Текст книги "Вексель Судьбы. Книга 1 (СИ)"
Автор книги: Юрий Шушкевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)
Он тоже долго махал ей вслед, и лишь когда прицепной вагон, раскачавшись на стрелке Астаховского моста, скрылся за тёмно-зелёными кронами лип в начале Ульяновской улицы, плотно заслонявшими её просвет, он в первый и, как потом оказалось, в последний раз столь остро и горько почувствовал разлуку.
Бараки в «вороньей слободке» на тёмной и жалкой окраине Андроновки действительно вскоре сгорели после одной из первых бомбардировок столицы. В конце октября Алексей получил от Елены почтовую карточку, в которой она лаконично информировала, что её медсанчасть переводят в Казань и их повезут туда пароходом. А в начале декабря, накануне выпуска из разведшколы, ему пришел треугольник от неизвестной женщины, которая сообщала, что Елены больше нет. Из письма следовало, что медсанчасть была размещена на барже, перевозившей раненных военных, и что возле Горького баржу разбомбил вражеский самолет. Что пилот какое-то время решал – атаковать ли мост через Волгу, на котором в тот момент по какой-то причине застрял железнодорожный эшелон, забитый эвакуируемыми, или сбросить свой смертоносный груз на приближающуюся к мосту баржу. И что пока самолет заходил на второй круг, медсестры пытались расстелить на палубе из простыней большой белый крест, однако фашист, разглядев зелень полевой формы лежавших на палубе красноармейцев, принял решение бомбить именно баржу.
Известие о гибели Елены не вызвало в Алексее ни отчаянья, ни тоски. Эта весть растворилась в общем потоке событий, смертей, исчезновения целых полков, дивизий и армий с немедленным прибытием на место исчезнувших новых, скупых радиосводок, страшных фотографий в газетах и ещё более страшных рассказов и слухов, приходивших с линии огня. Если летом и даже в начале осени, когда смерть косила передовые советские части на далёкой Украине, под Бобруйском или Смоленском, а в Москве, несмотря ни на что, жизнь могла продолжаться в своём практически неизменном течении, то теперь, когда чёрным саваном была накрыта уже вся страна целиком, когда возможность гибели от пули, осколка, холода или болезни из категории умозрительной превратилась в явление повсеместное, а подлинной случайностью и удачей стало являться выживание, равно как и сохранение своего тела без физического страдания и увечья, – теперь душа огрубела, сжалась и в ней уже не оставалось даже самого малого пространства для личной боли.
В какой-то момент Алексей поймал себя на мысли, что поскольку отныне его жизнь предопределена, точнее, предопределена скорая и неизбежная гибель на этой страшной войне, то вместе с вариантностью будущего исчезло и чувство, которое он называл «болью за несделанное». Самая сильная боль, рассуждал он, возникает, когда человек лишается возможности реализовать задуманное: добиться успеха, получить образование, интересную работу, обрести или сохранить любимого. Если физическую боль можно заглушить или как-то преодолеть, то боль подобного рода – абсолютна и неустранима. Однако если устранить представление о собственном личном будущем, если перестать видеть себя в какой-либо иной новой реальности – то «боль за несделанное» также исчезнет.
Продолжая эту мысль далее, он обнаружил, что отсутствие личной боли ввиду полной и абсолютной предопределённости будущего должно было одинаково помогать перед лицом смерти и героям-мученикам гражданской войны, и мученикам религии. Первые твёрдо знали, что в коммунистическом государстве будут навсегда решены все проблемы человечества, и поэтому невозможность желать и требовать для себя и своих потомков ещё большего счастья помогала им преодолевать любые страдания и пытки. Вторые же, веря в истинность загробной жизни «без гнева и нужды», также могли укрепляться в своих земных страданиях через осознание безвариантности грядущего бытия. С позиций этой теории выходило, что самую страшную боль должна причинять измена любимого, поскольку в этом случае вся полнота будущего, замышленного тобой, внезапно обрушивается и неумолимо переходит к другому лицу, если не прямо похищается им. Не менее страшную боль также должны вызывать увечье и смерть в мирное время – здесь он отчётливо понимал, как тяжело было его сверстникам и товарищам страдать умирать в боях на Халхин-Голе или Карельском перешейке – когда совсем рядом, в считанных километрах от линии огня и смерти, била ключом мирная жизнь, работали клубы, крутилось кино и будущее рассыпалось перед всяким, готовым в него заглянуть, тысячами ярчайших возможностей и путей.
Теперь, когда все эти россыпи соединились в прямой короткий луч, упирающийся в стену предопределённости личной судьбы, и при этом неважно, что за этой стеной – неизбежная победа над Германией и грядущая прекрасная жизнь, – Алексей более не жалел ни о разгромленных советских фронтах, ни об оставленных городах, ни о потере любимой. Ни о чем не жалея, он рассудительно и холодно готовился отдать свою жизнь как можно дороже для врага.
Поэтому когда в апреле сорок второго наконец-то прервалось утомительное казарменное ожидание, и младший лейтенант Гурилёв был откомандирован в расположение не выходящей из тяжёлых боёв 39-й армии, его жизнь сразу же обрела смысл и наполнилась невиданным доселе тревожным и торжественным ощущением близкой развязки. Будучи реалистом, он не планировал для себя продолжительной военной судьбы и резонно предполагал, что всё должно решиться в первом или, максимум, во втором бою – вид возвращающихся с передовых позиций соединений и уровень их потерь не оставляли в том ни малейших сомнений.
Однако фронтовую жизнь стала отравлять проблема иного рода: вместо передовой ему пришлось готовиться к спецоперации во вражеском тылу, до выхода приказа пребывая при дивизионном штабе в относительной безопасности и отчасти в комфорте. Затянувшееся ожидание сделалось настоящей мукой: в полном соответствии с разработанной им теорией «боль за несделанное» – за невозможность в открытом бою застрелить гитлеровца или подорвать гранатой фашистский танк – начинала прожигать душу и лишать сна.
Алексей был достаточно разумен и образован, чтобы понимать, что подобное состояние рано или поздно приведёт к умопомрачению. Ведь для того, чтобы обрести покой, ему с некоторых пор нужно было во что бы то ни стало увидеть кровь врага, услышать, наплевав на все дистанции огня, его смертный хрип, физически ощутить, как отлетает в никуда его чужая чёрная душа. Вот почему он страстно и безотчётно желал для себя скорейшего дела, допуская и даже тайно мечтая о внезапном вражеском прорыве к штабным блиндажам, когда бы у него появилось возможность вступить с неприятелем в открытый и беспощадный бой.
Так что пока приказ о спецоперации задерживался, Алексею приходилось прилагать самые серьёзные усилия к тому, чтобы не потерять рассудок в глазах окружающих. Для самого же себя – и он прекрасно это осознавал – рассудок был уже потерян.
* * *
262-я стрелковая дивизия НКВД, к штабу которой были прикомандированы Гурилёв и Здравый, с января 1942 года находилась в распоряжении 39-й общевойсковой армии – одной из двадцати двух советских армий, которые в составе четырёх фронтов в декабре 1941 года участвовали в знаменитом контрнаступлении под Москвой. Советское контрнаступление, как известно, началось 5 декабря, и на западном и юго-западном направлениях развивалось чрезвычайно медленно. Враг оказывал мощное и организованное сопротивление, в результате чего на взлом его линий обороны уходили недели тяжёлых и кровопролитнейших боёв. Лишь спустя десять дней, к 15 декабря был взят Клин, 20 декабря – Волоколамск, 26 декабря – Нарофоминск, а Малоярославец, отстоящий от Москвы всего на 120 километров, части Красной Армии освободили лишь ко второму января.
Однако к северу от столицы, на правом фланге, где позиции гитлеровцев оказались менее прочными, – продвижение советских войск развивалось успешнее. Красным частям удалось взять в полукольцо вражескую группировку в Калинине и освободить город уже 16 декабря. К Новому году войска Калининского фронта сумели прорвать неприятельскую оборону вдоль левого берега Волги выше Ржева, и после Рождества начали быстро продвигаться в южном направлении с перспективой выхода к Вязьме и даже к Смоленску.
Если бы наступление войск Западного фронта не упёрлось в жёсткую оборону 4-й армии вермахта, войска которой удерживали Можайск до 20 января и после этого ещё неделю не покидали западные районы Московской области, откуда по кратчайшему пути до Вязьмы было не менее ста километров, – то начало 1942 года вполне могло было ознаменоваться окружением в районе Ржева колоссальных вражеских сил. В этом котле запросто могли сгореть до восьми германских армейских корпусов и две танковые армии общей численностью в четверть миллиона солдат и офицеров – что стало бы для Красной Армии, к тому времени едва успевшей оправиться от страшных поражений, грандиозным и впечатляющим успехом.
Оптимизма прибавляло чрезвычайно успешное наступление 3-й и 4-й ударных армий Северо-западного фронта. Взломав оборону противника в районе Селигера и освободив в двадцатых числах января Торопец, Западную Двину и Нелидово, они продвинулись на 250 километров к югу, в направлении к Великим Лукам и Витебску. Чтобы остановить наступление этих ударных сил, германскому командованию пришлось срочно перебрасывать в район боёв подкрепления из Западной Европы. Казалось, что ещё немного – и немецкая оборона затрещит по швам.
Однако чуда, столь страстно и едва ли ни безрассудно ожидаемого всеми, не произошло. Прорывавшаяся к Вязьме с севера ударная группировка Калининского фронта в составе 39-й армии, усиленной кавалерийским корпусом, очень скоро увязнет в тяжёлых боях. В какой-то момент казалось, что успех близок: 26 января передовая конная группа сумела пробиться к железнодорожной магистрали Москва-Минск и даже на короткое время перерезать её. Но противник быстро восстановил контроль за магистралью, имевшей для снабжения войск группы «Центр» критическое значение. Тремя днями позже, 29 января, последовала попытка перерезать Минское шоссе за Вязьмой – однако столь же безуспешная. К середине февраля части 39-й армии были оттеснены от Вязьмы к северо-западу, на правый берег Днепра, где на рубеже Холм-Жирковского вскоре сами оказались в полуокружении.
После того как частям Западного фронта в конце января удалось наконец-то взломать вражескую оборону за подмосковными Можайском и Вереёй, у советского командования вновь появилась надежда пробиться к Вязьме с востока и тем самым замкнуть кольцо вокруг ржевской группировки противника. По приказу Жукова с 17 января на Вязьму двинулась измотанная и обескровленная почти полуторамесячными наступательными боями 33-я армия, сопровождаемая кавалерийским корпусом и незначительно усиленная семитысячным воздушным десантом, выброшенным под Юхновым. Невзирая на лютый мороз и необыкновенно глубокий снег, 33-я армия за две недели смогла под постоянным огнём и авиаударами противника продвинуться на запад без малого на сто километров, завязав 2 февраля бои в предместьях Вязьмы. Однако немецкие войска, воспользовавшись растянутостью и слабостью её коммуникаций, быстро восстановили свою линию оборону на линии Юхнов-Гжатск, в результате чего армия оказалась полностью окружённой между Дорогобужем и Ельней. К середине апреля 33-я армия была окончательно разгромлена, из почти пятнадцати тысяч бойцов пробиться из окружения смогли менее тысячи. Её командующий генерал-лейтенант Ефремов отказался воспользоваться присланным за ним самолетом и, не желая сдаваться в плен, застрелил свою жену, служившую медработником, после чего застрелился сам.
Казалось, что фантастический и сверхчеловеческий порыв красноармейцев, в декабре сорок первого сотворивших под Москвой подлинное чудо, поверивших в свои силы и заставивших поверить в себя весь мир, натолкнулся не столько на крепость вражеской обороны, сколько на амбиции высшего командования и безумные приказы, требовавшие исключительно наступать.
Так, пока передовые соединения 39-й армии, удалившиеся к югу от Ржева на расстояние до ста сорока километров, таяли в безуспешных попытках пробиться к Вязьме, а основные её силы во избежание окружения вели тяжёлые бои по удержанию спасительного коридора в направлении Нелидово, западнее Ржева оказались в жёстком немецком кольце её арьергард и полностью – соседняя 29-я армия. Ещё совсем недавно, в декабре, имя 29-й армии гремело и прославлялось после триумфального взятия Калинина. Однако уже следующее наступление на Ржев, начавшееся 12 января, обернулось для неё трагическим разгромом.
В начале января в Ржеве находилась лишь слабая тыловая группировка вермахта. Если бы силы 39-й армии не оказались распылёнными по огромной – размером с половину Голландии – территории, если бы две соседние армии соединённо нанесли удары сначала по Ржеву, а затем двинулись на юг, то противник определённо бы отступил к Вязьме, поскольку удержание им южной половины «ржевского выступа» теряло смысл. В этом случае фронт естественным образом выровнялся бы по линии витебской параллели. Эффектного окружения немцев, о котором мечтали в Кремле, не произошло, однако на протяжении более чем двухсот километров советский фронт стал бы нависать над Минским шоссе и железнодорожной магистралью, угрожая в любой момент ударить и перерезать эту стратегическую для противника жилу. Нетрудно предугадать, что столкнувшись с подобной ситуацией, гитлеровскому командованию пришлось бы задуматься над скорым отходом на юг, в направлении Рославля и Брянска – поскольку других способов сохранить хоть какой-то плацдарм вблизи советской столицы у немцев бы не оставалось.
Однако в январе основные силы 39-й армии отправились на юг, и 29-й армии пришлось штурмовать Ржев в одиночку. Недостаточность её ударных сил позволила неприятелю быстро организовать линию обороны северо-западнее Ржева. Буквально в считанные дни со стороны Оленино и Молодого Туда к Ржеву выдвинулись боевая группа, наскоро сформированная из разрозненных частей немецкой пехоты, дивизиона штурмовых орудий и кавалерийской бригады СС под командованием красавца и героя Берлинской олимпиады штандертенфюрера Фегеляйна. В условиях страшных морозов под минус сорок пять, когда отказывались заводиться моторы танков и автомобилей, немецкие кавалеристы – прекрасно вооружённые, усиленные пулемётами и артиллерией, легко и быстро передвигающиеся по бездорожью – показали себя грозной силой. Как и двумя годами ранее во время польской кампании, они скрытно обходили разрозненные советские части и атаковали внезапно, мощно и яростно. Навстречу им из Ржева, следуя вдоль берегов скованной льдом Волги, вышла столь же оперативно сформированная боевая группа под командованием молчаливого и флегматичного генерала Реке. Костяк группы составляли выходцы из Восточной Пруссии – крупнотелые, здоровые, привычные к снегу и морозу солдаты. Терять обоим тактическим группам было нечего – они двигались навстречу друг другу, на тот момент фактически будучи окружёнными советскими войсками, без авиационного прикрытия и без поддержки тяжёлой артиллерии – так что дрались отчаянно. Поэтому когда на следующий день 23 января две немецкие группы встретились у деревни Соломино, то оказалось, что отныне угрожавшая им 29-я армия сама находится у них в окружении.
Затем с востока и юго-востока, словно наваждение, ударили считавшиеся разгромленными 1-я и 6-я танковые дивизии вермахта в компании с моторизованной дивизией СС «Рейх». Германское командование сумело сотворить чудо и восстановить их боеспособность, за считанные дни перебросив по железной дороге солидное подкрепление. С северного направления намертво встали, упёршись в волжский берег, усиленные артиллерией и морозоустойчивыми пруссаками кавалеристы Фегеляйна. С запада последними замкнули кольцо порядком ослабленные, однако сохранившие напор части 246-й пехотной дивизии вермахта.
Таким образом капкан, в который угодила 29-я армия, захлопнулся.
Увы, боеспособных частей Калининского фронта поблизости не было. Начатое в помощь окружённым по приказу командующего фронтом Конева наступление 30-й армии захлебнулось, и его пришлось прекратить в тридцати километрах восточнее Ржева. А находившиеся южнее основные силы 39-й армии тоже ничем не могли помочь, поскольку с начала февраля сами были вынуждены перейти к обороне от наседающих со стороны линии железной дороги Вязьма-Ржев свежих танковых сил неприятеля.
В результате всей этой череды случайностей, недоразумений и непростительных ошибок высшего командования 29-я армия оказалась запертой на верную гибель в заснеженном и ледяном Мончаловском лесу. Больше двух недель она вела изнурительные оборонительные бои, отбиваясь по всем направлениям. К началу февраля морозы «ослабли» с минус сорока пяти до минус тридцати, однако глушить моторы на ночь по-прежнему было нельзя, из-за чего приходилось, экономя горючее, бросать при отступлении совершенно исправную технику. Устраивать блиндажи и рыть траншеи по причине мороза и постоянных бомбардировок также было невозможно. Немецкие лётчики многократно пропахивали бомбами крохотный и постоянно сжимающийся пятачок, занимаемый гибнущей армией, с размерами менее чем 10 на 15 километров. С самолетов Калининского фронта окружённым пытались сбрасывать боеприпасы и продовольствие, однако в силу крайней изрезанности и непостоянства передовой линии немалая часть грузов приземлялась то в расположении противника, то на смертоносном, простреливаемом со всех сторон открытом пространстве. Солдаты и офицеры ночевали прямо в снегу, и, многие из них, просыпаясь утром после короткого ночного затишья, не желали ни возвращаться к бою, ни даже вставать – просто молча и безучастно лежали, кто в воронке, кто – на открытом ледяном пространстве в ожидании неизбежного и скорого конца.
Когда цепь окружения сжалась до размера три на четыре километра, командование 29-й армии получило разрешение на прорыв. Сохранившие боеспособность остатки когда-то тринадцати полнокровных дивизий, редея под бомбардировками и отбиваясь от вражеской пехоты убийственными штыковыми контратаками, начали движение на юг через Ерзовский лес. Неожиданно пришло подкрепление: в ночь на 17 февраля в поддержку окружённым был десантирован свежий штурмовой батальон из Подмосковья. Несколько дней, без отдыха и перерывов, эти триста десантников, как триста спартанцев, шли в контратаки и прикрывали тылы и фланги отходящих соединений и обозов. Ценой своей жизни они позволили выбраться из окружения штабу 29-й армии и вместе с ним – чуть более чем пяти тысячам бойцов. Двадцать семь тысяч погибли только в одном лишь Мончаловском лесу, до трёх тысяч – во время прорыва, пять тысяч попали в плен. Однако поскольку армейское знамя было сохранено, разгромленную армию расформировывать не стали и её остатки влились в состав сил 39-й армии. Всю весну сорок второго, с небольшим затишьем на период распутицы, 39-я армия продолжала вести изнурительные оборонительные бои с частями генерал-полковника Моделя, к тому времени охватившими её с трёх сторон.
Позднее, в июле 1942 года, германское командование проведёт операцию «Зейдлиц», в ходе которой окончательно окружит и разобьёт 39-ю армию. Отдельным её частям с колоссальными потерями удастся прорубить коридор и уйти на Нелидово, к основным силам Калининского фронта. Из когда-то тридцати тысяч бойцов из котла выберутся не более шести.
Пройдёт время – и, несмотря на жестокое поражение, военные историки будут вспоминать эпопею 39-й армии как пример непредсказуемой манёвренной войны, когда, почти окружённая и брошенная на произвол судьбы, она полгода не давала противнику покоя за счёт внезапности, дерзости и тактического мастерства. К сожалению, на том этапе войны эти замечательные качества не окажутся востребованными, и уже в августе, а после – в ноябре и в декабре ударные силы Калининского и Западного фронтов обрушат на Ржев бессмысленные лобовые атаки, в адских топках которых совершенно напрасно сгорят на сей раз целых девять полновесных армий – почти полмиллиона душ. При этом Ржев так и не будет взят – гитлеровцы сами оставят его в марте 1943 года ради спрямления фронта после Сталинграда.
В мировой военной истории едва ли можно отыскать примеры столь отчаянной борьбы за обладание далёко не выигрышной или привлекательной в иных отношениях позицией, как растянувшаяся на пятнадцать кровавых месяцев «ржевская мясорубка». Бесплодные пески и суглинки, глухой лес, болота да нищие деревни – за это ли нужно было проливать столько человеческой крови? Даже если не брать в расчёт потери, вызванные откровенными ошибками штабных стратегов, то цена, заплаченная за эту землю, не находит себе равных.
Возможно, что в некотором роде ржевская эпопея является отражением истории и смысла самой России – где напряжённое ожидание будущего и скрытная готовность отдать за него жизнь всегда затмевали рациональный эгоизм. Недоступная весна, бесконечные пропасти и светлые подвиги, освещающие их мрак, – как верно было однажды подмечено это несочетаемое единство, и сколь точно оно объясняет путь страны, не похожей ни на одну другую!
* * *
18 января 1942 года разведчики 365-й стрелковой дивизии, возвращаясь с задания на окраине Ржева и решив передохнуть перед опасным переходом через освещаемое ракетами и насквозь простреливаемое мелколесье, служившее на тот момент линией фронта, обнаружили в заброшенном сарае полуобмороженного и голодного мужчину. Под овечьим крестьянским тулупом и огромным, не по росту, истрёпанным шерстяным свитером на нём были чёрный пиджак, на мятой и испачканной ткани которого угадывалась тонкая дымчатая полоска, и когда-то фасонная сорочка, теперь серо-чёрная, с вырванными пуговицами и сползающим с шеи наполовину оторвавшимся воротником. Из под светлых, давно нестриженых волос, местами свалявшихся в колтун, глядели умные и печальные коричневые глаза, а узкий, с лёгкой горбинкой нос и тонкие губы, бледность которых проступала даже сквозь многодневную щетину, выдавали породу природного горожанина.
Услышав русскую речь, незнакомец сначала попытался разыграть ко всему безразличного умирающего беженца, однако разглядев на ушанке одного из разведчиков красноармейскую звезду, неожиданно приободрился и попросил доставить его «к нашим в штаб».
Он выглядел совершенно истощённым и определённо не мог самостоятельно передвигаться. Поэтому первоначально разведчики хотели не связываться с неожиданным попутчиком, резонно полагая, что единственная цель, которая могла быть у больного замерзающего штатского, – это оказаться на какое-то время с их помощью в тёплом штабном блиндаже, чтобы выпить кружку кипятка. Однако незнакомец, мгновенно уловив подобный настрой, начал, запинаясь и скороговоркой, перечислять фамилии и должности, среди которых были упомянуты член военного совета фронта и даже сам нарком Берия. Он клялся, что все они должны знать о нём, и что у него для них имеется важная информация.
Трём здоровенным, добродушным и страшно уставшим друзьям-разведчикам, выросшим в одном дворе в Нижнем Тагиле, совершенно не хотелось связываться ни со всесильным генеральным комиссаром госбезопасности, ни с комиссарами корпусными. Поэтому просьбу доставить незнакомца в штаб было решено выполнить.
Его уложили на связанные из еловых веток импровизированные полозья рядом с пленённым немецким унтер-офицером. Перед отбытием разведчики извлекли из указанного места вместительный саквояж, который незнакомец тотчас же засунул под спину и постоянно стремился держаться за него, вцепившись в потёртый край скользкой толстой рукавицей.
Когда группа, преодолев разделительную полосу, находилась в метрах тридцати от края леса, её заметили и обстреляли. Две пули пробили у незнакомца полог тулупа и разорвали свитер в районе груди. Если бы в этот момент полозья чуть накренились – обе пули прошли бы прямиком в сердце.
К счастью, всё обошлось. В штабе спасённый вежливо и даже как-то излишне церемонно представился, назвавшись Александром Рейханом, сотрудником Наркомфина, и попросил позволить ему переговорить с кем-либо из «главного штаба».
В тот же день вечером в штаб 365-й дивизии пришла шифровка из управления контрразведки: личность Рейхана подтверждается, его необходимо накормить, подлечить и обеспечить максимальную безопасность. Следом из штаба фронта поступила депеша: в район Ерзовского леса вскоре прибывает санитарный самолет и Рейхана с ним необходимо немедленно эвакуировать в тыл.
Самолет ждали в ночь с 21 на 22 января. Рейхан в сопровождении оперуполномоченного особого отдела до утра провёл на заснеженной опушке леса, согреваясь у сигнального костра. Однако самолет не прибыл, пришлось возвращаться в штабную землянку. Днём стало известно, что дивизию из резерва фронта передают в состав 29-й армии. Одновременно пришла страшная новость: 1215-й полк, в который до этого были сведены наиболее боеспособные силы дивизии, полностью уничтожен при штурме Ржева в районе известкового завода – как раз на той окраине, куда трое разведчиков-уральцев ходили за «языком» и где подобрали странного и важного штатского. И теперь, судя по всему, тоже там полегли.
Сообщение со штабом 29-й армии работало с горем пополам, бойцы батальона связи почти все были перебиты, поэтому сводки, доклады и боевые приказы всё чаще приходилось радировались и принимать открытым текстом. Практически сразу после поступления приказа об атаке или предстоящем манёвре противник уже всё знал и имел возможность быть во всеоружии.
Дивизия, вынужденная вступить в бои у Ржева с едва ли половиной от штатного личного состава и ещё меньшей долей уцелевших командиров, на глазах теряла силы. А из штаба армии от нового начальства поступали неточные, нечёткие и большей частью противоречивые приказы, смысл которых сводился к одному: наступать, наступать, перегруппироваться и снова наступать…
Не по своей воле прижившийся при дивизионном штабе Рейхан становился невольным свидетелем неразберихи, граничащей с потерей управляемости, если не с хаосом. И хотя своим штатским видом он зачастую смущал прибывающих в расположение штаба с передовой порученцев и связных, офицеры быстро оценили его ум и способность к предметному и точному анализу ситуации. Подружившись с дивизионным оперуполномоченным, он почти постоянно имел возможность видеть оперативную карту, испещрённую кругами, стрелками и граблями оборонительных рубежей, одним из первых узнавал о выдвижении и гибели немногочисленных боеспособных батальонов и по направлению канонады вполне мог определить, у какого населённого пункта идёт в настоящее время бой.
По многу раз в день он наблюдал совершенно разбитого и высохшего от бессонницы командира дивизии полковника Щукина. Комдив здоровался с ним едва заметным движением неморгающих глаз из-за круглых стёкол очков и если его не отвлекали, неподвижно сидел за столом, сооружённым из расколотой школьной парты, накрывшись белой бекешей с отогнутым вверх воротником, устремив свой взор в одну точку и нервно теребя пальцами карандаш или край бумажного листа.
Поздним вечером 5 февраля, когда оперуполномоченный, воспользовавшись коротким затишьем, извлёк из каких-то только ему ведомых запасов банку тушенки, и у Рейхана – впервые за последние десять дней – появилась возможность поужинать, к ним подсел майор из телеграфно-кабельной роты и шёпотом сообщил, что из штаба армии в штаб фронта только что «двинулся» доклад, в котором дивизию обвиняют в развале обороны всего правого фланга армии и сдаче Чертолино – деревеньки, прикрывавшей последнюю горловину между 29-й армией и «большой землёй». В результате потери Чертолино и отхода частей дивизии к Свистунам 29-я армия окончательно отсекалась от 39-й армии и оказывалась в глубоком и прочном вражеском окружении.
Стало понятно, что полуживая 365-я дивизия, едва успевшая отвоевать в составе этой армии две недели, отныне становится козлом отпущения за приближающийся разгром. На все рапорты и мольбы о необходимости прислать снаряды, помочь с горючим или разрешить отойти на более безопасные и удобные для обороны позиции штаб армии и командующий оперативной группой генерал-майор Поленов хранили молчание, перемежаемое с повторяющимися буквально слово в слово приказами «удерживать», «наступать» и «сохранять материальную часть».
Пытаясь, где это возможно, выполнять эти маловразумительные и с каждым часом всё более далёкие от реальности приказы и указания, комдив Щукин был лишён всякой возможности манёвра, возможности хотя бы раз собрать в кулак свои тающие силы ради контратаки или более прочной обороны. При этом от него требовали держать круглосуточное охранение на лесной поляне возле остатков танкового батальона. Между тем солярка из танков давно была слита и увезена в расположении штаба армии, а с большинства боевых машин были демонтированы аккумуляторы и прицелы.
На соседней поляне замерзали бойцы артиллерийского полка, охраняющие давно замолчавшие из-за исчерпанности боезапаса орудия и минометы. Хотя, вполне возможно, именно эти несколько сотен бойцов как раз и смогли бы выправить положение в боях у Лаптево и Седнёво, откуда, под натиском немецких танков и свежих рот мотопехоты, 365-й дивизии вскоре также придётся отступить.
Рано утром 10 февраля у штаба дивизии остановилась выкрашенная в белый цвет штабная танкетка. Её прислали за Щукиным, вызванным на военный совет армии. Полковник допил остывший чай, неторопливо вычистил ложкой чаинки со дна и стенок стакана и метнул их в топку буржуйки. Попрощавшись с подчинёнными коротким кивком головы, Щукин затем неожиданно подошёл в Рейхану и произнес: «Изыщите любой способ выбраться отсюда. Я вряд ли теперь вам помогу. Прощайте».
Перед избой, в которой должен был находиться штаб, полковника встретил порученец командующего 29-й армией генерал-майора Швецова. Отчего-то встав навытяжку, он объявил: «Военной совет армии решением от 10 февраля постановил: за трусость, нераспорядительность и неумение навести порядок в дивизии, приведшие к самовольному оставлению важнейших рубежей обороны, – командира 365-й стрелковой дивизии полковника Щукина Матвея Александровича расстрелять». В тот же миг четверо верзил из армейской контрразведки схватили полковника за руки, плечи и шею и поволокли к одиноко стоящей берёзе под непрекращающимися раскатами артиллерийской канонады, доносящейся со всех четырёх сторон. Полковника с силой придавили лицом к стволу, после чего старший из группы сделал шаг назад и трижды выстрелил из пистолета Щукину в затылок. Потом он неторопливо отёр кровяные брызги с рукава тулупа и махнул рукой в направлении отдалённого сарая, где чернели, припорошённые снегом, десятки трупов убитых и умерших от ран красноармейцев. Тело комдива оттащили туда и оставили лежать между мёртвыми.
