Текст книги "Вексель Судьбы. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Юрий Шушкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)

Алексей сидел напротив окна и, несколько раз приподнимая бокал на уровень глаз, сквозь резной узор на фиолетовом хрустале вглядывался в причудливые изломы крыш и деревьев на фоне темнеющего вечернего неба. Из приоткрытой створки доносился далёкий уличный гул и живое тёплое дыхание как всегда внезапной и бурной московской весны. Несколько раз он отвечал, совершенно не задумываясь, на адресованные ему вопросы, в то время как хоровод собственных мыслей всё дальше и дальше его куда-то уносил. «Что всё-таки происходит? Почему я здесь? Кто эти чужие люди – близкие и симпатичные мне, но в то же время чужие, хотя и занимающие мою квартиру? Отчего именно они поселились здесь, и почему столь легко и быстро мы сошлись? И что, наконец, будет впереди?»

Когда шампанское закончилось, хозяин стола откупорил бутылку портвейна. Алексей с удовольствием выпил полный бокал, поскольку нараставшую внутри тревогу стоило чем-то приглушить, и глоток терпкого и сладковатого вина был более чем уместен. Волнение понемногу улеглось, за окном темнело, где-то у пруда в небо запустили несколько петард, которые с шумом пронеслись вверх, рассыпая яркие золотые брызги. «Как хорошо! В самом деле, как хорошо! Чем я заслужил это блаженство? Я же по-настоящему даже не воевал и не страдал… Все эти люди расположены и добры ко мне, у меня есть деньги, и их довольно-таки много… Всё это так. Но ведь я ничем этого не заслужил. Значит, должен буду заслужить. Должен буду что-то сделать для страны, для людей. Или – для памяти и доброго имени тех, кого уже нет на земле? Так или иначе, мне что-то предстоит. Что ж! Я готов. Буду ждать».

Несколько дней назад Борис купил большое количество дисков с кинофильмами о войне – «самыми премиальными», как он выразился, – чтобы Алексей с Петровичем могли лучше познакомиться с событиями, происходившими после их исчезновения весной сорок второго. В этот вечер они смотрели две последних части эпопеи «Освобождение» с битвой за Берлин. Алексей, доселе проявлявший к просмотрам этих фильмов самый живой и искренний интерес, вдруг поймал себя на странной мысли, что отныне он – не участник, и лишь зритель демонстрируемых на экране событий. Эмоции стали более скупыми, чужая смерть и боль уже не пронзали сердце, как обычно пронзают сердце очевидца, а на место горячего и по-детски искреннего ожидания возмездия врагу заступила рассудочность зрителя, интересующегося прежде всего тем, о чём создатели фильма намерены рассказать в дальнейшем. Алексей, негодуя, постарался заставить себя избавиться от подобного настроя, и на какое-то время непосредственное сопереживание ему удавалось сохранять. Однако усилие, которое было для этого необходимо, свидетельствовало лишь об одном – он быстро и необратимо превращается в москвича двадцать первого века.

Однако когда ближе к полуночи Борис предложил посмотреть документальный фильм Довженко об освобождении Украины, Алексей вновь почувствовал себя живым очевидцем тех событий. Не в силах оторваться от экрана, он вновь физически ощущал чужие страдание, отчаянье, жар и экстаз боя. А Петрович, забыв про недопитый портвейн, казалось, тихо и незаметно плакал.

«И всё-таки – почему я здесь? Зачем? Что и как именно я должен сделать?» – с вернувшимся напряжением подумал Алексей после того, как фильмы закончились и все, пожелав друг другу доброй ночи, разошлись по комнатам.

Второго мая около одиннадцати их разбудил Борис, сообщивший, что Мария, получив рано утром сообщение от подруги, неожиданно собралась и уехала в Петербург, где для неё в преддверии Дня Победы намечался ангажемент, а также обещали возможность послушаться в одном из музыкальных театров. Борису же позвонил сосед по даче и также попросил срочно приехать, дабы бригада водопроводчиков могла перекрыть в его доме какой-то важный для ремонта линии вентиль. Пообещав вернуться к вечеру, Борис доверительно поведал, что только что навёл справки насчёт паспортов и с радостью готов сообщить, что паспорта готовы и в ближайший день-другой должны быть на самолёте доставлены с Дальнего Востока. Но пока документы отсутствуют, он настоятельно просит друзей не покидать квартиры, тем более что в ближайшие дни в центре столицы намечается важное политическое событие, из-за которого «требования безопасности взвинчены до предела» и «ничего не стоит загреметь в каталажку».

Надо сказать, что Алексей с Петровичем, согласившиеся на добровольное двухнедельное заточение, нисколько не чувствовали себя стеснёнными и ущемлёнными в свободе своих действий. Память о лихих событиях их первых дней в новом мире и очаковской ночлежке была более чем свежей, поэтому искушать судьбу без крайней необходимости совершенно не хотелось.

Когда дверь за Борисом захлопнулась, Петрович притворил окно и промолвил, опустившись в кресло:

– И всё-таки, Алексей, я до сих пору не могу понять и объяснить себе – хотя уже столько времени прошло: почему мы здесь с тобой оказались? Зачем? Что мы теперь должны делать? Как будем жить?

– Мои мысли читаешь. Сам голову ломаю.

– Начнём с паспортов. До сих пор не могу прийти в себя от этой затеи.

– Затея и в самом деле дурацкая. Но разве у нас имеются другие варианты?

– Нет.

– Всё верно. Раньше бы сами нарисовали себе паспорт – и никакие патрули на страшны. Только теперь у них все люди и документы заведены в базы данных. Так что без официальных паспортов – нам никуда.

– Но платить за это по миллиону рублей!

– Согласен, многовато… Но иначе – как нам было поступать? Ходить по московским базарам и всех расспрашивать, где можно сделать подложный паспорт подешевле?

– Да уж… За три первых дня здесь мы три раза имели проблемы с милицией… тьфу, с полицией. А ведь когда-то – они были нам с тобой младшие братья. Кто бы мог подумать!

– Такого даже во сне кошмарном не приснится. Поэтому, чтобы не загреметь в кунсткамеру, лучше потратиться. Чёрт с ними!

– С кем?

– С деньгами.

– А я думал – с Борей и Машей.

– Ну почему ж? Лично мне они даже премного симпатичны.

– Мне тоже. Только вот странные они немного.

– Почему странные?

– Потому, что они не очень похожи на людей, которые сейчас здесь живут. Какие-то подозрительно правильные.

– Ну и что? Ведь не все в этой нынешней стране такие же мерзавцы, как тот Лютов. Могут ведь попадаться приличные и интеллигентные люди. Вот нам повезло – такие попались.

– Меня смущает, что в твоей квартире нам слишком часто везёт. В запертый подъезд впустили, консьержка спала, дверь в квартиру была открыта! Потом явились жильцы, немного поморщились, поломались – и вдруг сразу нам поверили.

– Но ведь отцовский тайник! Такая находка любого убедит!

– Понимаю. И всё-таки – не верю я в Борину искренность до конца. Что-то он не договаривает. Убей меня – но он точно снимет свою комиссию за наши паспорта.

– Но если с паспортами будет всё в порядке – какая разница? Он ведь использовал какие-то свои связи, сам шёл на определённый риск…

– А ты не думал, Алексей, что наши с тобой коллеги – я имею в виду тех, кого раньше звали чекистами, – пасут и ведут нас, как миленьких, от самого Ржева? Видишь ли – сначала мой тайник извлекли, потом твой… Ты не думал, что они ждут от нас чего-то ещё? И поэтому так красиво и умно всё вокруг нас обставляют – вежливый брат с сестрой-красавицей, кино про войну, коньяки да портвейны…

Алексей немедленно посерьёзнел. Мысль об инсценировке со стороны своих бывших – тьфу, «будущих» коллег-чекистов, заинтересованных в информации, оставленной ему отцом, несколько раз посещала Алексея, однако допустить подобную возможность всерьёз он не решался. Ещё в первую же ночь он надёжно спрятал тетрадь среди своих вещей, сказав Борису, что в ней – личная информация. Петровичу, да простит он его, Алексей также ничего не поведал. Этот момент неправды по отношению к боевому товарищу был немного тягостен, однако значимость информации, оставленной ему отцом, не позволяла столь легкомысленно раскрывать её даже самым доверенным людям.

И хотя он уже решил вполне, что в течение какого-то обозримого времени ему придётся посвятить Петровича в тайны царских сокровищ, делать это сегодня и сейчас он не был готов, намереваясь всё ещё раз хорошо обдумать. Хотя – кто знает! – вдруг Здравый смог разгадать его мысли? Или прочитать тетрадь? А теперь элементарно проверяет «на вшивость»? Поэтому нужно сказать что-нибудь, абсолютно что-нибудь, лишь бы оно не являлось бы ложью!

– Если нас ведут, то делать это могут только те, кто нас воскресил, – ответил Алексей, тщательно подбирая слова. – А вот это дело, ты уж извини, – не человеческое.

– Но мы же можем даже не предполагать, какого уровня технологиями они сегодня обладают…

– Хорошо, пусть обладают. Но тогда зачем им было расставлять на нашем пути столько ловушек? Меня же хотели арестовать за убийство какого-то бандита! А товарный эшелон – приди он на пять минут позже, нас бы взяли, как котят! И отчего мы маялись в Очаково, как робинзоны, а не жили в «Национале»?

– Не знаю. Ты не сердись, я же просто делюсь с тобой своими опасениями. А уметь теоретизировать об опасностях, пусть даже призрачных, – наше профессиональное свойство.

– Всё хорошо. А что тебе в хозяевах не нравится?

– Я же сказал – оба они как не от мира сего. Вот Борька – вроде мажор, повеса и алкоголик, а умён и совесть имеет. Странное сочетание.

– Чего ж тут странного! Ты думаешь – я не такой?

– Ты?

– Да, я. Просто я всегда был при деле, а он оказался за бортом. Должно быть, при капитализме оказаться за бортом – это обычное явление. Он говорит, что после сорока человек здесь никому не нужен.

– С его-то связями? С «Мосфильмом»?

– А что – «Мосфильм»? Я разговаривал с ним об этом. Там теперь всё в частных руках, куча разных студий… Где нормальный продюсер – это, по-нашему, режиссёр, а где криминальный типаж – не разберёшься без стакана. Снимают в основном всякую похабщину, однако в последние годы, по его словам, начал расти интерес к советской истории. Я имею в виду – к нашему с тобой времени. Всё, что связано с НКВД, со Сталиным, с войной – всё сегодня пользуется повышенным спросом.

– Да, но тогда отчего же он не работает?

– А он как творческий человек не обязан ходить в контору каждый день. Работает вроде бы помаленьку, что-то пишет. Написал недавно киносценарий – «Красный Бонапарт». О Тухачевском.

– Это по нему он с тобой консультировался?

– Да. Всё расспрашивал, был ли военный заговор в тридцать седьмом.

– А ты?

– Что я? Я лишь рассказал, как общался однажды с Тухачевским на даче у драматурга Сланского, который был приятелем отца. Это было где-то в году тридцать пятом: я был тогда ещё мальчишкой и всё пытался расспросить Тухачевского, какой будет война с немцами. А он отшутился, сказав, что к началу войны СССР будет иметь на вооружении боевые ракеты и Берлин сожгут за пару дней. Красивый, умный был человек, изъянов я в нём не обнаружил. Хотя – я многого тогда мог не видеть и не понимать.

– А ты-то сам веришь в заговор?

– Как тебе ответить? И да, и нет. Да – потому что годом раньше на нашу общую беду в Испании удался заговор Франко. Нет – потому что прежде, чем рассуждать о заговоре, стоило бы разобраться в конфликте между Тухачевским и Ворошиловым. Они ведь элементарно не переносили друг друга. В этом конфликте, думаю, и вся суть.

– Да, ты прав, дело тёмное. Поговаривали, что наши вроде бы вскрыли на Транссибе японскую диппочту из Варшавы, а в ней – записи доверительных бесед с маршалом, сделанные японским атташе.

– Но если так – то почему же эти документы не опубликовали?

– Чтобы на следующий же день началась война с Японией?

– Да, ты прав, Петрович. Но, как бы там ни было, Борису я ничем по теме Тухачевского помочь не сумел.

– А он сам – в своём сценарии – на какой позиции стоит?

– Считает, что заговор имел место.

– Молодец. Я тоже так считаю.

– Ну вот видишь! А ты говоришь – мажор!

– Мажор он есть. Только несчасливый и оттого немного странный. И сестра у него – тоже какая-то несчастливая. Всё, за что берётся – всё валиться из рук и выходит ей боком.

– Это тебе Борис рассказал? Или она сама?

– Тут к цыганке ходить не надо, всё как на ладони. Родилась не в своё время. Эх, ей бы во время наше! Вторая бы была Изабелла Юрьева!

– Я тут как-то подумал, Петрович, и хотел с тобой посоветоваться: может, поможем ей немного деньгами? Её втянули в какую-то нехорошую историю и потом объявили, что она должна неким негодяем большие деньги.

– Сколько должна?

– Не знаю. А сколько, кстати, у нас осталось? Точнее – останется, когда рассчитаемся за паспорта?

Оказалось, что в распоряжении бывших разведчиков остаётся не так уж и много средств: рейхсмарки не в счёт, пять тысяч старых английских фунтов отправлены на экспертизу и вернутся нормальными деньгами – если ещё вернутся – совсем не скоро, рубли и евро, затерявшиеся в карманах одежды буржуев с Остоженки, почти все были потрачены на еду, газеты и видеофильмы. А из суммарно шестидесяти пяти тысяч долларов, находившихся в «диверсионном» тайнике и экспроприированных у начальника стройки Лютова, после расчёта за паспорта на руках останется только пять. Не густо.

Правда, они совсем забыли про червонцы. Червонцев было 103 штуки, и для понимания современной стоимости этого сокровища Алексей в полной мере воспользовался технологиями нового века, справившись через компьютер. Оказалось, что золотые червонцы будут стоить порядка полутора миллионов рублей.

– Да, – процедил сквозь зубы Здравый, – раньше на эти деньги можно было вооружить батальон или целый год содержать на конспиративных квартирах партизанский отряд. А теперь – нам с тобой на подъём по семьсот тысяч едва ли хватит. Машеньке мы вряд ли поможем – по крайней мере, если помогать станем деньгами. А у тебя-то у самого – какие планы? Не век же нам в твоей бывшей квартире сидеть.

– Пока особых планов нет. Выправлю документы – осмотрюсь, попробую поездить по городу, пожить самому. А дальше – посмотрим. Я же историк, и хотел бы по этой свой специальности и продолжать.

– А жить где будешь?

– Где жить? Пока не думал.

– Очень зря, что не думал. Работу по специальности ты сможешь сыскать, боюсь, только в Москве, а жилье за зарплату историка обретёшь только в глухой провинции. Начальный капитал в столице за пару месяцев подчистую спустишь.

– Тогда что ж! Уеду из Москвы.

– Если уедешь – то тогда забудь про любимую работу.

– А если служебное жильё дадут?

– Сегодня – не дают.

– Хорошо. А у тебя у самого какие тогда планы?

– Разумеется, постараюсь из Москвы смыться. И чем скорее, тем лучше. Куплю где-нибудь в деревеньке домик – и стану мелкобуржуазным элементом. Авось протяну как-нибудь.

– Окулачишься?

– Ну да, вроде того. Хотя по духу своему я однозначно городской пролетарий. А может быть – даже и интеллигент. Когда-то лучше меня никто радиоприемники чинить не мог. Только вот техника теперь не та, и мне её уже не догнать… Поэтому, думаю, придётся уходить в сельское хозяйство.

Ничего не отвечая, Алексей прошёл на кухню и вернулся с картонным саквояжиком, содержащим несколько бутылок заграничного пива.

– Опять трофейное?

– Ну да, немецкое. Хочу кино посмотреть – не возражаешь?

В этот раз поставили на просмотр один из дисков со специально сделанными Борисом подборками документальных фильмов о событиях, происходивших в шестидесятые-семидесятые годы. Исторически кадры Карибского кризиса, лунной гонки и перекрытия сибирских рек надолго приковали внимание и отвлекли от неприятных мыслей. Время пролетело незаметно, и когда подошло время ужина, то звонить в ресторан из экономии не стали, обойдясь остатками салатов и колбас со вчерашнего застолья. Поужинав, перешли на изучение восьмидесятых годов, начавшихся с помпезных похорон трёх генсеков и завершившихся развалом страны. Смотрели молча и напряжённо, не обмениваясь комментариями и стараясь получше запомнить каждое лицо и каждую деталь.

Где-то после одиннадцати вечера из прихожей послышался глухой перезвон ключей и звук отпираемого замка. Приехал Борис.

– Не скучаете? Я только переночевать. Завтра к восьми утра назад, водопроводчики трубу только будут варить…

– Да ты бы остался на даче! Что за нужда себя гонять? – удивился Здравый.

– Да… можно было. Ну ничего. Нужна, видимо, порция общения с вами.

Алексей с Петровичем удивлённо переглянулись. Неужели для Бориса столь важны эти во многом беспредметные разговоры на случайные темы? Неужели они представляют для него интерес не с точки зрения какого-то долгосрочного замысла, в наличии которого они начали было его подозревать, а нужны просто так, нужны лишь своим существованием и присутствием? Но тогда кто же этот человек?

Борис тоже, по-видимому, уловил эту неопределённость, обозначившуюся в их взаимоотношениях. Переодевшись и умывшись, он вернулся в гостиную с твёрдым намерением посвятить предстоящие ночные часы каким угодно беседам и выяснению позиций, но только не сну. Правда, от пива он наотрез отказался, сославшись на то, что наутро ему садиться за руль.

– Кто-нибудь из вас прочитал «Архипелаг ГУЛАГ»? Я оставлял его на полке, – поинтересовался Борис, когда очередной документальный диск завершился сюжетом о возвращении в Россию Солженицына.

– Не то чтобы внимательно и до конца – но просмотрел книгу вполне предметно, – ответил Алексей.

– И что скажешь? Похоже на правду?

– На девять десятых – правда. Но одна десятая – это субъективный взгляд автора, который он преподносит как истину и окончательную данность. Но автор – настоящий мастер, поскольку умудрился свою личную позицию представить правдой всеобщей.

Ответ Борису понравился, и он широко и открыто улыбнулся:

– Если хотите знать моё мнение, то для меня Солженицын – большая сволочь.

– А вот это интересно! – отозвался из полутёмного угла Петрович. – Я хотя книгу Солженицына не читал, но немного в курсе. Так вот, всё должно было быть наоборот – мы, недобитые чекисты, против написанного им, а современный москвич – за. Или ты, Алексей, занимаешь центристскую позицию?

– В каком смысле – центристскую?

– В том, что нашу с тобой «эпоху террора» добра и зла было поровну. Али как?

– Добра было больше. Я что-то, Петрович, тебя не совсем понимаю. Ты полагаешь, что действия Сталина необходимо осудить?

– Ха! Вот и ты, Алексей, попался в эту ловушку. А ведь её чертовски искусно придумали: если ты за Сталина, то значит и за репрессии, и нет тебе прощения в цивилизованном обществе. А самое-то главное – остаётся за кадром!

– Браво, Петрович, браво! – Борис вскочил и энергично провёл рукой по воздуху, обозначая верно найдённый окончательный ответ. – Именно так: главное – за кадром. Любая жизнь многопланова и многоцветна, и марать её единственным цветом – как минимум признак скудоумия. Вот ты, Алексей, почему то, что ты назвал «личной правдой Солженицына», не приемлешь?

– Насколько я сумел разобраться, Солженицын – человек неглупый, гордый и амбициозный. В сталинской системе он желал и ждал для себя чего-то великого – ну, например, лавров Шолохова или Толстого Алексея, а тут раз – и слетел с орбиты из-за неосторожного письмеца. Отсюда личная обида и крайняя нелюбовь ко всей эпохе… Вместо того чтобы разобраться в ней глубоко и честно, он всю её замарал ГУЛАГом. Вроде и не было ничего другого, а только сплошные лагеря… Как психолог он этот трюк провернул гениально. А как писатель – я даже не знаю… Боюсь комментировать, поскольку не вполне в курсе того, как принято писать сегодня. Однако в мои годы его никто писателем не назвал бы. С другой стороны, журналистом его тоже не назовёшь – больно уж огромный пласт он поднял и перенёс на бумагу, прежде писатели за такое не брались.

– Тут не в писательстве дело, – вновь вступил в разговор Петрович, рассудительно поглаживая ладонью тщательно выбритый подбородок. – Спору нет, время было жёсткое и безжалостное. Чуть оступился, написал или сказал не подумав – и хватил лиха. Но это происходило так не оттого, что Сталин или кто-то другой так захотели. По-другому просто не могло и быть.

– Солженицын и вслед за ним миллионы людей по всему миру считают, что могло.

– Ну и пусть себе считают! Сегодня людям даже невозможно представить, какой страшной и дикой была наша реальность. При царе едешь по России – вокруг в основном благородная публика, дворяне, купцы, попы с попадьями… Кресты золотые! А вся основная масса народа была заперта по бесконечным деревням. И не просто заперта, но ещё и придавлена гнётом социальным и религиозным. А после революции вот что получили: благородная публика исчезла, народ из-заперти хлынул и заполонил всё, что только можно. Население одной Москвы выросло в пять раз, если не ошибаюсь, трамваев не стало хватать! Это здорово, конечно, но при этом на одного мечтателя или романтика коммунизма стало приходиться по три натуральных бандита, садиста и хама. И в придачу религию, которая их худо-бедно сдерживала, отключили и объявили опиумом и бредом. В двадцатые годы, если помнишь, днём на улицу страшно было выйти. А уже перед войной – чистые, нарядные города, розы в клумбах, театры, кино. Кто-нибудь сегодня понимает, что произошло, отчего такая перемена?

– В конце двадцатых я два года жил с отцом в Париже, – задумчиво произнёс Алексей, – однако представление имею.

– Догадываюсь, Петрович, куда клонишь, – ответил Борис, – но ты сам лучше доскажи.

– Хорошо, досказываю. Все перемены состоялись не потому, что были успешно выполнены сталинские планы и пятилетки, а потому, что мои коллеги с наганом в руке и голимым чаем в животе, чтобы поменьше спать, день и ночь вычищали всю эту дикость, всю эту отрыжку человеческую… Не оппозиционных профессоров и политических разных противников, а именно самую натуральную мразь прежде всего. Вязали, строили и отправляли на перевоспитание – рыть каналы и тайгу валить. Выполняли эту чёрную и неблагодарную работу хотя бы для того, чтобы нынешние бабушки, когда становились студентками, могли спокойно вечером дойти из института до общежития. Понимаешь, Борис? Я не говорю про тридцать седьмой и тридцать восьмой годы, когда эта система наша дала сбой и стала уничтожать тех, кто ей служил, – давай смотреть на то, что было до и после. Ведь если бы вся эта чёрная масса победила и захватила страну, то не было бы теперь ничего. Гитлер ведь и рассчитывал, что встретит в России именно таких. Похвалялся, что передавит их гусеницами и установит новый тысячелетний порядок. А если бы он в тридцать девятом приехал бы в Москву сам, а не посылал бы Риббентропа, то увидел бы, что очистительную работу мы уже сделали. Я имею в виду НКВД. Причём сделали филигранно. Негодяев убрали, а лучших вытащили на свет, дали возможность работать, раскрыться… И если бы не война, которая всех этих лучших и выкосила, жил бы ты сегодня, Борис, в самом светлом и в самом справедливом государстве планеты.

– Полностью с тобой согласен, Петрович, – ответил Борис. – Только думаю, что кроме хулиганья вам стоило бы покрепче поработать с политическим классом.

– А вот здесь я не очень тебя понимаю. Поясни-ка.

– Что пояснять-то? Мало вы врагов народа расстреляли. Точнее – много погубили случайных людей, а настоящих врагов оставили жить и работать. Тогда это как-то обошлось, но зато потом, уже в наши дни, привело к катастрофе. И сегодня у нас в России уже весьма многие рассуждают в том ключе, что если бы Сталин довёл чистку до конца, то не было бы с нами нынешнего позора. И что рано или поздно, хотим мы того или нет, придётся чистку повторять. Только теперь, скорее всего, в более кровавых масштабах.

Борис закончил говорить, и возникла небольшая пауза. Алексей молча сходил за пепельницей и закурил. Петрович, к которому была обращена сентенция Бориса, немного покашлял и ответил негромким голосом:

– Вот чего не ожидал – так это встретить в вашем прекрасном мире желающих повторить нашу мясорубку.

– Этот мир только внешне выглядит прекрасным, – спокойным голосом ответил Борис. – Он построен на вопиющей несправедливости и давно прогнил. Страной правят подлецы, не имеющие никаких идей, кроме желания обогащаться и купаться в наслаждениях. Ведь даже у Троцкого была идея, а у этих – нет. Пока наш наивный и добрый народ всё ещё чего-то ждёт: то ли их вразумления, то ли Божьего гнева. Но если вразумления нет, а Божий гнев запаздывает или не приходит вовсе – то совершенно объективно возникает потребность в терроре. Возникает не потому что я, такой вот кровожадный Борис Кузнецов, жажду напиться кровью негодяев и лжецов, а оттого, что эти негодяи сами открыли двери для отмщения, и кто-то должен в них первым войти. И если это выпадет сделать мне – я не буду комплексовать и бояться, что развязав войну, пострадаю сам. Война на то и война, что пули летят в обе стороны и часто ранят невиновных и посторонних. Ещё раз: я боюсь об этом думать, но всё идёт к тому, что кое-кому из нас придётся завершить то, что не успели сделать вы.

– А что мы не успели? – поинтересовался Здравый.

– Не добили разных жадных и слабохарактерных типов, дети и внуки которых затем устроили в стране перестройку.

– Снова я не понимаю. Если ты говоришь про политических – я для тебя плохой собеседник. Я никогда по политическим делам не работал, и слава Богу. Хотя и хулиганьём с кулачьём занимались тоже другие товарищи, это я себе сейчас их доблесть приписываю. Мы же больше работали по белоэмигрантам, буржуазным националистам и прочей подобной публике. Но у этих клиентов, поверь, была своя сильная идея. Иногда зацепляли кое-каких троцкистов – ты уж извини, но слабохарактерными людьми их никак не назовёшь. Да, мышлением они обладали своеобразным. Думали о чём угодно, но только не о стране и людях. Однако их вере и твёрдости любой большевик мог бы позавидовать. И если бы Троцкий Сталина одолел – крови народной пролилось бы куда более.

– Разве? А я считаю, что именно потомки недобитых троцкистов захватили власть, разрушили Союз и теперь ведут страну к «глобальной гармонии». Раньше это называлось мировой революцией. Теперь – глобализованным миром под руководством США.

– Ты, Борис, что-то путаешь. Я многих из этих троцкистов знал лично. Ты прав в том, что они наш Союз не ценили, им нужен был весь земной шар. Но вот утверждать, что они так вот взяли – и все скопом продались мировой буржуазии, её штабам, разведкам – я не верю. У них ведь своя, отдельная вера была. И эту веру они имели неистовой, страшной силы. Поэтому часто случалось, что совершенно невиновные люди страдали только лишь из-за того, что имели столь же сильные убеждения. У нас в одно время в троцкисты записывали всех, кто был наркомвоенмором Троцким в Гражданскую отмечен – а это почти все поголовно красные командиры, выросшие до военачальников. Их через одного в конце тридцатых и положили – явный перебор. А их дети в войне с фашистами в первых рядах пали. Так что развалить страну они никак не могли. Разваливали страну не внуки троцкистов, а внуки мещан и недобитых кулаков. И недобитые мной националисты с ними в придачу. Извини, но я именно так считаю. А ты, лейтенант, как полагаешь?

Алексей ответил не сразу – было видно, что разговор для него не вполне приятен:

– Согласен я только с тем, что время было неимоверно жестоким. Боюсь, сегодня эту жестокость никто не может даже вообразить. Тогда весь мир, как во времена альбигойских войн, виделся расколотым на добрую и злую половины. А в таком мире невозможно не замараться, невозможно оставаться чистым. Ведь чтобы оставаться чистым, надо было либо перестать действовать вообще, либо умереть.

– А где, по-твоему, было зло, а где – добро? – поинтересовался Борис.

– Их невозможно разделить. Просто невозможно. Я же сказал – представить то время сегодня попросту нельзя. Даже я сам сегодня начинаю теряться и перестаю понимать, как всё было на самом деле. И вы все лучше эту затею бросьте. Есть факты, есть события, есть судьбы людей – вот на них и смотрите. А оценки раздавать – нет, не наше это право.

– Но ведь оценка всё равно будет вынесена! – не унимался Борис.

– Кем?

– Ну хотя бы в предварительном порядке – апостолом Петром, что стоит с ключами перед дверьми царства Божия.

– Вряд ли. Хотя, – Алексей на минуту задумался, – очень возможно, что в рай пригласят совсем не тех, кого мы ожидаем там увидеть. Если судить не по чистоте, а по порядочности. Чистеньким, я уже сказал, остаться в наше время было невозможно. А вот порядочным – да. И таких порядочных людей было достаточно много. В том числе – и на самом верху.

– Лейтенант прав, – подтвердил Петрович. – Когда любой донос мог оборвать любую жизнь, люди поначалу пытались замкнуться в себе, но затем – наоборот, начинали крепко друг за друга держаться. Понимали, что по другому нельзя. Оттого если кто-то попадал в неприятность, то обычно тянул за собою весь свой круг. Но чаще, мне кажется, этот круг не губил, а выручал. И если б не война, то таких кругов, таких сообществ людей порядочных развилось бы куда больше, и они со временем покрыли всю страну, физически вытеснив негодяев и прочую с ними плесень. Поэтому надо бы, Борис, чтобы сообщества подобные возникали сегодня, и от них круги пошире бы расходились. Тогда и террор новый не потребуется.

Борис ухмыльнулся:

– Но ведь сообщества порядочных стали возникать именно в условиях террора, чтобы честные люди могли ему противостоять!

– Ах, чёрт! Я всегда был слаб в схоластике. Но тогда что прикажешь делать?

– Сначала – безжалостный и беспощадный террор против правящей верхушки, – рассудительно и спокойно, словно говоря от чём-то давно продуманном, осмысленном и очевидном, резюмировал свою точку зрения Борис. – То есть уничтожение нынешней политической и экономической элиты, как они себя сами называют. Затем – быстро и энергично строим гражданское общество, организуем и развиваем все эти сообщества порядочных людей, профессионалов, мастеров и прочее. А на третьем этапе – возводим новую экономику и новое государство. Ведь к тому времени, когда начнёт заканчиваться нефть и существующий мировой экономический порядок однозначно рухнет, уже нельзя будет твердить, что Америка или Европа – образец-де для нас. Снова придётся всё выстраивать заново, снова будет езда в незнаемое, как у Маяковского. Я считаю, что именно такая перспектива – сегодня единственный шанс для России.

– А без террора на старте никак не обойтись?

– Хотелось бы обойтись. Но, боюсь, что по-мирному не выйдет. Надо просто сделать так, чтобы террор не вышел за нужные рамки и не начал косить невиновных.

– В годы французской революции так, как ты хочешь, тоже ведь не вышло, – возразил Алексей. – Тогда все думали, что как только перебьём негодяев, всех этих ennemi du peuple^[30],– так и начнётся прекрасная жизнь. Но на деле выходит так, что если запустить реакцию насилия, то она будет длиться до тех пор, пока в ней не сгорят все, кто на момент её начала что-то из себя представлял. Это как деление ядер урана – если реакцию запустить, то она не остановится, пока в ней не сгорит весь уран. Огонь террора остановит только следующее поколение, которое придёт на смену уничтоженному. Похоже, такое вот новое поколение и спасло страну после тридцать седьмого года, остановило тот маховик… Ну а если брать шире – то мы, друзья дорогие, сейчас залезли с вами в такие проклятые вопросы, от которых лучше держаться в стороне. Добро и зло разделены только в церкви. В жизни развести их невозможно, и тот, кто этого не понимает, способен распахнуть самые страшные бездны…