Текст книги "Высокий титул"

Автор книги: Юрий Бобоня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Высокий титул

Высокий титул

Меня зовут Степаном. Мне девятнадцать лет. Полгода назад я кончил культпросветшколу и ровно столько же работаю заведующим сельским клубом в Красномостье. Сейчас я уже не веду дневник. Некогда. А первые четыре месяца я описывал каждый прожитый, с утра до вечера, день. Были, правда, такие дни, когда писать было не о чем. Я о них умолчу, ладно? Лучше я расскажу о том, о чем ну никак не умолчишь, – о тех днях, которые написались в моем дневнике.

Вот они, эти дни…

День первый

Гуди, паровоз, погудывай! Стучите, колеса! Поскрипывай, старый вагон! Что ждет меня там, за следующим поворотом?..

Мне не хотелось спускаться с третьей полки. Я лежал и слушал, как внизу два пожилых колхозника рассуждали на вечную тему: как жить? Паренек в вылинявшей телогрейке рассказывал сухонькому интеллигенту в высокой шапке о карасях в степном пруду и о плохом колхозном председателе. Где-то в конце вагона позванивала гитара. Несколько нестройных голосов ей подтягивали:

 
А дома в далекой сторонке,
Где белые вишни цветут…
 

Мне тоже вспомнился дом. Там, в Медянске, остались мои отец и мать, моя тетя и друзья – словом, все близкое для человека, юность которого прошла в любимом городе. А теперь я еду в Красномостье заведовать сельским клубом, и в том, что я еду, нет ничего особенного. Что же оставалось делать человеку, который окончил культпросветшколу, которого направили на работу и которому очень хочется быть… самостоятельным. Не скрою, у меня были шансы остаться горожанином – работать в Медянске в Доме культуры (мать постаралась, она у меня хоть на пенсии, но депутат горсовета) художественным руководителем. Дом культуры там образцовый, работающий, в основном, на базе нашего училища. В нем предостаточный штат. Одни талантливы и много работают, другие бездарны и ничего не делают, но всем им одинаково платят. Так что я мог получать хорошую зарплату и работать ни шатко ни валко – сошло бы в многолюдье! Мог бы на куски рваться за эту же зарплату – тоже сошло бы!.. Но я хотел и хочу понять жизнь так, чтобы и жизнь поняла меня: очень уж мне надоела родительская опека!.. Кстати, о родителях. Отец мой до самой пенсии работал старшим брандмейстером в пожарной команде. Хорошо работал. По его словам, команда являлась на пожар на десять минут раньше. Ну, насчет пожаров не знаю, а духовой оркестр у них отменный, и отец в нем – первая труба!.. В общем, поздновато я родился, но маху не дал тоже: на баяне шпарю не хуже отца на трубе… А жизнь только начинается!..

…Я посмотрел в окно. Поезд жарил сквозь заснеженные равнины. Нельзя было отличить, где небо сливается с землей. Вагон залило оранжевым февральским солнцем, и мои попутчики сидели как в огненном тумане…

…Нет, это все-таки здорово, даже романтично, – вырваться из Медянска «на свои хлеба», стать первым парнем на деревне со своим баяном. А как же! В Медянске-то каждый третий баянист, их там развелось, как недорезанных собак… А вот в деревне!..

…Перед очередной остановкой повизгивал поезд, толпились в проходе уставшие люди, которым предстояло сойти. Сколько же мне еще ехать? Действительно, это Красномостье у черта на куличках, но представляю, как там меня ждут!..

Я попытался спуститься в гущу мешков и чемоданов, легонько задел ногой чью-то голову и извинился. Скуластый парень с выкрошенным переднем зубом сделал зверское лицо:

– Куда прешь! Хошь, по мусалам съезжу!

По мусалам не хотелось. Я подобрал ноги и, вежливо так, сказал ему:

– Сделай такую милость!.. Сейчас слезу и подставлю тебе свои мусала! – И опять стал спускаться.

Парень вдруг стушевался и вяло огрызнулся:

– Чо – трухнул? А не то – слазь…

– Будет тебе, Митька! – это желтолицая старуха с сумкой сказала. – Выпимши на рупь, а ломаисси та десятку!

– А вас, мамаша, промежду протчим, не спрашивают! – буркнул парень и исчез из купе.

«Ладно, черт с тобой! Пользуйся моей добротой…»

Я бы наверняка вставил фитиль этому шалопаю, потому что умел драться и никогда не трусил. Впрочем, научиться драться только за себя – это простая и будничная штука…

…На первом курсе культпросветшколы мне очень хотелось быть сильнейшим человеком на земле, этаким красавцем, с тренированным телом и крепкими мускулами. Я занимался боксом, знал кое-что из самбо и задирался со всеми, кого подозревал в чем-то против себя. Любил подраться в горсаду на танцах. И ногами, и кулаками, и головой. И меня лупили этим же. Словом, репутацию я себе создал не ахти, но при всем при этом не утратил интереса к учебе и к игре на баяне. Но когда оказалось, что я достаточно силен, во мне что-то сломалось. Мне стало скучно. Хуже того. Меня начали бить. И не кулаками, а улыбочками, всякими тихими словечками, даже аплодисментами (это, когда плюнешь на стену, а тебе: «Браво!») и рукопожатиями. Слова и улыбочки эти были умными, а я не мог давать сдачи. Тогда-то и выяснилось: чтобы уметь драться не только кулаками и не только за себя – нужно, оказывается, очень мало, нужно, во-первых – поумнеть, а во-вторых, – усвоить четыре элементарных понятия: долг и честность, жалость и верность…

…Вагон наконец мелко задрожал, дернулся в последний раз и остановился. Заспанная проводница объявила:

– Дальше не едем, выходите в оба конца вагона!

День второй

Тусклое февральское утро я встретил на привокзальной площади, рябившей ребристыми барханчиками спрессованного снега. Видимо, ночью был ветер. У автобусного павильона стояли автомашины самых разных марок. Тупорылые автобусы атаковывались пассажирами с чемоданами и мешками. Счастливцы усаживались в кресла и торопили шоферов. Неудачники стучали кулаками в двери и стекла, иные матерились и бежали к «газикам» и басовитым ЗИСам.

Автобус на Красномостье был уже переполнен. Водитель в черном полушубке и с полукруглой сумкой на груди звенел медяками и отрывал билеты, переспрашивая остановки. Он заметил мои усилия протиснуться в салон и предупредил:

– На мою шею можешь не рассчитывать – она у меня не плацкартная!..

Но я поставил свой чемодан на попа и сел на него:

– Мне до райцентра!

– До райце-е-нтра! – передразнил водитель. – Гони рубль тридцать за себя и рубль сорок за чемодан!

Я вложил в протянутую ручищу деньги, силясь понять, почему чемодан ценится дороже меня самого, а он сунул мне кусочки ленты и вздохнул:

– Жалко мне вас! – И шепотом: – Билетики-то в райцентре вернешь!

Я не видел этой тряской многоверстовой дороги. Автобус прыгал на бесчисленных выбоинах, его отчаянно заносило, пассажиры проклинали шофера, но тот и ухом не вел: цепко держался за баранку, зорко глядел через стекло на грязную, разбитую дорогу.

Однако ж в райцентре, выходя из автобуса, я перед самым шоферским носом разорвал билеты на мелкие кусочки. Тот мстительно сощурил глаза и обозвал меня «жлобом».

В длинном коридоре райисполкома я отыскал дверь с табличкой «Отдел культуры».

За столом сидел мужчина лет тридцати. Я представился. Он протянул мне руку:

– Заведующий отделом Чайкин, Леонид Владимирович.

Предложил мне сесть и стал читать мое направление. У него было выразительное лицо: выпуклый лоб, вздернутый нос, тонкие губы и четкий подбородок. А глаза ясно-серые, сосредоточенные. Брови темные, узкие, с изломом. Брови особенно выразительные – по их движениям можно определить настроение, догадаться, о чем думает или хочет сказать человек. Наконец Чайкин кончил читать, положил бумагу на стол, прихлопнул ее ладонью и прямо, весело посмотрел на меня:

– Баяном владеешь?

– Само собой!

– А ты попробуй! – он достал со шкафа коричневый футляр. – Тульский!

Я легонько прошелся по клавишам и «выдал» «Червону руту».

– Добро! – хлопнул ладонями мой слушатель. – Будешь работать худруком в районном Доме культуры!.. Директор там, правда, с дурью – наплевать!.. Его райисполкомовское начальство, туда из доротдела перебросило, а со мной, понимаешь, не посчитались… Но – до времени! А в Доме культуры я все равно каждый вечер бываю, так что… начальства у тебя хватит, в обиду не дадим! – Чайкин довольно хохотнул.

«Только этого еще мне и не хватало!.. Директор «с дурью» – днем, а умный завотделом – вечером… Ничего себе – житуха! Куда уж самостоятельней!..»

– Н-нет, – заколебался, – меня направили не к вам, а в Красномостье…

Видимо, ему не понравилась моя нерешительность – он досадливо поморщился:

– Послушай, если не хочешь худруком – поработай инспектором отдела, присмотрись… Идет? – И стал смотреть на меня пытливой требовательно.

И уже твердо я заявил:

– Не лежит у меня душа к райцентру!.. С малых лет!

Чайкин удивился:

– Ну ты дае-ешь! – и отвернулся к окну.

И была неловкая пауза. Потом, повернувшись, Чайкин еще раз пристально посмотрел на меня и улыбнулся. И была в этой улыбке симпатия, присущая только его лицу.

– А знаешь, в этом Красномостье великолепный народ! А клуб… Но мы к следующей зиме новый отгрохаем!

Зазвонил телефон. Чайкин снял трубку, говорил недолго, а потом сообщил:

– Председатель райсоюза всех обзванивает. Нужно отправить одну девчушку в Красномостье, так что не один ты туда новичком заявишься… Я сейчас в тот край председателю сельсовета позвоню, может, лошадку свою пришлет…

И снова снял трубку и долго вызывал Красномостье. А еще дольше рассказывал председателю сельсовета обстоятельства дела. Переспрашивал:

– Что значит, дуракам закон не писан?.. А-а-а… Лошадь жалко? Как это: «Лучше сами, чем лошадь и сани?» Тридцать-то верст?! Вы же сами говорили, что «не услышишь песни – от тоски хоть тресни!..» Во-во!.. Как парень? Ну? Вы ж меня знаете!

Чайкин наконец закончил с телефоном, вытер обильный пот со лба, шумно вздохнул:

– Порядок! Через час-два прибудет сюда председательская лошадка… – Он вдруг хитро подмигнул мне: – Учти, что тамошний председатель для самодеятельности – клад! Сплошной фольклор: пословицы, поговорочки сам придумывает, даже частушки пишет!.. А главное – лет тридцать разными организациями руководил, даже мое кресло когда-то под ним было! Словом, «гвардеец»! Но… держи ухо востро… Ему хоть и осталось два года до пенсии, но «инициативы» всяческой еще на полвека хватит. – И опять за телефон: – Сейчас я позову, девчонку-то…

Вскоре в кабинет вошла девушка лет двадцати. Робко поздоровалась, села на предложенный стул. На ней было синее пальто и такого же цвета шапочка. Словно не чувствуя уверенности в себе, она положила руки на колени. Чайкин предложил знакомиться. Опустив загнутые ресницы, девушка встала и представилась:

– Дина… Калугина.

Когда я назвался, она подняла большие светлые глаза и, прищурившись, осмотрелась. Теперь я увидел веснушчатое лицо, плутоватый носик и чуть припухшие, капризные губы, И как я сразу не заметил эти веснушки! Должно быть, на холоде они гаснут, а в тепле загораются…

Дина посмотрела в окно в даль непонятную, даль далекую. Было уже половина двенадцатого. Солнце выкатилось из-за облаков. Разгорался яркий ветреный день. У горизонта низко и густо кучились тучи, обступая село со всех сторон. А с зенита прямо в окно смотрело ослепительное небо…

…Втроем с возницей мы свободно разместились в ухарских председательских розвальнях. Выехали в шестом часу вечера. Сразу же за Меловаткой (так назывался райцентр) начиналась степь. Усилился ветер. Темные, густые тучи пали на степь, дыша снегопадом. Завивались из-под полозьев вихрастые бурунчики, прыгали по дороге сизые вороны.

Дина то и дело натягивала на свои круглые колени полы коротенького пальтеца, теснилась к борту розвальней, может стесняясь меня. Степь то наплывала на нас белой пеленой, то разлеталась необозримо. И куда ни посмотришь – легкий пушистый снег. Ни вмятины, ни точечки сажи не было на том пространстве, которое охватывал глаз.

Возница цыкал на дюжего, заиндевевшего мерина – кружилось кипенное безмолвие степи. Ветер забирался под воротник, пронизывал тело мелкой дрожью. Донельзя замерзшая Дина заговорила первой:

– Что ж, мы так и будем молчать? Давай хоть разговорами греться!

– А я не молчу. Я думаю.

– А-а-а… – В ее голосе послышалась легкая ирония.

В это время возница остановил мерина и соскочил с розвальней. Обошел их по-хозяйски, сбивая снежные комья с верха полозьев. На нем был здоровенный тулуп, и он походил на огромную снежную бабу. Потом он неторопливо закурил пахучую махру. И к нам:

– Окоченели, поди, а?

– А вы как думали! – ответил я, раздражаясь его медлительностью, – в тулупе, конечно, можно и не спешить…

– С тобой-то ничо не сделается!.. А вот от барышни уж и пар не идет… Вы, городские, безо всяких понятий об наших краях! Попривыкли там за высокими углами шастать в затишке… И пошто вас только несет сюды, гуси вы перелетные!.. Рыбалки сейчас никакой нету, купания тоже…

– Ну это уж не ваше дело! – перебил я его. – Поехали!

– А ты мне не «выкай»! Один я тут! – Он сиял тулуп: – И зовут меня Васька, по фамилии Жульев, но это в метриках, а так я с мальства – Жулик… Нате-ка лучше укройтесь потеплей, Василий Иванович человеку не враг! – Он кинул нам тулуп.

– Спасибо! – поблагодарил я. – А вы?

– А мы с Рюриком привычные. Рюрик своим ходом греется – на то он и жеребец, а я ране в одной телогрейке, что на мне, ездил… Тулуп-то мне Семен Прокофьич года три назад в премию дал…

Он проворно вскочил в розвальни:

– Па-а-а-шел!

Я укрыл Дину большей половиной тулупа. Минут двадцать ехали быстро. Я все укутывал Дину, потому что снег от быстрой езды завихрялся из-под полозьев полосами, бросался в лицо. Ветер, как водяная струя, замешенный на колючих снежинках, просачивался даже сквозь тулуп. Казалось, что спрессованным ветром была наполнена вечерняя степь.

– Давай по-честному, а? – шепнула Дина. – Разделим тулуп поровну!

– Давай!

Теперь мы совсем близко друг от друга. Так близко, что я почти касаюсь своей щекой девичьей щеки, пахнущей морозом, какими-то духами и еще чем-то необъяснимым. Мерин перешел на шаг, и мы услышали голос возницы:

– А гусями перелетными я вас незадаром назвал, потому как сбежала от нас на прошлой неделе приезжая фершалица самым бессовестным образом!.. Молодая, гладкая!.. А ей Семен Прокофьич, посчитай, одних квартирных рублей сто выдал и протчих услуг с полсотни… Грабеж середь бела дня!

– Семен Прокофьич – это председатель сельсовета? – спросил я.

– Товарищ Голомаз? Он самый! Между протчим, с головы до ног руководящий! У его одних медалев и всяких других штуковин на грудях сразу не сосчитаешь… Ево с самого зачинания колхозов кулаки два раза спаивали, чтобы утопить в Сухоречке нашей в прорубе, да ни хрена у них не вышло! Ево головой в проруб, а плечи не лезут! Они у его, что анбарная дверь… Ну, стало быть, окунают, родимого, головой в воду до энтих пор, покамест вода хмель из ево не вышибет, покамест не рявкнет он страшное ругательство!.. А убивцы-то – врассыпную! Так-то… И ума у товарища Голомаза палата. Уж на что Алешка Литаврин, фотограф из кэбэо, на язык хлесткий, и то с им не сладит… Задумал, к примеру, Прокофьич во дворе сельсоветском нужник ставить об шести дырках, а Алешка, он депутат, и говорит ему на сессии: «Вы, мол, Семен Прокофьич, в дырки эти всю сельсоветскую денгу вгоните! – Где ж тут ло… логия?»

– Логика?

– Во-во!.. А Голомаз ему: «Тута!» – и кулаком себя по медалям – хрясь! Ну и тут Алешка поумничал: «Каждый, мол, по-своему с ума сходит!» Дак ему Семен Прокофьич махом внушил: «Это, – говорит, – у вас в кэбэо так, а у нас – каждый по-своему с сумой ходит…» Да-а-а… Вот какой он, наш председатель, и мой обязательный начальник!

Миновав неглубокую балку, мы въехали в село, усыпанное желтыми огоньками. Был конец февраля, и село, на мой взгляд, казалось низеньким. Дома, заметенные снегом, уменьшились в размерах. Край Сухоречки приблизился к ним, потому что не было за этим краем зеленой пространственности воды.

Я забеспокоился о ночлеге. Васька утешил:

– В гостинице переспите, а где ж еще-то?

– В гости-и-и-нице?! – протянула Дина.

– Ну да! Ране у нас район был и при ём – гостиница из четырех комнатей… Потом район разогнали и из ей КБО сделали, но одну комнату про всякий случай содержат для… всяких странников. Начальница там Варюха Красова – у ей завсегда тепло, так что барышню она к себе возьмет…

– А мне куда?

– А ты дровишек с угольком из анбара принесешь, печушку раскочегаришь – и спи во благе!

– Да-а-а…

В моем голосе Васька уловил досаду и успокоил:

– Ты не пужайся! Алешка Литаврин там иной раз до полночи со своими фотокарточками колдует – с им пойдешь!.. Он парень конпанейский…

Так оно и вышло…

* * *

Жить я устроился у Алешки Литаврина. Это – длинный и худой малый. Лобастая голова его высоко держится на тонкой, кадыкастой шее. Одним словом – фитиль! Но мне он сразу понравился…

Была у Алешки страсть, можно сказать, даже талант, к рисованию. Только третий год никуда не мог определить его Алешка, хоть и получал вызовы уже из трех художественных училищ, выезжал на экзамены и проваливался. Этим летом он собирался штурмовать художественное в Пензе, а пока работал в комбинате бытового обслуживания. Ко всему, моим новым приятелем владели еще два влечения – острословие и танцы…

От него я подробней узнал, что Красномостье – бывший районный центр со всеми положенными учреждениями. Центр этот несколько лет назад упразднили, а все положенное осталось и было приспособлено для других нужд села. Председатель сельсовета Семен Прокофьевич Голомаз успокаивал селян сомнительной фразой: «Валять дурака лучше издалека…»

История Семена Голомаза, рассказанная мне Алешкой Литавриным

Семен Прокофьевич находился на руководящей работе со времен коллективизации. За его спиной остались: мельница, «Чермет», пекарня, заготконтора и отдел культуры. И вот теперь на его руководящих плечах – сельский Совет…

Привыкший руководить, Голомаз никогда не был в восторге от начальства и говорил: «Обходи лошадь спереди, а начальство сзади!» Эти откровения, состоящие из пословиц и поговорок им же импровизированных и придуманных заново, ему спускали в районе. Спускали, потому что начинал он шумно и больше двух лет нигде не задерживался (поздно спохватились!), спускали, потому что Голомаз всякий раз клялся до слез своих и, наконец, потому, что учитывали  г о л о м а з о в с к и й  руководящий опыт, выросший в многоклассной школе местного руководства.

Зимой и летом носил Голомаз блестящую хромовую тужурку и такие же галифе и сапоги. «Начальник без галифей, что свадьба без гостей!» – наставительно изрекал он, заказывая в местной швейной новенькие галифе. «Почему «галифей», а не «галифе»? – спрашивал закройщик. «Потому что не важно содержание, а важна форма, нам об этом еще покойный Коль Саныч Полторышейко говорил на курсах инструкторов ОСОАВИАХИМА… Лихой был инструктор!.. Два месяца до пенсии не дотянул – при неудачном прыжке с «кукурузника» удавился на стропах за несколько метров от земли, подлец!..»

Семей Прокофьевич планировал и заседал, выступал на всех собраниях по поводу и без повода, регулярно платил взносы обществам «Красного креста» и «Охраны природы», зорко следил за работой добровольной пожарной дружины…

А вот более ранняя история Семена Голомаза, которую Алешка знал от своего отца – Николая Андреевича…

…В девятнадцатом году сын пастуха Семка Голомаз, насквозь пролетарская душа, был избран селянами членом ревкома и впервые надел кожаную тужурку и суконные галифе.

Красномостье (тогда еще Боголюбово) переживало трудные времена, гранича с казачьими станицами. Случалось что ревкомовцы вступали в неравный бой с налетавшими бандитами-белоказаками. Исход боя решал пулемет, которым ловко орудовал молодой ревкомовец на церковной колокольне. После ходил в героях, поскрипывая сапогами. Тем и покорил навечно сердце Марьи Донниковой, бойкоглазой красотки, дочери богатого мельника Маркела.

К тридцатым годам Голомаз вполне сформировался в личность, о которой вышестоящие чины говорили: «Золотой мужик, исполнительный, будет ему сказано – разобьется в лепешку, все исполнит без рассуждений».

И он разбивался. В первый раз – о «головокружение от успехов», во второй – о собственную инициативу: будучи председателем общества слепых, он разделил это общество – и промышленные слепцы стали отдельно, а сельские сами по себе.

В третий… Впрочем, когда разгорался сыр-бор, Голомаза посылали в область на какие-то курсы и едва забывали о нем, как он появлялся снова и получал соответствующий портфель.

Интересно, что Семен Прокофьевич резонно рассуждал о своей необразованности, но дальше ликбеза не пошел. Он спешил вкусить руководящей лихорадки в любом месте – от малого до великого и после очередного транса перескакивал на новое место, где начинал свою деятельность шумно, но на неопределенное время.

Перед войной он руководил бондарным цехом в заготконторе райсоюза. Семен Прокофьевич вернулся в Красномостье бравым старшиной с медалью на гимнастерке. Прошлые неудачи и вывихи были давно забыты…