Текст книги "Высокий титул"

Автор книги: Юрий Бобоня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

День четвертый

Наконец я пришел в клуб! Ну и клу-у-б… Не клуб, а пожарное депо. И в этакой громадине – я хозяин!..

В боковой левой стене желтели две широкие гаражные двери – запасные выходы, изобретенные Голомазом. Говорят, что он произвел открытие этих выходов: во время киносеанса стал у новеньких створок дверей и зычно крикнул: «Гор-р-рим!» Донельзя перепуганные люди шарахнулись по привычке в старые центральные двери, а председатель выскочил через новые запасные единственным…

В самом клубе полумрак и запах плесени, давно не топленных печей. Паутина густо облепила потолок, стены и то, что было на стенах. Здоровенному детине с руками тяжелоатлета она залепила рот, и он не мог теперь улыбаться с плаката, призывая граждан застраховать свое имущество и самого себя. Медицинская сестра, со строго сдвинутыми бровями и с назидательно поднятым указательным пальцем, предупреждала женщин о вреде аборта… На самом видном месте запуталась в паутине самогонщица, похожая на бабу-ягу… Словом, плакатов было великое множество.

«Ничего себе – компания! – усмехнулся я. – На один раз печь истопить хватит!.. А дальше что? Побелить… Ну, а потом? Волков морозить? Кто сюда придет мерзнуть-то? Вот тебе и первый парень на деревне…»

Я стал один за другим срывать плакаты, а после заткнул ими черную пасть печки и поджег. Когда синее пламя лизнуло самогонный аппарат, в клуб зашел Алешка. И сразу начал острить:

– Давай, давай, инквизитор! Только не с этого надо было начинать дело.

– Интересно – с чего?

– Облить все четыре угла этого гаража бензином и поджечь!

– Это, брат, себе в убыток… Мне культуру делать надо!

– Что – танцы устраивать?

– Не то танцы – балет устрою! Балет на льду. Пол обольем у сцены – и фигурное катание! Это раз. Пьесы будем ставить из жизни лесорубов… Это два. Соображаешь – перспектива!.. А тогда уж и начальству счет предъявить можно: мол, товарищи, которые руководящие, давайте-ка нам дворец, не в одной, мол, колхозной работе НОТ требуется…

– О-оу! – удивленно протянул Алешка, – Сразу видно – дипломированный!

– А чего?

– Скажешь «гоп!», когда перепрыгнешь! Тоже мне… Ответь, зачем плакаты содрал? Это ж постоянные твои клиенты, ядро то есть!

Я промолчал. Должно быть, вид у меня был такой, что Алешка бросил свои остроты, присел рядом у печки на корточки:

– Ладно, не кисни… Достанешь холст, я тебе своими красками такие картины сотворю – ахнешь! Ну и… наглядную агитацию тоже. А чистота и теплота – пробивай уборщицу через Голомаза.

– Серьезно нарисуешь?

– А ты думаешь тебе одному хочется «культуру делать»? Не сбежишь от нас – сделаем!

– Почему это я должен бежать-то?

– Ты не первый, но дай бог, чтобы был последним… Ну, а люди – ты да я и… продавщица новая, Диной ее зовут… Втроем-то что-нибудь придумаем, а?

– Что – познакомился с продавщицей?

Алешка улыбнулся:

– Захожу, понимаешь, в культмаг, а там – пыль до неба! Тоже за порядок взялась, как и ты… Ну вот, стало быть… Поглядел я на нее – весна с веснушками! Девочка – люкс!

– Эх ты! Лирик… Конопатых и у вас небось в Красномостье навалом…

– Да при чем тут конопи? Они у всех рыжих, а веснушки – другое дело… Если хочешь знать, вся краса ее в веснушках этих! Жаль, глаза не разглядел…

– Глаза у нее, что небо!

– Может, ты ее раньше меня разглядел? – Алешка подозрительно покосился на меня.

– Не-е-ет, не успел. Картинка, понимаешь, у нас дома над теткиной койкой висела, а на картинке девушка с почтовой сумкой требовала за подписку на районку трешницу с мелочью… Тоже с веснушками девушка, и глаза…

– На картинках веснушки не рисуют!

– Ну, не помню. Может, эти веснушки мухи насидели, только я не помню ее без них…

Алешка взглянул на часы:

– А ведь я за тобой! Собирайся, мил друг, на сессию сельского Совета. Сейчас в самый раз…

– А что мне там делать-то?

– Как – что?! Историю! Во-первых, слушать твою речь при коронации тебя завклубом, во-вторых, доклад заведующего почтовым отделением товарища Семифарова Константина Константиновича о том, сколько ушло штемпельной краски на штамповку писем и всяких там квитанций, и сколько принято посылок, и сколько они весят в центнерах вместе взятые, ну и… разное!

– А что – разное?

– Да пес его знает!.. Может, о заготовке крючков для общественных уборных, а может…

– Ладно! Ты мне уж рассказывал про ваши сессии…

В дверях нам встретилась Дина. Поверх синего рабочего халатика на ней было накинуто все то же короткое пальто. Дышит часто:

– Мальчики, заседать, да? А я велосипеды никак по отвяжу! Подвешены они к потолку на веревке – полдня провозилась… А теперь заседать, да? А повестка-то дня! – она протянула мне извещение, в котором убористо была написана повестка дня предстоящей сессии.

– Спасибо, у меня свое есть… Мы-то тут при чем?

– Пошли, пошли! – поторопил Алешка, – А велосипеды я тебе сниму! Я ведь до потолка в культмаге руками достать могу…

…Пятистенный дом сельского Совета разделялся узким коридором на две половины. Левую – занимал голомазовский кабинет и почтовое отделение, а правую – секретарь сельсовета и счетовод.

В правой половине заседали сельские депутаты, усевшись на грубо сколоченных скамейках. Скамейки эти хранились в сельсоветской конюшие и вносили их лишь на время заседаний.

Заседали депутаты, плотно прижимаясь друг к другу, и духота в сельсовете стояла нетерпимая.

На сессии приглашалось все местное руководство – от заведующего баней до председателя колхоза.

Мы опоздали. Я сразу узнал Голомаза, да его и нельзя было не узнать. Он восседал за отдельным столиком, покрытым красным кумачом, выложив руки на стол. Между пальцами правой руки был зажат огромный плотницкий карандаш. Вообще, за столиком восседал толстогубый белобрысый мужичина, с зеленовато-светлыми воловьими глазами, несколько обмятый возрастом.

Когда мы вошли, карандаш председателя, взметнувшись вверх, резко опустился книзу острием – Семифаров умолк. Видимо, этим карандашом он руководил заседаниями, как дирижерской палочкой.

Голомаз раскрыл было рот для очередного «афоризма», но Алешка опередил его:

– Во всем Варавин виноват! Захотел познакомиться с новыми кадрами, – он кивнул на меня и Дину, – а я их к нему сопровождал!

Голомаз покраснел и угрюмо спросил:

– А сам Вадим Сергеич буде сегодня?

– Нет! – невозмутимо ответил Алешка. – У меня, говорит, посевная на носу!.. Но соображение свое внес по поводу отчета начальника почты…

– Какое?

– Записать первым номером в решении следующее: «Расширить помещение почты за счет председательского кабинета».

Голомаз набычился и заерзал на стуле:

– Кгм… – И багровея: – Опоздавшим остаться после заседания для беседы!

Он как-то странно говорил – почти не раскрывая рта. И смотрел на всех снисходительно, чуть сощурив глаз. Видно, характер…

Руководящий карандаш взметнулся вверх – докладчик заговорил снова о доставке корреспонденции и посылок на дом.

Когда мы уселись, я шепнул Алешке:

– Для чего ты натрепал про Варавина и про все остальное?

– А ты что – хотел послушать, как тебя Голомаз за опоздание пропесочивать бы начал?.. Успеешь… А Варавин – председатель колхоза и член исполкома, чуть ли не единственный в Красномостье человек, с которым считается Голомаз и которого боится…

– Па-апрашу! – вдруг гаркнул Голомаз.

– Тсс! – Алешка замер и уставился на докладчика.

Константин Константинович был сух и стар, с глазами-треугольничками. Он устали, тяжело дыша, вытирал пот с лица рукавом потрепанного форменного пиджачка. Он говорил и, очевидно, думал о том, что однажды умрет в этой душной комнате, упадет головой не на больничную подушку, а на сельсоветский пол. Он видел, что никому не нужны эти цифрочки в его отчете…

Весь сыр-бор разгорелся издавна.

Хватило бы с Голомаза своего стола, рядом с секретарским, за которым он восседал и заседал целыми днями, атаковал телефон и отражал телефонные же атаки. А в комнатушке, вдвое меньшей председательского кабинета, в тесноте и духоте, штамповал письма, сортировал посылки, выписывал квитанции, извещения и уведомления Константин Константинович, или Кстин Кстиныч, как его здесь называли. Работал и проклинал Голомаза за то, что тот не уступал почте своего кабинета. А ведь стоило бы только прорубить дверь из комнатушки в кабинет!

В лице Кстин Кстиныча Голомаз видел главного виновника своих бесконечных споров с районным начальством: от предрика до редактора районки, в чьих письменных столах лежали письма, письма-жалобы и письма-требования Семифарова о благоустройстве почты. В спорах этих Семей Прокофьич еле выкручивался, зато у себя в Красномостье он вот уже в пятнадцатый раз заслушивает начальника почтового отделения на сессиях и исполкомах…

…Кстин Кстиныч закончил свой доклад. Все молчали. Тогда встал Голомаз:

– Какие будут соображения?

Но никто и ничего не соображал по поводу отчета. Председатель продолжил:

– Я думаю, товарищи, что работа почты за последний месяц велась крайне неудовлетворительно!.. Сейчас мы подварганим решеньице, а товарищу Семифарову дадим… дней пятнадцать на исправление. Потом проследим!

Кстин Кстиныч вдруг икнул. Потом еще. А потом заикал так часто, что уж ничем не мог унять свой скоропалительный недуг. Голомаз проворно налил из графина стакан воды и самолично напоил несчастного, приговаривая:

– Не в свои двери не входи!..

Кстин Кстиныч на мгновение вновь обрел дар речи и крикнул фальцетом:

– Это мы еще посмотрим!!

Крикнул и ухватился рукой за грудь, пошатнулся, стал оседать на пол. Под тревожный шумок депутатов и приглашенных его вынесли на воздух, кто-то всунул в его нагрудный карман тетрадку с отчетом, а кто-то побежал за фельдшером. Но Кстин Кстиныч медленно поднялся со скамеечки, куда его положили на крыльце сельсовета, пошатываясь прошел в сельсовет, взял свою черную дерматиновую папку, козырнул Голомазу:

– Честь имею! – и тяжело пошел прочь.

Семен же Прокофьевич невозмутимо изрек:

– Тяжела папка для монаха…

По лицу Дины можно было понять, что она слегка струсила. Голомаз улыбнулся вполрта и предложил перейти ко второму вопросу. Никто не возражал – все были подавлены случившимся. Семен Прокофьевич встал над своим столиком и торжественно огласил выписку из приказа отдела культуры о моем назначении заведующим клубом. А когда кончил читать, сказал дрожким, низким голосом:

– Клятвы я с тебя, товарищ Ловягин, не требую… А на один вопросец ты нам, пожалуйста, ответь!

– Я готов! – приподнялся я.

– Пьешь?

– Смотря… что…

– Про одеколон и денатурат я пока говорить не буду, а остальные жидкости употребляй в меру, чтобы безо всяких там… – Голомазовский карандаш нарисовал в воздухе несколько восьмерок и уткнулся в стол.

– Так ведь у вас, Семен Прокофьевич, – не выдержал Алешка, – иногда получается на две с половиной восьмерки больше!

Кто-то хихикнул, кто-то цыкнул, кто-то заерзал на стуле, а Голомаз крякнул, глаза у него стали рачьими, мясистый нос побелел.

– Ты у меня, Лексей, последний сезон в депутатах ходишь! Помяни мое слово!.. Я хотел тебе карьеру сделать, как лучшему производственнику КБО – ан нет! Ошибочку дал… Но – кто не ошибается, тот не ест! – И объявил сессию закрытой.

Все заспешили по своим делам. Остались только я, Дина и Алешка. Мы сидели и ждали, когда Голомаз кончит протирать платком значки и медали на своей гимнастерке. Наконец он кончил, шумно высморкался в этот платок и сунул его в карман. Потом медленно с некоторой задумчивостью, как бы сам себе, сказал:

– Велик дуб Варавин, но и мы не лаптем щи хлебаем… – И к нам: – Придется вам, молодые люди, писать объяснительные записочки насчет своего опоздания, пусть полежат у меня в делах до поры до времени… А о Варавине я буду говорить в другом месте… Я никому не позволю игнорировать мои установки! Бумаги дать?

И опять встал Алешка:

– А гробить нашего уважаемого Константина Константиновича – это тоже ваша установка или как?

Голомаз растерялся на секунду, потом вскочил, звякнув медалями, и грохнул кулачищем по столу:

– Что-о-о?! Ах, вы… – Он сказал, кто мы. И тихим голосом: – Ну, ладно. Мы и с вами поговорим в другом месте, а сейчас… – И с хрипом, пронзительно: – Марш по рабочим местам!

Мне стало ясным, что поговорить со своим начальником о благоустройстве клуба у меня нет сегодня никакой возможности…

* * *

Март в Красномостье никто не считал весенним месяцем. До последних дней своих шаркал он по проулкам колючей поземкой, уносился в степь и снова возвращался холодным и мутным. А в этом году за март управился февраль. Неизвестно, где поделили эти месяцы свои права, только от марта осталось одно название. Десять дней лил (так что и носа не высунешь!) серый, нудный дождь. Он дочерна выхлестал пашни за селом, и Красномостье запестрело разноцветьем… И если бы не темнющие ночи, да не настой талого снега – сошел бы за осень сегодняшний март.

Ко всему – всполошились районные газетчики в передовых статьях, а на четвертой полосе, в уголочке, дядечки с портфелями, в полушубках истекали потом от белозубой улыбки красавицы-весны. Весна была немедленно запротоколирована на внеочередной сессии Красномостского сельсовета, на которой Голомаз свой доклад закончил словами: «Дорога пашня ко времени…»

На этой сессии не было Дины и меня. Может, председатель решил не беспокоить нас через непогодь, а может, до «другого места»…

Дни стояли холодные и ветреные. То на короткое время выглядывало солнце, то пасмурно. Деревья темные, какие-то жестяные. Резко блестела в потемневших берегах Сухоречка. Природа как бы затаилась до определенного момента…

За малое время я основательно познакомился с Красномостьем. Село мне понравилось за тот мудрый уют, какой бывает в селах средней полосы России. Длинные, ровные улицы, короткие и чистые проулки, крепкие, веселые физиономии (и у домов свои физиономии!) аккуратненьких домиков – все располагало гостеприимством. Жить бы да жить!.. Вот только клуб…

От того, что я сорвал старые плакаты, в нем стало еще неуютней, еще непривлекательней.

Я подолгу просиживал в «гримировке», и меня потихоньку одолевала отчаянность. Ну, приехал, ну, получил ключи от… заброшенной хоромины… А дальше что? Ведь хотел же ты быть самостоятельным? Хотел? Властвуй теперь на здоровье! Проявляй свою самостоятельность – гоняй за мышами на баяне…

«Гримировка», или гримировочная, служила мне рабочим кабинетом. Большой, вишневого цвета шкаф кустарной работы, кроме всякого бумажного хлама, вмещал в себя две гитары без струн, балалайку, инвентарную книгу и журнал учета работы. На столе, рядом с чернильным прибором, стояли усилитель и проигрыватель. Перед трюмо – красой всей комнатушки, когда-то, наверно, переодевались самодеятельные артисты.

Инвентарную книгу я уже знал наизусть: кружка, бачок для воды, тазик для угля и кочерга. Это – для уборщицы… А для тех, кто должен активно отдыхать в клубе – радиола и домино. О непременное, коварное домино! Сядешь – вечера нет. И дешево и сердито.

Радиола… Но она теперь в каждом доме. Еще кино. Но тех, кто смотрит кино, называют зрителями. Мне же нужно творческое начало. Может, начать с песни? Но я еще не знаком с людьми, да и нелегкое это дело – коллективная песня. Как бы не запеть не своим голосом, если с места, да в карьер… Может, вечер танцев? А что!.. Соберутся девушки в пальто, в сапогах и под заигранную пластинку, или под мой баян будут танцевать фокстрот, то есть нелепо передвигаться с унылыми, безразличными лицами. Вот если бы массовый танец, тот хоровод, воспоминания о котором показывают иногда здесь заезжие ансамбли за тридорога… Но в такой холодине? Какой уж тут хоровод…

Я считаю себя знающим свое дело: как-никак окончил культпросветшколу. Теперь же моим школьным наставникам частенько, наверно, кажется, когда я вспоминаю о них. Какого черта они в течение почти четырех лет переливали передо мной почти несуществующие идейки, красочно обрисованные в справочной книге «Сельский клуб»! Я понимаю, всему свое время, но ведь можно же было ознакомить меня с тем немногим, что еще есть у нас, например, с клубом в Красномостье и ему подобными?..

День восемнадцатый (суббота)

Мои размышления прервал человек, запросто вошедший в гримировку. На нем было длинное коричневое пальто и кожаная шапка-ушанка. Он первым поздоровался, стиснув мою руку узкими, холодными ладонями:

– Афанасий Кузьмич Проталин! Учитель географии в местной восьмилетке, лектор-общественник!

Я назвался, Афанасий Кузьмич снял шапку, показывая тем самым младенчески розовую лысину, к которой с висков и со лба тянулись склеротические вены, и объявил:

– У меня сегодня лекция! Я попрошу вас открыть вечером клуб, и желательно, конечно, ваше присутствие…

– Да я же каждый вечер тут!

– Разве?! – обрадовался он, присаживаясь на край длинной скамьи у стены.

Тут я заметил, что у него ласковый голос, длинный, как у матерого ворона, нос и лучистые, безмятежные голубые глаза.

«На ловца и зверь бежит! – обрадовался я. – А я-то ломал голову!.. Сходить бы в школу пораньше-то!..»

Я попросил его:

– Назовите, пожалуйста, тему, и я мигом напишу объявление!

Афанасий Кузьмич заулыбался, замахал руками:

– Не надо, не надо! Знаете, я каждую субботу здесь читаю! Да, да! И на любую тему! Универсал в споем роде! Хи-хи!

– Нет! – горячо запротестовал я. – Написать надо обязательно! Ведь что главное в нашей работе – народ! Чем больше, тем…

– У вас удивительное чутье! – заворковал лектор. – Пишите: «Великое противостояние Марса»!

– Но… такое противостояние было лет шесть назад?

– Именно! У вас великолепная память!.. Шесть лет назад я впервые прочел здесь лекцию на эту тему, как раз в день противостояния этой изумительной планеты!

– А… может, прочтете другую?

Проталин испугался:

– К другой я не подготовлен… Но у меня восемь почетных грамот за мои лекции!.. Да вы не волнуйтесь!.. У меня план – и у вас план! Главное – люди…

Объявление я написал.

Вечером пришел в клуб раньше обычного. Приготовил трибуну и стал возиться с радиолой, которая не работала. Настроение у меня было такое, словно я взмыл ввысь над своей богадельней (я забыл сказать, что красномостский клуб был приспособлен из старой моленной) и никак не хочу опускаться на грешную землю.

Очень скоро пришел Алешка. Потом еще несколько парней, Васька Жулик и Дина. Ребята уселись за домино, а Дина с Алешкой подошли ко мне. Тут-то и появился Афанасий Кузьмич с толстым, изрядно потрепанным портфелем. Став за трибуну, он немедленно начал колдовать над ним – замок явно не открывался. Васька Жулик подошел к лектору и участливо спросил:

– Опять, Кузьмич, оказия с замком?

– А, Василий Иванович! – выпрямился Проталин. – Здравствуй, голубчик!.. Как всегда, будь он проклят!

Васька снял телогрейку и положил ее на трибуну. Потом поплевал на ладони:

– Ты, Казьмич, дыхни, а я с им займусь…

Алешка засмеялся:

– Ну, теперь до восьми часов будут открывать этот хитрый портфель и, учтите, не откроют. Потом Афанс махнет на него рукой и передаст публике, а сам начнет заливать что-нибудь про Сибирь или Кавказ… Он на такие штучки мастак!.. А когда где-нибудь на заднем ряду портфель наконец откроют – лекция о Марсе!

Мы спустились по шатким порожкам со сцены и сели на первом ряду, а Дина побежала навстречу зашедшей стайке девушек, должно быть, у нее были уже знакомые. Девчонки затаились в полутьме зала. Они смеялись чему-то своему, но все же нарочито громко. Сухо, как выстрелы, хлопали костяшки домино. Наконец народ пошел дружно.

– Это через объявление твое! – комментировал Алешка.

Двери не успевали захлопываться. Шумно, с разговорами усаживались по местам. Кто-то из любителей «козла» торжественно завопил:

– Ры-ы-ыба!

Рядом со мной уселись трое согбенных старцев с ружьями двухстволками. Они были одеты в одинаково черные тулупы. Афанасий Кузьмич подошел к ним и поздоровался с каждым за руку, называя по имени и отчеству: Сергей Леонтьевич, Василий Харитонович и Мокей Ильич. Старики что-то довольно урчали в бороды, чинно поставив ружья меж ног, дулами кверху.

– Это что – охрана нашего лектора? – спросил я Алешку.

– Не-е-е… Сторожа. Дед Сергей и дед Мокей колхозные, а дед Василий – наш центральный. За ним числятся два магазина и сельпо… Они приходят на лекции всякий раз, потому что воров в Красномостье – днем с огнем!..

Афанасий Кузьмич посмотрел на часы, взял у Васьки портфель и передал его сразу на второй ряд. Сам встал за трибуной, подняв руки кверху, и скорбно склонил голову – ни дать ни взять новоявленный Христос. Затихло домино. Зал замер. Афанасий Кузьмич опустил руки и вскинул голову:

– Итак, товарищи, что мы имеем перед собой?

– Ничего! – дружно рявкнули первые четыре ряда.

– Правильно! – воскликнул лектор, как учитель, довольный коллективным ответом своих питомцев. – А если вдуматься, осмотреться, то мы увидим, что…

Посыпались тонны стали и нефти, пуды зерна и даже хлопка, которого наверняка никогда и никто не видел в Красномостье.

Минут пятнадцать слушали терпеливо и молча. Потом, откуда-то с задних рядов, покатился по клубу легкий шумок. Средние ряды стали шикать на задние – галдеж усилился.

– Есть! – заорал кто-то из угла.

Афанасий Кузьмич осекся, но даже удивиться не успел – к нему подскочил коренастый паренек и вручил открытый портфель. Лектор проворно извлек из недр его толстую тетрадь, надел очки и клюнул в тетрадь споим могучим носом. Земные дела и блага были позабыты. Теперь маститый оратор бойко читал об устройстве нашей Галактики.

А шум все нарастал и нарастал – Афанасия Кузьмича не слушали. И чем больше шумели, тем быстрее читал лектор, забирая все громче, точно соревнуясь со своими слушателями. А потом поднялся такой гам, что я не выдержал и, выскочив на середину «пятачка» возле сцены, во весь голос крикнул:

– Товарищи-и-и! – Замолчали разом. – Стыдно не уважать человека!..

Последним затих Афанасий Кузьмич и, когда я собирался сказать еще что-то, в смысле совести, он косанул в мою сторону и обиженно бросил:

– Вам не совестно мешать мне?.. А что касается уважения ко мне, то на этот счет я имею восемь почетных грамот! Да-с!

– Правильно! – хором откликнулись первые четыре ряда.

«Вот тебе раз! Пожалел на свою голову…» Афанасий Кузьмич читал целую вечность… Развязка случилась неожиданно. Уснул дед Василий. Спал он тихонько, и когда Афанасий Кузьмич стартовал на матушку-землю, из двухстволки деда Василия вырвался к потолку султан белого, вонючего дыма и пронзительно грохнул выстрел.

Какой-то миг стояла ошалелая тишина. Хватая ртом воздух, Афанасий Кузьмич пискнул по-заячьи жалобно, прижал ладони к груди и… рухнул на пол. И тут раздался жуткий девчоночий визг, захлопали, сиденья кресел – одни ринулись к выходу, другие – к сцене, окружив плотным кольцом бедного лектора. Два старичка-сторожа исчезли, остался один лишь дед Василий, у которого прыгала борода, а по щекам катились обильные слезы. Он, словно раскаленную, перекатывал с ладони на ладонь гильзу от двухстволки и причитал:

– Истинный крест, холостой! Истинный крест! Ить холостой жа!

– Кто? – спросил я.

– Да патрон этот!.. И дуло кверху!.. Я задремал и курок, стало быть, пальцем… А она… И-и-их!

Когда я протиснулся к телу Афанасия Кузьмича, он уже пришел в себя и, сидя на полу, жадными, как у лошади, глотками пил воду из кружки, принесенной Васькой Жуликом. Васька поддерживал голову потерпевшего левой рукой, а правой поил его, приговаривая:

– Мыслимо ли – двухстволка! Ты, Казьмич, герой теперя!

Афанасий Кузьмич встал, собрал свой портфель и поплелся из клуба. Откуда-то появился Алеша и спросил:

– Ты не видал Динку? Куда она подевалась?

Я с досадой ответил:

– Ты, я вижу, и ухом не ведешь! Хотели с людьми потолковать в честь первого моего мероприятия, а тут едва не убийство!..

– А-а-а! – отмахнулся Алешка – Чем стрелял Афанс, тем и был расстрелян… Как говорится, клин клином вышиблен!.. Теперь трепу по Красномостью – жуть!.. Пошли домой, что ли?

Шли молча. Не стихал затяжной мартовский ветер. Темное небо с частыми звездами было холодным и, казалось, лежало своими краями где-то совсем рядом, за околицей…

* * *

Дом у Литавриных старый, но крепкий. Оттого ли, что построен он был по-дедовски мудро, оттого ли, что ремонтировался каждогодно умелыми руками Николая Андреевича – только крепок был дом…

Добротная веранда разделялась надвое. Одна ее половина служила прихожей и сенями, а другая принадлежала Алешке и называлась «боковушкой». В остальном дом не отличался от других: кухня – царство Евдокии Ильиничны, Алешкиной матери, зальчик, где Николай Андреевич готовился к своим урокам (он вел рисование в школе), спальня и кладовка.

Хорошо нам с Алешкой в боковушке!

Наши кровати разделял стол, на котором громоздко возвышался фотоувеличитель и лежали все фотографические принадлежности: ванны и ванночки, фотобумага разных размеров, красный фонарь, узкие картонные банки с проявителями и закрепителями, фотобачок и т. д.

На стенах, где только хватало места, висели Алешкины холсты, туго натянутые на крепко сколоченные подрамники. На них – копии с известных картин и Алешкины самостоятельные творения.

На нижней полке стола лежали листки с акварелями – гордость Алешки. Тут были и «Красномостская зорька», и «Овечий выпас», и «Первый поцелуй», и натюрморты из консервных банок – дань абстракционизму.

В общем, в боковушке свободно и мирно уживались два Алешки: Алешка-художник и Алешка-фотограф.

Сейчас ночь. Я пытаюсь уснуть и не могу. Затосковал, что ли, по чему-нибудь или по кому?.. Ну да. Как закрою глаза, то Кировскую улицу в Медянске вижу, то горсад и павильончик, где встретил Зину… Ах, Зинка, Зинка! Как она меня манежила, как манежила!.. Ни «да», ни «нет», как… Мне бы, дураку, понять надо было, из-за какой стервы голову потерял!.. Так нет же: старше меня – ну и что?.. Была замужем?.. Подумаешь, мало ли!.. И потом была развязка… Мы вдвоем у нее дома. Вечером. В комнате все расплывчато и как-то сказочно. Зина сидит с ногами на широкой софе, облокотясь на подушки. Узкий халат с голубыми звездочками у нее не застегнут, и вся она какая-то странная со светлыми распушенными волосами. Я смотрю и смотрю на нее… «Тебе хорошо, да?» – спрашивает ласково. Я молчу. Она протягивает руку к журнальному столику, берет бутылку с яркой этикеткой и наполняет мою рюмку: «Выпей, а?..» – «Н-не хочу я!» – «Эх ты!.. – Зина качает головой. – Ухажер – зеленый мак… В жизни надо все попробовать, а не только это…» Ох, как она меня поцеловала!.. И в это время в прихожей затрещал звонок. Хочу встать пойти открыть, но она меня не пускает: «Сиди, я сама!» Какое у нее тогда сделалось лицо? Нет, глаза?.. Не успел заметить… И звякнула цепь и щелкнул замок. Потом – голос ее: «Почему так поздно?.. Знаешь… у меня телевизор зачудил… Спасибо парня одного знакомого встретила… Ну проходи, что стал?»

И передо мной выросла чья-то квадратная фигура. В небольшой комнате с низкой мебелью эта фигура кажется великаном. «Пьем, гуляем!» – кричит фигура и с такой силой хлопает меня по спине, что я едва не падаю со стула. Я встал и врезал по этой фигуре, как по боксерской груше. Он хряснулся о холодильник и, распластавшись рядом, заорал дурниной: «Сучка!.. – И дальше сложно: – Чтоб у тебя пупок развязался, чтоб коленвал развалился!.. – И еще: – В архиепископа, в душу-бога-маму-крестителя и в крестягу!..» Я уходил и почему-то слушал эти ругательства, стараясь зачем-то их запомнить, и смотрел на Зину. Лицо у нее стало плоским и серым…

– Ты не спишь? – спросил Алешка.

– А кое-кто собирался потушить свет.

– Я сейчас!.. Послушай только вот этот куплет:

 
Молчи! Ты ссоришься со мной,
Не ведая пока,
Что хлещешь по себе самой,
А ты во мне хрупка…
 

Как? Нравится?..

– С чего это ты за стихи взялся?.. Чьи это?

– Василий Федоров! Чувствуешь – глубина, а?..

– Угу.

Алешка потушил свет, и тотчас же вспыхнула спичка – оранжевый уголек папиросы замигал у Алешкиных губ:

– Какой-то ты… вялый сделался. Тоскуешь? Может, пора лыжи навострять от нас, а?

– Спи давай!

Помолчали. Резко зашумел ветер, стукнули об окно несколько крупных дождинок. А ветер полетел дальше, запутался в тополях и, вырвавшись, заплясал где-то по степи…

– Как думаешь… – опять отозвался Алешка, – у Дины есть кто-нибудь?

– В каком смысле?

– Ну, в этом самом…

– Ах, вот почему тебя на стихи поволокло!.. Так ты лучше у нее спроси! Вопрос, конечно, сложный, не для детей, но ей двадцать – должна ответить…

– Чу-у-дак, ну чего злишься!

– А что же мне – радоваться?.. Жду не дождусь, когда меня Голомаз потащит в какое-то «другое место», а не то чтобы выжать из него холст для картин и десятку-другую…

– Я думал, ты хитрей! – засмеялся Алешка. – Кабинет – вот «другое место» председателя! Дальше своего кабинета он никуда и никогда не потащит… Это во-первых! Во-вторых – не будь умницей перед Голомазом, тем более – девочкой… Бей его его же оружием, иначе – глупостью…

– Че-ем?!

– …Прикинься этаким Ваньком-простачком, не спорь с ним, признавай свои «ошибки» и кайся: «Виноват, мол, Семен Прокофьевич, по молодости своей, каюсь, дорогой товарищ Голомаз!..» Тогда из него не то что десятку – слезу выжать можно!.. А сам делай свое дело!.. Помяни мое слово: станете вы с Голомазом друзья-приятели, и уйди он – заскучаешь ты!

– Да что он – самодеятельности моей не поймет? – усмехнулся я.

– Не поймет, потому что сам всю жизнь на ошибках прожил и научился плакаться перед начальством, когда его вышибать собираются…

– Ладно! – вздохнул я. – Ну его! Давай все-таки спать…

– Спокойной ночи.

Только я еще долго не мог уснуть. Лежал недвижным (и неподвижность наслаждение!) и слушал сонную тишину. Думал о своем завтрашнем дне, о клубе, о Голомазе и… немножко о Дине.