Текст книги "Высокий титул"

Автор книги: Юрий Бобоня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

День двадцать пятый

За Сухоречкой, за лугом, поросшим старыми и молодыми вербами, белели и днем и серенькой ночью шиферные крыши длинных корпусов молочной фермы. А дальше – зеленое пространство озимей.

Захватив с собой баян, я отправился на ферму. Оделся налегке – слава резиновым сапогам и нейлоновым курткам!

Откровенно говоря, я не думал о предстоящем разговоре с девчатами, не думал, как буду говорить о предстоящем воскреснике и о репетиции песен – о самодеятельности, – потому что оратор из меня никудышный, тем более – агитатор… Одно спасение – баян. В нем-то я не сомневаюсь…

…О делах на ферме я уже кое-что знал от комсорга – Виктора Демина. Этого здоровенного парня, широкоскулого, с зеленоватыми глазами, было интересно слушать, наверно, потому, что Виктор и рассказывать умел и в малом деле видеть гораздо больше. И хоть был он освобожденным комсоргом, но вовремя сева и страдной поры возвращался к своей старой профессии – шоферил или работал на тракторе. «Для того, – утверждал он, – чтобы меня дармоедом не называли! Языком – что? Слышимость одна… А вот когда на борозде три пота за три нормы сгонишь – тогда для других и двух слов хватит: работать, мол, надо!..»

О ферме он говорил мало, все советовал самому сходить туда: «Тогда и сверим наши мнения!» Однако он рассказал о том, что два года назад, сразу после мартовского Пленума, на ферму пришли работать вчерашние десятиклассницы. Они пришли туда всем классом, и ферма стала комсомольско-молодежной, а девчонки придумали ей название – «Эврика». Варавин не возражал против такого названия, оставив на ферме лишь заведующего Илью Фролова, хитрого и дошлого, которого девчонки окрестили «Пережитком», и Марфу Шеметову – старейшую доярку. Ее-то девчонки полюбили сразу и назвали своей «бригадиршей». Был еще учетчик, но с ним вышла история особая…

…Я выбрал тихую дорогу, позади огородов, грязную, но хорошую тем, что по ней не ездят машины.

Было около полудня. В небе, подметенном волглым весенним ветром, в ослепительной синеве купалось солнце. Земля курилась легким дымком, а воздух светился, насыщенный блеском мокрой земли и деревьев.

Я шел и думал о себе как бы со стороны, – о парне, у которого много песен и которому очень хочется жить. У этого парня рабочие руки, легкие ноги и доброе сердце (на Зину-Зиночку, так жестоко оскорбившую «чюйство» этого парня – никакого зла! И памяти о ней… тоже!) и вообще…

Я даже замедлил шаг и чутко прислушался к тому, как стучит в ребра сердце. Оно стучало исправно, ровно и весело. Стучало, как ему и положено, и гнало по жилам молодую кровь. Хорошая машина!..

Я пришел на ферму в то самое время, когда после обеденной дойки доярки еще не управились, и их голоса слышались откуда-то из-за корпусов. Корпуса добротные, из белого кирпича. Вот только телятник деревянный, крытый соломой. Он портил всю композицию своими подслеповатыми окошками и плетнями, которыми был огорожен. Но рядом строился новый. Я обошел вокруг этой стройки. Ничего тут особенного не было, просто пахло сырым цементом, сосновым тесом и еще – чуть кисло – железом от ящика с гвоздями. Однако, легко было понять, каково было положение дел в колхозе!

Рядом с фермовским двором – чисто выбеленное общежитие для доярок, с флагом над козырьком крыльца. Я остановился у порога и осмотрелся. За спиной, из глубины корпуса, послышался девичий голос:

– Девочки! Должно быть, опять кто-то из редакции приехал!.. Двор обнюхал – на общежитие нацелился…

– Не бойся, он к нам не зайдет! Небось у Пережитка цифры выудил, а сейчас природу списывает…

– Внимание! Читаю номер районки, который еще не вышел!.. Та-ак! Ага, вот! На третьей странице в верхнем углу очерк «Двенадцать»!

– Ха-ха-ха! Как у Блока?.. Ну тебя, Надька!

– Тише! Продолжаю читать!.. «Полдень. На небе ни облачка.

Травка зеленеет и солнышко блестит. Я подхожу к молодежной ферме и вижу группу коров Шуры Найденкиной, которая, родившись, произнесла первый звук: «М-му-уу!..»

По корпусу порхнул хохот.

«…– Легкий ветерок колышет коровьи хвосты. Двенадцать коров – двенадцать хвостов… Двенадцать доярок, недавних десятиклассниц. Им было по двенадцать, когда они впервые на экскурсии на ферме слушали старейшую доярку Марфу Петровну Шеметову, которая уже тогда проработала на ферме двенадцать лет, двенадцатый год являясь депутатом сельского Совета…»

И опять дружный смех оборвал буйную Надькину фантазию…

Я поспешил в общежитие, опасаясь стать тоже каким-нибудь «двенадцатым». А что? Не исключено, что в Красномостье я уже двенадцатый заведующий клубом за последнюю пятилетку.

В жарко натопленном общежитии плотно устоялся запах молока, терпкий, приторно-кисловатый. Вдоль стен – аккуратно заправленные кровати. На некоторых лежат рукодельные пяльцы с незаконченными вышивками. Стены и простенки обклеены репродукциями картин из журнала «Огонек», фотографиями киноактеров. На самом видном месте… «Указ об усилении ответственности за мелкое хулиганство», по тексту которого черной тушью было выведено: «Смерть Титкину!»

За столом рылся в бумагах человек лет сорока пяти – плосколицый, с вдавленной переносицей, замухрышистый мужичонка. Я поздоровался и назвался. Мужичонка поднял глаза – на приплюснутый лоб взлетели две бурые отметинки. Брови.

Угодливо улыбнулся и предложил сесть на табурет, а сам все улыбался своей не то глуповатой, не то хитрой улыбочкой. Потом вздохнул легонько и начал елейным голосочком:

– Все ясно, голубок! А я – Илья Фомич Фролов, заведующий вот этим молочным заводишком… Газетки принес?

– Нет, баян…

– Ба-я-ан?! Для чего?

– Для производственной гимнастики! Знаете, по радио передают в полдень: «Руки на бедра, ноги на ширине плеч…» Под музычку…

– О-о! – удивленно пропел Фролов. – О-оу! – И посмотрел на меня, как на чокнутого. – Да ты знаешь, куда ты пришел?! Тут у моих гулюшек эта самая гимнастика с утра до ночи! Они тебя с твоей музычкой могут знаешь куда послать?

– Не знаю. А может, им понравится?!

– Эх, голубок…

– Степаном меня зовут!

Фролов заговорил негромко, назидательно, без передыху:

– Ты пойми, что им, как чуть что поперек, – перышки от тебя посыпятся! Ты, скажем, предложишь им построиться для этой самой гимнастики, а Марфутка Шеметова, змей-баба, кэ-эк пошлет тебя, кэ-эк зачитает… У их тут круговая порука! Один за всех, все за одного. Знаешь? То-то!.. Ты погляди на доску показателей… Вон Шурка Найденкина на седьмом месте, а надой у ей, как у Агашиной Надьки, даром что Надька на первом месте… А почему? Азбука так устроена! И ежели расходятся надои, то на два-три литра… Поначалу, когда был учетчик, все шло чин по чину: и места, и премии, и все такое… И критика была! Я им внушал, опять же, Вадим Сергеич, ну и прочие голуби из району…

– А куда ж учетчик девался?

– Очень просто! – Вздохнул Фролов. – Он, може, как и ты вот, гимнастики какой-никакой хотел, а… Парень – голубь! Гнул свою линию, за учет горой стоял, а нынче на разных работах вкалывает Павлуша Титкин…

– Этот? – Я кивнул на «Указ об усилении…», по которому был написан приговор «Смерть Титкину!».

– Он самый… Неженатый, избалованный… Работал тут давно, еще до комплектации наших гулюшек. «Эврики», то есть… С молодухами работал. А они – известно: «Павлуша, да Павлинчик, да соколик…» Ну, соколик, стало быть, и стал мудрить: какая ему приглянется – у другой урвет, а симпатии своей припишет. А долг, он платежом красен…

– За такие штучки надо бы…

– Правильно, голубь мой! И я ж про то говорю… Сделали, стало быть, эту «Эврику», а Павлуше в радость: сразом двенадцать красавиц привалило! Стал он мудрить, да не вышло. Вызвали Варавина и такой митинг устроили, что – гулюшки мои-и-и!.. Поскольку, говорят, мы добиваемся высоких надоев, и работаем на совесть, и получаем поровну, то дескать, суточный надой сосчитать очень даже просто и без прохвоста-учетчика!

– Так и сказали – прохвоста?

– Это что! Это цветочки!.. Ты, говорят, Пал Ферыч лучше, лучше за коровами наблюдай и построже учитывай, какая снизила надой, а какая прибавила, а там твое дело: приглянется тебе «Зорька» – «Крали» урви, а ей припиши… Тут, говорят, мы даем тебе полную волю, а себя мы и сами учтем!.. За коров же будем благодарны и мы и зоотехник!.. А Петровна наша и вовсе не по-печатному с им объяснилась…

– Как – не по-печатному? – засмеялся я.

– А так – в книжке вместо таких слов точки ставят, а она безо всяких точек, наскрозь! Ладно… Павлуше бы смолчать или прощения попросить, а он в бутылку полез… Тут Надька Агашина, ох, востра девка, вносит предложение:«Поскольку мы почти как бригада коммунистического труда – обойдемся без учетчика! Сами будем учитывать на общественных началах, по очереди!.. Смерть Титкину!..» И «уря», стало быть…

– Вот это да!

– Да не очень! Тут эти общественные начала – как магазин без продавца. Приходится мне за ими следить, а они меня проверяют. Учет – комар носа не подточит, но мороки мне!.. Эх, голубь!..

Застукали в сенцах легкие ноги, послышались звонкие девичьи голоса. Фролов снова уткнулся в свои бумаги, предупредив меня:

– О, идут! Ты, голубок, с ими полегше, гни свою линию в счет гимнастики, но палец в рот не клади!

«Дернуло меня за язык с этой гимнастикой!.. А Фролов вроде поверил… А может, придуряется?.. Черт его поймет, «голубя» этого!..»

Девчата зашли в одинаково синих халатах. Здоровались вразнобой: «Здрасьте!», проворно снимали халаты, поправляли прически, мельком косясь на зеркало в углу над умывальником. Меня, казалось, не замечали. Но вот разделись, расположились по-домашнему на койках, в простеньких платьицах, и теперь уж откровенно поглядывали на меня не без любопытства. У меня загорелись уши, я не знал с чего начинать, но Фролов понял, видимо, мое смущение и опять заворковал своим елейным голосом:

– Это, гулюшки мои, наш новый завклубом, а точнее – избач наш!..

И ко мне:

– Назовись-ка, голубь!

– Илья Фомич! – остановила его тоненькая девушка с глазами в пол-лица. – Избач – это пережиток!

Девчонки прыснули.

– …Это во-первых. А во-вторых, у нас что – голубятня или общежитие?

– Скажи, какой ласковый! Все голуби да гулюшки… А я видела, как вы вместе с ветфельдшером этих самых гулюшек наловили полмешка под крышей ветучастка! К чему бы, а?

– Так ведь приучить хотел! – не моргнув глазом ответил Фролов. – Райская птица!

– Девочки, вы слышали – при-учить! Петровна, поясни массам!

Лицо у Петровны улыбчивое, сдобное, никак не вяжется с ее грубоватым голосом:

– Брех ты, Илья! Все знаем! Вы этих голубей поели за пьянкой у себя дома! А еще с вами Гаврилка Семин был! Твоя же баба сказывала!..

Фролов согласился:

– Ну грешен малость, ну и что?

– Ха! Малость! – фыркнула большеглазая. – Да тебе дай волю, ты и с нами согрешишь – общипешь и в котел, раз мы тоже «гулюшки»!

Но Фролов был неотразим:

– Эх вы-и! Не стыдно вам при стороннем человеке позорить своего начальника?.. А ить он не ко мне – к вам явился, и не лясы точить, а заниматься своим непосредственным делом – проводить с вами производственную гимнастику, поскольку имеет к тому специальную директиву от самого… этого…

– Чего, чего-о? Гимнастику?! – переспросила Надя Агашина.

Девчонки недоуменно замолчали.

– Да шутит он! – подал наконец голос и я. – Познакомиться с вами пришел, хотел попросить вас… помочь мне навести порядок в нашем клубе, ну и вообще… А поскольку говорить красиво не умею – прихватил баян, на всякий случай! Может, думал, пригодится…

– А про воскресник мы уже знаем! – сообщила Надя. – Так вы и есть тот самый, про которого нам Виктор рассказывал?

«За то, что про воскресник сам рассказал – молодец, а вот что он про меня наплел?.. Ну ладно!»

– Ох, Надька! Вечно ты как… не знаю кто! – осадила Надю круглолицая, крепкая девушка. – Ничего он не рассказывал!

– Слышь, парень, сыграй! – попросила Петровна. – Чего воду в ступе толочь?.. Дай-ка «Страдания!» Умеешь?.. Или вас там в городе судорожным танцам обучали?

Я взял баян. «Страдания» я знал, и еще как знал – все двенадцать колен! Мне на эти «Страдания» пуговиц на баяне не хватает!..

Минуты две молчали настороженно. Потом Петровна вдруг вышла на середину комнаты, притопнула ногой и гибко, легко проплыла по кругу, остановилась возле Фролова, точно приглашая его на танец, зачастила:

 
Я по городу гуляла,
Узнавала: «Чо-почем?» —
Юбку модную видала:
Шито-крыто – ни на чем!..
 

Конечно, нельзя было не улыбнуться, да и не только мне – засмеялись все, кроме… Фролова. Он смотрел на Петровну с таким лицом, словно у него донельзя разболелся зуб. Петровна же прошла еще круг и села рядом с Шурой Найденкиной, кивнув ей мол, чего молчишь-то! И Шура откликнулась:

 
Мы девчата не такие,
Как стиляги городские —
Мы не мажемся духами
И гуляем с пастухами!
 

Тотчас же высоким голосом отозвалась Надя:

 
Председатель сельсовета
Спал всю зиму, спал все лето,
А проснулся после лета,
Глянул – нету сельсовета!
 

«Ого! Не ожидал здесь подобной сатиры!.. Ну и ну! Для концерта – коронный номер!..»

И опять басила Петровна:

 
Нынче, милые девчонки,
Не былые времена:
Кладовщик украл цыпленка,
Штраф платил – за кабана!..
 

– Ай да Петровна!

– Люб, чего молчишь?..

– Илья Фомич, попросим!..

И вот тут-то Фролов не выдержал. Он, видимо, заподозрил что-то неладное в этой затее с баяном, с побелкой, да и вообще, на будущее… Встал над столом, пригладил рыжий пушок на темени и высказался:

– По мне, дорогие гулюшки, идите и делайте побелку хоть во всех учреждениях советских, а также хороводы всякие и прочие нумера можете выкидывать где хотите… Но у меня тут не концерватория! Я Вадим Сергеичу…

Загалдели так, что Фролов вытянулся над столом, возверз руки к потолку и пискляво крикнул:

– Слухай сюда!

На миг затихли. Фролов снова придал своему голосочку прежнюю смиренность:

– Вы должны знать, гулюшки мои, что от песенок ваших под его баян коровы молочка не прибавят, нет…

– Как знать, говорят, что под музыку…

– Верно, Лен! В ресторанах, вон, целые оркестры держат, а в районной столовой уже который год магнитофон «Каким ты был…» накручивает, даром, что песня столетняя…

– Да их рассольник без музыки не проглотишь!

– Ах ты, гулюшка моя! – распалялся Фролов. – Тут тебе не ресторан, а ферма, и производит она не рассольники, а молоко…

– А вы любите хоровые песни? – это я спросил у него, чтобы как-то осадить строптивого заведующего.

Он, осекшись, помолчал и ответил:

– А почему бы и нет! На Первое мая – можно!.. На покров день, к примеру… И опять же, какая закусь. Иной раз такой хор получается, хучь святых выноси!

– Голубями закусывай, не сопьешься, поди! – отрезала Петровна.

– Уу-у, пережиток!

Фролов махнул рукой и сел на место.

День тридцатый

Если бы меня спросили: «Веришь ли ты в молодежь?» – я бы не задумываясь ответил: «Тот, кто не верит в молодежь – не верит ни во что!..»

…Еще не было и восьми утра, а я уже выносил из клуба на улицу кресла через широченные двери запасного выхода. Утро обещало хороший день. Медленно отступал молочный туман. Открылись синие дали. Над ними золотым караваем повисло солнце.

Первыми пришли Надя Агашина и Шура Найденкина. Надя – очень красивая девушка. Огромные глаза ее светлы – то ли серые, то ли в голубизну, а уголки их оттянуты к вискам и чуть приподняты. Скулы отчетливы и тверды, а губы толсты, выпуклы и ярки – вот какая девушка Надя Агашина!.. Шура – тоже складная и полная, чуть задумчивая, с едва заметным белым шрамиком на переносице. Алешка говорил, что если ей станешь что-нибудь «заливать» (в смысле трепа), – она сразу краснеет…

Девушки поставили на край сцены свои ведра со щетками и халатами и тоже стали выносить кресла. Вот так, запросто, втроем мы начали свой воскресник. Девчонки разговаривали меж собой вполголоса, изредка пересмеивались. Чтобы развеять едва уловимое стеснение между нами и затеять разговор подольше, я спросил:

– Девочки, а как у вас насчет будущего?

– Как у всех! – хитро сощурилась Надя: – Да здравствует коммунизм – светлое будущее всего человечества!.. Кстати, вон там написано! – Она указала рукой под потолок над сценой.

Шура тихонько засмеялась. Я тоже улыбнулся пошире:

– А в личном смысле? Ну, например, учиться дальше?

– А мы учимся. – Уже серьезно ответила Шура. – Заочно. Надька на втором курсе сельскохозяйственного института, а я в зоотехникуме… Остальные девчонки – кто где…

Дальше разговор, не пошел – шумно подошли остальные во главе с Петровной. Последней прибежала Дина. Пока девчата переодевались в гримировке, подъехали Алешка и Виктор Демин на паре лошадей, запряженных в возок, на котором стояли бочка с водой и ящик с толченым мелом. На следующей паре – еще трое ребят. Они привезли «козлы» и длинные доски. Словом, через десять минут Алешка давал последние указания:

– Девчонкам – белить, а вам, мужчинам то есть, на руках их носить от стены к стене вместе с козлами!.. Я – кочегарить буду, вода-то, что сердце у Надьки Агашиной!..

Работали споро. Остро запахло мокрым мелом. С потолка гулко сыпались девичьи голоса, ударялись в старенький экран над сценой и рассыпались вдребезги. Виктор Демин оспаривал преимущества «Жигулей» – ребята возражали, но не очень, потому что таковых пока ни у кого не было.

Алешка вертелся (я заметил это!) возле Дины и не видел, какими глазами посматривала на него Надя Агашина. Среди этого гвалта вдруг раздался басок Петровны:

– Слышь, завклубом, где ж твой баян?

Свою «бригадиршу» дружно поддержали девчата. Я не заставил себя ждать:

– Что играть?

– Давай нашенскую! «Туман яром…» знаешь?

– Пока не знаю… Но вы начинайте, я подыграю!..

Низким голосом начала Петровна:

 
Туман яром, туман яром…
 

Ей отозвался высокий подголосок – Надя Агашина:

 
Туман яром – ничего не видно…
 

Мелодия была протяжная, грустная… Едва я скользнул по клавишам, подбирая мотив, как за моей спиной раздался бодрый голос председателя сельсовета:

– Пламенный привет инициаторам чистоты и порядка!

Девчата оборвали песню, а Голомаз спросил:

– Почему песни похоронные?.. Где комсомольский задор?

Он стоял широко расставив ноги, заложив руки в карманы кожаной тужурки. Лицо его решительно ничего не выражало, разве только было краснее обычного.

– Ты, Прокофьич, по делу или… как? – осведомилась Петровна.

– Я без дела не живу! – сказал Голомаз со значением. И ко мне: – Попрошу, товарищ Ловягин, в твой рабочий кабинет! – И прошел в гримировку.

 
За тума-а-ном, за тума-а-аном… —
 

снова затянула Петровна, а я пошел следом за Голомазом.

В гримировке Голомаз расположился за моим столом и милостиво разрешил сесть мне напротив. Сам достал из кармана галифе свернутую в трубочку тетрадь, разгладил ее ладонями на столе и осведомился:

– Тебе известно, что наступает агитационно-кампанейская пора?

– Что, что?

– Посевная!

– А-а-а…

– И не только она!.. На носу Майские праздники, а у нас по Красномостью ни одного конкретного боевого лозунга!.. И в полевых станах так же!..

– Почему? Полевые станы мы оформили еще на прошлой неделе! Тут вы, Семен Прокофьевич, проглядели! – отпарировал я. – И лозунги на вагончиках прибили с Виктором самые-самые!.. И вагон утеплили этими лозунгами и вообще…

– Знаем мы эти лозунги! – криво усмехнулся Голомаз. – Я потому и пришел нынче… Ночь не спал, но тексты изобрел! Твоя задача – красочно написать их и развесить в соответствующих местах!

– Какие тексты?

– Слушай! – он развернул тетрадь. – Во-первых, для полевых станов… Вот, значит… Ага! «Запомни: на машине ты – проверь-ка гайки и болты!», «Минутный простой – желудок пустой!» А? – он торжествующе поглядел мне в лицо.

– Какой… желудок?

– Общественный! Не посеешь вовремя – откуда урожай?.. То-то! Соображать надо! Это тебе не на гармошке пиликать…

– Н-но…

– …К майским же праздникам – каждому общественному месту нужен… Ну и клуб, – продолжал Голомаз, – я тоже не забыл, хоть ты тут обязан думать… «Ты в клуб на лекцию пришел – не плюй на стены и на пол!..» Пока все! Действуй! – он всучил мне тетрадь.

– А на ферме? – вдруг спросил я.

– Что – на ферме?

– Лозунг-то…

– М-м-да… Упустил, брат!.. Подумаю…

– Запомни, что на ферме ты – блюди колхозные гурты! – объявил я Голомазу. Тот выпучил глаза, крякнул. Потом недоверчиво спросил:

– Сам… придумал?

– Ну!

Голомаз встал, протянул мне руку:

– Признаться, я о тебе был худшего мнения…

– Семен Прокофьевич, я и для сельсовета могу придумать!

Он остановился у дверей, обернувшись, сказал назидательно:

– Сельсовет я без тебя обдумаю!.. Ты пока готовое нарисуй.

И ушел. Я посмотрел на тетрадь, подумал: агитационно-кампанейская… голомазица. И вздохнул. Не мог же я эти слова сказать ему прямо в лицо: мне был совсем ни к чему председательский гнев в светлый день воскресника.

…А с побелкой к обеду все было кончено. В клубе устоялся запах мокрой глины и мела – необъяснимо родной запах из моего детства, когда мать делала субботнюю уборку в комнате, а мне приказывала разуваться в сенцах и ходить босиком только по половикам…

* * *

Земля не заставила себя ждать. Ударил по степи острый солярковый запах, резкой чернью вызвездились окоемы, а ночами плавали по полям желтые пятна тракторных фар.

…Алешка закончил задник для сцены и теперь возился со своей картиной, обещанной еще в начале весны. Он выписывал какую-то веточку на холсте и объяснял мне, что Надька Агашина – его симпатия, что эта самая Надька:

…не желает понимать, что духи «Ландыш» не могут гармонировать с запахом парного молока;

…что он, светоч сельских живописцев, до сих пор не признан за пределами Красномостья;

…что все равно его признают, и тогда уж он отыграется за все свои неудачи…

Словом, Алешка сел на своего конька, и я прервал его:

– Слушай, махнем завтра в поле к трактористам?

Он замолчал и опустился на грешную землю:

– Что у меня – работы своей нету? Газетки свежие и сам снесешь в стан, небось не забыл дорогу…

– Да не в газетах дело!.. Ребятам нужен хоть летучий, но концерт! Понимаешь?

– Нет.

– Прикидываешься? А ведь это совсем нетрудно!

– Вот и валяй, если тебе не трудно! А мне – трудно…

– В трудностях складывается личность!

– Это мы еще в пятом классе проходили…

Меня слегка заело:

– Слушай ты, светоч!.. Трудности трудностям – рознь!.. Вон у фермерских девчат – действительно трудности, но эти красавицы вроде бы и не замечают их, потому что поставлена цель…

Алешка швырнул кисть в угол:

– Все – красавицы? И Ленка Пронина?

– Н… не помню.

– То-то!.. Чешешь, как по блокноту агитатора… Деталей не видишь, де-та-лей! Не видишь и не знаешь до сих пор, что я ни петь, ни плясать не умею, а свои картины в плане передвижной выставки я не поволоку – боюсь!

– А ты заряжай свой фотоаппарат и запечатляй посевную, а на первый план – людей! И тогда мы вон на том простенке оформим фотомонтаж «Земля и люди!» Как?

– Лучше – «Люди и поле». По крайней мере, не своровано у центрального радио… Значит, ты петь будешь?

– Ага. Дина обещала стихи прочесть…

Алешка ревниво покосился:

– И Динка? Уже сговорились?.. Ловко вы без меня тут…

– Ты вроде ревнуешь?

– Я?! Ха!