Текст книги "Высокий титул"

Автор книги: Юрий Бобоня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

День пятьдесят третий (вечер)

На этой репетиции не было Алешки. Он уехал в Меловатку по делам своего КБО и не вернулся…

Когда мы вышли из клуба, невидимое небо, должно быть, заволокло тучами. С него срывались теплые капли, резко пахло сырым черноземом и озоном. Едва-едва различались контуры недалеких хат.

– Проводи меня! – попросила Дина. – Отстала я от девочек…

Шли молча по густой темени ночи. Ох, сколько я собирался сказать ей и… ни одного слова!.. Я только слегка касаюсь локтя Дины, придерживаю несмело. Когда из проулка неожиданно кто-то вышел навстречу, Дина резко останавливается, и локоть выскальзывает из моей ладони. Тогда мне делается даже жарко. Мы идем очень медленно. По-моему, она сама пошла так, с первого шага от клуба. Идем и молчим. Вот дело-то какое!..

– О чем ты сейчас думаешь? – вдруг спрашивает она.

Я не готов к ответу, но говорю, как в огонь прыгаю:

– О тебе… – И, боясь собственных слов: – Как ты попала в Красномостье? – у меня чуть подрагивает голос.

– А ты как? – спрашивает она.

– Я – по направлению…

Дина смеется:

– И я тоже… Завалила после десятилетки институт, кончила курсы продавцов и поехала… Не сидеть же без дела!

– А ты в какой поступала?

– В педагогический, на литературный…

– Что ж, в городе не могла остаться? – Ну, не дурак ли? – Продавцом-то… И дома и… – А что, собственно, «и»?..

– Нет, дома я не хочу… У всех своих на глазах за прилавком… А ведь я хорошо училась! Даже стихи писала… – сказала, чуть смутившись.

– Еще поступать будешь?

– А как же! – удивляется она. – Через год снова… хотя, год-то прошел! Значит, в августе…

– И насовсем уедешь отсюда?

– А ты?

– Нн-не знаю… – говорю я и чувствую, что именно теперь-то мне никуда не хочется уезжать из Красномостья.

Дина понимает это.

– Здесь интересно! Я бы ни за что не уехала…

– Но ведь уедешь?

– Ну и что? Приехать сюда никогда не поздно… К тому времени будет у тебя новенький Дворец культуры!

– И Голомаз уйдет на пенсию… – говорю я и замолкаю.

«И без него мне будет скучно», – думаю, но не говорю вслух.

Собирался объясняться, а несу какую-то дичь… А о чем говоришь с любимой? Ага, о звездах!

– Скажи, какая твоя любимая звезда?

Дина задирает голову.

– Сейчас их не видно…

– Твоя Венера?

– Угадал.

– Ну, тогда ты любишь мою звезду.

– Нет, это ты мою.

– Я старше.

– Подумаешь! Сколько тебе?

– Восемнадцать.

– Ого! На целых четыре месяца… А знаешь, на кого ты похож?

– На Олега Табакова.

– Как?! Тебе уже говорили?

– Говорили.

– Как смешно-о-о.

– Почему смешно?

– Просто так… – сухо говорит она и затихает.

А вот и ее калитка. Мы останавливаемся, но стоять нельзя: пошел теплый и тихий дождичек. Весенний, обложной. Сама природа против меня!

– Ну, спокойной ночи? – почему-то тихо спрашивает она.

– Ага! – говорю я и не ухожу.

У крыльца Динка обернулась. И звякнула щеколда. С крыши срывались бойкие капли, бились о дно ведра, подставленного Дининой хозяйкой под водосточную трубу:

– Дин-дин-дин!..

Вот и объяснился…

День пятьдесят шестой

Начальник милиции Ельцов и участковый Курьянов пришли в сельский Совет засветло. Пришли и закрылись в голомазовском кабинете.

Часом позже стали собираться в клуб приглашенные на собрание об организации дружины…

Курили у крыльца, говорили о весне, о прошлом годе. В клуб заходили под музыку самых модных пластинок, заведенных Алешкой.

Девчонки танцевали у сцены, а сама сцена полыхала красным кумачом – скатертью, разостланной на длинном столе.

Но вот заполнились ряды, загомонили. Ждали президиум.

Зал встретил начальника РОВД и участкового революционным маршем «Варшавянка» – тут Алешка не дал маху, вовремя положил на зеленый диск проигрывателя любимую Голомазову пластинку.

Замыкал шествие Семен Прокофьич – грудь колесом, походочка чеканная…

На сцене, за столом, уже сидел Виктор Демин. Рядом уселись Ельцов и Курьянов, а Голомаз задержался объявить собрание.

С докладом выступил Ельцов, подробно рассказав о том, что общий доход в районном вытрезвителе на четыреста рублей меньше, по сравнению с последним кварталом прошлого года, что в Красномостье хулиганов больше, чем в Родничках, а в селе Кривуша их нет вообще…

Рядом со мной сидел Захар Чуканов. Сидел и удивлялся:

– Ну, дела-а-а… Ездил я вчера на мельницу, в Роднички. Пришлось заночевать… Пришел вечером в клуб, а там такое же собрание, и этот вот Ельцов наоборот говорил: в Кривуше, мол, сплошные хулиганы, а у нас, в Красномостье, их – шаром покати!..

Виктор постучал по графину карандашом – Захар замолчал.

Свою речь Ельцов закончил призывом создать новую дружину. После пятикратного «Кто имеет слово?» начались прения. Первым выступил Виктор Демин. Он умел говорить толково и коротко. Недаром Голомаз утверждал, что комсорг – его, Голомазова, смена, но в душе Семен Прокофьич затаил недовольство на Виктора, можно сказать, по пустяковой причине…

А причина была такой. Безнадежно захворал дед Калинок. Старик был давний. Его разбил паралич на восемьдесят пятом году. Вот тогда-то Голомаз и позвал к себе в кабинет Виктора и объяснил: «Поскольку дед Калинок не сегодня-завтра землей накроется, то похороны ему надо устроить что ни на есть современные! Ты толкани речугу поумней да покороче – погост, не трибуна, но чтоб за душу взяло и слезой окропило!.. Но – черновичок сохрани, потому что Рулев тоже на подходе, а также Агафья Квасова – на всех слов не наготовишься… Я же займусь музыкальным оформлением!..»

Виктор наотрез отказался готовить похоронные речи при живых людях. Голомаз обиделся, но слегка. Дело в том, что обида пришла после того как Голомаз сам «толкал» речь на похоронах Калинка. А в заключение этой речи угораздило же его сказать: «До свиданья, наш дорогой товарищ!..»

И пошло с той поры по Красномостью судачье, что, наверное, председатель болен какой-то смертельной болезнью, и даже Васька Жулик сокрушался: «Как же мы, Прокофьич, будем без тебя?!»

Вот и сейчас Голомаз не слушает, что говорит комсорг, беспричинно сморкается и ловит назойливого мотылька, который ради никому неведомого любопытства кружит и кружит над председателевой головой.

Но как только Виктор замолчал, Голомаз немедленно попросил слова, говорил долго, а в конце речи убедительно просил начальника РОВД ходатайствовать перед райисполкомом, чтобы последний разрешил открыть в Красномостье сельский вытрезвитель и лицевой счет в банке на имя сельского Совета. А что до помещения – Голомаз великодушно дарил на благо порядка… сельсоветскую конюшню. Начальник РОВД два раза пытался что-то сказать, но Голомаз так разошелся, что Ельцов махнул рукой и задремал.

В заключение участковый Курьянов зачитал список членов дружины. В списках Васьки Жулика не оказалось, хоть я и просил Голомаза включить его, и Семен Прокофьевич, вроде бы, не возражал.

Когда комсорг спросил про изменения и добавления, Васька, хриплым от волнения голосом, крикнул:

– У меня… будет добавка!

Стало так тихо, что было слышно, как тяжело засопел Голомаз.

– У кого это – «у меня»? – привстал Ельцов.

Васька молчал.

И уже строго начальник милиции спросил:

– Как фамилия?

Все ниже и ниже опускал голову Васька.

– Жулик! – резанул тишину чей-то голос.

– Где?! – вскочил Ельцов.

– Это фамилия, товарища майор… Жульев он!.. Между прочим, конюх мой… – поспешил с разъяснением Голомаз.

Ельцов вымученно улыбнулся и, недоверчиво покосившись на Семена Прокофьевича, сел на место.

И тут Васька обрел дар речи.

– А то желаю добавить, что меня не записали в списки эти… Я, конешно, не набиваюсь, но коль на то пошло, то по какому закону записали туда Гаврилу Семина?.. Конешно, Гаврила на тракторе работает, а я на лошади, и его заслуг я умалять не хочу – карбюраторы там всякие, магнеты… Дело ясное – не жеребец!.. Но не вместе ли с Гаврилой пили мы на энтой неделе самогон у Коновны за деньги Митьки Похватаева, притом Гаврила задолжал Митьке трояк и до сих пор не отдал…

– Ты говори, да не заговаривайся! – обозленно крикнул из угла Гаврила. – Из-за чужого трояка на позор вздумал вывести?

– Трояка мне не жалко!.. Можешь не отдавать, коль совести в тебе, что в немецкой танке…

– За немецкую танку я могу и в морду дать! У меня батя до Берлина дошел!

– Известно – дошел! – ехидно улыбнулся Васька. – Как не дойти, когда его милиционеры в сорок четвертом из погребы выволокли и на передовую!.. А как жа! Не в обоз же его…

Гаврила завизжал, как ужаленный:

– А у тебя дед при зачинании колхозов трактор умышленно поломал, гад ползучий! И порода ваша волчиная известная!..

Васька взмыл над землей от ярости:

– Мой дед до последнего своего денечка колоски колхозные стерег, за что его подловили в кустах враги народные и жизни решили, как героя, курва ты краснорожая, мать-перемать-то!..

Грохнул смех, задзинькал графин, немо шевеля губами, размахивал руками Голомаз. Васька вобрал голову в плечи, потому что каждое «га-га-га!» и «го-го-го!» било его по ушам, как дюжие оплеухи, потому что видел Васька, как начальник милиции достал из портфеля какие-то бумаги и стал быстро писать, а участковый Курьянов соскочил со сцены и пошел по рядам успокаивать зал.

Тишина наступила не сразу, а сама по себе. И тогда Ельцов важно встал за столом и приказал:

– Гражданин Жульев и гражданин Семин, встаньте!

Гаврила и Васька вскочили разом.

– …За нецензурную брань в общественном месте, да еще на таком собрании, за оскорбление личностей, я своим собственным правом штрафую вас на десять рублей каждого!.. Деньги внесете завтра в местное почтовое отделение на наш расчетный счет номер 70292, а сейчас подойдите и распишитесь в постановлениях!

Гаврила подошел и сразу расписался прыгающей рукой, а Васька с места не тронулся.

– Что же ты, гражданин Жульев? – поторопил Ельцов.

– Денег у меня… – прошептал Васька, – денег у меня, товарищ милицейский начальник, ни копеечки… Я с получки! Девять ден осталось!..

– Тут тебе не базар! – застрожился Курьянов.

– Ну, коли так… – на щеке у Васьки блеснула мутная капля, то ли пота, то ли слезы, а голос задрожал. – Коли на то пошло, товарищ Курвянов…

– Курьянов я!

– Курьянов… Я лучше сутками отсижу в кэпэзэ вашей!..

К Ваське на помощь пришел Голомаз:

– Разрешите мне, Валерьян Николаич, как начальнику штаба, пару слов замолвить?

– Говорите!

– За Василия деньги уплачу я! Но, товарищи! Василий прав, указав на непристойное поведение в быту Гаврилы Семина: самогон хлещет, а главное – долги не отдает!.. Мои соображения такие: воздержаться с приемом нарушителя в нашу доблестную дружину, что закрепить голосованием!

– Правильно, голуби мои! – это Илья Фролов из середины зала голос подал.

– Чего правильно? – опять не вытерпел Гаврила. – Небось забыл, как мы с тобой мешок фуража просмолили у Бондарихи?

– Эх, голубь…

– Попрошу ко мне и поподробней, гражданин Семин! – снова встал начальник милиции.

И снова взбудоражился зал…

В конце концов было решено принимать в дружину каждого в отдельности открытым голосованием. Ваське было предложено два месяца самоотверженно бороться с нарушителями общественного порядка, и только тогда он сможет стать полноправным членом дружины…

Словом, собрание затянулось. Из клуба мы шли вчетвером: Дина, Алешка, Васька и я.

– Мальчики! – попросила Дина. – Мне завтра рано вставать, за телевизорами в район ехать, так проводите меня втроем, ладно?

Алешка промолчал. Зато Васька обрадовался:

– Мы завсегда! – И ко мне: – Эх, Григорьич! И запоем мы теперя на репетиции! Сам товарищ Голомаз позавидует, голосище у меня знаешь какой?

– Слышали! – буркнул Алешка. – Как-то ты по пьянке переходил Сухоречку вброд и такое «караул!» выдал, что всех сторожей, не то что в Красномостье – в Родничках перебудил! Помнишь?..

* * *

Почтальон попросил меня передать письмо для Алешки. В поисках адресата я зашел в коридорчик культмага и через застекленные двери, неплотно прикрытые, увидел своего друга с Диной. Я задержался на секунду (да простит мне читатель мое любопытство!) и прислушался.

– Скорее бы вызов в училище приходил! – говорил Алешка за прилавком, помогая Дине раскладывать на стеллажах игрушки. – Какая цена этому глиняному льву?

– Это кошка.

– Ну да! Пасть-то у этой кошки вон какая!

– А ты прочитай на задней лапе название и адрес фабрики.

– Да-а-а… Действительно, кошка! А цена львиная – три рубля! И тяжелая. Такими игрушками детям до шестнадцати лет играть не положено…

– Ты лучше посмотри на статуэтку справа, в углу! В фактуре Лев Толстой, а в натуре – Хоттабыч после бани…

– Почему после бани?

– Вид у него блаженный, и бороду не успел расчесать…

Алешка повертел в руках бородатую статуэтку:

– Не уважают нынче стариков… Как говорит Васька Жулик: «Молодым везде у нас помогут – старики нигде у нас не в счет!..» Это, конечно, Голомазов «афоризм», да ведь с кем поведешься, как говорится…

– Алеша, милый! – Дина подошла к Алешке и взяла его за руки. – Спаси меня от Васьки! Проходу мне не дает! Тебя убить собирается, а вчера огромный кусок сала принес – и на прилавок: «Это вам, Дина Митровна, на здоровьице, потому как вы в пояснице шибко жидковаты… Известно – не дома!» Замучил он меня!.. С одной стороны, хорошо: пить стал меньше, выбритый всегда, к телогрейке все пуговицы пришил… А с другой? Смех…

– Вот негодяй! – заволновался Алешка, – Да я его! Обещаю: пока я тут – девятой дорогой обегать тебя Васька будет! А уеду в училище – Степану закажу…

– Нет! – потупилась Дина. – Ему не говори… Не надо…

– Почему?

– Я не могу тебе объяснить, но… н-не нужно!

– Ах, вот оно что-о-о… – Алешка отвернулся к окну: – А я-то думал…

– Ну не обижайся, пожалуйста!

– Да уж обижаться тут не за что…

Дальше я не захотел оставаться в своем укрытии: затопал ногами на месте, увидел, как метнулась в противоположный отдел «Радиотовары» Алешкина симпатия.

Я отдал ему письмо, купил коробку канцелярских кнопок, и мы ушли.

По дороге в клуб Алешка надорвал конверт, извлек из него мелко исписанный лист и долго читал его, а в гримировке молча протянул мне. Письмо было от Алешкиной тети, которая жила в Пензе с мужем, а значит, с Алешкиным дядей. Дядя работал на какой-то стройке прорабом.

Тетя срочно вызывала Алешку к себе и обстоятельно разъясняла, как в одну из суббот познакомился ее муж в рабочей столовой с неким Варламом Мазницким. А познакомились по причине хмельного тяготения: у Варлама не хватало полтинника, а Алешкин дядя доплатил. Варлам обещал отдать в три раза больше, записал дядин адрес, назвавшись преподавателем художественного училища, но своих координатов не сообщил, уверяя, что в училище его знают больше, чем вахтера Сидоровича, которому осталось шесть месяцев до пенсии. После совместного распития замаскированной под столом бутылки, Мазницкий крепко ругал висевший на стене натюрморт и его создателя, до слез восторгался каким-то Пикассо, называя его Павлой. Потом признался, что его, Мазницкого, зажимают бездари, засевшие в академии. Дядя же в свою очередь рассказал ему про племянника, и Варлам немедленно приказал вызвать Алешку, которому он поможет «прорезать» в училище именем своей репутации, а также через какого-то Свирь Свирича и попросил у дяди еще двадцать копеек. Дядя дал рубль – Мазницкий заплакал и объявил, что дядин профиль – профиль Александра Македонского, и стал умолять дядю позировать при создании им исторической картины. Тот согласился с большим трудом, потому что должен был закрывать наряды…

Соглашение «обмыли» еще одной бутылкой. Теперь Мазницкий ругал Сарьяна, грозился отобрать у него премию и пустить по свету… Двое других собутыльников стали требовать немедленной выдачи виновного и неизвестного, чем бы все это кончилось, если бы не подошедший милиционер, который попросил всех пройти в отделение. Там, к удивлению всей компании, на Мазницкого махнули рукой, может, потому, что и в самом деле личность он известная, но, скорее всего, Мазницкий давно примелькался в милиции, да и взять с него было нечего…

Ответственный дежурный лейтенант стал требовать у дяди адрес товарища Сарьяна, которому грозит опасность ограбления, а может, и смерти. Быстро прохмелившись, дядя и собутыльники хором вспомнили, что Мазницкий, кажется, говорил, что Сарьян живет в Армении и так же, хором, назвали лейтенанту эту ароматную республику. Но лейтенант навострил уши, ехидненько улыбнулся и спросил: «А может, в Аргентине? Я и не таких «раскалывал»! Лучше добром признавайтесь!..»

Словом, всех троих закрыли в кэпэзэ, и теперь тетя носит дяде передачки и слезно просит приехать к ней своего любимого племянника.

…Мы смеялись над письмом, но когда дома прочли его Алешкиной матери, Евдокия Ильинична расплакалась: тетя была ее единственной сестрой и жила в городе, чем гордилась Алешкина мать. Теперь же, не в шутку встревоженная сестриным горем, она потребовала срочного Алешкиного отъезда, хоть в душе и боялась разлуки со старшим сыном.

Отец же смотрел на эту историю сквозь пальцы. Он преподавал вот уже двадцать четвертый год рисование в Красномостской школе и относился к своему делу с такой любовью, что домашние неурядицы, к каким и отнес Николай Андреевич тетино письмо, шли не в счет. Евдокия Ильинична собрала семейный совет, в котором маленький Алешкин братишка Сережа занял свое должное место у отца на коленях. Предложение матери об Алешкином отъезде им было принято так же, как и отцом, с той лишь разницей, что Сережа промолчал, а Николай Андреевич вдруг обвинил учителя географии, штатного лектора Афанасия Кузьмича Проталина в неуплате профсоюзных взносов, Николаю Андреевичу, как профоргу школы, вовсе не хотелось платить свои семьдесят копеек…

Таким образом, Алешкина судьба была решена, а день отъезда назначался на среду.

– Вот это вызов! – сокрушался Алешка. – Не было бы счастья, да несчастье помогло… Ну и ну-у-у!..

День шестьдесят третий

В среду Алешка проснулся рано. Солнце, холодное с утра, зацепилось за верхушки тальника в тополиной рощице, а прозябший ветер доносил к нам во двор крепкий запах настоявшегося за ночь цвета.

Мы умывались во дворе. Алешка – первым. А потом лил воду в мои ладони и рассказывал про свои сны. Мимо нас прошла Евдокия Ильинична с подойником – запахло парным молоком и детством. Последнюю пригоршню воды я выплеснул на своего приятеля.

– Я уже умывался! – взвыл тот и прыгнул в сторону.

– С гуся вода – просохнет, не беда!

– У Голомаза научился?

– Сам придумал!

– Тогда не миновать тебе еще раз голомазовского кабинета!

– Он его вчера на ремонт закрыл.

– Повезло тебе… Только в этом году на неделю позже закрыл – сорвался с графика.

Присели на лавочку у буйных сиреневых зарослей. Алешка сорвал листик и стал жевать его.

– У нас с ней недавно такой разговор произошел, что… – вдруг погрустнел Алешка.

– С кем?

– С Диной… твоей!

– Ладно, давай не будем!

– А будем, так давай…

И, вычерчивая носком туфли на пыли лошадиную морду, он подробно рассказал мне о своем разговоре с Диной.

– Ему, мол, ни слова… Мне, значит, как товарке, а тебе – ни слова нельзя…

– Да ошибся ты… Может, она к слову, а ты уж – «твоя»!

– А скажи, милейший, разве она тебе не нравится, а? Ну скажи – нет!

– Да.

Алешка вздохнул:

– Так-то вот… У нас говорят: «За новой юбкой – парни гужом!» И про меня такое наплели, что… Ну, простительно Коновне или Аксюте Пожидаевой, а то Шурка Найденкина – туда же, Надьке хоть на глаза не показывайся… Но не в юбке тут дело! Это я точно выяснил… Так что ты, в случае чего – не теряйся!

Эх, Алешка, Алешка! Разве это так просто – не теряться? Это, должно быть, еще труднее, чем расстаться с тобой сегодня! И… бог знает на сколько!..

От Красномостья до железной дороги было шестьдесят километров. Когда Красномостье было райцентром – автобусы ходили со станции через каждые четыре часа. Теперь – два раза в сутки: утром и вечером, к поезду. Зачастую автобус приходил только утром, поэтому Алешка решил ехать первым рейсом.

У автобусной остановки собралась вся Алешкина родня. Мать рассовывала по карманам сына свертки и сверточки, а Николай Андреевич, присев на корточки, рисовал щепкой на песке тракторы и автомобили, чем восторгался маленький Сережка:

– А вот этот автобус наш! Только у нашего колеса круглей, да?

Подошел автобус, и вышедший шофер объявил:

– Выстойка десять минут! – и плотно захлопнул дверь.

Алешка поставил свои чемоданы вплотную к подножке и обменялся с шофером улыбочками: на шоферском лице мелькнуло: «Что – влез голубчик?», а на Алешкином: «Повезешь, куда ты денешься?..»

Остановка была рядом с культмагом, и шофер направился было туда, но его остановил неожиданно появившийся откуда-то Голомаз. Зеркальным носком левого сапога Семен Прокофьевич поймал солнечного зайчика и, не отпуская его, приказал шоферу:

– Погоди! Дело есть!

Шофер как-то сразу сдал ростом, но возражать не стал, потому что знал нрав председателя еще с первого своего рейса в Красномостье.

– Что ж это ты, друг, – загудел Голомаз, – шаг вперед, как говорится, и ни шагу назад?

– Так ведь лучше меньше, да лучше, Прокофьич!

– Ну, знаешь ли, – Голомаз отпустил солнечного зайчика, – тут тебе не политграмота! Ты лучше объясни массам, почему в сутки один рейс делаешь? Или к населению не привык?

– Это вы у Кузьменки спросите, – насупился шофер, – он у нас бог в автохозяйстве…

– С товарищем Кузьменко я созвонюсь лично сегодня же!.. А тебе советую проявлять побольше инициативы! По себе знаю…

Шофер развел руками:

– Кончилась моя выстойка!.. А Кузьменку, пользуюсь слухом, с автобазы на скотобазу перебрасывают.

– Главное – база осталась, кому бы она ни досталась! – невозмутимо ответил Голомаз и заметил Алешку: – А ты куда?

Алешка коротко рассказал причину отъезда. Больше сына волновалась Евдокия Ильинична. И чем подробней она рассказывала, тем больше хмурел Голомаз. Потом, прервав ее, с укором сказал Алешке:

– О таких финтах надо начальство в известность ставить – депутат, как-никак! Эдак у меня все кадры разбегутся… Или вы уж… без… меня научились обходиться? – И вдруг обнял Алешку за плечи и растрогался: – Прощай и не горюй!.. Все равно на второй сезон в депутаты не попадешь… И помни: один в поле – не вой!..

Мы с Алешкой обнялись, а через несколько минут автобус замелькал по Красномостью.

А дальше – степь…