Текст книги "Вексель Судьбы. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Юрий Шушкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)

В телефонном разговоре Тропецкий сообщил, что собирается прилететь в Берлин по важному делу и поинтересовался, буду ли я на месте и смогу ли с ним встретиться. Я ответил, что уезжать из Берлина не планирую и, конечно же, буду рад с ним повидаться. Последнее утверждение являлось для меня абсолютно дежурным, поскольку Тропецкий никогда не был мне симпатичен. Долговязый надменный самодур, неизменно желчный и неразборчивый в связях, он не пользовался уважением в среди эмигрантов и был одинаково чужд как ястребам из РОВСа^[12], звереющим от одного лишь упоминания про Советы, так и многочисленным сменовеховцам, евразийцам и левым патриотам, к лагерю которых, полагаю, он причислял и меня. С другой стороны, Тропецкий был весьма богат и время от времени делал щедрые пожертвования на различные эмигрантские нужды, благодаря чему его терпели и потакали его вздорному характеру и неприкрытым недостаткам.

Богатство Тропецкого на фоне нищеты большинства нашего эмигрантского рассеянья – вопрос отдельный. Офицеры, знавшие его по службе, в один голос утверждали, что в прежнее время кроме военного жалования у его семьи не имелось других доходов, из-за чего он ощущал себя обделённым и озлобленным на весь мир. Однако уже в двадцать первом году, когда все наши беглецы гнили и голодали в Галиполи и Бизерте, Тропецкий сорил деньгами в Париже. Ходили слухи, один таинственнее другого, что то ли ему досталась отбитая у махновцев казна украинской Директории, то ли он причастен к убийству Гужона^[13], который, если это так, перед смертью мог быть принуждён открыть ему номера своих тайных счетов в иностранных банках.

Так или иначе, но я не горел желанием встречаться с Тропецким и поэтому благополучно забыл о обещанном им приезде. Но в понедельник после обеда мне напомнил о его прибытии звонок из городского управления гестапо: звонивший офицер вежливо сообщил мне, что пограничная полиция аэродрома Темпельхоф задержала человека с русской фамилией, у которого нет разрешения на пребывание в Берлине. А поскольку задержанный заявил, что прилетел сюда по моему вызову, то меня приглашали явиться для разъяснений.

Разумеется, повесив трубку, я дал волю своим эмоциям и припомнил Тропецкому все его подобные фортели, когда ничего не подозревающие люди оказывались заложниками его планов и сомнительных инициатив. Однако делать было нечего – с открытием Восточного фронта все люди с русскими фамилиями в Германии оказывались под особым надзором, а некоторым моим знакомым даже было предложено от греха подальше покинуть Берлин. Разумеется, в этих условиях я не мог зарекаться насчёт себя – пребывание в Берлине являлось необходимым условием моего дела да и всего моего существования, поэтому мне ничего не оставалось, как ехать вызволять Тропецкого по известному всем адресу берлинского гестапо на Грюнер-Штрассе, 12.

Меня проводили в кабинет криминальдиректора^[14], где в просторном кресле, не снимая плащ-реглан, развалился за чтением французской газеты мой парижский знакомый. Я сказал, что знаю Германа Ивановича с незапамятных лет, посетовал на его забывчивость и подтвердил, что действительно пригласил его приехать в Берлин, поскольку полагаю, что у него имеется ко мне предложение по покупке какого-либо антиквариата.

Криминальдиректор молча выслушал объяснение и потребовал показать мои документы. Я протянул ему свой германский паспорт с вложенными в него полицейскими разрешениями, а также как бы ненароком забытыми двумя фотокарточками. Этот нехитрый приём в последнее время неоднократно меня выручал, поскольку на одной карточке я был запечатлён вместе с сияющим от восторга Герингом в момент покупки им мейсенского сервиза, а на другом – за беседой с юной фройлен Гудрун, дочерью всесильного Гиммлера. Гудрун вместе с матерью несколько месяцев назад заходили в мой магазин и я демонстрировал им гравюры Хогарта, рассказывая, как их автор высмеивает в своём творчестве пороки британской плутократии.

Фотокарточка с Герингом не произвела на гестаповца ни малейшего впечатления – более того, как мне показалось, он даже немного поморщился. Однако моё знакомство с дочерью рейхсфюрера СС немедленно возымело действие – криминальдиректор заулыбался, вернул документы и теперь уже вполне дружеским тоном посетовал, что «из-за войны с Россией он вынужден в каждом русском подозревать врага». Я ответил, что понимаю его положение, но тут же и ввернул, что «фюрер неоднократно подчёркивал, что ведёт войну не с Россией, а с её большевистским режимом». Гестаповец на стал возражать, однако для того, чтобы иметь законную возможность отпустить Тропецкого, он попросил, чтобы я оставил ему расписку в том, что ручаюсь за прилетевшего из Парижа гостя.

Мне ничего не оставалось, как написать расписку, ещё разок мысленно проговорив про себя всё, что я думаю о своём непредсказуемом и бесцеремонном приятеле. Инцидент был исчерпан, Тропецкого отпустили и на своём неброском «Опель-Олимпия» я повёз гостя домой.

По дороге я поинтересовался о его планах – выяснилось, что кроме встречи со мной у него в Берлине других дел нет. Сказать честно, меня несколько озадачило подобное внимание к собственной персоне. Тем более что первым делом, толком ни о чём мне не рассказав, Тропецкий попросил меня подыскать на мой выбор ресторан, в котором мы могли бы «без лишних глаз и ушей обсудить некоторые важные вещи».

Я ответил, что в части отсутствия «ушей» в воюющем Берлине я ни за что ручаться не могу, и лучшее, что мы могли бы предпринять – это попытаться поужинать в маленьком кафе рядом с филармонией, где имеют обыкновение собираться музыканты с целью не столько поесть, сколько поиграть в собственное удовольствие. Я объяснил, что после того, как в Берлине запретили «дегенеративный джаз», музыка в большинстве кафе и ресторанов стала исполняться в весьма скромных составах и потому сделалась тихой, в то время как в том заведении запросто на эстраде мог собраться небольшой полноценный оркестр. К тому же если гестаповцы и в самом деле вздумали установить под каждым берлинским столиком по микрофону, то малоизвестная филармоническая харчевня была бы в соответствующем списке явно не в первых рядах.

– Ты не женился после развода? – неожиданно сменил Тропецкий тему разговора.

– Нет. Не время сейчас.

– А как тогда ты проводишь досуг?

Подобного вопроса я, признаюсь, от совершенно не ожидал, и потому ответил не вполне убедительно и немного раздражённо:

– Как-то решаю. Однако это никого не касается.

– Тогда ты ночью будешь дома один?

– Скорее всего нет, поскольку ты ничего не сказал мне про гостиницу, где планируешь остановиться.

– Разумеется, я остановлюсь у тебя. Я хочу, чтобы ты нашёл и привёз ко мне женщину. Ну и себе, если захочешь.

Торопецкий никогда не отличался тактом и воздержанностью, однако здесь, похоже, он превзошёл самого себя. Стараясь не рассвирепеть окончательно и отлично понимая, что из-за оставленной в гестапо расписки я теперь полностью отвечаю за все его сумасбродства, я постарался, изображая заинтересованность, слегка изменить взятое им направление:

– У нас здесь не принято заниматься этими делами дома. В Берлине имеется несколько «шлюхенштрассе», и я бы предпочёл съездить именно туда.

– Ладно, поговорим об этом позже, – ответил, зевая, Тропецкий и неожиданно поинтересовался, могу ли я дать ему возможность принять ванну:

– В Париже запретили использовать электричество для приготовления горячей воды, поэтому я не мылся больше двух недель, – ничтоже сумняшеся пояснил Тропецкий своё желание воспользоваться моей ванной комнатой. – Кроме того, я практически не спал последнюю ночь. Так что если засну в ванной – прошу разбудить!

– Лучше у меня в ванной не спать, – предостерёг я его. – В колонке угольный газ, давление в последнее время стало часто пропадать, так что если пламя загаснет – можно угореть.

– Чёрт, вот и не поверишь, что мы живём в Европе! Словно опять в немытой России с худыми трубами и перепившимися банщиками!

– Война, увы, накладывает и не такие ограничения…

Тем не менее напуганный моим предостережением, Тропецкий провёл в ванной не более пятнадцати минут. Всё это время я, зациклившись на его странностях, не мог заниматься никакими своими делами и просто молча сидел в кресле. Когда же он вошёл в комнату, я не мог не отметить, что переодевшись в новую сорочку и источая аромат парижского одеколона, он по-прежнему выглядит неухожено и неопрятно.

– Ну что, герр Фатов, едем?

Я взглянул на часы: было около шести – самое время для начала вечерних мероприятий.

В филармоническом кафе в тот вечер репетировали клавирные вещи Баха, поэтому большим и шумным оркестром, под звуки которого Тропецкий собирался со мной секретничать, здесь, увы, не пахло. Тем не менее других вариантов у нас не имелось. Я выбрал столик в небольшой арочной нише, в которой, как мне показалось, звуки музыки резонируют наиболее сильно и потому там больше шансов сохранить беседу никем не услышанной.

Убедившись, что знакомый официант заметил нас и направляется к нашему столику с меню, я поднялся, чтобы заглянуть в соседнюю комнату, однако вновь услыхал от Тропецкого нечто странное:

– Куда это ты собрался?

– В туалет.

– Зачем? Мне же надо с тобой говорить!

От такого заявления я натурально растерялся и снова не мог с ходу решить, что ответить. Единственное, что я придумал – постараться его успокоить, сказав, что задержусь не более чем на минуту. «Вот тоже, свалился мне, словно снег на голову! С чего это принесла его нелёгкая…»

Когда я вернулся, то оказалось, что Тропецкий, в очередной раз проявив инициативу, уже определился с заказом и официант ждёт меня. Я попросил принести кёльша (кёльнского пива) для нас двоих и айнтопф с говядиной, заменяющий первое и второе. Мой же гость решил подкрепиться более основательно – он взял сельдь, гороховый суп с колбасными клёцками и половину померанского гуся. При этом он определённо нервничал, поскольку выяснилось, что у него не было рейхсмарок, и мне пришлось успокаивать его насчёт своей платёжеспособности.

– У немцев тяжёлая и вредная кухня, – заметил он. – Но иногда организму полезно отдохнуть от хорошего.

– В Париже, я полагаю, еда по-прежнему на высоте?

– О, да. Не буду скромничать, но я даже не заметил перемен. Немецкие офицеры толпами валят к нам из северных провинций, чтобы только отдохнуть от своей вонючей свиной колбасы с картофелем. А с обедневшего юга в Париж везут и везут непревзойдённую лимузенскую говядину и овернских жёлтых кур.

– Боюсь, скоро этот рай может прикрыться. Если англичане активизируются в Африке, то Германия намерена оккупировать всю Францию целиком. И солдаты вермахта сожрут у Петэна^[15] всех его кур.

– Возможно. Но я не думаю, что немцы окажутся столь глупы, чтобы лишать продуктов парижские рестораны. У нас многие выражают надежду, что оккупация Франции пойдёт им на пользу – они хотя бы научатся правильно употреблять алкоголь. А то я посмотрел – здесь кроме пива, польской водки и кислого рислинга в меню ничего и нет. А кстати – когда начинают бомбить? Нас здесь не разбомбят?

– Англичане уже давно не бомбили Берлин. Да и когда раньше прилетали, то особой точностью не отличались. Любопытно то, что Берлин две недели назад начали бомбить русские. Но им долго лететь, и они если отправились сюда – то появятся не раньше полуночи.

– Русские бомбили Берлин? Не может такого быть!

– Может, это факт. Правда, газеты утверждают, что это дело рук англичан, однако те открещиваются. К тому же кто-то давеча отбомбился по Штеттину – а он англичанам явно не по пути.

– Ну, тогда прими мои поздравления, – неожиданно сказал Тропецкий и расплылся в саркастической улыбке.

– Я не понял. Поздравления с чем?

– С очередным успехом Советов. Ведь ты, Платон, советский шпион?

От такого заявления у меня перебило дыхание и мне пришлось приложить огромные усилия, чтобы сохранить невозмутимость. Не знаю, заметил ли Тропецкий всю эту борьбу внутри меня, но даже если и заметил, то, наверное, мне не следовало столь сильно этого опасаться – ведь обвинение в шпионаже, произнесённое в воющей стране, способно смутить и поколебать любого, вплоть до фюрера.

– Это интересно, – ответил я, стараясь при насмешливости своего тона продемонстрировать небольшое волнение – ведь как-никак, за подобные вещи в Рейхе не жалуют. – А почему только советский? Я могу быть шпионом де Голля или сиамского короля.

– Для де Голля ты слишком плохо знаешь французский, равно как плохо говоришь и на языке его хозяев-англичан, – раздражённо рявкнул Тропецкий и вытащил из бокового кармана пиджака свёрнутый в несколько раз газетный листок. – Читай! Хотя это тебе не жареные каштаны покупать, давай-ка я лучше сам переведу.

Я ответил, что мечтаю как можно скорее услышать о причинах столь чудовищного обвинения в мой адрес и полностью доверяю переводу Тропецкого.

В статье говорилось, что при недавней эвакуации из Парижа советского посольства оттуда сбежал «шифровальщик ГПУ», выдавший немало тайн. В частности, из его показаний следовало, что в Берлине у Советов имеется важный агент, замаскированный под коммерсанта, при этом вхожий в высшие круги Рейха. Никаких других подробностей у шифровальщика не имелось, за исключением того, что тот агент, с его слов, несколько раз приезжал в СССР через Болгарию и даже был награждён советским орденом.

Я абсолютно искренне расхохотался, поскольку хотя в Москве и появлялся, но никакими орденами меня там никто не награждал. Однако история с Болгарией была правдой. Чтобы попасть в СССР, я приезжал на болгарское побережье, снимал в нескольких местах апартаменты, охотничий домик и брал в прокат автомобиль, демонстрируя тем самым, что намерен много ездить и не ночевать в одном и том же месте. В условленный же ночной час за мной приходил моторный катер и доставлял на борт советского судна, дрейфовавшего в нейтральных водах, а на следующий день я уже пил «Абрау» и «Магарач», закусывая бутербродами с белужьей икрой, в вагоне-ресторане московского экспресса.

Но насмешливое отрицание, равно как и выражение показного равнодушия, могли выглядеть с моей стороны не вполне правдоподобно.

– Допускаю, что сбежавший шифровальщик сообщил правду, – сказал я Тропецкому, когда он закончил чтение и перевод своей статейки.

– Я же говорил! – рассмеялся тот. – Поздравляю с советской наградой!

– Боюсь, ты сильно ошибаешься адресом, Герман, – ответил я. – В Берлине наших проживает более ста тысяч, а во всей Германии – и того больше. У многих имеется своё дело и наработаны неплохие связи. Болгария же для немцев – излюбленное место отдыха и просто союзная страна, туда летом едут тысячи, не у всех же есть деньги на ваши Антиб и Ривьеру! Поэтому если я – единственный из немецких русских, кого ты хорошо знаешь, то это не означает, что предполагаемый русский шпион обязательно сидит перед тобой.

– Не заговаривай мне зубы, Платон, у меня хорошая интуиция. Я и так насквозь вижу, что ты связан с Советами, да и слухи ходили ещё до войны, что видали в Москве кого-то больно уж похожего на тебя… В любом случае у тебя скоро начнутся большие неприятности. Шифровальщика забрало гестапо, он сейчас даёт показания. В бывшем советском посольстве обнаружены какие-то тайники и шифровки, их тоже рано или поздно прочтут. Поэтому даже если ты непорочнее самого Папы Римского, тебе по любому несдобровать. Как минимум попадёшь под подозрение, а это, согласись, отпугнёт большинство твоих клиентов, и ты разоришься. Так что боюсь, Платон, что тебе – крышка.

– Ты специально прилетел, чтобы предупредить меня об этой опасности? Благодарю. Но вот в чём ты безусловно прав – так это в том, что в Рейхе всегда надо быть начеку. Однако я постараюсь упредить возможные подозрения в свой адрес.

– У меня есть другое к тебе предложение. За то небольшое время, пока гестаповцы раскалывают шифровальщика и твоей репутации ничего не угрожает – скажем так, неделю-другую, – у тебя, конечно же, сохранится прежний выход на влиятельных бонз в Берлине. Так вот, у меня есть план, как эти твои контакты таким образом использовать, что если вскоре подтвердится твоя тайная связь с Советами – а я думаю, что немцы до тебя обязательно докопаются, – то она пойдет всем нам на пользу. Ты сыграешь с Советами в придуманную мной последнюю игру, после чего сделаешься сказочно богат, а сам фюрер возложит на тебя Рыцарский крест.

Я отлично понимал, что Тропецкий, хотя и осушил стакан пива, не может в этой ситуации нести откровенный бред. За нагромождением малопонятных предложений должно было скрываться что-то весьма важное, ради чего он, прежде не замеченный в общительности и в склонности помогать друзьям, решился в разгар войны лететь ко мне через пол-Европы. Поэтому, уловив в его словах нотки германофильства, я решил им подыграть.

– Судя по тому, как развиваются события на Восточном фронте, Советам долго не продержаться. Посему боюсь, что предполагаемая тобой моя тайная помощь в переговорах с ними Рейху очень скоро не понадобится.

– В том-то и дело, что понадобится. Быстрая и лёгкая победа Германии совершенно не очевидна. Более того, я даже опасаюсь, что при известных условиях она может и не состояться вообще.

– Каковы же эти условия?

– Поддержка Советов со стороны Англии и Соединённых Штатов. Германия фатально ошиблась, полагая, что англосаксы не простят Сталину пакта с Риббентропом. А они не просто простили, но ещё и втягивают СССР в настоящий политический союз. Ну а дальше – ясно и дураку: если объединить их деньги с русским человеческим ресурсом, с этим нашим извечным la chaire Ю canons^[16], то такой союз станет непобедимым. Да, абсолютно непобедимым. И тысячелетнему Рейху будет крышка.

– По твоим словам крышка должна быть мне, а теперь, выходит, ещё и самому Рейху. Поясни тогда, что делать-то?

– Что делать? Пока ничего. Просто слушай внимательно, что я сейчас расскажу. Только скажи официанту, чтобы принёс ещё пива.

Я подозвал официанта и, допивая свою первую кружку, постарался как можно внимательнее разглядеть Тропецкого. Да, подумал я тогда, пусть он малосимпатичен, однако обладает непревзойдённым умением выстаивать отношения с людьми именно так, как ему надо. Причём проделывает он это без уловок и притворства, оставаясь собой и даже подчёркивая неизменность и свободу собственных суждений. Он целеустремлён и сосредоточен, никогда не растрачивает время на сантименты, даже отказался от семьи – и вот я, человек свободный и самодостаточный, уже битый день играю по его правилам: пишу ручательство в гестапо, грею ванну, везу в ресторан, а вечером, судя по всему, ещё и отправлюсь с ним в публичный дом. Чёрт, что же за магнетической силой обладает этот невзрачный и словно закрывшийся в футляре человек!

Дождавшись свежей кружки кёльша и отхлебнув из неё, я улыбнулся и сказал Тропецкому с искренней приветливостью:

– Готов слушать, начинай.

Как раз в это время заиграли виолончель и две скрипки, чей громкий тянущийся звук надёжно заслонил наш разговор от посторонних ушей.

Рассказ Тропецкого был фантастическим и невероятным, и если бы я не ведал всей прожжённой рациональности этого человека, то вряд ли поверил в реальность услышанного хотя бы на йоту.

– С некоторых пор я являюсь очень богатым человеком, Платон. Возможно, что и обладателям самого большого состояния, которое когда либо знал мир, – так начал он свою речь. Произнеся первые две фразы, он сделал паузу, чтобы оценить мою реакцию. Я намеренно изобразил немного удивлённый вид, чтобы уверить его в своей заинтересованности слушать.

Но похоже, что Тропецкий ожидал от меня более значимой реакции, потому что по его лицу пробежала мгновенная растерянность. Однако, откашлявшись, он продолжил ровным и отчасти равнодушным голосом.

– Дело обстояло следующим образом. В средние века в наш Новгород, что на Волхове, не вполне понятным образом попали важные ценности Ордена тамплиеров, разгромленного во Франции. Какое-то время они болтались у новгородцев, становясь причиной междоусобиц и раздоров, пока Иван III не отобрал их у них и не спрятал на Белом Озере. В летописях периодически встречается упоминание об «иноземной» или «фрузской казне» – так вот, это она и есть. Все русские правители знали об этих сокровищах, однако боялись к ним подступиться, поскольку были убеждены, что они-де нечистые, над ними тяготеют проклятья и прочая – однако на всякий случай оберегали весьма тщательно. Правда, хранить в Кремле рядом со святыми соборами не решались. Так они и оставались на севере – правда, позднее их перевезли с Белого Озера в Кириллов, где построили настоящую крепость. Между прочим, одну из крупнейших в Европе – для чего ещё, скажи, следовало городить стены в пять саженей толщиной в медвежьем углу, за тысячу вёрст от границы!?

Я понимающе кивнул головой. Тропецкий с жадностью отхлебнул пива и, не вытирая губ, с явным возбуждением продолжал свой рассказ.

– Тамплиеры, видимо, столького натерпелись от французских королей и римского престола, что пошли на то, чтобы их сокровища были спрятаны на самом краю Европы, где их никто бы не только не стал искать, но даже не решился бы помыслить о чём-то подобном. Возможно, они думали, что ссылка не затянется надолго и вскоре их богатства пригодятся для свержения монархий и переустройства Европы. Однако вышло так, что ссылка затянулась.

– Странно, – ответил я уже без какой-либо игры, поскольку поднятая тема показалась мне чрезвычайно интересной. – Отчего ж тогда за столько веков этими сокровищами не воспользовались наши великие князья и цари? Ведь денег на Руси никогда не бывало в достатке. Я бы на их месте давно казну тамплиеров прикарманил.

– Не всё так просто, Платон, – ответил Тропецкий с тонкой улыбкой всезнающего профессора. – Во-первых, насколько мне известно, услуги по сохранению казны были оплачены тамплиерами правителям России на многие годы или даже на века вперёд. Во-вторых – ты никогда не задумывался: с какой этой стати вдруг возвысилась никому не ведомая Москва? Посреди лесов и бесплодных земель, обложенная ордынской данью по самое «не могу», – и вдруг нате, с нуля попёрла в рост, обрела средства и для ведения бесконечных междоусобных войн, и для строительства, совершенно невероятного по тогдашним меркам? Я понимаю, что русский мужик трудолюбив, и выжать из него можно всё что угодно, – однако с тамплиерскими деньгами многие вещи объясняются куда естественнее, не так ли? А дальше, слушай, дальше была вот такая история…

Он снова выпил глоток пива и продолжал.

– Через двести лет сведения о сохраняемой в России казне тамплиеров стали понемногу просачиваться в Европу. Первым о ней сообщил Курбский, что-то доверительно узнавший от Ивана Грозного в пору, когда они ещё были близкими друзьями, – но ему, похоже, там не поверили. Вторым источником был Гришка Отрепьев – он мог прослышать тайну от монахов, поскольку вся работа по сохранению этого добра проходила по церковному ведомству. Иначе просто невозможно представить, с какого это перепугу поляки обласкали оборванца и не поленились собрать под него целое войско.

– Насколько мне известно, Герман, – возразил я, – войско, с которым самозванец отправился свергать Годунова, было не самым лучшим. Исход той борьбы решила случайность – а если ты прав, то по такому случаю поляки должны бы были собрать войско поболее.

– Войско поболее явилось через двести лет. Обладанием артефактами, оставленными рыцарями Храма, бредил Наполеон Бонапарт, их поисками он сначала упорно занимался в Египте и на Святой Земле, а затем, видимо, не без этой мысли решился на смертельную по всем меркам авантюру в России. Тебя, кстати, никогда не поражали мотивы Наполеона – едва завершилась революция, Франция лежит в разрухе, а он ищет какие-то древние сокровища – зачем? Если исключить вариант сумасшествия, то ответ один – с их помощью он намеревался превратить Францию в первоклассный финансовый центр и изменить мир на собственный манер. Однако мне кажется, что первыми за эту идею ухватились всё-таки поляки в XVII веке, когда, как ты помнишь, они надолго к нам залезли. Ведь имея за душой сокровище, которым мог бы быть обеспечен любой кредит, они бы сделались не просто законодателями европейских финансов, но и политическим центром Европы. Суди сам: после Реформации Европа расколота и ослаблена, и поляки, получив в руки неограниченный кредит, в этих условиях элементарно берут под свой контроль её католическую половину и даже переносят римский престол в Краков. В окружении польских королей, начиная со Владислава Вазы, который, если ты помнишь, три года также официально считался правителем России и кое-что в этой связи, наверное, знал и соображал, подобные планы не считались безумными. Ну а мысль о том, что предмет их вожделений лежит где-то под спудом в заснеженной Московии и когда-нибудь, возможно, поработает на её славу, – такая мысль просто сводила поляков с ума.

– Да, ты интересно говоришь, – согласился я. – Но ведь всё это – гипотезы, Герман…

– Гипотезы? Для кого-то, может быть, и гипотезы, а для меня, друг мой, это свершившийся факт.

– Ты хочешь сказать, что перехитрил поляков с Наполеоном и смог эти сокровища разыскать?

– Нет, я разыскал то, что от них осталось. Точнее, даже не разыскал, а оказался единственным, у кого после нашей революционной смуты остались на руках нужные карты и ключи.

– Так они что – пропали, эти сокровища?

– Если бы они пропали, – Тропецкий всезнающе усмехнулся, – то мы с тобой не жили сегодня в великолепных европейских столицах, не путешествовали в мягких вагонах и на роскошных кораблях, не летали бы на самолётах и не участвовали в войнах, каждый день которых обходится дороже всех наполеоновских эпопей вместе взятых.

– Хм… Ты уже не интригуешь, а просто мистифицируешь.

– Нисколько. Всё предельно просто: когда при Александре III началось сближение России с Францией, французы попросили императора вернуть, наконец, эту злополучную «казну». Предложение выглядело заманчиво: французские банки были готовы использовать ценности тамплиеров для превращения Франции в мировой финансовый центр, а Россия за всё за это получила бы деньги на свою модернизацию. Собственно, так и произошло – император возвратил Французской республике сокровища Жака де Моле^[17], а французские банки завалили нашу империю дешёвыми кредитами. Ну что – складывается пасьянс в твоей голове?

– В полной мере, – решил я отшутиться. – Думаю, что теперь ты намерен предложить мне отправиться в Париж, чтобы штурмовать хранилища Национального Банка? Я готов, только, боюсь, что немцы его уже опустошили.

Но Тропецкий, подготовившийся к длительному разговору, на мою шутку даже не отреагировал.

– Всё гораздо хитрее, Платон, – продолжал он, как ни в чём ни бывало. – Наш царь не был дураком, чтобы отдать подобную ценность за какие-то кредиты, пусть даже и весьма солидные. Взамен французы уступили ему акции своих крупнейших банковских учреждений и финансовых обществ. Которые, согласись, в наш век немного поинтереснее иерусалимских древностей. Так вот, за прошедшие полвека те французские банки и общества сами много раз успели вложиться и многократно разбогатеть. И среди вложений этих, то есть в активах тех банков – не только билеты самарского пароходства, которые, как ты понимаешь, были не отродясь никому нужны, а прежде всего – лучшие банковские общества Германии, Англии и Америки. Плюс финансовые проекты Лиги Наций – например Banque des Reglaments Internationaux^[18] и так далее. Ну а дальше – дальше кто владеет капиталом учредителей, тот владеет и тем, что на этом капитале удалось учредить и заработать в последующем. И так до бесконечности.

Многозначительно приподняв подбородок, Тропецкий замолчал, чтобы утолить жажду очередным глотком. Чувствовалось, что он сам восхищён распахиваемым передо мной тайным знанием, все детали которого до этого момента ему приходилось держать мучительно и глубоко внутри себя. Пока всё шло гладко, и я решил просто слушать, тем более что слушать Тропецкого теперь было действительно интересно.

– Итак, – продолжил Тропецкий, явно довольный произведённым на меня впечатлением, – тайная договорённость о компенсации за ценности тамплиеров была достигнута ещё при жизни Александра III. Однако французы, как обычно, всячески тянули с её выполнением, а затем и вовсе заявили, что выданных ими кредитов России должно быть достаточно. Лишь летом 1907 года, когда Николаю II пришлось твёрдо дать им понять, что если прежнее обязательство не будет выполнено, то он не подпишет оборонительный союз с Англией и в этом случае Антанта распадётся, они вновь начали шевелиться. Правда, уверен, что они и в этот бы раз свели всё к пустым разговорам, если б ни президент Фальер^[19], который недолюбливал буржуазию и был не прочь немного подпортить обедню своим банковским воротилам.

– Каким, интересно, образом?

– Самым простым. В один прекрасный день Фальер взял – и передал России акции и закладные французских банков, которые лежали у государства. И перед нами лицо сохранил, и своих толстосумов немного привёл в чувства – чтобы меньше, думаю, таскали взяток в Елисейский дворец.

– Невероятно! Но я слышу обо всём об этом в первый раз!

– Немудрено – всё держалось в глубочайшей тайне. Помимо самого императора, у нас о том ведали буквально несколько человек. Так сложилось, что мой родной дядя был как раз в числе трёх наших поверенных, которые ездили в Париж для оформления сделки. Дядя – а он был банковским юристом – отвечал за подлинность бумаг и правильность оформления их передачи, а двое других занимались выбором закладных и векселей, чтобы их стоимость соответствовала оговорённому размеру компенсации. К двенадцатому году работа была завершена.

Я поймал себя на том, что рассказ Тропецкого не просто увлёкает, но и возвращает мои мысли к России. Я снова ощущал себя на родной земле, совершенно забыв, что отделён от неё тысячами километров и чудовищной войной.

Между тем Тропецкий продолжал удивлять.

– Полученные от французского правительства ценные бумаги были сведены в особый фонд, который затем передали на хранение в швейцарский филиал Caisse des Depots^[20]. Правда, когда в четырнадцатом началась заваруха, фонд от греха подальше перевели в филиал швейцарского госбанка в Лозанне. Но самое интересное в том, что Николай II, по первоначалию оформив фонд, разумеется, на собственное имя, вскоре отдал его в управление группе успешных промышленников, которым он благоволил. Предводительствовал там небезызвестный тебе, я думаю, господин Второв, и в группе той не было ни иноземцев, ни старообрядцев, которых в окружении царя не терпели и за глаза считали тайными иудеями. Так вот, тогда у Второва со товарищи сразу же дела пошли в гору – сначала повыгоняли иностранцев с нефтяной биржи, потом большую часть промыслов прибрали и перевели на Нобеля Эммануила^[21], у которого был русский паспорт и которому царь лично благоволил. Ну а затем начали строить новейшие заводы на уровне «Сименса» – «Сименс» бы удавился, но ни за что не стал бы строить у нас то, что едва успел запустить в Германии, а эти ребята – делали всё это легко и быстро. Электротехника всякая, химия, особая военная металлургия, передовые сплавы… Я до сих пор не перестаю поражаться, насколько гениальным и благородным было это решение нашего царя – отдать деньги в руки тех, кто действительно умеет их приумножать, а не только жрать икру с шампанским и таскать актрис МХТ по номерам…