Текст книги "Вексель Судьбы. Книга 1 (СИ)"
Автор книги: Юрий Шушкевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)
– Ты что? Ты и их сумел пригласить? Они сюда специально припёрлись из Москвы?
– Ха, они улетели из Москвы утром. Сейчас они в Лейпциге, в Гевандхаузе.
– Ты хочешь сказать, что они будут играть… через спутник?.. – Борис с изумлением покосился на антенну, экран и гигантские колонки.
– Именно так! Твой приятель – гений, он подбросил отличную идею, – Гановский восхищённо кивнул на Алексея, – а я её реализовал. Техника из фирмы Андрюшки Баумритца, он здесь на Рублёвке все праздники пасётся, прикатил через полчаса. Директору оркестра я сам позвонил, они там у себя сейчас начинают репетировать и согласились для нас малость потрудиться. Так что, как видишь, всё на редкость классно складывается!
– Только затраты, наверное, сумасшедшие, – пробурчал Борис.
– Брось. Какие затраты? Рублей восемьсот от силы, ну – миллион. Или полтора. Что же мы – не заработаем? Гляди-ка лучше – сейчас запустят видеоканал!
Действительно, огромный экран вспыхнул ярким синим цветом, мгновенно отразившемся в глади реки, и спустя несколько мгновений появились картинка с изображением пустого дирижёрского пульта и нескольких захваченных в кадр музыкантов. Тут же следом пришёл и звук – объёмный, гулкий и живой, будто каждый из многочисленных разномастных динамиков выдавал что-то своё: шум шагов и сдвигаемых стульев, установочную линию гобоя, немедленно подхватываемую густым скрипом бас-кларнета, потом – беспорядочные пассажи струнных и грохот поднимаемого с пола контрабаса…
В кармане у Гановского зазвонил мобильный телефон. Дирижёр «Виртуозов» докладывал из Лейпцига, что будет готов через десять минут.
Гости начали дружно спускаться к речной террасе и заполнять её обширное пространство. В дополнении к неяркому свету садовых торшеров, на причале, где были пришвартованы два прогулочных катера – хозяина и кого-то из гостей, – зажгли прожектора, очертившие своими лучами два чётких изумрудных круга, на пересечение которых вскоре выступила Мария. Она помахала рукой, и малозаметные на фоне тёмных кустов студийные телекамеры на растопыренных треногах тотчас же перенесли её приветствие в далёкий Лейпциг, откуда дирижёр, вставший к пульту, послал ей в ответ воздушный поцелуй.
В воздухе нарастал густой и плотный шум от многочисленных голосов – публика по достоинству оценивала высокотехнологичный сюрприз, и Гановский не скрывал своего удовлетворения. Дирижёр взмахнул, и оркестру пришлось дважды проигрывать вступительные такты, прежде чем шум, наконец, затих.
E' strano!.. e strano!.. in core scolpiti ho quegli accenti…
Saria per me sventura un serio amore?…
Che risolvi, o turbata anima mia?…
[48]
Мария пела на итальянском языке арию своей любимой героини, разученную много лет назад, когда она даже помыслить не могла о подобной роли. Пела она свободно и легко, звук её голоса, казалось, шёл из глубин сердца и был мягок, напевен и искренен. Её сопрано спокойно и ровно нисходило до волнующих драматических нот в строках о горечи отвергнутой любви и немедленно наполнялось лёгкостью и светом, когда слова адресовались возлюбленному.
Затем – знаменитое «Follie!.. follie!..[49]» В этом месте словно что-то надрывается внутри, и от внезапного прозрения сердце на миг останавливается: «Напрасные мечты, зачем я им так доверяюсь, одинокая и никому ненужная? Да, лучше не загадывать, не испытывать судьбу, не стремиться к безумно высокому и недоступному свету, который может так и не зажечься… Или, будучи зажжённым, внезапно погаснуть. Всё может быть, потому что всё уже было. И будет, конечно, обязательно будет… Но что же делать тогда – бесстрастно взирать на несовершенство и обречённость мира, готовится к худшему, ждать огня и катастроф, уподобляясь ненавистным мне вагнеровским истуканам? Нет, только не это. Значит – надо оставаться собой, оставаться той абсолютно совершенной, молодой, весёлой, щедрой и всеми любимой. Стараться взять всё от этой лучезарной и искрящейся жизни, от каждого её мгновения. Ведь солнце – оно щедрое и вечное, поэтому брать его свет – не совестно, не страшно. И не страшно наслаждаться. Наслаждаться всеми до конца прекрасными солнечными днями, которыми нас одаривает судьба, проживать в их безумном вихре и не думать, не думать о том, что где-то ждут, затаившись, своего страшного часа болезни и утраты. Итак – наслаждаться! Только наслаждаться!»
И вот, следуя этому восторженному зову, голос Марии вырывается в верхний, искромётный регистр, где его уже не удержать, и рассыпается серебряными струями:
Sempre libera degg'io
Trasvolar di gioia in gioia,
Perche ignoto al viver mio
nulla passi del piacer…
Оркестр гремит, повторяя рефреном пьянящую мелодию Верди, прославленную в веках. На экране крупным планом хорошо видно, как дирижёр оборачивается к камере, что-то желая спросить у певицы. Мария прочитывает вопрос в его глазах, и тотчас же, обращаясь к уже своей камере, притаившейся возле высокой густой акации, подаёт знак снова сыграть Sempre libera… Этот импульс уносится неведомой силой по проводам и радиоволнам за многие тысячи километров и незамедлительно возвращается гремящей симфонией счастья. Мария внезапно переходит на русский текст:
Быть свободной, быть беспечной!
Жизнь, лети от восторга к восторгу!
Нам неведомо, сколько продлится
Её сладкий и радостный бег!..
Пять ритурнелей за вечер! Успех грандиозный и ошеломляющий.
К радости Марии и удовольствию зрителей, на этот раз эмоции публики не урезаются, как вчера, необходимостью переходить к последующим номерам. Сегодня уже ничего больше не прозвучит. Затронув и оживив какую-то потайную струну в сердце каждого, Мария из заурядной гостьи, приглашённой провести праздник на даче у знатного финансиста, вдруг сделалась всеми любимой и обожаемой. Воистину, сегодня – её вечер, сегодня она – королева бала.
Экраны погасли, но светильники продолжали гореть по-прежнему волнительно и ярко. Пришёл Гановский с огромной бутылкой безумно дорогого шампанского из своей известной на всю Москву коллекции. Пили за успех, за счастье и молодость. Где-то у самой воды зажгли салюты, и их весёлые огненные брызги с весёлым шумом начали рассыпаться над чёрной гладью. А на фарватере Москвы-реки замерла проплывавшая мимо небольшая яхточка, пассажиры на которой, судя по всему, рассчитывали на продолжение концентра.
Но время быстро летело, ночь давно вступила в свои права, одарив всё сущее на подмосковной земле влажной и убаюкивающей весенней прохладой. После ещё нескольких смен напитков и еды гости постепенно стали собираться по домам. Кто-то молча допивал и доедал, кто-то спешил завершить деловой разговор, и теперь уже на площадке возле раскрытых кованных ворот, где стояли машины приглашённых, нарастало оживление.
Борис собрал своих друзей, договорился с Алексеем, что тот, как более трезвый, поведёт машину вместо него, после чего озаботился поиском Гановского, чтобы попрощаться. В шапочной суете не сразу удалось обратить внимание на жену спортсмена Ласточкина, которая возбуждённо носилась по дорожкам сада, о чём-то расспрашивая сбивающейся скороговоркой.
Поравнявшись с Борисом, мадам Ласточкина выпалила: «Мой куда-то пропал! Вы не видали?»
Однако никто не имел ни малейшего понятия о местопребывании спортсмена. Лишь Петрович, почесав за ухом, припомнил, что видел, как тот около получаса с кем-то направлялся в отдалённую тёмную часть сада.
Тотчас же в указанном Петровичем направлении устремились несколько высокорослых охранников с мощными фонарями и овчаркой.
Спустя минут пять все неразъехавшиеся гости стали свидетелями сцены странной и немыслимой: два дюжих охранника на плечах тащили обмякшего спортсмена с огромным синяком под глазом и разбитым в кровь ухом. Костюм олимпийца был измят до невозможности и местами выпачкан жёлтой жирной глиной.
Его тут же усадили в садовое кресло и принесли воды. Ветер доносил тревожный шёпот: «В дальнем углу нашли… Возле старого сортира… Если б не собака!..» Несчастного немедленно обступили со всех сторон, посыпались вопросы и полились соболезнования. Кто-то стал звонить в «Службу спасения».
Пришедший в себя Ласточкин вскорости поведал, что вступил в спор с кем-то из гостей, ему неизвестным, и, когда, увлечённый этим спором, удалился со своим собеседником в дальний угол, то тот внезапным ударом по сонной артерии его нокаутировал. Ничего более пострадавший спортсмен не помнил и сообщить не мог, ссылаясь на темноту и потерю сознания.
К счастью, могучий организм Ласточкина успешно справлялся с последствиями нокаута – уже через несколько минут он смог самостоятельно подняться с кресла. Его жена тотчас же заявила, что отвезёт супруга к личному врачу и потому приезда врачей они дожидаться не станут. Громко объявив всем спасибо за сочувствие, с гордым выражением лица она повела мужа к машине.
– Интересно, кто же это Ласточкина так разделал? – задал риторический вопрос Борис, когда их кабриолет уже спокойно катился в сторону Москвы по ухоженному и тщательно освещённому Рублёво-Успенскому шоссе.
– Наверное, кто-то из конкурентов по олимпийскому движению, – высказал своё предположение Алексей, не отрываясь от дороги. – Звериный оскал капитализма!
– Нет, это дело рук Виталика, – с абсолютным спокойствием констатировал с заднего сидения доселе молчавший Петрович. – Того взбудораженного малого в одежде бродяги. Всё произошло в моём присутствии.
– Как! И ты ничего не предпринял? – сидевший рядом с ним Борис даже поперхнулся от неожиданности.
– Этот мерзавец заслуживает большего наказания, поэтому я не стал вмешиваться.
– А что же произошло? – обернулась Мария.
– Ласточкин в разговоре с Виталиком стал развивать тему о том, что якобы наши диверсанты, героически действовавшие в годы войны в тылу врага, все поголовно – сволочи и негодяи. Они, оказывается, не только уничтожали священную частную собственность, но и теперь, словно из могилы, мешают Ласточкину снести в его поместье какие-то постройки, объявленные памятником войны. Если бы ты слышал, Лёша, какими словами он гнобил и оскорблял наших с тобой однополчан! И что он, подлая его душа, нёс про Зою Космодемьянскую, которую я лично инструктировал в диверсионной школе и помню как живую…
– И ты не сдержался?
– Я разведчик, и должен скрывать эмоции. А вот Виталик, которому я незадолго до этого рассказал, как именно эта девочка погибла, контролировать себя не смог. Просто догнал Ласточкина и отключил одним ударом.
– Надо всё-таки сразу было вызвать врача, – сердобольно посетовала Мария.
– Совершенно ни к чему. Уверяю вас, эти типы очень живучие, – ответил Петрович и вздохнул.
– Да, – сказал Борис, прервав наступившее молчание. – Виталик, при всей его безбашенности, – очень искренний и порядочный человек. Только жаль его безумно – из таких миллиардных долгов, какие у него теперь, живыми не выкарабкиваются… Мне кажется, что с ним… с ним что-то нехорошее должно скоро произойти. Ну да ладно, Бог поможет. Домой пора, уже третий час.
Глава восьмая
Елисиум
Часть первая
Как только отшумели праздники, Петрович отбыл в Волгоградскую область, чтобы помочь внуку Елизаветы Валерьяновны с запуском в работу овощной фермы. В Петрово-Дальнем случилось ЧП: из-за затеянного соседями ремонта водопровода произошёл скачок давления в трубах, и дача Кузнецовых протекла. Встал вопрос о срочном ремонте с просушкой стен и заменой труб, ради организации которого Борису пришлось бросить все остальные дела. А из Екатеринбурга позвонила старая подруга родителей с просьбой пустить пожить на несколько недель в московской квартире – внук собрался поступать в МГУ, и она хотела перед его приездом на экзамен «всё хорошенько подготовить». Отказать в этой просьбе было невозможно, и понимая, что в случае успешной сдачи экзамена постой уральских знакомых может затянуться весьма надолго, Борис обратился к Алексею и Марии со следующим предложением.
– В Дальнем плесень, квартира скоро будет занята. А вам нужно где-то пожить одним. Я созвонился с тёткой – она на всё лето уезжает в Болгарию, где семья племянника прикупила квартиру у моря, и согласна, чтобы вы переехали на её дачу в Малаховке. Направление не столь пафосное, как Рублёвка, но зато поживёте в тишине.
– Не вижу причин для уныния. Перед войной именно в этих местах проводила лето большая часть интеллигенции, – согласился Алексей.
– Замечательное предложение! – с радостью отозвалась Мария. – Но боюсь, мы окажемся обузой. Ведь дачу на целое лето можно сдать за хорошие деньги.
– Она принципиально не сдаёт, – успокоил сестру Борис. – Для Екатерины Андреевны недопустимо нарушение сакральности древних стен. Поэтому – ключи только для своих!
Не успела захлопнуться за спиной дачная калитка, как Алексей с умилением увидел, что вернулся в довоенную юность. Старый и уже покосившийся одноэтажный дом постройки 1935 года, о чём извещала надпись под коньком, вырезанная из рассохшейся фанеры, буквально утопал в зарослях непомерно разросшегося сада. Часть вишнёвых деревьев была уже сухой, однако остальные – цвели отчаянно и очумело. Бело-розовым флёром подёрнулись высоченные яблони, помнившие, надо полагать войну, а чуть ниже всего этого великолепия, заполняя остающееся пространство сада, распускалась сказочная густая сирень.
В доме – несмотря на то, что там всю зиму работала газовая колонка, – кисловато-пряно пахло сыростью и поскрипывали при ходьбе крашеные половицы. Буфет в столовой был забит старой, даже порой антикварной посудой, которую по обыкновению москвичи предпочитают развозить по дачам. С окон свисали кружевные занавески, плавно перетекая на обеденный стол, покрытый бордового цвета парадной скатертью с длинной бахромой, ниспадающей до пола. Выдающихся габаритов холодильник «ЗИЛ», когда его включили в сеть, сперва зарычал, как трактор, однако очень скоро, успокоившись, выдал весьма сильный холод, крепко приморозивший к испарителю неосторожно брошенный на него пакет с припасами.
– Клопов и тараканов нет, – констатировала тётушка Бориса, приоткрывая дверцы гардероба в спальне и выдвигая один за другим комодные ящички.
Затем, пройдя в гостиную, сказала не без гордости, указывая на пианино:
– Настройщик был прошлым летом, если что, он живёт тут неподалеку, я оставлю адрес. А насчёт сырости – не волнуйтесь, в этой комнате у нас теплей всего.
Во дворе под навесом, увитым диким виноградом и зачем-то заставленным пустыми бочками (для «маскировки на зиму от воров», как пояснила Екатерина Андреевна), хранился старый и изрядно побитый автомобиль не вполне понятной иностранной марки. Задние фонари были заклеены прозрачной лентой, местами уже отошедшей, а бампер – подвязан тросом.
– Ванюшкина машина, на ходу. Пользуйтесь, чтобы не ржавела! А ключи и документики – сейчас же узнаю, где он их спрятал, так что забирайте себе! – продолжала тётя с твёрдым намерением всучить своим постояльцам заодно и старую машину племянника.
– Сделай вид, что соглашаешься, а я попробую найти для тебя авто получше, – шепнул Борис на ухо Алексею.
Если не обращать внимание на ржавеющую под навесом развалюху, от которой разило подтекающим маслом, то всё остальное, что оставила своим постояльцам добрейшая Екатерина Андреевна на старой даче, было очаровательным, уютным и прекрасным. Благоухающий сад, раскинувшийся на огромном, почти в гектар, участке, вековые сосны, покрывающие землю ажурной полутенью, скамейки в укромных уголках, да и сам дом – несмотря на возраст основательный, крепкий, добротный и какой-то тёплый изнутри… Можно было пить чай на террасе из старинных потрескавшихся чашечек под трели садовых горихвосток, можно – валяться в гамаке, музицировать, не думая о покое соседей, можно было уединиться с книгой, петь, декламировать стихи или просто лежать на скамейке, глядя, как фиолетовые грозди сирени над головой сливаются с небом…. Цветение сирени в эту весну было фантастическим и неудержимым, в первые мгновения её аромат, казалось, сшибал с ног, а в своём продолжительном воздействии создавал атмосферу неослабевающей восторженности. Подобно хмелю, сиреневый аромат будоражил мысли, заводил и опьянял – не ослабляя своих чар ни на единый миг.
– Мне кажется, что пока мы здесь, мне каждую будет сниться только эта сирень, – сказала Мария Алексею, заканчивая разбор вещей.
– Такое впечатление, что мы находимся острове. Нет ни Москвы рядом, ни посёлка, никого нет. Есть только эта сирень и этот сад. Хочется никуда не уезжать и проводить здесь день за днём.
– А я бы именно так и поступила. Давай, пока цветёт сирень, забудем про остальной мир! Дела могут и подождать. Всё-таки – медовый месяц у нас, а? Как ты считаешь?
– Так и считаю, – ответил Алексей, выбирая упавшие сиреневые лепестки из Машиных волос и крепко их целуя.
Однако уединиться полностью и забыть про остальной мир не получилось. Поздним вечером за воротами послышалось громкое урчание мотора. Борис выполнил обещание и пригнал-таки машину. Алексей ахнул – перед ним стоял, прожигая темень высокими фарами-прожекторами и сверкая новеньким хромом, огромный и потрясающий автомобиль.
– Что это?
– То, о чём вы мечтали, но боялись спросить! – с нескрываемой весёлостью ответил Борис. – Подлинный правительственный «ЗИМ ГАЗ-12». Когда-то он обслуживал отдел культуры ЦК, сейчас – в коллекции у Сёмика Милославского из «Газинвеста». Двигатель от «мерса», трансмиссия, электрика – всё новое. Сёма только что получил его из Латвии, где делался капремонт. Пока действует гарантия, нужно накатать пять тысяч вёрст, на что у него времени, понятно, нет. А у нас – есть и время, и необходимость. Полный гешефт. Так что на ближайший месяц этот ретроркар – наш!
Передав Алексею ключи, документы и какие-то бумаги на английском языке из компании, занимавшей ремонтом, Борис отказался от чая и уехал в Москву на такси.
– Чем займёмся? – поинтересовалась у Алексея Мария, когда тот вносил на террасу кипящий самовар.
– Ты имеешь в виду завтра?
– И завтра в том числе.
– Ну коль скоро у нас появился транспорт, то хотелось бы завтра съездить записаться в «Ленинку» – пора возобновить научную работу.
– Не советую, простоишь в пробках полдня. Давай лучше с утра покатаемся по окрестностям!
На следующее утро Алексей и Мария сумели встать только к обеду, и прогулка, предполагавшаяся дневной, естественным образом сместилась на вторую половину дня. Обновлённый, с иголочки, ретролимузин заводился с пол-оборота, плавно и легко трогался и прекрасно вёл себя на шоссе, заставляя водителей и прохожих оборачиваться и провожать глазами его стремительный роскошный силуэт.
Вначале Алексей решил немного поколесить по старым поселковым проулкам, вспоминая и рассказывая Маше, в каких, по его памяти, домах жили когда-то Прокофьев, Зощенко и Лепешинская, как вместе с отцом он бывал в гостях у Сергея Эйзенштейна на его невероятной круглой даче, напоминавшей пагоду в готическом стиле, и за какой оградой в тридцать шестом боролся с туберкулёзом Илья Ильф, а он ходил к нему за автографом… Вспомнил и про жирных карасей, водившихся в пруду, на месте которого сегодня теснятся высоченные каменные коттеджи… Затем, вырулив на Егорьевское шоссе и перекусив в придорожной шашлычной, они не поспешая добрались до Бронниц, где запутавшись в дорожных хитросплетениях и изрядно поплутав, приняли решение возвращаться по новой дороге на Чулково.
Переехав мост через Москва-реку у Заозёрья, Алексей вдруг в задумчивости остановил машину и несколько минут внимательно разглядывал его исполинскую стальную конструкцию.
– В конце ноября сорок первого наш курсантский взвод почти неделю просидел в окопах на Ленинградке, на берегу канала имени Сталина, перед точно таким же мостом.
Мария с помощью своего айфона немедленно навела справки и сообщила, что это и есть тот самый мост, после войны демонтированный и перевезенный сюда из Химок.
– Вот, выходит, и встретил старого друга, – сказал, задумчиво улыбаясь, Алексей, возвращаясь в машину. – Всё-таки удивительная штука – жизнь! Будто бы и смерти нет…
На следующее утро, сумев проснуться уже чуть раньше, к одиннадцати, Алексей всё же настоял на вылазке в город. Но поездка выдалась ужасной – подъезды к Москве были забиты машинами в столь огромном количестве, какого Алексей даже не мог предположить. В самом городе было не легче, и дорога до Охотного ряда заняла более трёх часов. Машину пришлось парковать на подземной стоянке на площади Революции, где также пришлось попотеть – огромный ЗИМ с превеликими усилиями вписывался в узкую спираль ведущего вниз съезда…
Они договорились встретиться в районе семи часов у «Метрополя» и разошлись – Алексей в «Ленинку», Мария – в студию к подруге, с которой договорилась обсудить поступившие ангажементы. Как оказалось, предложений для Марии пришло пока немного: одно – прослушаться для нового мюзикла, другое – отправиться на стажировку в Великобританию. «Разве в Англии умеют петь?» – возмутилась Мария, и услышала в ответ, что всё дело – в отпрыске одного известного нашего олигарха, живущего в Лондоне и решившего в дополнение к своему успешному бизнесу «немного попродюсировать». Ответ родился внезапно и выдался столь хлёстким и обидным для решившего посентиментальничать с музами молодого бизнесмена, что процитировать его даже малой частью мы не можем себе позволить. Зато они с подругой вволю насмеялись над незадачливым Мусагетом, потом пили кофе и чтобы убить время, вдвоём болтали по телефону со всевозможными приятельницами.
Вернувшись из «Ленинки», Алексей рассказал, что его сначала не хотели записывать в читальный зал, требуя показать студенческий билет или диплом, однако затем всё же пустили. Он без особого труда разыскал через каталог нужные ему французские журналы 1890 года и был одновременно взволнован и удивлён, увидев на месте последней отметки в карточке собственную роспись фиолетовыми чернилами с датой «18/VII-41». Решив воспользоваться благами прогресса, он сделал фотокопии с нужных для работы страниц и сообщил Маше, что теперь спокойно сможет завершать написание своей статьи о предпосылках русско-французского альянса в дачной тишине.
И действительно – помимо нежелания тратить часы и жечь бензин в столичных пробках, сама поменявшаяся погода теперь располагала к неспешной загородной работе. После череды солнечных дней пришли дожди – временами обильные, но не затяжные, с частыми проблесками солнца, от которых особенно ярко блестела молодая листва. Чтобы не мешать Алексею, Мария уходила в сад, где в ветхой деревянной беседке, уединившись в плетённом кресле-качалке, читала всё подряд – от свежих модных детективов до раздобытых Алексеем старых книжек с переводами стихов Валери и «Эглантиной» Жана Жироду. А ближе к вечеру, чтобы немного развеяться, они катались по ближайшим окрестностям, иногда наведываясь на лодочную пристань на Москва-реке или заезжая в Жуковский, где имелся приличный продуктовый магазин.
В один из таких вечеров, незаметно войдя к Алексею в кабинет, Мария застала его склонившимся над листом бумаги, исписанным крошечными квадратными абзацами. Экран ноутбука, на котором Алексей вводил текст, был погашен.
– Как твоя статья? Скоро Россия узнает историческую правду? – с весёлостью поинтересовалась она.
Было заметно, что Алексей немного смутился и сразу же попытался накрыть исписанную рукопись другим листом. Однако решив этого не делать, признался, что с незапамятных времён взял за правило наиболее яркие впечатления записывать в стихотворный дневник. Он протянул листок Марии, и она прочла:
Чтобы душой воскреснуть вновь,
Простить обман, забыть мытарства
Хочу, чтобы была любовь
Без спешки, жара и коварства.
Чтоб стала мокрая сирень
Преградой для сомнений колких,
И скука длинных дачных дней —
Залогом поцелуев долгих.
И после щедрости дождя,
Нам подарившего беспечность,
Чтоб месяц, к звёздам восходя,
Не вспоминал, что знает вечность…
Перечитав несколько раз, Мария вернула Алексею листок и вздохнула.
– Здорово! Ничего не спрашиваю – про кого и про что. Только скажи – что имеет в виду месяц, когда говорит, что «знает вечность»? Намекает, что мы с тобой – пока вне вечности?
Алексей громко рассмеялся.
– Месяц, как известно, является метафорой и субъектом всемирного коварства. Я же, как ты помнишь, просил о любви без коварства, поэтому в силу закона жанра коварство обязательно должно проявиться в конце. Но ты, Маша, к этому безобразию останешься непричастной, ибо сотворит его бледный месяц.
– И когда же, по-твоему, это случится?
– Во-первых, уже завтра утром он положит предел ещё одной роскошной и волшебной ночи, приведя в действие дурацкий будильник в нашей спальне, который с недавних пор ты зачем-то стала заводить. Ну а во-вторых – когда-нибудь закончится и этот дачный рай, высохнет и перестанет блестеть после дождя мокрый деревянный пол на веранде, прекратится цветение в саду, наступит жара, мы отсюда съедем, жизнь закрутит нас, и эта новая, неведомая пока что суета сделается для нас подлинной вечностью. Ну а далее – хоть и не стоит сегодня говорить о грустном – предстоит, наверное, вечность и другого рода. Так что всё, об избежании чего рискнул было помечтать твой лирический герой, – рано или поздно состоится. И суета, и жара, и коварство.
– Понятно. Но прежде этого мне ещё понятно, что тебя что-то сильно расстраивает!
– Да, не стану скрывать. Затея с моей статьёй с треском провалилась.
– Не может быть! Что же произошло?
– Я завершил статью и переслал её посредством компьютерной почты в несколько журналов. Провал полный.
– Почему ты так решил? Неужели успели прийти разгромные рецензии?
– Ничего не пришло, мне пришлось звонить самому.
– Ну и что они ответили?
– В одном журнале тему назвали «пронафталиненной». В другой редакции мне предложили убрать всё, что связано с коррупцией в эпоху президентства Греви – якобы могут возникнуть ненужные аналогии. В третьем месте предложили разместить статью в интернете. Я зашёл на страницу их журнала и посмотрел число читателей – многие статьи не открывались ни разу за несколько лет. А работать в пустоту я не могу.
Мария обняла Алексея со спины и поцеловала в макушку.
– Какой же ты глупый у меня! Живёшь старыми представлениями! Сейчас везде так. Кстати, у твоего любимого Валери я только что вычитала, что «история – это наука о том, чего уже нет и не будет». Так что – прими на вооружение.
– Валери ни при чём… Я понял другое – пришло совершенно иное время. В своей предыдущей, если так можно выразиться, жизни я действовал с чувством значимости каждого шага и жил с пониманием, я бы сказал, исключительности. Исключительности не в том смысле, что мой отец работал у самого Молотова и у нас была квартира на Патриарших, а исключительности в смысле величия времени, в котором мы все находились и ход которого напрямую зависел от наших помыслов и действий. Я уверен, что подобное же чувство имелось у абсолютного большинства людей из моего поколения, включая тех, кто был вынужден жить в коммуналках и бараках. Теперь же я отлично вижу, что ничего этого более нет. Нужно просто жить и не мешать жить другим. Поэтому, Машенька, с историей, равно как с наукой вообще, мне придётся завязать… Зато вот Петрович звонил – говорит, что нужна помощь. Может стоит к нему съездить?
– Зачем к нему? Ты москвич и интеллектуал, неужели они без тебя помидоры не вырастят?
– Я тоже страшно не хочу заниматься какими бы то ни было земледелиями и ремёслами. Но бездельничать – ещё хуже… А вот скажи-ка: как у тебя с приглашениями, гастролями? Давай я попробую заделаться твоим импресарио!
– У меня тоже неважные вести, Лёш. Не будет никаких гастролей.
– Но почему же? Как такое может быть? Тебя же приглашали на пробы в Ла Скала и Оперу Гарнье! А тот тип, что сравнил тебя с Мадо Робен, – я все сто уверен, что он не шутил. Надо напомнить о себе! Если тебе неудобно – давай этим займусь я!
– Уже напоминала. Все приглашения на ходу и визитки – это политес. А тот тип действительно получил государственные деньги на несколько крупных оперных постановок, однако ты же понимаешь – он теперь за это всем обязан! И не он теперь решает, кто там будет петь.
– Тогда зачем же он лгал, раздавая обещания?
– Он думал, что раз я выступаю в президентском концентре, то за меня похлопочут нужные люди. Но нужных людей, увы, – нет. Мы с тобой нужны только самим себе.
– А Штурман? Неужели он тоже – наобещал с три короба, и…
– Сашка как раз не обманул и постарался помочь мне по максимуму. Но он ведь тоже – при всём своём блеске мало что может провернуть по собственной воле. Крутит чужие деньги, выполняет какие-то заказы… Однако он прав в одном – разового успеха недостаточно. Нужно серьёзно заниматься у лучших вокальных педагогов, засветиться в конкурсах, долго и много ездить по миру… Всё это стоит огромных денег, а у него самого их и близко нет. Всё, что Штурман смог – он переговорил с кое-кем из лучших, на его взгляд, педагогов и предложил помощь в знакомстве с несколькими меценатами. Один меценат вроде бы из Красноярска, другой живёт в Тель-Авиве…
Алексей громыхнул кулаком по столу.
– Всё ясно, можешь не продолжать! Дожили! Меценаты! Двух недель не прошло, как ты от своего бандюгана освободилась, и что же – всё заново, снова на поклон? Но скажи – кто же так всё подло устроил, по какому праву ты должна продавать себя? Идти на жертвы для того, чтобы реализовать твой, только твой, твой собственный, только тебе принадлежащий талант!
– По такому, Лёшенька, по-нашему праву. Сегодня везде так – и в Москве, и в Милане, и в Нью-Йорке. Терпи, не скули и, может быть, тогда что-нибудь и получишь.
– Взорвать бы всех этих меценатов к чёртовой бабушке…
– Зачем? Что ты этим изменишь?
– Восстановлю справедливость хотя бы!
Мария поднялась с кресла и вновь обняла Алексея.
– Вот за эту самую справедливость я никогда не разлюблю тебя, так и знай! Ты, Лёша, и в самом деле – не от мира сего. Точнее – не от мира сегодняшнего. Хлебнём же мы с тобой горя… Но я всё равно счастлива буду.
– Брось, о каком ты горе? Тебе для успеха нужны не меценаты, а лучшие учителя. Смотри, я обещал Петровичу продать наши червонцы, за них мы выручим полтора миллиона. Не ахти какие деньги, но на сезон, может быть, хватит. Не хватит на Милан – найдём учителей в Москве или Ленинграде. Выступишь на двух-трёх конкурсах, подтвердишь свой талант… Всё получится, Маша, не бойся!
– А зачем Петровичу полтора миллиона?
– Он говорит, что надо срочно починить какую-то насосную станцию. Без неё помидоры, которые они уже посадили, не вырастут. А так – уже осенью он эти деньги с троицей вернёт.
