Текст книги "Высокий титул"

Автор книги: Юрий Бобоня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

День двадцать первый

Я проспал утро. Меня разбудила Евдокия Ильинична, сетуя на позднее время и простывший завтрак. Алешки уже не было. Раздосадованный ночной бессонницей, я наспех позавтракал и отправился в клуб. Во дворе вспугнул задремавшую на солнце курицу – та ошалело закудахтала. Ее сейчас же передразнил скворец, словно сидел и ждал этот куриный вопль, словно и дела ему больше не было!

На скамейке возле клуба сидел Васька Жулик и перочинным ножом скоблил кнутовище. Поздоровавшись, я спросил:

– На Рюрика готовишь?

– Нет, на тебя. А чо?

– Да ничего…

Васька встал, отряхнул с телогрейки стружки:

– Пошли!.. Сам вызывает! В кабинету!

От клуба до сельсовета – рукой подать. Если бы не забор, сооруженный по приказу председателя сельсовета, то заходили бы в руководящий пятистенок и в клуб через общий двор. Но забор, правда, был невысокий, так что Голомазу меня, а мне Голомаза хорошо было видно через окна.

Когда в клубе проводились торжественные собрания и Голомаз нужен был на них для президиума, он до последней минуты забивал «козла» с другими кандидатами в президиум, в сельсовете. Перед началом собрания за ним обычно приходил Васька, а в случае его отсутствия по причине «хмельного тяготения» – уборщица. Тогда Голомаз наспех «дуплился», становился перед зеркалом, сверяя себя от носка сапога до вихра на макушке и говорил торжественно: «Пошли!»

А вот сейчас Васька был послан за мной, и я шел с нехорошим, тревожным чувством о предстоящем разговоре с председателем.

Голомаз принял меня не сразу. На мой решительный стук в дверь кабинета он ответил:

– Занято!

Я вышел на крыльцо, ведущее во двор сельсовета. Васька сидел на новенькой ярко-зеленой председательской линейке и плевался подсолнечной шелухой. Он так был поглощен своим занятием, что не замечал ничего вокруг. У ног его шустрили воробьи, обманутые ложным Васькиным кормом – Васька собирал шелуху в горсть, а потом сыпал воробьям и какому-то, должно быть самому бойкому, удивлялся:

– От, стерьвец!

За каких-то две недели я убедился, что Васька – парень шумоватый, но безвредный. Было ему двадцать три года, он называл всех на «ты», часто пил и очень искусно ругался. Летом на своем транспорте он подвозил воду в полевые станы, а осенью, зимой и в весеннюю распутицу служил Голомазу с непонятной напористостью. Кроме того – лихо плясал «барыню» и «цыганочку», никогда и никому не уступая в танце. Была у него еще одна удивительная и необъяснимая способность, никак не вяжущаяся с его четырехклассным образованием…

Однажды в клубе он подошел к молодой учительнице математики и нарочито громко спросил: «Скажи, Валентина Антоновна, сколько будет восемьюдесятью восемь девяносто семь?» Валя удивилась его вопросу: «Странно!..» – «Восемь тыщ пятьсот тридцать шесть, и ничего тут странного нету!» – «А семьюдесятью семь семьдесят два?» – нашлась Валя. Васька уставился на лампочку под потолком, широко раскрыл свои выпуклые, с цыганячьей поволокой глаза, так что на его острых скулах обозначились темно-лиловые желваки, подумал, потом медленно ответил: «Пять тыщ четыреста!» И пошел прочь, встряхивая головой. Может быть, за это бабка Коновна – самогонщица и сводница – говорила: «Васятка-то?.. От бога он!..» А Голомаз уважал его «за башковитось». Васька платил ему тем же, даже с надбавкой. Особенно его покоряли Голомазовы галифе и тужурка, а гроздья значков и медали на председательской гимнастерке приводили его в такой трепет, что он начинал беспричинно шарить у себя по карманам и сглатывать бог весть откуда бравшуюся слюну. Но при всем при этом Васька, как и всех других людей, звал своего начальника на «ты», к чему никак не мог привыкнуть Голомаз. Он кричал: «Начальник я тебе или нет?» – «А как же! Еще какой! Да я за тебя кому хошь сала под кожу залью!..» – «Ну, а если так, то по какому праву говоришь мне «ты»?» – «Дак я всем так! Давеча, вон, секретарю райкомовскому тоже…» – «Но – мне-е?!» – закипал Голомаз. Васька жмурился, отжимал слезы. «Понимаю, Семен Прокофьич! Боле не буду… Ух… Дай закурить, допек ты меня!..»

Обескураженный Голомаз протягивал ему папиросу.

…А солнце уже до половины неба докатилось: Красномостье, как на ладони!.. Почему так долго не зовет меня Голомаз?

Я окликнул Ваську:

– Сколько же ты, Василий Иванович, получаешь в месяц за работу?

– Тридцать рублей! – с готовностью ответил Васька. И добавил: – Новыми!

– Не маловато ли? При твоем-то здоровье…

– А зачем мне боле?.. Сколь не зашиби – все отцу отдай… А с его спросишь!.. Вот женюсь, заведу свою дворину – тогда и боле можно…

– А что отец-то?

– Жадный дюже… Такой жмот, что за рупь – зайца в валенках обскачет!.. И все выгадывает! У людей давно ланпочки по вечерам горят, а у нас ланпа об семи линий, на керосине… Сам всю зиму навоз по ночам с фермы возит на салазках, потому как сторожем на мэтэфэ работает… Летом без остановки веники вяжет и продает по пятьдесят копеек за штуку… оттого и Нюрку замуж никто не берет!

– Какую Нюрку?

– Сеструху младшую. И то – кому такой тесть нужен?

Я рассмеялся:

– Плохо ж тебе живется! Вот только где ты денег на водку берешь?

– А за это Семену Прокофьевичу спасибочки! Мы с им, как сучок с деревом!.. Он-то меня и разделиться с отцом надоумил, когда закупил у его для сельсовета сорок веников, а батя ему магарыч не поставил…

У Васьки мстительно взыграла душа:

– Ну отделюсь – я с его свое возьму! Я за им с двенадцати годов наблюдаю… По моим расчетам денег у его – пять тыщ сорок восемь рублей новыми! Хучь копейку зажилит – будет пятый угол искать!..

За моей спиной раздался голомазовский голос:

– Прошу, товарищ Ловягин!

Я заспешил в кабинет и в коридоре столкнулся с какой-то старухой в белом платочке. Глаза у старухи покраснели от слез.

Она заголосила:

– Да, детки вы мой родимыя!.. Ды, вас, должно, черти носють!.. Наскочил, как…

– Я ж не хотел! Я…

– Ладно! – вдруг успокоилась старуха. – Нешто я супротив тебя сердце имею! Это все Сенька-ирод!..

– Чо, баушк? – спросил со двора Васька. – Опять шиферу на крышу просила?.. Так он тебе и отвалит! Жди!

В кабинете председателя пахло сапожным кремом и дерматиновым диваном, Голомаз не предложил мне сесть, хотя стул напротив его стола пустовал. Молча закурил и так же молча протянул мне папиросу.

– Не курю.

– Куренье – тьма, а некуренье – свет! – задумчиво изрек Голомаз, глядя куда-то выше моей головы. – Что?

– Я молчу.

– А тебе и положено сейчас молчать… Сейчас я говорить должен!

«Ну, дай бог терпения!..»

– …Думаю, ты знаешь, зачем я тебя вызвал… Но о твоем преднамеренном опоздании на предпоследнюю сессию поговорим чуть попозже!.. А сейчас о главном… Так вот… Кгм!.. Пользуюсь слухом, что в прошлую субботу ты оскорбил нашего уважаемого восьмикратного лектора Афанасия Кузьмича Проталина…

– Я-а?!

– Именно! Сидя рядом с дедом Василием, ты воспользовался его сонливостью и незаметно нажал на курок…

– Это сплетня!

– Ты не ори! Тут тебе не клуб… Может, конечно, и сплетня, все может быть, но дыма без огня – не бывает!.. Но – я еще разберусь!.. А деду Василию пришлось сдать тулуп и оружие деду Евсею. Евсей хоть спать будет, но на рабочем месте – он до клуба не охоч… Только ты учти: если я разберусь и дед Василий будет реабилитирован – тогда держись! – Голомаз глубоко вздохнул и с тоской выдохнул:

– Ты понимаешь, чем это пахнет?

«Значит, деду Василию пришлось-таки сдать тулуп и оружие!..»

И как ни хватал меня смех за горло, я очень серьезно спросил:

– Чем… пахнет?

– А тем… – многозначительно сказал Голомаз.

– А все же чем?

– А вот тем…

И тут я улыбнулся, предоставив собой наглядное пособие для обозрения наивысшей угодливости:

– Раскаиваюсь!

Голомаз крякнул и как-то сразу сник. Потом расстегнул ворот гимнастерки и спросил:

– А?

– Виноват…

Голомаз предложил мне сесть, я сел, а он продолжил:

– Это хорошо, что можешь признавать свои ошибки!.. Так что свое решение закатать тебе выговор за опоздание на сессию я отменяю!.. Я ведь, учти, когда-то культурой всего района заворачивал! – Он достал из ящика письменного стола потрепанную брошюру «Справочник избача», развернул ее и протянул мне.

На развороте страниц переливалась всеми цветами радуги вклейка «Оформление избы-читальни внутри. Общий вид». Голомазовский палец уткнулся в картинку:

– Видал?

– Ага.

– Ну и как?

– Шикарно! Прямо – пыль в глаза…

Голомаз насупился:

– В Москве не дураки сидят!.. А что до шика и дороговизны – так на то они и картинки. Меня, к примеру, на фотокарточке собственная жена не узнает – артист, и все тут! Как говорится, с лица не разгадаешь подлеца. Что?

– Верно! Вы и сейчас… Хоть портрет пиши!

– Хм… – Он отвалился на спинку кресла. – Ты мне лучше скажи вот о чем… Сможешь ты оформить и наш клуб, как тут нарисовано?

– Запросто! – согласился я. – Начнем с побелки. По моим расчетам на это пойдет рублей двадцать, так что подпишите вот эту заявочку, и приступим.

Голомаз дважды прочел мое заявление, поцокал языком, потом вернул его мне:

– Денег у нас… По всем статьям перерасход!.. Но – не в них дело! Сейчас же сходи к товарищу Варавину – завтра в клуб явятся бабы колхозные и в общественном порядке такой марафет наведут, что… – Голомаз лихо щелкнул пальцами.

– А дальше что?

– Что – дальше?

– Допустим, побелку и помазку внутри и снаружи произведут женщины… А на стенах должна быть, сами знаете, наглядная агитация… Красивые картины для эстетического воспитания красномостцев, у нас нет задника для сцены и ни одной кулисы… Художник-то, к счастью, свой – Алеша Литаврин – он-то и бесплатно напишет картины!.. Но на все это – на холсты, масляные краски и фанеру, бумагу, цветную тушь и кисти, плакатные перья и зубной порошок, наконец, – на все это по моим скромным подсчетам…

Голомаз молчал. Голомаз думал. Кожа на высоком лбу его сдвинулась гармошкой, пальцы левой руки отстукивали дробь по настольному стеклу. Потом он спросил:

– А что это: эс-та-та… ти-ти-ти… ну в смысле воспитания?

– Эстетического?

– Ну!

– Заставить человека полюбить и ценить все прекрасное, вызвать у него это чувство!

Голомаз хлопнул себя ладонями по ляжкам:

– Скажи-ка!.. Сорок лет у своей Марьи Маркеловны дрессирую это самое чувство, а она… – Он достал из кармана галифе часы-луковицу и щелкнул крышкой: – Не с тобой бы мне такие разговоры вести, да уж к слову пришлось… – И зычно: – Василий!

Я моргнуть не успел, как на пороге кабинета беззвучно обозначился Васька Жулик:

– Тут я!

– Сколько метров холста мы брали в сельмаге для утепления дверей в сельсовете и подведомственных ему учреждениях?

– Сорок два метра и семнадцать сантиметров! – отчеканил тот.

– Где он?

– В конюшне, рядом с новыми вожжами висит!

– Немедленно пойди туда с товарищем Ловягиным и отрежь ему на… синтетические расходы тридцать метров и семнадцать сантиметров. Остальное – на место!

– Я завсегда!

Голомаз хотел сказать еще что-то, но не успел. По крыльцу простучали быстрые легкие ноги, дверь распахнулась, и в кабинет влетела Дина. Она положила на стол председателя ключи от культмага, заложила руки в карманы своего синего халатика, уставившись на Голомаза. Я не знаю, что видел своими воловьими глазами Семен Прокофьевич, но я увидел распаленное девчоночье лицо, на котором робко проступали слегка припудренные веснушки. И еще я увидел глаза. Не ярко-голубые, не с броской синевой, а, как тень на снегу, и очень человеческие…

Что-то засосало под ложечкой, и я на мгновение вдруг услышал собственное сердце.

Дина прищурилась и молчала. Председатель сельсовета еще больше набычился, покраснел, туго сцепил зубы, выкатив до предела глазищи. Так они и застыли на самую малость, а потом Голомаз спросил:

– По-ч-чему без разрешения?

Но Дина ответила тоже вопросом:

– А почему печи топить раньше времени запретили, товарищ Голомаз? – Чуть надломленные у висков Динкины брови взметнулись кверху.

Голомаз приосанился:

– Официального решения я не принимал, товарищ Калугина!.. Была такая устная установочка всем руководителям учреждений, в том числе и председателю сельпо товарищу Ворохову… Вы ему докладывали о создавшемся положении?

– По пять раз на день! Кстати, у себя в кабинете Ворохов установочкой вашей не воспользовался! Сидит за столом, как этот… ну, вылитый вы!.. Сидит и руками разводит: «Ташкент, мол, на дворе!» Тогда я и говорю ему…

Семен Прокофьевич вдруг зацыкал всеми зубами, заслонился руками от Дины, так что она сразу замолчала, быстро перелистал добрую стопку листиков на настольном перекидном календаре и ткнул пальцем в черную цифру:

– В этот день, товарищ Калугина, состоится очередная сессия сельсовета, тогда и…

– Это ж… бюрократизм! – крикнула Дина. И даже сапожком притопнула.

– …Тогда вы поймете, комсомолка Калугина, – Голомаз придал своему голосу необычайную торжественность и как-то мстительно сощурил глаза, – бюрократ я, как вы соизволили меня оскорбить, или не бюрократ!.. Оскорбить меня, который еще совсем мальчишкой вместе со своими ровесниками, в семнадцатом году махал шашкой и флагом!.. Махал ради того, чтобы таким, как вы, – он кивнул на ключи культмага, лежащие на столе, – доверили завоеванное добро!.. За это ли я махал шашкой, а?

Дина опустила голову очень низко, потому что до слез, должно быть, покраснела, и с отчаянием спросила:

– А до сессии? Замерзать, да?

Голомаз глубоко вздохнул и ответил с горечью:

– До сессии, товарищ Калугина, я никакой директивы спустить Ворохову не могу…

И тихо стало в кабинете. Так тихо, что было слышно, как позвякивают медали и значки на груди Голомаза, которые он немедленно стал протирать, да сопит и шарит у себя по карманам Васька Жулик…

Втроем мы вышли из кабинета. Васька предложил:

– Пойдем, отпущу материю!

Дина все еще нервничала:

– Нет, какой, а!.. Да на него писать надо в… не знаю куда!.. И напишу!

– Пойдем, что ль! – торопил Васька. – Опосля напишете!

– Дочка! – окликнула Дину стоявшая на крыльце давешняя старуха. – Я счас письмо получила от внучека Саньки, а прочитать не умею… Уважь, а?

Дина осталась с ней, а мы с Васькой пошли в конюшню.

Конюшня больше походила на хозяйственный склад. Стойло для Рюрика занимало лишь один ее угол. Остальной метраж занимал кирпич, сложенный аккуратными штабелями, пакеты шифера, ящики и доски-сороковки.

Васька сдернул с перекладины штуку холста и принялся отмерять от нее нужный кусок кнутовищем. Он уверенно мерял, Васька, потому что заверил, что его «измеритель» – сам продавец хозмага Захарушкин. Я ткнул ногой ящик с гвоздями:

– Ну и добра у вас здесь!

– А как же! – важно отозвался Васька. – На то он и поставлен, товарищ Голомаз!.. Только к осени тут ничего не будет, по кирпичику, по шиферинке, по гвоздичку – все уплывет, и не к бабке Беснихе, что ноне шиферу домогается! Понял?

– Это почему ж бабке шиферу не достанется? Куда уплывет-то?

– На кудыкину гору! – хмыкнул Васька. – Крыша-то у бабки всамделе худая, да разве так просят! Шифер по-людски просить надо, – Васька щелкнул себя по кадыку, – а не заявления на него писать!.. Их, заявления, куда пишут? Их пишут в милицию – там завсегда учтут и разберутца!..

Васька ловко швырнул остаток холста на перекладину:

– На, неси и развешивай на видных местах!.. Заговорились мы тута…

Меня догнала Дина. В руках она держала письмо и фотокарточку.

– Послушай, Степ! Бабке этой шифер нужен, а Голомаз не дает! А у нее внук, которого она воспитала, как мать, в армии служит – вот от него письмо. Она дала. Ты погляди!

С фотографии из гермошлема на меня смотрело курносое личико паренька. Остальное дополнял скафандр.

– Ай да космона-а-авт! – улыбнулся я определив халтурную декорацию бродячего фотографа. Но – очень похожую декорацию.

– Ну! – прыснула Дина. – А самое интересное в письме! Слушай: «Служба моя, баушк, трудная. В каких частях служу – писать не положено. А недавно побывал там, где и немота, и глухота, и не покурить, не… (следующее слово было жирно зачеркнуто). Скоро буду дома. Дам телеграмму…»

Дина перестала читать, спросила:

– По-твоему «немота» и «глухота» – где?

– Н-ну, в подводном танке, например, а может…

– Знаешь что-о! – вкрадчивым голосочком протянула Дина. – Надо показать Голомазу фотографию и письмо!.. И вообще, насчет космонавта намекнуть, а? Тогда…

– Он даст бабке шифер! – уловил я Динкин замысел.

– Договорились! И… куй железо, пока горячо! Иди к Голомазу и «пробивай» шифер, ладно? А вечером в клубе мне расскажешь…

Ну как я мог отказать ей?..

Я вернулся в председательский кабинет. Семен Прокофьевич был занят. Он ловил крупнющую зеленую муху на окне и не заметил моего вторжения, хоть я предварительно и стучался.

Муха не давалась. Она сновала с «глазка» на «глазок», потом перелетела на другое место и потащила за собой семипудовое тело председателя. Он, изловчившись, прижал ее к стеклу – стекло хрустнуло и раскололось. Председатель смачно выругался, припомнив какого-то святого и недорезанную банду Фомина.

И вот тут-то я самым категоричным образом заявил:

– Семен Прокофьевич! Бабке Беснихе нужно немедленно отпустить шиферу, иначе дело плохо!

Председателя как по уху ударили. Он прохрипел:

– Что-о-о?!

Я понял, что говорить больше ничего не надо и молча протянул, а точнее – всунул ему в руки письмо и фотографию. Семен Прокофьевич прошелся вокруг стола два раза, на ходу поглядывая на письмо. Остановившись, цепко уставился на карточку. Смотрел минуты три. И – шепотом:

– Думаешь – того? – он начертил у себя над головой пальцем несколько витков.

– Наверняка.

– И как этот Санька туда пробрался? – недоверчиво спросил он самого себя. – Первый же обормот в Красномостье!

И опустился на стул. Я указал на строки про «немоту» и «глухоту»:

– Тут вот почитайте!

Голомаз прочел трижды и выдавил:

– А?

– Ага.

– М-м-м…

– Вы понимаете, товарищ Голомаз! У бабки внук, фактически сын, космонавт, – а крыша в доме у космонавта худая! Это ж международный скандал! Что скажет Никсон!

– Ты меня не учи… – забубнил Голомаз в угол кабинета. – Старая ведьма!.. Что?

Я промолчал.

– Василия сюда! – гаркнул он.

Жулик вытянулся перед столом своего начальника.

– …Немедленно заложи Рюрика и самолично отвези Беснихе сто шиферин! – ударом кулака об стол он как бы наложил резолюцию на свое скоропалительное решение.

Васька выпучил глаза:

– Грабеж у нас ноне… середь бела дня, Прокофьич!

– Выполняйте!

Ваську как ветром сдуло. Я хотел тоже улизнуть, но Голомаз остановил меня:

– Как думаешь, в случае чего, встречу организовать нужно? Со всеми почестями, как положено!.. Прессу пригласим, оркестр из райцентра…

Не ожидая ничего подобного, я слегка струсил:

– Вообще-то, знаете ли… Тут дата нужна точная и потом…

– Решено! Митинговать буду я!.. А цветочки, разные там песенки, стишата и поздравления – твоя забота, а также вверенного тебе коллектива! Распланируй!..

«Н-ну, дела-а-а! – сокрушался я по дороге к дому. – Как бы не вышла мне боком эта «космическая проблема»!.. Ишь, распланируй… А с кем?.. Ну что ж, поживем – увидим…»

День двадцать второй

Председатель колхоза Вадим Сергеевич Варавин слыл на селе очень уважаемым человеком. Я уже знал о том, что он «с царьком в голове», что рожден хозяйственником и, бывало, на колхозном собрании перечислял наизусть десятки фамилий колхозников и сумму (с точностью до копейки!) заработанных ими денег в году. Случалось, что Сухоречка после дождя выходила из берегов и затапливала на лугах стога сена. Тогда Варавин подсчитывал в уме, сколько пропадет сена в основании каждого стога, который примерзнет к земле, едва только хватит мороз. Но виду не подавал, что на сердце у него тяжело – крестьянская жизнь не любит слабых, сшибает с ног…

Когда я пришел вправление, Варавин был у себя. В большом кабинете председателя голубым светом весны освещены чинные ряды стульев вдоль стен, карта колхоза, телефон и будильник на письменном столе, за которым и сидел председатель колхоза.

Это был совсем маленький человеке тяжелым подбородком и с глазами, давящими холодком. Лицо красновато и, пожалуй, несколько большеносо.

– Милости прошу, присаживайся… – голос чуть с хрипотцой, очень тихий, заставляющий прислушиваться с особенным вниманием.

– …Наслышан, наслышан о твоем приезде, а о делах пока, конечно, рановато!.. Скажу сразу: к зиме будет отстроен новейший Дом культуры, наш – колхозный! И если ты не сбежишь от нас, не утратишь интересу мы тебе будем платить в два раза больше!

– Спасибо, но я о сегодняшнем клубе хотел поговорить…

– А что о нем говорить?.. Разве помимо клуба дела сейчас нет? Вон, с наглядной агитацией у нас завал по всему колхозу… Ну пойми сам: все сводки да сводки в районных газетах… А все ли их читают? А если и читают, то не каждый сразу в длинных списках сводок отыщет свой колхоз… Так что ты сразу выбирай правильную дорогу, чтобы идти наверняка…

– Но что от меня требуется, я пока…

– А тебе на это много не потребуется! В первую очередь тебе должно быть важно не только то, что вокруг хозяйства делается на бумагах и арифмометрах… И не приоритеты, бог с ними, а людская заинтересованность, колхозная прибыль… Скажем, напишешь ты плакаты, оформишь все в диаграммах и везде – на сто процентов. Глаз, конечно, радуется, но ты должен знать, что бумажная правда не стоит ломаного гроша!.. Надо прислушиваться к людям и, внедряя эту самую агитацию, надо помнить о них. В этом вся соль твоего дела!.. А люди у нас, что твой барометр… И вот, когда ты узнаешь каждого – сам поймешь, где правда, а где кривда и где нужный лозунг или концерт той же агитбригады… Это одна сторона дела, так сказать, каждодневная и организационная. Я надеюсь, ты понял? – Варавин пристально, изучающе посмотрел на меня. – Другая сторона – это сторона, касающаяся… Как бы лучше выразиться, искусства, или твоего активного творческого начала… Сам-то я практически не смогу и частушку спеть, но теоретически прикинуть могу… Ты бывал в больших городах?

– Сам горожанин.

– Что ж на твой взгляд ценится больше всего в концертах и сокровищницах любого музея?

– Ну, если судить о программах концертов, то дело прежде всего в…

– Тут дело! У нас в селе! – Варавин прихлопнул ладонью по столу, не дав мне ответить на его вопрос. – Одежда, вышивка, резная красивая утварь, костюмы и обряды, хороводы там разные, которые умели водить на лапотошной Руси, той самой Руси, что породила Шаляпина и Есенина, Пушкина и Кольцова!.. Ведь не от пластинок же и магнитофонов они зародились? Они от нас – сельских жителей!.. Мы же, порой, колыбели настоящего искусства рушим всякими джазами и «измами»! Рушим ведь? Рушим!.. Вон у соседей, в Родничках, проходило расширенное совещание животноводов… Ну и наши, стало быть, приехали… А после – концерт нам показали… Так их завклубом, тоже дипломированный, насобачился петь не то на итальянском, не то на английском языке!.. Три пота согнал, но выдал такую программу, что у меня голова ватной сделалась… А уж оркестр!.. Но уж если мы отстроим дворец, то в нем столько комнат сделаем, чтобы каждая стала маленькой колыбелькой: тут певцы, там танцоры, а там резцы или кружевницы… Да-а-а… Тут тебе и карты в руки…

– Но это, когда отстроим! А что же сейчас?.. Я ведь к вам зачем шел? Дайте наряд, и пусть женщины произведут побелку в клубе. Там же…

– Знаю! – Варавин закурил и как бы не заметил моей просьбы. – Ты уж не суди, что я сразу тебе все высказал. Привычка! Не то забудешь и, как говорится, раскаешься вчерашним днем… А наряд я тебе давать не буду… Ты по какой дороге сюда шел?

– По Боковой улице… Думаете, обратно блудить буду?

– Н-нет! – поморщился Варавин, – Ничего я не думаю! Я хочу сказать, что дорога эта, как ты, должно быть, заметил, сравнительно ровная. Ровная?

– Дорога хорошая, – я все никак не мог понять Варавина, – засыпана щебенкой совсем недавно…

– Вот именно! А год назад там сами черти ноги ломали… Черти-то ломали, а люди, есть у нас и такие, писали жалобы вплоть до области, что Варавин о них не заботится, что до дорог у него руки не доходят. Ну и дописались!.. Собрал я однажды бригадное собрание, на которое в основном явилась вся Боковая улица, и спросил: «Кто не в состоянии засыпать щебенкой напротив своего двора один метр дороги – прошу подняться и объяснить причину, желательно уважительную!..» А надо сказать, что щебенки этой у нас в Криничном яру навалом… Спросил я, значит, людей и сижу жду. Время регламентировано, все честь по чести… Прошло более десяти минут – никто объясняться не собирается. Сидят, покрякивают, потом слышу, шумок добродушный прошел… Тогда я снова поднимаюсь и говорю: «Ну, коли ясна задача, – до следующего воскресенья выполнить немедленно!..» – «Вон ты куда-а-а!..» …И что бы ты думал?.. К воскресенью пятьсот метров дороги, как с конвейера!.. За исключением метрового огреха напротив… голомазовского двора. Ну, это понятно и простительно метр-то персональный!

– Ясно! – усмехнулся я: мол, чего с дурака спросишь.

Варавин загасил окурок, хрустнул костяшками пальцев:

– Не такой он простак, как ты думаешь!.. Не прошло и недели, после «открытия» дороги, как Голомаз уже речь держал на сессии райисполкома: «Не знаю, мол, как в других селах воюют с бездорожьем, а мы в Красномостье эти вопросы решаем запросто!..» Закончил под аплодисменты и был таков… Да-а-а… Советская власть не в рубашке рождалась, иные болячки до сих пор живут. Но – на здоровом теле долго не проживут!.. Ну, так ты понял, к чему я о дороге-то? – неожиданно закончил Варавин.

– Побелить в клубе своими силами?

– Добро! – улыбнулся он. – Сходи на молочную ферму, с баяном сходи, там у нас молодежь, «Эврика», словом, поговори с девчатами, с комсоргом поговорим, и в ближайший выходной наведите порядок, в клуб. Транспортом обеспечу! Договорились?

– А получится ли? – засомневался я. – Человек-то я тут новый?

– По «щучьему велению» ничего не делается, дружище! В первый раз не получится – во второй наверняка! Так-то вот… – Он протянул мне руку: – Ну, счастливо тебе! Некогда мне, а то бы еще потолковали… Ты заходи почаще, мы же лица руководящие!

Он тихонько хохотнул. Запросто так, по-отечески…