Окромя кальера, будь он трижды проклят вместе с Басовым!..

– Теть Паш, ну при чем тут Басов?! Работать-то надо, а где – наше дело солдатское…

– Он, Басов, при всем! Ишь чего надумал: такого соколика – в кальер запровоторил! – она сердито забормотала что-то себе под нос, загорбилась и присела у стола, сложив узловатые руки на коленях.

– Кому-то и в карьере надо быть, а я по всем статьям для него кстати! К молоту-то с детства дедом приучен!

– А-а-а… Тебя не уговоришь. Попей-ка молочка вечорошнего, я в кухне на столе поставила глечик… Рубаху-то, поди, гладить надо? Я сейчас утюг принесу!

– Молоко – дело! А рубашка у меня в норме, и утюг я себе этот самый еще на прошлой неделе купил!

– Вона!

И пока я пил теплое, сладковатое молоко вприкуску с домашним хлебом, тетя Паша вздыхала и глядела на меня жалостными глазами. Потом спросила:

– Что ж ты – не думаешь, стало быть, с нами вместе жить? Боковушка пустует, Прошка с Маврой цельными днями на работе, а ты как ломоть отрезанный… Женился бы, а? Мне ить тоже на два двора суетно душу делить.

– А ты не дели. Живи себе, как жила… И хоть холостяцкая жизнь моя неуютная, да все лучше, чем с Прохором вашим лясы точить! Не люблю я его! Хитрый он, нудный и… не знаю, как его и понимать-то! Не раскусил пока что…