Текст книги "Высокий титул"

Автор книги: Юрий Бобоня

Глава четырнадцатая

Давно уж прошли те времена, когда я думал потрясти мир «романом» или «романищем», когда я после первой публикации своих несовершенных стишат в краевой газете увидел себя великим писателем безо всяких на то оснований, кроме собственных домыслов. А теперь, решив стать журналистом, я вдруг понял, что общение с районной или городской газетой – это не то «газетное эсперанто», состоящее из затертых и привычных речевых оборотов, не тот суконный язык, какой я видел, листая подшивку нашей районки; это еще и трудная работа над словом, тесная связь с языком своего народа…

А в самом деле, если бы «подать» читателю того же Прохора Работкина казенным языком литературщины – не увидел бы читатель Прохора-то!.. Стало быть, нужно ценить и тот диалект, на котором изъясняется Прохор, конечно, с глубочайшим познанием нашего русского языка.

И я писал, рвал и писал снова. И надо сказать, что мои статьи и статейки проходили в той же районке со страшным скрипом, почти начисто вытоптанные стальным пером литсотрудника или редактора.

А однажды к нашему карьеру подкатил редакционный «Москвич». Редактор, пожилой уж мужчина с прилизанной лысиной «тертого калача» и покровительственными словечками «стреляного воробья», предложил мне писать настоящие… очерки.

– А я что пишу?!

– У вас богатая фантазия, которая… Понимаете, очерки нужно писать так, чтобы поменьше было этой самой фантазии, чтобы конкретно и все нашим боевым языком!.. А то вы человека иногда показываете так, что впору о нем фельетон писать, а у нас газета обязана при-зы-вать! Понимаете?

– Понимаю… Чтобы ни мне, ни вам и никому ни-че-го!

– Вот оно: молодо-зелено!.. Мне всегда «чего»! У меня каждая строчка висит вот на этой шее! – он даже повернулся и показал свою толстую «газетную» шею. – Нам нужны очерки такие, чтобы… э-э-э…

– Чтобы и земля черная, и солнышко красное, и травка зеленая… И чтобы тракторист Петров задохнулся от счастья, что ему выпало наконец в третьем поле отышачить три смены без передыху, потому что напарник загулял по причине свадьбы, и чтобы Петров на последней борозде вывалился из кабины и, теряя сознание, сказал подбежавшему газетчику: «А чо обо мне писать? Я такой же, как тысячи наших людей, и на моем месте каждый бы поступил так же… Мои прадеды пахали землю, и я никогда не расстанусь с ней!..» А газетчик, смахивая набежавшую слезу, спросил: «У вас есть мечта, Петя?» И Петя ответил бы: «Есть! Допахать четвертое поле…» И уснул бы… А в это время его любимая, громыхая подойником, металась по коровнику, додаивая группу своей подружки, выходившей нынче замуж за Петиного напарника. Буренки сладко мычали…

Вспотевший редактор замычал, заслонился от меня рукой:

– Мм-мда-м…

И, уже усевшись в «Москвич», посоветовал:

– А писать – пишите!.. Будем по возможности печатать…

На этом и кончилась наша беседа с редактором…

А пока шли дожди…

В один из таких дней, после обеда, ко мне нежданно-негаданно ввалились Сергей Малышев, брат Лиды, и Виктор Малев…

Я знал, что Сергей давно уехал в город и работал там где-то, а сейчас, видимо, приехал в отпуск и, узнав, что Отаров, его одноклассник и одногодок, пребывает в Лебяжьем, да еще камнебойцем, – не поверил ушам своим! Он пришел чуть хмельным, оттого многословным и радым, то ли мне, то ли скверному дождю и вязкой грязи. Виктор же все больше молчал, косил грустноватыми глазами по горнице и много курил. Да и пришел он, верно, по Сергеевой просьбе: сколько раз я его зазывал «потрепаться» – ссылался на занятость, на бригадирство свое…

После традиционных: «Ну как? – Ничего!», Сергей вынул из кармана зеленой нейлоновой куртки бутылку «Столичной» и водрузил ее на стол, решительно отодвинув мою писанину: нашел, мол, время!.. Он заметно изменился. Лоб стал гораздо выше за счет броско обозначенных залысин; раздался в плечах, густые брови упирались к переносице в две глубокие вертикальные бороздки; Сергей был «думающим» человеком еще в школе: на его совести угробленный проекционный фонарь – гордость школьного физкабинета – и электрофорная машина, которая вертелась, по его милости, не в ту сторону…

Мы выпили и закусили дарами огорода, выращенного, конечно, тетей Пашей.

– Теперь рассказывай! – попросил Сергей.

Я коротко изложил ему последние странички своей биографии и подробно остановился лишь на карьера да на «муках творческих».

– Молодчага! – без фальши заключил Сергей.

– Уж-жасный! – вставил Виктор.

– А что? – Сергей уловил иронию Виктора. – Он, как ты, институтов заочно не кончал… Агрономических… Да только что толку-то? Где оно, твое агрономство, бри-га-дирр?..

Виктор помрачнел, воткнул в дно пепельницы недокуренную папиросу и медленно ответил:

– Я – не ты… Хоть бы и не было у меня диплома, все равно бы я не удрал отсюда… По мне… лишь бы земля была… В холодных росах… Лишь бы зори горели в полнеба… Лишь бы поуркивал трактор, да…

– Хватит вам, ребята, в самом-то деле! – прервал я его, видя, как лицо Сереги утратило прежнюю веселость. – Ведь твоя, Серега, очередь рассказывать-то! Как живешь там? Женат ли? И вообще… Небось огорожанился? Лебяжье-то вспоминаешь?

МАЛЫШЕВ:

– Вот ты говоришь: «огорожанился»… Смотря как подойти к этому слову. Если, скажем, родиться в городе и думать, что булки растут в поле готовыми, не знать, как пахнет снег и земля, а в деревне быть вроде туриста, так сказать, узнавать ее по крику горластого петуха – ну, тогда конечно… Я уж не говорю о модах и сверхмодах – этого и в Лебяжьем хватает… А вот если приехать туда не мальчиком, а мужем, как говорится, ахать на всю тамошнюю толкотню и суматоху и, учти, не хаотичную, а целенаправленную… Заглядывать в рот каждому горожанину – ведь горожане-то народ общительный и довольно эрудированный… Ну и, чтобы не оказаться белой вороной, нахвататься всего и всякого, даже перещеголять иного во всех правилах «городской игры», а… наедине с собой вдруг до слез затосковать по тому же снегу или, как Витька говорил, по земле в холодных росах… Если мучиться в ихних теплых туалетах…

– Не загинай! Не мучься в домыслах! – опять сыронизировал Виктор.

– А я говорю «мучиться», потому что как ни закрючивайся в том туалете, а все равно, что за ширмочкой, в белый день…

Я рассмеялся.

– …Ты не гыкай, я тебе на полном серьезе говорю!.. Мы рады, например, снегу, песни про него поем, как дети… Головой в сугроб – кувырк! А снег-то чистый, святой даже!..

– Это тебя со «Столичной» поволокло на такую пышную прозу! – не унимался я.

– Да, святой!.. А там ночью упадет снег, а утром тот же дворник глаза вытаращит: «По какому праву? Кто велел?» И давай его, безгрешного, топтать и мести!.. В город выйдешь – там машины специальные ползают по улицам, шаркают своими железными вениками, как ножом по сердцу, и гребут, гребут, гребут!.. И уже не снег, а грязное месиво собрано в кучи и… отступило «стихийное бедствие»… А мне плакать хочется!.. А ты говоришь – «огорожанился»…

– Так чего ж ты не удерешь оттуда? Город, я думаю, не оскуднеет от этого!

– Так-то оно так… Да ведь трудное и скверное это дело – бегать: сначала туда, а потом, значит, оттуда… Так и жизнь пролетит, в бегах-то… И потом, Симка моя близнят родила, квартира у нас хорошая на втором этаже, опять же, Симка коренная горожанка и для нее Лебяжье – всего-навсего дача… Да и работа у меня ответственная: мастером я на мехзаводе!

– Пьянствуешь, поди, с получек-то чужих?

– А, пустое! – отмахнулся Сергей. – Люблю я эту работу, да и вообще надо сказать, что горожане не только отдыхать, но и работать умеют – ого! Как говорится, рабочий класс со всеми своими традициями, а я его частица!

– Та-а-ак! – подытожил Виктор. – Начал ты за упокой, а кончил за здравие… Значит, у вас в городе и отдыхать, и работать умеют, а в Лебяжьем живут лодыри и дураки, вроде… нас с Эдькой?

Сергей похрумкал огурцом, улыбнулся:

– Не психуй, ты меня, наверно, не понял… Вот ты нашел свое место в родной деревне и в город тебя, вижу, калачом не заманишь… Я же нашел свое место в городе и с гораздо большим трудом! Ты обеспечен, и я обеспечен, в житейском смысле, не худо-бедно. Но дело в том, что меня тянет к земле, тянет в родное село так, что похуже там… ностальгии какой-нибудь! А ведь мог бы и я не рыпаться, а наглухо осесть тут, чтобы не двоиться душой: я там, а, скажем, мотоцикл здесь. И еще кое-что вроде прозапаса… А на кой черт мне это двоедушие?!

– Ну и оседал бы в свое время! Кто ж тебе мешал-то? – удивился я.

– Вот именно – в свое время! – ухватился он. – В том-то вся и беда, что и я, и все наши одногодки-отходнички не заметили этого «своего времени»! А почему?.. Сразу, пожалуй, и не ответишь…

– Можно и по порядку, – сказал Виктор.

– А по порядку так вышло… Перед самой армией кончил я техникум механизации. К чему себя готовил – серьезно не задумывался в свои девятнадцать. Знал, что впереди служба, а потом, мол, видно будет… Главное – специальность заполучить, а для этого у меня, да и не у меня одного, были все возможности… Отцам и матерям нашим не пришлось учиться, да и пожить во благе тоже не пришлось… И вот все, что им не довелось – все нам с лихвой было предоставлено: мы, мол, может, для того и бедовали, чтобы детишкам нашим сладко жилось!.. Потом армия… Отслужил. Домой вернулся. Но поверишь, как на побывку! Тогда мне весь мир моим кровным казался, доступным и легким. Два месяца гулял, куражился… Гостевал, в общем… А думаешь, в колхозе дел не было? Невпроворот!.. Только иди и работай! Это-то и было «свое время», когда нужно накрепко оседать в селе, а я себя городом тешил: там и посветлее, и покультурней, и рабочий день в семь часов, и… манная с неба сыпется… Родители тоже подпевали: мы, мол, всю жизнь в колхозе да в навозе, – пусть же хоть дитятко свет увидит, он же у нас дипломированный, современный… Навострил я, значит, лыжи в город, а меня Басов позвал: помоги колхозу!.. Я вроде бы аж усовестился, но цену себе ни на грамм не убавил: диплом на стол и прошусь бригадиром тракторной… А он меня в помощники механика определил, а там, мол, посмотрим… Пошел я со страшной неохотой, и неладно у нас вышло… Басову давай план и проценты, а меня зло берет, словно я не хозяин на борозде-то, а батрак… На трактор-то я сам сел, хоть помощник механика мог бы и покомандовать лишь… Но людей-то не хватает!.. Ладно!.. В посевную все допахали, досеяли, остался лишь Сухой Лог, там гектаров десять всего… А вам, верно, известно, что этот самый Лог у нас никогда не запахивали, пустовал он и просыхал лишь к июню, а какой дурак его назвал Сухим – не ведаю… Ну, Басов поехал туда, поворожил что-то над землицей, он же ох как землю любит и знает!.. И приказал: «Запахать!» Я не согласный!.. Толкую, мол, технику угробим, кобелю под хвост восемьдесят лошадиных сил-то!.. В общем, не стал я тогда пахать, ушел с работы. Через недельку собрался и в город отчалил. Басов не держал. Парторг было попробовал… Вот такие пироги, так-то я драпанул отсюда…

Сергей замолчал. Задернув шторки на окнах, я включил свет и спросил:

– А что с Логом-то вышло?

– Представь себе, – грустно улыбнулся Сергей, – операция «Сухой Лог» прошла успешно. И знаешь, кто ее проводил? Сам Басов, драгоценнейший Андрей Платоныч!.. Кстати, Вить, – Сергей поглядел на молчавшего Виктора, – что Басов? По-прежнему у него с этой… – Теперь он посмотрел на меня, малость замялся: – С этой Лавровой-Артамоновой шуры-муры?..

– Не знаю! – отрезал Виктор.

Сергей не поверил:

– Надо ж!.. Ох, и зачтется ж ей!.. При живом-то муже такими вещами не занимаются порядочные женщины! Каково Артамонову? Что-то я его не видел за эти два дня?

– И не увидишь. – Спокойно ответил я. – Нет больше Артамонова!

– Как?!

– Очень просто. Дней пять назад исчез Евгений-то тайком ото всех. Оставил лишь записку на семейном столе: «Прошу меня не искать. Не все пруды пересохли. Артамонов».

– Ну дела-а-а… – оторопел Сергей. – Неуж утопился?!

Я рассмеялся:

– Давай лучше по единой протянем, а?

– А ну ее! – отмахнулся он. – Искали его?

– Ну, как знаешь! – Я налил себе стопку и выпил. – За благополучный конец Артамонова! Аминь!.. Где ж его искать-то прикажешь, товарищ Шерлок Холмс? Участковый, вон, тоже сперва оперативную бучу поднял, но все оказалось гораздо проще: дали телеграмму его родителям в Волгоградскую область. Ответ не пришел. Тогда сделали поумнее: послали телеграмму на райотдел милиции. Ответили: «Жив. Здоров. Пребывает дома. Если представляет собой материальную ценность – свяжем и привезем!..»

– Да брось ты! – засмеялся Сергей. И вздохнул: – Овдовела, стало быть, Ленка…

– Как сказать…

– Ты чего это? – вдруг обратился он к Виктору, который стал насвистывать знакомый мотив известной песенки, тем самым давая понять, что разговор о Басове и Артамонове его решительно не касается.

– Вот что, «отходничек»! – Виктор оборвал свист свой. – Проблему твоего ухода из Лебяжьего ты решил нам лихо… Теперь давай потолкуем, решим то есть, иную проблему – прихода в Лебяжье! А?

– К тебе в бригаду? – отшутился было Сергей.

– Там посмотрим!.. Только… я же все вижу! Ну чего, чего ты мечешься? Мехзавод, мастер, квартира… А сам!

Сергей как-то вдруг сник, повертел в пальцах пустую рюмку, потом со злостью двинул ее по столу. Не глядя ни на меня, ни на Виктора, проговорил:

– Дело сделано, время пролетело, а теперь… А впрочем, не знаю я!.. Может, еще и вернусь сюда. Плюну на все и вернусь! И никуда от меня Симка не денется, а?

– От тебя – денется?! – засмеялся Виктор. И уже серьезно: – А работы для тебя любой навалом! Мы тебя…

– Мы тебе колхозный дом постро-оим! – протянул я.

Виктор встал:

– Ну мне пора!

– Сам сперва прирасти к земельке-то! – Сергей хлопнул меня ладонью по плечу и поднялся тоже: – Ну, пошел я, а то встревожатся мои кровные… Мы еще свидимся за месяц-то!..

И была ночь. И был дождь. И хлопали ставни.

Глава пятнадцатая

За три дня мы покончили с камнем и попрощались с карьером. Ребята радовались: «Теперь гульнем до армии и… «мы солдаты, вы – наши солдатки!..» Мне тоже нужно было решать: кем быть дальше? На предложение редактора идти в районку литсотрудником я решительно отказался: молот и камень, сердце и люди, дни и ночи моего Лебяжьего – вот моя журналистика!.. Бригадирствовать в строительной тоже не собирался: какой из меня бригадир-строитель?

…В день получки ребята пришли ко мне «вспрыснуть» заработок, «обмыть мировую» (совсем некстати припомнили «урок физкультуры»), выпить за дружбу и… Короче говоря, причин у них было много, ровно столько же, сколько купленных в магазине поллитровок.

Я предоставил им стол и право хозяйничать за ним, но сам пить отказался, да и им предложил едва ли выгодные для них условия: по сто граммов на брата, остальное – хоть в помойку, хоть черту на похмелку, и чтобы без выкрутасов! Добавил к тому, что я как-никак старшина второй статьи, что пора, мол, привыкать к армейской дисциплине…

Они согласились, хоть Коська для солидности сказал:

– Если б не полюбили мы тебя за… Ну сам знаешь! Нашли б другое место для выпивона… А насчет старшины – не пужай! Небось в карьере все поровну рядовыми вкалывали!.. А почему ты пить не хочешь? Чо мы – малолетки?

– Язва у меня! – Я похлопал себя ладонью по животу. – Зреет как арбуз, собака!

– Аа-а-а… Тебе б в начальство идти надо, а не в карьер!

Димка потупился и заявил, что пить не будет тоже.

– И у тебя язва? – съехидничал Миша-Кузьмич. – Или в старшины метишь?

– Не-е… – покраснел Димка, – я деньги матери отдал до копеечки! Трое нас, а она…

– Ха! – возмутился Коська. – Нашел причину! На всех тут хватит!

И не успели ребята разделить свои нормы по стаканам, как на пороге обозначился Прохор Работкин:

– А я глядю, елки в зелени, никак наша канпания сбираицца!.. Ну и… О, да у вас тута! Я так и скумекал!

Он по-хозяйски уселся за стол очень довольный собою.

Ребята смущенные молчали.

– Так, говоришь, скумекал? – переспросил я.

– А чо? – насторожился Прохор.

– Да ничего! Тебе что – деньги не выдавали?

– Дак… елки в зелени, их Мавра вчерась получила и прибрала к рукам… Но у меня в загашнике рупь! – Он подмигнул ребятами, расстегнув брюки, нырнул рукой в свой «загашник», долго возился там и горестно сообщил: – Вчерась был…

Ребята засмеялись:

– Ладно уж!

После опорожненных стаканов они загалдели разом, и каждый о своем. Прохор пил, отчаянно фыркал и морщился до тех пор, пока водка не развязала ему язык:

– Слыхал я, Петрович, што тебя бригадиром к нам, а?.. Оно, конешно! Я сразу порешил: мужик ты што ни на есть письменный, опять жа не дурак, сноровка у тя басовская и…

– Не виляй, Прохор Семеныч! – оборвал я его. – При Артамонове ты бы зимой в потолок плевался, а при мне камень бить будешь! Я-то уж заставлю, будь уверен!

– Зи-имою?!

– Именно!

Прохор вдруг скис:

– Може, и так… Токмо… Родня ты мне али нет?

– Тебе видней.

– Ага-а-а…

Я убрал бутылки со стола, спрятал их в поставе и объяснил:

– Слово даю, мальчики! Никто не коснется этого «добра» до тех пор, пока будут вам проводы в армию. Я все принесу вам и сам куплю для вас столько же! Договорились?

Они разошлись. Уходя, Димка сообщил:

– Сегодня в клубе кинокомедия заграничная… Индийская! Говорят – сила! Там один…

– Я приду, спасибо!

Прохор все еще сидел. Он размышлял:

– Стало быть, елки в зелени, родню, суседа – зимой – в кальер?! Да-а-а… Дожились…

– Так ведь я ж не бригадиром буду! – соврал я.

Прохор, начавший было допивать остаток водки в стакане, поперхнулся и вытаращил глаза:

– Вона! А… кем жа?

– Басовым.

– И-и-им?!

– Ага. Пожалуй, я тебя не пошлю в карьер, если ты, Прохор Семенович Работкин и никто иной, будешь… вешать звонок коту на шею!

Прохор крякнул:

– Дак ежели… А може, ты брешешь?

– Вот тебе раз! Зря я, что ли, книги-то читал по ночам?

– Я так и думал… А всчет звонка, дак… А Мавра?

– Слушай, Семеныч… А может, его не коту вешать надо, а такому, как ты, чтобы вашего брата за версту слышно было?

– Тэ-э-эк! Вон, значицца, как ты со мноя за мои ласковыя разговоры?! Век не забуду! А… Басову, значицца, ничо?

– А за что?

– А как жа! Евген Лексеича в каки-то пруды сжил, а сам Лёнку евонную взял…

– Что-о-о?!

– Чо глаза-то вылупил?! На энтой неделе ишшо!.. Опять жа, Егорку-пожарника прям с каланчи на пятнадцать суток сволок… И все рычить, рычить, елки в зелени! Что ж, ему за это и ошейника не положено?

Но мне уже не хотелось разговаривать с Прохором… «Басов «взял» Ленку… А как же Светлана? Почему она мне ни вчера, ни позавчера словом не обмолвилась? Ведь она…»

– Што толку, – бубнил Прохор, – што Лёнка-т на хвирму пошла покамест?.. Как жа! Заставишь ие в навозе копацца!..

«Вот почему она так вдруг замкнулась… Три дня назад мне сказал Томышев, что Басов просится агрономом в Лебяжьем, что, видимо, райком его просьбу удовлетворит… Я-то думал, что Светлана за отца переживает, что…»

– …И была таковской!.. Знаем мы ихнюю породу, елки в зелени!

– Слушай… Там видно будет, куда тебя назначить, но про наш нынешний разговор чтоб ни полслова, а не то…

– Могила, Петрович! – вскочил Прохор. – Да я…

– До свиданья!

Он засеменил к двери, лопоча что-то.

Я не люблю зарубежных фильмов-комедий, да простит мне читатель этакую нескромность!.. Может, тем, кто снимает эти фильмы, и смешно. Может быть… Правда, один раз смеялся и я, но не на экран, а на соседа-зрителя. Он так заразительно гоготал, так подпрыгивал и дрыгал ногами в тех местах фильма, где по сути нужно было плакать, что на него покатывался со смеху весь зал. Я тоже не рыжий! Однако ж спросил: «Ну чего ты хохочешь? Человек же с пятого этажа прыгать собирается!..» Он отвечал сквозь смех: «Я эту кино видал… Сейчас… его… за штаны удержат… и никуда он не упадет!» – «Так что ж тут смешного?» – «А чего… она лезет?!»… Я оглянулся и увидел: за его спиной сидела этакая кнопка, подстриженная под мальчика, и, протянув руки в решетку спинки кресла, пальчиками пересчитывала ему ребра. И хотел было я ее оговорить, но в это время сосед так зашелся в смехе, что я начал вторить ему, а смех – цепная реакция… Может, я и ошибаюсь. Может, надо понимать «юмор»…

Едва смерклось, как ко мне прибежал пацаненок лет десяти, лихо поздоровался и спросил:

– Дядь, ты активист?

– Мг-а?

– Ну библиотечный?

– А-а-а! Конечно же!

– Тогда, давай, валяй к Светке! Кликала, чтоб на одной ножке!

«Что же случилось? Что-о?!»

– Я сейчас!

…В библиотечной читалке человек шесть девчонок толпились у стола и бубнили что-то себе под нос с густо исписанных листков…

Увидев меня, Светлана непривычно жалко улыбнулась и сообщила:

– Вы… ты готов? Сегодня перед кино наш вечер!..

– Ну почему?! Что случилось-то?

– Так надо… – Была она побледневшей и строгой, а потому сказала решительно так, что и не отговоришь…

– Ох, и страшно ж мне! – подошла, нет, подскочила Лида Малышева.

– А чего тут страшного?! – вынырнул откуда-то из недр стеллажей Коська. – Лектора вон перед каждым фильмом по часу треплются, а у нас – стихи!.. Сперва Светлана Андревна, потом девки, потом я, а потом уж Петрович! И все – в рифму! А?

В библиотеку зашел киномеханик Ваня Звоников – тощий двухметровый «фитиль» с маленькими и злыми глазками. Он ударил рукой по своему брючному карману – густо звякнули медяки:

– Билеты все! Зачинайте свои стишки, а то мне люди шею будут мылить! Вы-то отбрешетесь и слиняете, а мне целых одиннадцать частей крутить, плюс в трех из них лента порвана, а клеить нечем!

– К утру прокрутишь! – насмешливо сказал Коська. – Если, конечно, Зойка не помешает!.. А то иной раз не на экран – на вас в кинобудке глядеть охота: и чего она у тебя так визжит?

Ваня показал Коське кулак и вышел, громыхнув дверью.

– Что же все-таки произошло, Свет? Почему так скоро и…

– Потом скажу… Все потом!

– Но как ты будешь читать? Ты погляди на себя-то!

– Потом…

Мы пошли в зал. В фойе Серега Малышев ухватил Лиду за кисть руки:

– Сестра Лидия! Боже мой! Отцепи этого паука со своей молодой груди!

– Это ромашка! Пусти! – дернулась было Лида.

Но Серега ловко отцепил аляповатую брошь с Лидиной кофточки и добавил:

– Не знаю, что у тебя в голове, но если там накручено, как и на голове, – лучше не показывайся на глаза драгоценнейшей публике!

Лида шмыгнула носом. Сергей пошел в зал, заверив, что дома он с Лидой поговорит чисто по-родственному.

А зал был переполнен, и галдеж стоял тут такой, что тишину, казалось, нельзя было установить даже пушкой. У сцены красовался длинный стол, покрытый зеленым бархатом (половина занавеси сцены была снята), рядом трибуна, на ней стакан и графин с водой.

Участники вечера поэзии робко рассаживались за столом. Мы с Коськой уселись в самом центре и с самым независимым видом (мужчины же!), а Светлана дрожким от волнения голосом объявила, что вечер можно считать открытым. Галдеж утих настолько, что можно было услышать несколько жидких хлопков и шиканье первого ряда на второй, второго на третий и так далее по порядку…

Светлана встала за трибуной и стала говорить тихим голосом…

Три минуты полнейшей тишины… Я слышал только ее голос, ждал, когда она наконец увлечется и «возьмет на себя» зал…

Но она не увлеклась. И слушатели тоже. Тишина стала поскрипывать, покрякивать, поерзывать. В конце концов крепко устоялся умеренный гомон – Светлану не слушали…

«Как это все на нее не похоже!.. Да она и на себя не похожа сегодня… Что же все-таки произошло?» – думал я, а сам на клочке бумаги написал Коське идиотскую записку: «Что ж ты не защитил Лиду в фойе от Сереги?» Тот ответил на том же листке: «Я его боюсь: он лупил меня два раза, когда пришел из армии. Мы у них в саду яблоки воровали».

«Ах, Светка, Светка!.. Трудно тебе, что ли, обо всем было рассказать мне? И об отце и об… А может, я для нее…» – а сам писал Коське: «Кто эти девочки, что сидят с нами за столом?» Коська: «Муся, Нюся, Дуся, Люся и Маруся. Светлана Андреевна носила им книжки на ферму и вовлекла».

И вдруг стало тихо. Нет, Светланин голос еще звучал, но стало тихо. Даже Коська стушевался и вытянулся за столом. И тут я заметил, что с краешка стола сидит Томышев: он тихонько прошел из зала на сцену и сел молча.

«Ну да. Из-за уважения к Томышеву они замолчали. Именно из-за уважения, а не из боязни… Эх, Николай Николаевич, знал бы ты, как мне лихо!..»

Между тем Светлана перестала рассказывать и устало села за стол, опустив глаза.

Какой-то рыжий парень крикнул из зала:

– Кино давай! Мне завтря рано вставать телят стеречь!

…Девчонки, видимо, еще за столом растерялись основательно, поэтому читали свои стихи за трибуной, заглядывая в листки. Читали уныло, не глядя на слушателей. Если какая-нибудь из них, сбившись, замолкала на секунду – грохали аплодисменты и ей волей-неволей приходилось садиться за стол.

Потом читал Коська. Он хорошо знал текст, но читал громко, завывая на каждом слоге, точно распевал акафист. В зале притихли было, но Сергей Малышев прервал Коську:

– Ты чего скулишь? Стихи не поются!

Коська немедленно огрызнулся:

– Я как по радио! Сами поэты их читают точно так!

– Да поеты эти их и читать-то не могут! – объявил все тот же рыжий парень.

– А если они не умеют, то с нас и спрашивать нечего! – заключил Коська. – Пущай бы поэт сам ехал сюда и читал…

Зал загоготал, и Коська, осекшись, сел на место, бросив мне вполголоса: «Гады! Побыли б на моем месте!..»

Ваня Звоников стоял у двери и демонстративно глядел на часы, высоко задирая руку…

Мне можно было и не читать стихов, но я на это не имел права. Вдруг представилось: «А что, если б вот здесь, на первом ряду сидел поэт? Каково было б ему?..»

Я вышел из-за стола и, минуя трибуну, стал у первого ряда. Молчал и думал: с чего начать? Как сразу показать лицо поэта?..

В зале требовали начала фильма. Кто-то сострил:

– Чего молчишь? Садись – два!

Я сжал кулаки и громко, с вызовом, бросил в разноголосье зала первые строки стихотворения:

 
Не могу отмалчиваться в спорах,
если за словами узнаю
циников, ирония которых
распаляет ненависть мою.
 

Стало тихо, и я услышал свой голос:

 
И когда над пылом патриотов
тешатся иные остряки,
я встаю навстречу их остротам,
твердо обозначив желваки.
Принимаю бой! Со мною вместе
встаньте здесь, сыны одной семьи,
рыцари немедленного действия,
верные товарищи мои!
 

Слова летели свободно, точно я посылал их не в душную тесноту зала, а в бесконечную пространственность степи:

 
Мы из тех, кто шел босой за плугом,
помогая старшим в десять лет,
кто в депо грузил тяжелый уголь,
чтоб пойти с любимой на балет,
кто, в себя до дерзости поверив,
в двадцать лет пластует целину,
к зрелости обдуманно намерен
повести ракеты на Луну!
Принимаю имя одержимых!
Нам дремать по-рыбьи не дано,
кровью, ударяющей по жилам,
сердце в наши будни влюблено.
Пусть во всем, что сделано моими
твердыми ладонями, живет
душу озаряющее имя,
знамя поколенья – патриот!
 

В зале стояла тишина. Может, ждали от меня новых стихов?.. Рядом со мной оказался Ваня Звоников и великодушно объявил:

– Для такого дела я разрешаю еще двадцать минут!

– Нет уж, давай отложим этот разговор до следующей субботы, чтобы не оказаться у тебя в долгу!

В зале опять загыкали…

В фойе ко мне подошел Томышев:

– Спасибо, моряк! Спас хорошего поэта… А что со Светланой? Не больна ли?

– Нн-не знаю…

– Вот что, моряк…

– Не надо так, Николай Николаевич, я теперь сухопутный…

– Хорошо, не буду! Я просто хотел сказать тебе, что через неделю комсомольское отчетное, будем тебя рекомендовать… Разговор-то наш не забыл?

– Нет.

– Ну добро! Ты зайдешь ко мне еще обязательно!..

В читалке за картотечным столиком сидела Светлана, молчаливая, отрешенная.

– Что случилось, Свет?

– Ты… проводишь меня… сегодня?

– О чем ты говоришь!.. Случилось что?

Она встала:

– Пойдем…

…Шли молча. Луны не было. Я знал, что она зашла, что уже поздно, но хотелось, чтобы она была, хотелось видеть лицо Светланы…

И не было слов. Лишь недоброе предчувствие сжимало горло, да худенькое плечико Светланы под моей шершавой ладонью. А вот и ее дом. Я остановился.

– Пойдем дальше! – тихо сказала она. – К тебе пойдем…

– Да ты что, Свет? – у меня почти пропал голос.

Но она уже решительно шагнула вперед, чуть ли не силой увлекая меня за собой.

– Свет, а Свет, может, отец что? Может… Ленка?

Она вздрогнула, но промолчала. Еще через несколько шагов спросила:

– Ты один… дома живешь?

– Ну ты же знаешь…

Опять шли молча. У меня до боли обострился слух, но я слышал только верещанье сверчков, оглушающе-громкое…

…У своих ворот я попытался остановиться, но она сама открыла калитку.

Зашли в комнату, в темноту – она вдруг положила мне руки на плечи, плотно придвинулась ко мне, вздрагивая плечами, коленями, животом, вся теплая, немыслимо кровная, родная… Я обомлел под мягкими толчками ее слабых грудей, я знал, что она сейчас уйдет. И вдруг почувствовал, что у меня на груди взмокла рубашка от ее слез, горячо прилипла к телу – чуть оторвав ее от себя, я стал срывать губами солоноватые капельки неупавших слезинок.

– Понимаешь, отец… он ненавидит тебя! Он… А тут еще эта… твоя… его…

Она опять замолчала, потом резко шагнула назад. Я не видел – чувствовал, что она прошла и села на кровать, услышал, как скрипнули пружины. Сказала, как позвала:

– Ну и пусть… Ты где?

Меня качнуло, а может, я просто вздохнул. Темнота была густа, и в этой темноте а не стоял – висел в воздухе, расплывался, заполняя собой горенку от пола до потолка. В ушах позванивало, во рту было сухо.

– Слушай, Свет… Она не моя давно!.. А Басов… Трудно ему, понимаешь?

– Где ты?

– Слушай… А я знаю, как ты сейчас сидишь!

– Знаешь?! Ничего ты… не знаешь! Иди сюда…

Я сделал несколько неверных шагов, неуклюже примостился рядом. Она по-детски обвила мою шею ладонями:

– Мне тебя… поцеловать хочется…

Я почувствовал, что улыбнулся глупой, мальчишеской улыбкой. Я даже испугался: слишком все просто у меня получалось.

– Нет, нет, Светка… Ты мне ничем не обязана… – И тут же ощутил прикосновение ее губ у себя на щеке…

Потом уж я был не в силах справиться с собой – у меня закружилась голова от близости ее, от губ ее… Показалось, что я ждал этого мгновенья целую вечность и знал, что мне все равно не справиться с собой…

Я стал целовать ее по-мужски сильно, настойчиво, прямо в губы. Я ни о чем не думал. Лишь целовал непрерывно, повторяя только ее имя: Светланка, Светка, Светланочка…

Я положил ее на кровать, что-то пытался делать с ее одеждой: руки не слушались. Она молчала, покорная и тихая…

И вдруг я крепко зажмурился и увидел лес, солнечный ветер в листьях, свою луговину и как она уходила куда-то от этого леса и зелени…

Я поднял ее на руках, закружил в темноте по комнате, натыкаясь на стулья… А потом снова положил на кровать. И слабый, неожиданный стон словно пробудил ее, и она резко оттолкнула меня, мои руки, такие нахальные. И уж хрипло и властно потребовала: