Текст книги "Высокий титул"

Автор книги: Юрий Бобоня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

День сороковой

Еще не отшлифованная дождями и солнцем, колесами и шагами, дорога уводит нас все дальше и дальше. Мы идем через сплошную пашню, по которой упругими, черными шарами прыгают горластые грачи.

Мы с Алешкой по очереди тащим тяжелый футляр с баяном. Сейчас Алешкина очередь. Он, видимо, старается показать себя настоящим парнем: лоб у него давно взмок, мне пора сменить его, но упрямый парень не сдается и врет:

– В нем и весу-то – граммы одни!..

Динка сочувствует:

– Давай помогу! Во-он до того поворотика…

– Что ты?! Это ж наковальня какая-то!

Я молча отбираю у него футляр. Он сопротивляется для видимости.

…На полевом стане безлюдно. У летней печки хлопочет над чугунками повариха в синей кофте. Юбка на ней подоткнута, а на затылке свободным узлом повязан белый платок. Под навесом, в бочке с водой мертво плавают распухшие окурки. Рядом дремлет запряженная в возок лошадь.

– Анне Макаровне сто лет жизни! – крикнул Алешка и стал расчехлять фотоаппарат.

Анна Макаровна кивнула в ответ, мельком глянула на меня и Дину и снова заколдовала над плитой. Впрочем, я заметил, что красномостские женщины быстры только в работе. А когда они идут улицей по воду или в магазин – то не спешат, выгадывают время для отдыха…

Алешка вертелся вокруг печки.

– Сейчас я, Макаровна, зафиксирую общий вид вашего святого дела, а потом лично вас! Крупным планом! Для истории…

– Это кто ж тебя надоумил? – обрадовалась повариха. – Сын давно из армии пишет, чтобы я ему свою карточку выслала… Ты погоди-ка, там у меня зеркало!

– Готово! Я тебя – какая есть! А то станешь по команде «смирно»… За тебя сынок настоится!

– От, трепло…

– Ты послушай, что я тебе расскажу!..

Мы с Диной зашли в пустой вагончик. Тут пусто и неудобно. Громоздкая железная печка возвышалась в самом центре и без того тесного вагончика. На маленьком столике, прилепленном к стенке меж нижних полок, лежали какие-то бумаги и костяшки домино.

За дверьми затрещал мотоцикл и, захлебнувшись, стих. Вошел парень в телогрейке и в резиновых сапогах, голенища которых сверху лихо вывернуты наизнанку. Они хлопали парня по тощим икрам. На уши парня спущена грибообразная белая кепка. Он поздоровался легким кивком с одной Диной (может, видел ее за прилавком в культмаге?) и с достоинством назвался:

– Павел Титкин! Учетчик!

«Так вот ты какой, Павел Титкин!..» – подумал я, задетый тем, что он меня в упор не видел, и, улыбнувшись, как старому знакомому, сказал ему:

– А я тебя уж давно знаю, Павел!

Титкин по-домашнему расположился за столиком и самодовольно заверил:

– Ошибаетесь! Я не хоккеист – известности не имею, работу мою пока не видно…

– А в «Эврике» на всю стену видно!.. Но, может, там другой – известный Титкин…

Лицо парня стало морковным. Динка прыснула. Титкин как-то сразу сник:

– Это ж… дело прошлое…

Дверь распахнулась – ввалился хохочущий Алешка. Наверно, его рассмешила повариха. И – за фотоаппарат:

– Павлуша?! Вот это да-а-а!.. Пойдем-ка, я тебя щелкну крупным планом для истории!

Титкин, выходя из вагона, почему-то жалобно попросил:

– Ты меня, Лексей Николаич, на мотоцикле сними, ладно?

– Добро! Хоть на вагончике, под флагом! И пока Алешка возился с аппаратом, Титкин сел на мотоцикл, чуть наклонился влево и резко нажал на стартер. Мотоцикл сердито взревел, прыгнул с места и, едва не зацепившись за угол вагончика, полетел в степь, подминая километры, прикрывшись растрепанным хвостом синего дыма…

Алешка опешил, потом, спохватившись, пронзительно свистнул вслед незадачливому учетчику. Вслух я пожалел о том, что не успел спросить у Титкина нужных данных для выпуска «Молнии».

– Ерунда! – успокоил Алешка. – Сейчас мы на поварихин возок погрузимся и вместе с обедом прибудем к агрегатам на четвертое поле, там все и узнаем!.. Покормим ребят, повеселим и назад таким же манером… Макаровна пусть отдохнет – вон как упарилась!..

Через полчаса наш экипаж благополучно приплыл на четвертое поле, если не считать того, что за этот короткий путь на хребет лошади два раза свалилась дуга. Тогда лошадь останавливалась и пряла ушами. Алешка поправлял упряжь и называл не то лошадь, не то дугу «круглой дурой»…

Тракторные агрегаты утюжили матушку-землю загон за загоном. Как только мы подъехали – они повернулись к нам: было время обеда, да и знали, верно, ребята знакомый возок.

Трактора стали в ровный ряди заглохли – над степью на высокой ноте зашелся невидимый жаворонок. Ребята окружили возок. Виктор Демин помог соскочить с возка Дине, Алешка занялся фотоаппаратом. Ребята пялили глаза на Динку и добродушно похохатывали:

– Ну и сменщицу нашла себе Макаровна!

– Чур, мне три порции!

– Чтой-то ты сбавил? При Макаровне…

– Чего?

– По пять уплетал при Макаровне!..

Динка увесистым половнем наливала в миски густой борщ и подавала ребятам. Я достал из футляра «Молнии» и акварельные краски. Виктор диктовал:

– Равнение на Филиппа Савушкина и Ивана Сомова!..

Я написал три экземпляра и прилепил их на каждый агрегат. Ребята между тем управились с обедом и сели покурить прямо на теплую пашню. Виктор объявил:

– Перекур без дремоты! Послушаем наших гостей!

Алешка поспешил с оправданием:

– Я, хлопцы, подсчитываю аплодисменты! До каждого хлопочка! – Он кивнул на меня: – Ему вон для отчета надо…

Засмеялись, споро зааплодировали:

– Это можно!

– Налегай!

Но едва я рванул мехи баяна, едва мои пальцы пролетели по клавишам сверху донизу – ребята смолкли.

И я запел: «Поле, русское поле!..»

…Должно быть, я хорошо спел, потому что в первый раз ощутил силу своего голоса. А когда на последнем аккорде всхлипнул баян, когда крепкие руки ребят взметнулись кверху, я знал, что эти аплодисменты заслуженные, что мне самому себе чертовски хочется поаплодировать. Я обернулся и увидел удивленные Динкины глаза, а в сливовых зрачках – неподвластную взгляду пространственность степи, неба и себя – крошечного человечка…

Алешка палил из своего аппарата, как солдат в бою, отбиваясь до последней пули…

Динка встала чуть побледневшая, подождала тишины и, как бы собираясь рассказать о чем-то очень важном, насторожила ребят:

 
Кто-то кричал: – Нынче Пашка пашет… —
И мы бежали к дымящейся пашне.
И, встав потом у зеленой обочины,
С ребячьим восторгом глядели оттуда.
А он, у края пропасти точно,
Трактор свой разворачивал круто…
 

Она читала о человеке, настоящая красота которого проявилась после страшного несчастья на войне, когда он лишился ног, когда безногим, на протезах он снова сел за рычаги трактора:

 
Протезы желты, как факелы,
Яростно полыхали.
И от него не водкой,
А новою кожею пахло.
И шел он тяжелой походкой,
Волнуясь полем непаханным…
 

Когда она читала эти строки, я видел, какие суровые и гордые стали рабочие лица, потому что каждый из ребят на какое-то мгновение, верно, почувствовал себя героем-Пашкой…

Ей, конечно, аплодировали больше: во-первых – за хорошие стихи, во-вторых – за то, что она все-таки Динка.

Потом я пел еще и еще, а Динка читала стихи о любви…

Но – делу время, а потехе час, как говорится. Виктор Демин скомандовал:

– По коням, братва!..

Мы уже тронулись, когда ко мне подбежал один из наших слушателей и представился:

– Савушкин я… Филипп… Ну, про которого вы нонче написали в этой… ну, что в передовых я!

– Ну?

– Можно я сниму бумагу?

– ?..

– Меня на собрании… потрошить сбираются за… Ну, дал я разгон Клавке, жене то есть!.. В энто воскресенье… Так я хотел бумагу эту, на всякий случай, к собранию-то…

– Что ж… Сними «на всякий случай»!..

Трогая лошадь, Алешка сказал Дине:

– Кажется мне, что ты сама сочинила стихи для ребят про тракториста…

Она грустно улыбнулась:

– Не-е-ет… Это Майя Румянцева написала! Но… я бы тоже хотела писать так!

День сорок пятый

Голомаз вышагивал возле Алешкиных картин. Он цокал языком и даже (а это случалось с ним редко) два раза надевал очки, приставлял ладонь ко лбу и из-под нее подолгу, с разных расстояний и изо всех углов в клубе разглядывал то задник на сцене – плод Алешкиного вымысла – то копии с картин русских художников, висевшие меж окон на противоположных простенках. Я ждал его восторга или хотя бы одобрения, так как работы моего друга были действительно исполнены мастерски. Но Голомаз спрятал в нагрудный карман гимнастерки очки и спокойненько сказал:

– Что же у него – красок не хватило или фантазии? Сказал бы…

– А что?

– Да, вот, хотя бы то, – он ткнул пальцем в саврасовских грачей, – что над деревом нарисовано двенадцать галок, а на земле лужи и грязь… А где же люди и прочая живность?

– Но, Семен Прокофьич…

– …Или на сцене, вон на той речке… Где, к примеру, лодка с разными там русалками, лебедями или, на худой конец, с нашими работящими бабами?

– Так это ж…

– …Оторвался Лексей от народа, в том и маху дал!.. И хотел было я ему заплатить малость, да вижу, не стоит…

Я разозлился:

– Вы, Семен Прокофьич, читали басню Крылова «Осел и соловей»?

– На что намекаешь? – напыжился Голомаз.

– А вот на то!

– Кгм… Учтем!

На этом и кончилось напускное голомазовское спокойствие.

– Мне с тобой, товарищ Ловягин, некогда басни читать про ослов и певчих пташек! Я, как всегда, по важному делу!.. На днях состоится у нас в клубе открытое собрание коммунистов и комсомольцев, а также несоюзных элементов… – Он сел в кресло на первом ряду. – Вопрос важнейший: будем наново организовывать бывшую дружину по борьбе со всякими там, – он щелкнул себя по кадыку, – и прочими прохвостами!.. Подготовь сцену, а над сценой выбрось лозунг: «Пламенный привет блюстителям тишины и порядка!»

– Такой лозунг не подойдет, потому что дружину будем организовывать наново, а значит и приветствовать некого…

– Ты чего умничаешь? – взорвался Голомаз. – Я еще с тебя за те лозунги спрошу, над которыми ночей не спал и поручил тебе провести их в жизнь! А ты… Ты понимаешь, что на этом собрании сам начальник РОВД Ельцов Валерьян Николаич и участковый Курьянов Владимир Павлович присутствовать будут!!!

– Для двух человек – лозу-унг?! А не припахивает ли тут…

Голомаз нахмурился и стал протирать носовым платком нагрудные значки. Потом согласился:

– Ну, тогда можно другой написать… Например: «Хулиганы! Ваша радость – нам не сладость!» А?

– А кто у нас начальник штаба дружины?

– Ну, я…

– Так зачем же себя компрометировать? У хулиганов – радость?! Надо ж, елки зеленые!..

Голомаз крякнул и сорвался в крике:

– Но чтоб музыка была, черт тебя подери, понял?.. И не ваши «Гали-Вали», а при конце «яблочко» надо врезать!

Он ушел из клуба. Мне нужно было сходить к Дине и предупредить ее о сегодняшней репетиции, которая была назначена на вечер. Со двора сельсовета меня окликнул Васька:

– Степан, ходи сюды!

Он запрягал Рюрика и уговаривал его, как человека:

– Ты не гляди на меня, милок, такими жалостными глазами… Я тут ни при чем и, если хошь знать – Семен Прокофьич тоже не желает тебе худа, понял?.. А ехать надо. Работа у нас такая, да и у товарища Голомаза тоже, потому как весна, она всяких правов много имеет… Ей и Семен Прокофьич не указ… Вот приедем в отряд тракторный, поглядим, какие там порядки, потолкуем с ребятами, внушим им кой-чево!..

Он примотнул вожжи к линейке, огляделся:

– Парует земля нынче, а супони на соплях держутся!.. Эх, Семен Прокофьич, бесценный ты человек! Запречь бы тебя замест Рюрика, да засупонить бы вот этими веревками, – поглядел бы я тогда на твою шею!.. А чо нынче вечером в клубе?

– Репетиция и кино «Русское чудо».

– Погогочем, значит?

– Это как сказать!

Васька тронул меня за рукав:

– Скажи… Как думаешь, Дина Митровна к нам насовсем приехала или сбежит, как летось фершалица?

– А-га…

– Чего это ты, а? – дурашливо хмыкнул Васька.

– Да то самое! Только зря интересуешься – тебе до нее не дойти: пьешь, материшься, в самодеятельности не участвуешь… Ну какой у тебя культурный уровень? Никакой!..

– А я культурно запою и запляшу! – поспешно согласился Васька. – Когда приходить?

– Да сегодня же. А на днях будет собрание, на котором тебе в дружину обязательно вступить надо! Хотя бы ради… Дины…

– Эх! – Васька покраснел и опустил на грудь голову. – Тебе как другу скажу… Ее «фитиль» охаживает! Сам видал… А в дружину меня, пожалуй, не возьмут! Може, застоишь?

– Застою. Но пить брось!

– Это как пить дать! – обрадовался Васька. – Я тут всех деляг наперечет знаю… Взять хотя бы Аксюту Пожидаеву или Коновну! По рублю с полтиной за поллитра берут, и никто делами ихними не займется! Не самогон, а квас бурашный!.. Или, опять же, Кирюха Малахаев…

– Ладно, на собрании все расскажешь…

Ни я и ни Васька не заметили, как подошел откуда-то сбоку Голомаз, и усевшись на линейку, громко крикнул:

– Василий! Старт!

– Я завсегда! – Васька впрыгнул в линейку: – Рюр-р-рик!

Застоявшийся жеребец рванул с места так, что из-под колес и копыт вырвались комья земли. А я подумал: «Алешка совсем от дому отбился из-за Дины… Теперь вот Васька… А я?.. Уж не на тебе ли, Дина Дмитриевна, сходится клином белый свет?..»

…Вечером, когда устало весеннее солнце, когда неяркий круг его уже не слепил больше глаза, а лучи становились все короче и короче, пока совсем не погасли за лесной полосой, – в Красномостье наступила грустная и мудрая тишина. Вспыхивали одно за другим желтые пятна окошек, а задворками, откуда-то со степи, по пашням и оврагам, через лозы и Сухоречку, с упорством конокрада в село пробирался туман…

Я пришел в клуб и сел с баяном на скамью возле дверей. И поплыла через эту тишину над желтыми окошками грустная, зазывная мелодия. Может, она долетит и до того окошка, за которым мое счастье? Какое оно из сотен, мое окошко?..

Постепенно меня кольцом обступают хлопцы и девчата. Девчата в полусапожках, в цветастых платочках, а хлопцы – в новеньких кепках, еще с зимы приобретенных в сельмаге.

В клуб заходили запросто – чистый смех заменял билеты.

– О, тут печи натопили – теплынь!..

– Ясное дело – новая метла…

– Хоть бы до осени пробыла, метла-то…

– Надь, а картины – Алешкина дель!

Заходили, усаживались на скамейки и ждали, пока мои пальцы поведут их в танце.

Я занял свое, заранее облюбованное место, возле запасного выхода и не успел даже растянуть баян – передо мной вынырнул Алешка:

– Надьку Агашину видишь? Она тебе нравится?

– А тебе… кто нравится?

Алешка вынул из кармана вельветовой куртки какой-то листок:

– Откровенно?

– Ну!

Он развернул листок перед моими глазами. На меня смотрела Дина, нарисованная акварельными красками умелой Алешкиной рукой.

– Надо бы… шапочку дорисовать! Синюю, в какой она приехала!

– Шапочка – что? Ерунда… А тут главное – характер!

– Ой, ноги зашлись! – крикнул кто-то из девчонок.

Я заиграл вальс – захлопали сиденья кресел, отодвинутых по случаю танцев к стенам. Дина танцевала с Надей Агашиной. Я видел косые взгляды сельских девчонок и знал, что они рассматривают не Надю, а ее партнершу. Рассматривают от сапожек до шапочки, выискивая недостатки, чтобы потом высказать их друг дружке.

– Брось ты этот вальс! – взмолился Алешка. – Давай фокстрот или танго, а я приглашу Динку.

Быстро, не отрываясь от клавишей, я сменил мелодию. Круг на секунду смешался, потом снова закружились пары, но уже в ином ритме. Алешка шагнул было в круг, но сразу вернулся с упреком:

– Тебя как человека просишь, а ты… Ну, как я ее приглашу?

– Разбей эту пару! Пригласи для Надьки вон того, мордатого…

– Захара Чуканова?

– Захара так Захара…

– Идея! Захар, слушай меня…

Они протиснулись к паре. Захар протянул руки Надьке, а Дина досталась Алешке.

После танца Алешка предложил девушке место, постоял рядом, о чем-то болтая, затем подошел ко мне:

– Ты знаешь, ей в октябре исполнится восемнадцать лет!

– С чем тебя и поздравляю…

В клуб зашел, чуть покачиваясь, Васька Жулик в резиновых сапогах и в до блеска затертой телогрейке, застегнутой всего лишь на одну нижнюю пуговицу. Он подвихлял к нам.

– Опять нажрался? – осведомился Алешка.

– Не на твои! – огрызнулся Васька. И ко мне: – Дай-ка «барыню»!

– А может, вальс-бостон? – я резко сдвинул мехи.

– Мы дороже ситчика не пляшем! – процедил Васька.

– Сейчас ты у меня на ушах плясать будешь! – предупредил Алешка.

– Погоди! Он у меня после первого круга усядется… Я ему покажу «барыню»!..

Парни и девчата потеснились к стенам, оставив середину круга свободной.

Под моими руками взвизгнул, как ужаленный, баян. Пальцы взметнулись над клавишами и, обгоняя друг друга, понеслись по белым и черным пуговицам бешеным перескоком: «Это тебе, Вася, для начала, а потом я тебе такой темп задам, что ноги от туловища оторвутся!..»

Но я ошибся.

Васька, стоявший вразвалку в ожидании своей «барыни», вдруг ухнул и раскрылатившимся петухом, словно вот-вот упадет, ввалился в центр зала, потом, круто развернувшись, выпрямился, и, через такт перестукивая, пошел по кругу. Черные, цыганские глаза его были прищурены, а на гордо вскинутой голове прыгали мелко буйные агатовые кудри…

Как будто и не пил вовсе Васька!

Вот так он приблизился к первому ряду скамеек, остановился напротив Дины и стал так же, в такт мелодии, кланяться ей – он искал себе пару и теперь выбрал ее.

– Этого еще не хватало! – крикнул мне в самое ухо Алешка. – Она и плясать-то по-нашему не умеет… Брось играть!

Но я усилил темп – Васька в каком-то замысловатом вираже отскочил на середину круга, отчаянно хлопая себя руками по бокам, по голенищам сапог, и снова стал наступать на Дину.

И вот тут-то произошло то, чего не ждали ни я, ни Алешка, ни притихшие хлопцы и девчата.

Дина встала, проворно сняла с себя пальтецо и бросила его на руки Ленке Прониной. Затем встряхнула копной огненно-рыжих волос и полетела по кругу, отстукивая такую частую дробь, что кто-то из ребят выдохнул: «У-у-ух, ты-и!..»

У меня заломило кисти рук, но почти онемевшие пальцы, как рычажки заведенного механизма, хватали все те же и те же бесноватые аккорды…

А Дина все летела и летела по кругу, легкая и стройная, почти неуловимая глазом в своем неистовом кружении.

Вот брошена Васькой на край сцены телогрейка, вот он, приседая, широко раскидывает ноги, выдыхая с хрипом:

 
А, барыня, буки-буки,
А, барыня, барыня-т!..
 

…Раз! Глохнет баян, и только легкая дробь Динкиных ног – как пулеметная очередь…

…Раз! Снова ревет баян, и снова задыхается вспотевший Васька:

 
Любил тебя коновал,
Вместе с носом целовал,
Целовал, миловал!..
Ассс-ааа!..
 

Теперь приседает Дина. Приседает, почти не касаясь сапожками пола, наступая на Ваську…

Я не знаю, чем бы кончилось это состязание, если бы Васька, никогда и никому не уступавший в танце, на этот раз – уступил…

Дина все еще летела по новому кругу, а Васька вдруг остановился, взял свою телогрейку со сцены и направился к выходу, волоча телогрейку по полу.

Дина остановилась возле меня и, часто дыша, стала поправлять разметавшуюся прическу:

– Здесь есть где-нибудь… зеркало?

– А в гримировке – забыла?.. Пойдем провожу! – с готовностью назвался Алешка.

Я разминал онемевшие пальцы, слышал обрывки фраз:

– Ну и жарил баянист-то!..

– А Леня к новенькой присох!..

– А как же? Новая юбка…

Пора было начинать репетицию. Я пригласил всех в гримировку и пообещал:

– Дотанцуем после!

На репетиции все получилось гораздо проще, чем я предполагал. Новую песню я спел раз, потом еще раз… Первыми подхватили Надя Агашина и Шура Найденкина. Им подтянули остальные. Сначала робко, а потом все уверенней и уверенней, пока не вылился первый куплет в ровную и сильную мелодию. Даже на голоса девчонки разделились сами. А ребята – что ж… Ребята басили!

…Из клуба расходились за полночь. Не горели больше огоньки в окошках, зато на фиолетовом небе перемигивались немыслимо яркие звезды. Сырой прогонистый ветер развеял по селу девичью частушку:

 
Ох, Леша дорогой,
Не ходи гулять со мной! —
По такому трепачу
Я страдать не хочу!..
 

Эта пела Надя Агашина. Пела и думала, что услышит ее Алешка. А он ушел с Диной и не слышит ничего. Он, должно быть, сейчас рассказывает ей про звезды, которые еще не открыты и которые еще не зажглись… А может, и слышал Алешка Надю?..

Я шел домой и думал о том, что сегодняшняя репетиция – начало трудной работы с тем самым «вверенным коллективом», о котором мне преднарек Голомаз.

Дома я не спал – ждал Алешку. Но он не приходил. Пропал парень!.. Ах, Динка, Динка!

С тем и уснул.

* * *

Я стал ловить себя на том, что думаю о Динке. Когда это началось? Может быть, тогда, когда увидел ее в первый раз? А может, с той «барыни», которую она так лихо отплясывала?.. И, может быть, раньше?..

А если это любовь? А что это такое? И любил ли я вообще?.. Ну да, конечно… Зина-Зиночка… А что тогда со мной творилось?

Она была женщиной, она сама выбрала меня и… забавлялась со мной, как… кошка с мышонком, потому что ей было скучно. Она всегда скучала и говорила мне об этом. Скучала даже со мной. А я и злился и, боясь потерять ее, исполнял каждую ее прихоть. Но… думал ли я о ней так, как сейчас о Динке? Нет. Не думал. Значит, я увидел свою «любовь» как бы со стороны. А если так – то ее и не было, этой любви, а было лишь чувство привязанности (собачьей?), как толкует в своем словаре многопочтенный профессор Ожегов…

А по-моему, любовь не объяснишь ни в одном словаре! Это трудное, вечно новое слово, которое нужно произносить осторожно или не произносить вовсе. По крайней мере, мне так кажется…

Только чем мне гордиться? Какими богатствами удивить свою мечту? Звезд с неба я не нахватаю, пешком до Марса не дойду, не подарю ей ни поле, ни луг, ни лозы (они же колхозные!), не стану гордой птицей и горной кручей – это все хвастунишки-песельники придумали… А надо ли Динке столько богатства? Мне, например, много не нужно. Мне бы только видеть ее, слышать и… Нет, целовать, пожалуй, я не осмелюсь. Это – слишком много для меня!..

Иногда в клубе Динка подолгу смотрит на меня, а потом встает и уходит, как чужая. И кажется мне почти немыслимым ее исчезновение, и хочу я каждым нервом, каждой клеткой своего тела не допустить этого исчезновения. А она уходит…

Но – почему все-таки смотрит? На меня. Может, любит?.. Или я ей… небезразличен?.. Алешка как-то сказал мне: «Объяснился я с ней запросто… Голову на грудь опустила, притихла… Ну, думаю, в самый раз поцеловать! И обнял, было… А она рот мне ладошкой закрыла: «Не надо! Никогда не надо…» Так и ушел ни с чем… Видно, она о другом думает».

Так, может, этот другой я?.. Ну что ж! Представится случай – найду и я слово любви! Семь бед – один ответ…