Текст книги "Высокий титул"

Автор книги: Юрий Бобоня

– И-и-и рря-аз! И-и-и рря-аз!

– Сбросьте немного камня! – крикнул я ребятам.

Мне тотчас же отозвался Прохор:

– Камень – не масло, елки в зелени! На нёбо, на нёбушко-то погляди!

Но на верху самосвала уже замаячила Коськина фигура:

– Поберегись! Скидывать буду!

– Ы-их, елки в зелени!

– Вот зануда! – бросил я в Прохоров адрес. – Но работает здорово!

Грозовая туча встала над самым карьером. Дождя еще не было, но все уже говорило о том, что он в пути, где-то между небом и землей. Его ждали все лето, сплошь жаркое и оттого нудное, как какой-нибудь трудный день. Теперь дождь был неотвратим. С неба срывался осатаневший и хлесткий ветер стой гущи воды, что шла к земле.

Самосвалы выбрались из карьера, и Прохор кричал мне:

– С нами, Петрович, аль с начальством двинисси?

– Поехали! – Томышев вскочил на мотоцикл. – Держись крепче! Как бы нас тут не прихватило!

Мотоцикл взял легко – и вот лишь глуховатый треск мотора, по темной степи, крутой бешеный ветер да слезы в глазах от скорости и ветра.

Мы влетели в деревню, когда уж стало совсем темно и вдруг ярко мигнуло и треснуло.

– Ко мне ближе! – крикнул Томышев и резко завернул в проулок.

Едва зашли мы на застекленную веранду, как глухо зашумела крыша, и дождь, желанный и щедрый, адово заплясал по заблестевшей дороге. Но плясал он самую малость. Снова ударил ветер, подкосил под корень серебристые стрелы воды, смешал их, и вот уже серое месиво разудало полетело по улицам и проулкам. Даже на веранде стало темно, как вечером.

– Ну вот, – сказал Томышев, – успели, стало быть!.. Пройдем в избу – там надежней. Правда, я сейчас холостяк – жена на сессии, она заочно литфак кончает… Но чайку мы как-нибудь сами сообразим!..

В чистенькой кухоньке с застекленным буфетом стоял стол, накрытый белой скатертью в той тщательности, в которой чувствовался городской уклад. На столе стояла электроплитка с остывшим чайником. Томышев клацнул выключателем – света не было. Он проводил меня в зальчик, усадил на диван, засуетился:

– Сейчас мы его на керогазе!

Мне было неловко перед ним за недавний жесткий разговор, я запротестовал было против его хлопот, но он уже возился на веранде с керогазом…

В зальчике тоже стоял стол, заваленный книгами – тут царил хаос. Книги лежали беспорядочно, многие раскрытые. На стуле, у изголовья дивана-кровати, ютилась настольная лампа, тоже обложенная книгами. На коврике у дивана – легкие войлочные тапки. А по стенам – книги, книги, книги… Но на стеллажах был порядок, да и весь зальчик, кроме стола, строг и обставлен уютно, со вкусом – ничего лишнего. На каждом подоконнике по плошке с цветком из-под белых, в пол-окна занавесочек. Чистота, не то что у меня дома! Бррр!..

Я взял со стола книжку – это были стихи. Прочел на раскрытой странице:

 
Я тяжко болен стихотворством,
С тупым, бессмысленным упорством,
Живу я им. И только им.
Нет славы. Денег тоже нет.
Взамен – одни ночные бденья
И бесконечные сомненья:
Поэт я или не поэт?!
А вдруг себе и людям лгу?!
Забросить все. Забыть, оставить.
Пахать, летать. Заводы ставить!..
Но без пера я не могу!
И потому пускай скорей,
Скорее женщина уходит…
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
По комнате лишь сумрак бродит,
Да отзвук хлопнувших дверей…
 

Какая прелесть! Черт возьми, да это ж!.. Нет – это Гарольд Регистан…

Сидел, оглушенный стихами, не заметил, как вошел Томышев, улыбнулся:

– Ау, моряк! Что – стихи серьезные?

– Знаете, Николай Николаевич! Это… Это ж про меня! – как сорвалось с языка – сам не знаю.

– Нн-ну?! – Томышев присел рядом, взглянул на страницу: – А-а-а, творчество?.. Это все Ленка!

«И у него… Ленка?!»

– …А ты что – тоже пишешь? Ах, да! Вспоминаю, говорил ты мне про свою журналистику. Ну и как?

– Никак! – досадливо отмахнулся я.

– Тогда пойдем чай пить!

Сидели, обжигались чаем, а небо скрежетало и лопалось. Соседские избы четко возникали на миг в иглисто-синих вспышках, ослепительных и трескучих, рвавших на клочья размокшую черноту неба…

ТОМЫШЕВ:

– Ты не думай, что я тебя поучать нынче в карьер приехал. Сам ты далеко не простак, видишь вон, журналистике предан и не отошел от армейской дисциплины… У тебя, моряк, биография куда богаче моей! Я ведь в армии не был по состоянию здоровья, а все время учился и работал. Сначала педучилище, там и поженились с Ленкой, но работать в школе не пришлось – направили секретарствовать в райком комсомола. Потом учеба в партшколе в Курске. После предложили идти в здешний райком партии третьим, учитывали, стало быть, мой прежний комсомольский опыт, да и партшколу я закончил с отличием… И вот в райкоме партии я и столкнулся с трудностями партийной работы, да еще под началом Болтовских, бывшего первого. Представь, ему не нужно было знать, скажем, ни количество прочитанных лекций, ни громких читок и вечеров вопросов и ответов, ни устных журналов, ни наглядной агитации, ни двухлеток культуры… Ему подавай центнеры хлеба, молока и мяса. Засыпал в закрома и сдал государству тот или иной колхоз наибольшее количество центнеров – хорош и его руководитель. Не важно, каким путем растут эти центнера, каким «руководящим стилем» добивался их повышения колхозный председатель: рубил ли сплеча, дергал или превышал свои полномочия и… стало быть, искажал роль и место партийного руководителя – все сойдет!.. Главное – хоть из кожи вылезь, а заготовь и сдай с лихом… Я же видел и знал, что такой путь неправильный, но спорить с Болтовских было бесполезно: он ссылался на свой опыт, упрекал меня молодостью, а порой винил в догматизме… Даже программу мне предложил: вмешиваться, но не командовать, наставлять, учить, но не требовать, советовать, но не принимать решительных мер… Береги, дескать, авторитет председателя, не мешай его руководящей инициативе. Но ведь хорошо, когда эта инициатива творчески полезная, когда председатель принимает нужное решение без ведома райкома, потому что оно срочное и откладывать его с райкомом некогда… А разве нет у нас случаев, когда секретарем парткома избирается тот, кто угоден председателю? Не коммунисты, а председатель избирает себе секретаря, проявляет, стало быть, инициативу… Мне известен случай, когда председатель колхоза отложил партсобрание на неделю только потому, что кандидатура будущего парторга была с ним не согласована… Председатель этот в передовиках числился, а райком, естественно, оберегал его авторитет… Я же не мог смириться с таким позорным фактом и потребовал, чтобы вопрос о самодурстве председателя был поставлен на бюро и немедленно!.. Болтовских – ни в какую! Он, мол, бессменный член бюро, опытный хозяйственник, на него, мол, заполнен наградной лист… Тут-то мы и схватились с Болтовских, и именно тогда я попросился парторгом в Лебяжье, но вовсе не потому, что с первым вышла у меня досадная неувязка, а просто сказал секретарю обкома, умному человеку, что хочу достичь вершины «партийного руководящего древа», которой нельзя достигнуть, не узнав его корней… А корни уходят сюда, в Лебяжье, и в сотни других Лебяжьих… Мне пошли навстречу, и я был направлен парторгом к Басову по своей просьбе, между прочим, моряк! По своей!.. Я знал Басова ранее, как талантливого агронома. Именно талантливого, потому что агрономом может быть всякий, но талантливым всякий быть не может!.. Мало знать землю – ее надо любить… Басов же принял хозяйство у известного тебе Панферова, когда дела в колхозе шли из рук вой!.. Тут, конечно, и зародился вирус конфликта нового председателя с людьми, привыкшими к тихой, спокойненькой жизни… Не обошлось и без неприятностей, больших и малых, по горячности Басова, потому что не каждый мог понять, что подлинная польза дела – главный аргумент и ориентир в деловом споре, указующем, где находится истина. Приходилось проверять каждое порученное дело, подтасовывать кадры, гнать «проезжих» специалистов, способных только лишь урвать от земли, но ничего не дать ей, уговаривать «отходников», у которых после армии одна нога здесь, а другая где-то за окоемами Лебяжьего и, чего греха таить, – до кулаков дело доходило, к великому стыду, стало быть… В общем, на первом отчетно-выборном собрании Лебяжье гудело целых два дня… А проходило оно в то время, когда я уже договорился идти сюда парторгом и на том собрании был уполномоченным райкома, в последний раз, стало быть, на должности секретаря… Меня заинтересовал Басов и его хозяйство, хоть и чувствовал, что на первых порах будет мне с ним нелегко. Так оной было! Учась у Басова, я повторяю, – учась у Басова, я не мешал ему, поглощенному делом, отстаивать свое мнение до конца, скажем, в каком-нибудь научном споре, но немедленно вмешивался, если в споре этом он пытался использовать власть, потому что она дана человеку на крайний случай – наказать, и на повседневный – поощрить. На благодарности же Басов скуп, потому что беспощадно требователен не только к другим, подчиненным, но и к самому себе в первую очередь!.. С этого, пожалуй, и начинается трудовая дисциплина, иначе – деловые качества взаимоотношения людей в коллективе, так ведь?

Озадаченный рассказом парторга, я ответил не сразу:

– А доверие человеку, совести его – это как?

Томышев улыбнулся. Черты лица его остались спокойными, лишь чуть поднялись кончики губ, да прибавилось влажного блеска в глазах:

– Видишь, как все просто! Стоило бы тебе прибегнуть к этой мысли вчера в карьере – глядишь, и не докладывал бы мне Артамонов о «мордобое»! Каково звучит, а! Нечто подобное случалось и с Басовым на первом году его деятельности в Лебяжьем, а сейчас он не тот, он изменился, но не в худшую сторону… Однако ж беда его в том, что в постоянной требовательности к другим и к себе он не замечает, что люди стали не те, что у иных эта басовская требовательность вызывает недоверие, у других, вроде тебя, всякого рода сложности в процессе вживания в новый коллектив, у третьих – чувство мелкой опеки… Да мало ли! И кроме того, Басов не эталон, не руководящий «экспонат» – он человек, который ест, пьет, любит женщин и не лишен различных слабостей и недостатков… Но ведь воспитал же он такую дочь! Ты не знаком?..

Светлана…

Я покраснел:

– Знаком. Но это такое знакомство, что…

– Ну еще бы! – Томышев отодвинул стакан. – Ты, поди, знакомился по-отаровски, а она, учти, умница! Ленка моя как-то сказала, что…

– Но Артамонов?! – вдруг прервал я его. – Ведь, судя по тому, что вы говорили здесь о Басове, Артамонов не имеет права быть рядом с ним… Как Басов терпит эту мразь!.. Нет, Николай Николаевич, тут дело иное… Не видятся мне Басов и Артамонов на одном поле ягодном, в одном лукошке…

Какую-то минуту Томышев молчал, а потом, как бы взвешивая каждое слово, заговорил:

– Вот что, моряк!.. Тут я и сам толком не пойму, а если и понимаю, то не знаю, что и делать-то? То ли персональное дело организовывать, то ли и того хуже…

– Чтобы разлучить Басова с Артамоновым? Так, может, святой водицы наговорить?

– А, оставь ты! – он болезненно поморщился. – Ты, должно быть, знаешь Елену Лаврову?

– Артамонову то есть!

– Ну да, ну да!.. Какая разница… Только, понимаешь, моряк, в свое время не смог задавить Басов в себе чувства к ней, да и не стоило их давить – взаимными были, чувства-то!.. Никакого тут «бытового разложения» не было, а потом…

Меня точно по ушам ударили. Я даже рот раскрыл, да и глаза мои остановились, верно. Артамонова я понимал, когда он строил мне гадости. Но Басов и Ленка? И Артамонов… Какая связь? Хотя, стоп! Наталья Платова намекала на какие-то «ихние» планы. Значит, Басов и Ленка, в первую очередь, а уж потом Артамонов довеском?

Я так и сказал Томышеву.

– Нн-не совсем так, но что-то в этом роде! – согласился он. – Когда я приехал сюда, у Басова с Лавровой зашло так далеко, что… Словом, в открытую почти встречались! Жениться бы ему тогда!.. Это я теперь узнал, что дочь не хотела отцовской женитьбы, именно на Лавровой, ее не хотела-то!.. Артамонов уже был, ходил в мелиораторах и сох по Лавровой же, настойчиво и безнадежно… Я тогда как-то посоветовал Басову, как в шутку: «Женился бы, Андрей Платонович!» Хоть в таких делах какой я советчик!.. Он ведь и старше меня, и тут советы – ох!.. Словом, Басов тогда отмахнулся, приняв «шутку»… А тут отчетно-выборное, то самое двухдневное, когда гудело Лебяжье, что растревоженный улей… И вот, когда на первый день ясно было: освободят Басова – он, видимо, вечером и сделал Елене от ворот поворот… Жалел ее, может, оставаться в Лебяжьем не собираясь… Поверь, все так скоропалительно было: собрание еще шло на другой день, а к Елене Артамонов посватался… Ей каково? Девка – не девка, вдова – не вдова… Ну и согласилась, думала, стерпится – слюбится… А Басов остался, пошло у них с Еленой все по-старому, а к Артамонову она привыкает, как собака к палке, и по сей день. Басову, конечно, приходится терпеть Артамонова и даже в бригадирах его держать!.. Конечно, все это ему зачтется горячими угольками еще на этом свете, но… Тут я, ей-богу, не могу сплеча рубить!..

Он, горячась, заспешил:

– Вот ты говорил о совести и доверии!.. Мы спешим строить новую жизнь, спешим не отстать от времени, и, порой, бываем слишком щедры на такие мерзкие слова, как «лодырь», «пьяница», «бабник», эти чудовищно-уродливые ярлыки людской сортности. Оступился раз и второй – прими-ка ярлычок и… попробуй потом избавиться от него! Нам, стало быть, некогда изучать человека, а ведь человек – это целый мир, подвластный, может, лишь перу писателя да кадрам кинематографа, и то иногда слишком контрастно: черное и белое, и никаких полутонов и оттенков – все через это досадное «некогда», стало быть!..

Томышев опять замолчал, точно потерял нить разговора, и за этот миг я вдруг остро почувствовал, что я не знаю жизнь, не знаю ее сложных поворотов, не знаю, как может чувствовать человек на том месте, куда он поставлен. А самое досадное то, что я так бездумно определил Ленку, когда она пришла ко мне утром: «Ко мне шла!», «Ложись, доспишь!..» Да одну ли ее? А Томышева? А Басова? А сам-то я – кто?..

– Все это не значит, – снова начал Томышев, – что я хочу обелить Басова, доказать тебе, что он велик и незаменим… Будущее за молодыми, за нами, стало быть!.. Но Басов, рядовой человек, коммунист с незаурядной волей, занимающий на земле нелегкую должность беспокойного человека… Надо понять, что без таких людей движение вперед замедляется… Но беда, повторяю, его в том, что он устал от своего беспокойства и в усталости этой уж не видит людей – самое страшное для человека!.. Он противопоставляет себя коллективу, в конце концов!.. А за это будет платить потом жгучей горечью неразделенного одиночества. Поэтому, моряк, наша с тобой задача помочь ему научиться ценить человеческую доброту, чтобы его «руководящее» беспокойство сливалось с общим, направленным для достижения единой цели, чтобы не только он за всех был в ответе, но и все за него, чтобы на первом плане человек, а остальное все приложится!.. Вот за этим-то я и говорю с тобой, и в карьер приехал, Думал, выложусь – журналисты – народ острый, понятливый… Тем более если ты наверняка решил связать себя с Лебяжьим, если ты по-кровному ощущаешь эту связь – берись-ка и помогай мне! Молодежь пойдет за тобой, комсомол, стало быть, я вижу!..

Все смешалось в голове: и неожиданное предложение Томышева, и его рассказ о Ленке – Елене, и грубость моя, злость, выходит, ничем не оправданная… На кого – на жизнь?! А чем она слаже у той же Натальи Платовой? У деда моего, чем лучше она была?..

Я поднялся:

– Знаете, Николай Николаевич, мне сейчас одному побыть надобно, разлетелись мои думки-задумки, а их собрать и перестроить надо! Пойду я… Тут нужна строгая ясность в мыслях, без враждебных лагерей!..

– Наверное так!.. – он протянул мне руку. – Ну, счастливо! Я рад был тебе, моряк, сегодня! Ей-богу, рад!

– Я тоже! Спасибо вам за теплые слова. Но… как же теперь с дракой-то?

– Как-нибудь уладим… Но если дело того будет стоить – ответишь, разумеется. Как с ребятами у тебя?

– Нормально!

– Ну, добро! Раз нормально – значит, ничего страшного! – он опять улыбнулся и помахал мне рукой.

Дождь между тем перестал. Мир наполнился родниковым воздухом, напоенным дождем, да солнцем, торжественно повисшим над степью, там, где горят закаты…

Глава двенадцатая

А камень отступал. Уже близок был тот момент, когда последняя глыба будет расколота и прощай, карьер, до новых времен!..

…Библиотека расположена на втором этаже Дома культуры. Я пришел сюда за книгами и с каким-то навязчивым, но робким желанием увидеть… Светлану.

Библиотека оказалась на редкость богатой. Я долго лазал по полкам – диву давался: какие книги здесь попадались! В городе – днем с огнем, а тут – пожалуйста! Лежат, как только что из издательства, новехонькие, некоторые с неразрезанными страницами. Нет, что ни говори, а сельские читатели – не городские книголюбы!.. Тут и вкус иной и… А межобластной бибколлектор молодец! А может, у библиотекарши такой вкус?.. Тогда ей пять за это нужно поставить в журнал учета… работы.

Я отобрал добрую стопку книг и положил ее перед Светланой.

– Ого! – не без любопытства сказала она. – По столько книг выдавать… Хотя, ладно! Видно, для дела.

– Фьи! – скуксилась Лида. – Карла Маркса надо бы для комплекта.

Она язвила, мстила за предложенный ею «шпионский» репертуар.

Я промолчал. Светлана тоже. Только ресницы вздрогнули и жестче обозначились уголки припухших губ.

Поначалу я решил, что уйду, как только она запишет книги. Но уходить почему-то не хотелось.

«Все, моряк! Присох! Ведь пойдешь ты нынче за Светланой, как пить дать!.. А если отошьет?.. Ну и ладно! А о чем говорить ты с ней будешь? Не знаю! То-то… Но все равно пойду!..»

Взяв книги, я снова уселся с Коськой. Светлана же, точно почувствовав что-то, опустила глаза и старалась вообще не смотреть в «читалку». «Серьезная» Лида по-прежнему что-то болтала.

Наконец встала Светлана. Все вышли. Я – последний…

Шли молча. Когда хочется говорить просто так, говорить почему-то трудно.

– Я помогу, дайте мне половину книжек? – попросила она, видимо чтобы не молчать.

Я отдал.

– Учиться давно кончила? – спросил и я, чтобы не молчать тоже.

– Два года назад…

– А я учусь. Думаю вот восстановиться… Ты дальше учишься?

– Нет.

– А думаешь?

– Думаю.

Опять шли молча.

– Мне сюда! – она кивнула на покрашенный охрой глухой забор, за которыми наполовину виден был здоровенный домище. – Спасибо за… – И улыбнулась одними губами. В этой улыбке была какая-то виноватая растерянность.

Я пошел, но не выдержал, оглянулся. Она оглянулась тоже и отвернулась так же быстро, как и я…

«…Конечный рассудок человека мешает ему видеть все прекрасное в жизни, а потому сами страдания и мучения необходимы ему для очищения духа, для перехода от тьмы к свету…»

Это Гегель… Что-то тут мне неясно. Почему необходимы страдания и мучения, чтобы перейти к свету? Терпение?.. Нет уж, дудки! И прав Белинский: за свет нужно бороться, борьба закономерность, а не стихия…

«Все течет, все изменяется. В одну речку не войдешь дважды».

Это – Гераклит… О, мудрый грек! Я не философ, а камнебоец всего лишь!.. Но то, что в речку не войдешь дважды – это точно. Это даже мне ясно, как божий день…

– Не можешь вилять хвостом – виляй улыбкой!.. Токмо так по теперешней жизни, елки в зелени!.. Я вон на торфу в козырях ходил, потому как с начальством ладил, потому как знал, где вильнуть, а где тявкнуть…

Это – Прохор Работкин…

– Ну вилял бы и теперь, чего ж ты тут маешься? Сам же говорил: «Камень – не масло!» – отвечаю я.

– Всему свой черед! Я полмесяца помаюсь, а зиму в потолок поплевывать буду да Мавру ублажать… Она у меня еще молодка, елки в зелени!.. А тебе, Петрович, жениться бы не худо… Вчерась ночий вышел я во двор с нуждой сладить, а у тебя свет полыхает в горнице. Али потушить забыл?

– Читал.

– Вона!.. От книг польза известна – не токмо баб забудешь, а и себя самого! Потом хватисси, да поздно!..

– Жениться – не напасть…

– Допустимо пока… Молодой ты, жрешь в столовке колхозной, потому как мной брезгаешь, днем в кальери долбисси… Но ить ляжешь в холостяцку постель – не токмо дурну кров согнать – душу разделить не с кем, елки в зелени! А годочки-то – тю-тю!

«Ну насчет души, змей, ты верно говоришь», – думаю я и вижу, как навострили уши ребята – даже жевать перестали: им явно интересна Прохорова трескотня. Я ему не отвечаю, и он, вдохновленный моим молчанием, наседает:

– Нет, ты скажи: кто в твоих годах в нашем колхозе этак женихует, а?.. То-то!

Я заваливаюсь на спину и говорю:

– Басов. Он тоже в столовке питается и, может, стирает сам себе, хотя… Но что он постарше меня и неженатый – это точно!

Прохор, крякнув, поспешно соглашается:

– Точна! Но за Андреем Платонычем ты не гонись! Он родился председателем, руководством, то ись, в этом деле у его хватка мертвая… И с нашим братом он крут, хоть мы и не пеньки, конешно…

– Хоть и виляете, кто хвостом, а кто улыбкой! – дополняю я.

– Иначе нельзя – на то он и власть!.. В бабах, между протчим, он тоже не нуждаецца. И то – какой он руководитель, ежели без баб-то?.. Каку упросит, а кака сама к ему в окошко поскребецца…

– А по-твоему… это хорошо?

– Мало ли как по-моему! Ты об этом луччи у его спроси! Он те расскажет, он те…

– И спрошу!

– Ну и дурак! Находились тут некоторые… Да ты с Евген Лексеичем, с бригадиром нашим, на этот счет потолкуй!

– Обязательно! Только на другой лад… А Басов твой, хоть и грубиян, но умен, безусловно…

– Он не мой, а наш – обчий, то ись… А чем тебе жизнь при ем ни така? Скотину теперь, слава богу, есть где стеречь, за работу не палочками, а рубликами дают, пензии тоже примерные стали… Столовка вон, культура в два этажа, елки в зелени, и прочие благи… Ну, а ежели что и не так кому глянется, опять жа, с его спрос, а с нас взятки гладки…

– По-твоему, такая жизнь только в нашем колхозе? По-твоему, ее Басов придумал?.. Нн-е-ет, Прохор Семеныч!.. Ты попробуй, не повиляй хвостом-то, – тебе ни лучше, ни хуже не станет… А то, что с тебя и тебе подобных взятки гладки – это уж никуда не годится, это уж совсем плохо и для Басова и для государства…

– Моя государства – Лебяжья, понял?..

– Ага. Но если ты в этом государстве зимой собираешься в потолок поплевывать, и если Басов не стащит тебя с печи во чисто поле, или еще куда – никудышная он тогда власть, понял?

– Може, и так… – не нашелся Прохор. – Но все одно его к нам свыше прислали! Там – чо? Дураки? Чего ж они до этих пор с им не разберуцца? Може, его под суд пора? – язвит он.

– Разберутся обязательно! А точнее – разберемся!

– Хто?

– Да хоть бы мы с тобой!

– Ну ублажил! – тоненьким смехом зашелся Прохор.

– И сядет этот самый «обчий» Басов не на подсудную скамью, а навсегда на одном месте, но так, чтобы и жена у него была, и совесть такая, чтобы он в человеке человека видел и себя не в зеркале, а нашими глазами!

Прохор вытер рукавом рубахи слезы, выступившие на глазах:

– Это хто ж его посадит на это самое место?

– Я уже сказал кто! Люди! И молодые и пожилые – все, с кого взятки не гладки… Ты, разумеется, не в счет!

– Дак я чо – я ничо… Токмо колоколец-то и ноне под полом! Оно, конешно, може, и поцепят его, а може…

– О чем ты, мудрец гороховый? – вмешался Коська.

– Вот я и кажу, елки в зелени… В энти времена, когда был царь Горох, а може, другой какой царь, шибко бедовали мыши от котов! Это ноне у нас коты от мышей морду воротють и норовять со стола кусок стянуть, а тогда токмо мышами и жили… Ну мыши, елки в зелени, тоже люди!.. Терпели, терпели, а потом и собрались раз под полом всем колхозом и зачали митинговать… Да-а-а… На повестке дня один вопрос: «Убрать кота!» А как?.. Вот один самый умный мышь, из энтих, что очки носють, и каже мышиной братии: «Давайте сберем деньжат, купим звонкий колоколец и… повесим его коту на шею, елки в зелени!» Чтобы, значит, кота слыхать за сто верст было… Повесим, – каже умный мышь, – и будем себе промышлять по своим мышиным делам тихо-мирно. А ежели кот сунецца к нашим норкам – колоколец: «Дзинь-дзинь-звяк!» – и оповестит нас вовремя смыцца под пол… И буде коту хвига, а не мышатина, елки в зелени!..» Мыши, стало быть, возрадовались, махом проголосовали и даже «уря» крикнули, а умного мыша до беспамятства закачали на лапках… Ну, собрали, елки в зелени, деньжат, купили што ни на есть голосистый колоколец и… опять собрание! Таперича вопрос иной: «Хто пойдеть вешать колоколец коту на шею?» Ить когда станут его вешать, кот беспременно сожреть энтих делегатов до того, как они сунуцца с колокольцем к евонной шее… Вот и замитинговали мыши… Умный мышь каже: «Я бы с радостью пошел на такое святое дело, да нельзя мне – пропадете вы без меня!..» А каки мыши подурней, энти тоже пишшать: «И нам жить хоцца, елки в зелени!..» Так и митингують по нонешний день, а колоколец-то уж ржаветь начал… Кот жа по-прежнему во власти и блюдёть мышей в смертельной строгости!.. Вот такие дела. Да-а-а…

Прохор замолчал и, видимо, довольный своим рассказом, хитро косил на нас юркими глазками. Мы, конечно, поняли его побаску, поняли, к чему клонил Прохор Семенович Работкин… По крайней мере, Коська хохотнул для приличия, а потом заключил:

– Ты, дя-а Прохор, очень похож на того умного мыша, только очков нету и качать тебя на лапках некому, а?

– Дак я чо? – насторожился Прохор. – Я ж вам про мышей рассказывал, а вы…

– А мы тебе не мыши! – отрезал Миша-Кузьмич.

– А Миши! – сострил Миша-Фомич.

Димка задрыгал ногами, заорал:

– Долой котов-разбойников и умных мышей, которые без очков!

– Вона! – Прохор встал, плюнул на песок. – Я им про Фому, а они про Ерему!..

– Ты и сейчас, Прохор Семеныч, виляешь хвостом! – Я сшиб щелчком с ладони нахального муравья. – Только что ж вилять-то перед нами? Какая выгода?

– Ну тя! – он пошел к молоткам непонятый, раздосадованный…

Август в зените. Уже раздвинулись дали, уже плясали последними переплесками последние радуги, после шалых ливней с трескучими грозами. Деревья еще были налиты зеленой упругой силой и, казалось, застыли, вписанные в синеву, до первых упавших листьев, до сереньких дождей с низкого неба.

В карьере осталось совсем мало работы – от силы шесть или восемь дней. Мы чувствовали этот финиш и нажимали на камень по неписаным законам спортивного азарта. Может бы мы и уложились и раньше, но однажды утром, после «разгона», к самосвалам подошел Артамонов. Он пожевал нижнюю губу и тихо изрек:

– Поедете впятером!.. Вы, Отаров, пойдете со мной к… Словом, узнаете! Все!

И скорбный вид его, и этот командирский тон щекотнули душу недобрым предчувствием. Я заглянул ему в лицо:

– Послушай, ты! Я никуда не пойду, пока не скажешь, за чем и к кому, понял?

Он замялся было, а потом все так же скорбно вздохнул:

– За мордобой, Отаров, надо платить! Не маленький же, знать бы должен…

«Ах, вот оно что-о-о!.. Значит, не обошлось… Кто же? Кулик? А может… Хотя, нет! В ребятах я уверен».

– Полундра! – я прыгнул через борт самосвала туда, где стоял Артамонов.

Он шарахнулся к луже у водоколонки, но не удержался на ногах и угодил в грязную лужу. За самосвалом чертыхался Прохор Работкин. Он тоже прыгнул, но с противоположного борта. Ребята покатывались со смеху, шофер сплюнул окурок и надавил на клаксон. После длинного гудка скомандовал:

– Отбой! – И к Артамонову: – А ты, Евген Лексеич, ополоснись чистенькой водицей! И лицо и портки…

Грязный и мокрый Артамонов затрусил к правлению, но с полдороги обернулся:

– Ну, Отаров! За все!.. За всю… – и побежал опять.

Я подошел к Прохору:

– Что ж ты, Семеныч, а? Говоришь, на войне был?

– Дак в обозе ж!.. Ну и глотка у тя, елки в зелени!

– Езжайте, хлопцы! И в случае чего – ни граммы ниже нормы! – как можно спокойнее сказал я ребятам и пошел следом за Артамоновым.

Меня догнал Димка:

– Я с тобой! Я же тоже песком-то!.. А по сколько нам дадут? Вона! Участковый тута и следователь! Я его знаю – засудит непременно! Он тогда Кулика на пять лет упрятал! А теперь Кулик нас упрячет…

На крыльце правления колхоза стояли Басов и участковый, а на перильце сидел, видимо, тот самый следователь, которого узнал Димка. Было в его лице что-то грачиное: то ли влажная чернота глаз, то ли горбатый нос, из-за которого смуглое лицо его было почти лишено подбородка. Он покуривал сигаретку и с усмешечкой поглядывал на Артамонова, стоявшего у порога.

– Он что – на вас прыгал? – домогался участковый.

– Нн-нет, но он орал «полундру»!

– Ну и что?

– А то…

Может, из дому, а может, еще откуда, подлетел на мотоцикле Томышев, кивнул всем и стал рядом с участковым, с интересом прислушиваясь к разговору участкового и Артамонова…

Я поздоровался.

– Вы зачем сюда?! – громыхнул Басов. – Марш на работу! Вас позовут, если потребуетесь!

Я обернулся. Ребята стояли за моей спиной, а чуть поодаль Прохор Работкин с шофером. Они стояли молча, насупившись, но никуда идти не собирались.

Басов наседал:

– Я кому сказал? Время не ждет! Марш в карьер! Вы что-о?!

– Никуда мы не пойдем! – спокойно ответил Коська. – Мы тут нужней, раз на то пошло… У нас уговор: все поровну!

– А камень бить – мне?! – распалялся Басов.

Миша-Кузьмич вдруг заулыбался:

– Пожалуйста! Самосвал – вона! Молотки – тама!.. А Прохор Семеныч за грузчика, стало быть. Умный мышь…

– Дак я чо – я ничо, елки в зелени! – растерялся Прохор.

– Та-а-ак… – Басов крутнул головой. – Так, та-а-ак…

– Ребятки! – завертелся Артамонов. – Вы знаете, по скольку вы заработали? По четыре сотенки! Вас на доску Почета вешать будут!.. Так что идите и помаленьку работайте. Вместо Отарова я вам найду надежную замену! Ведь бил же он вас? Больно, а?

– Уж-жасно! – воскликнул Миша-Фомич. – Хочешь узнать – приходи в карьер!

Участковый навострил уши:

– Я тебе узнаю! Храбрый какой…

– Вот видите! – заулыбался Артамонов. – За рукоприкладство у нас ох как строго! Так что идите себе и спокойненько работайте… Отарова никто не заставлял драться, и он свое получит!.. Драку вы не начинали, так что…

– Начинали! – крикнул Коська. – Мы начинали, а не он! Он только защищался!.. – И тихо добавил: – Може, мы б его и вовсе убили, кабы не ремень…

Артамонов растерялся:

– Вы… чего это? Шуточки, а?

– Это спектакль! – снова взорвался Басов. – Марш на работу! А если… если начи-ы, то будете отвечать! И не суточками!

– Ответим! – скис Миша-Фомич. – Только Петька, гадина, все равно свое получит!

– Это угроза? – уточнил участковый.

– Не надо врать, ребята! – вмешался до сих пор молчавший Томышев. – Поезжайте одни. Мы тут разберемся сами, и Отаров ответит, но… если надо будет отвечать!

– Никуда мы не пойдем! – упрямо стоял на своем Коська. – Если на то пошло – нам сам Басов не указ! Нас глоткой не возьмешь!..