Текст книги "Интерконтинентальный мост"
Автор книги: Юрий Рытхэу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)
– Вот как! – искренне удивился Иван Теин. – Я не знал.
– До поры до времени решено было не разглашать эти наметки. Дали проверить программистам-футурологам, экономистам, экологам – словом, вся наука участвовала.
Иван Теин почувствовал обиду: а вот его не спросили и даже не поставили в известность. Почему?
– А как же вы мыслите дальнейший прогресс в жизни наших народов? – с оттенком иронии спросил Иван Теин.
Петр-Амая не обратил внимания на тон и ответил серьезно и обстоятельно:
– Образ жизни, привычки, как тебе известно, изменяются трудно и медленно. Наверное, еще долго будет существовать и старый Уэлен, и традиционные формы морского промысла и оленеводства. Но уверен, что они будут постепенно заменяться тем, что предсказывает наука.
– Но это означает исчезновение традиционной культуры морских охотников! – воскликнул Иван Теин.
– А почему это, я имею в виду новое, в свою очередь, не должно означать возникновение, рождение новой культуры народов Арктики, культуры, взявшей из прошлого самое ценное? Ведь и то, что существует сегодня, – это совсем не то, что было в предреволюционные годы, до тысяча девятьсот семнадцатого года… Неужели ты, отец, известный писатель Иван Теин, стал человеком, опасающимся нового?.. Хотя, впрочем, во все времена, у всех народов были люди, которые считали, что то, что есть сегодня, и даже то, что было вчера, – это и есть самое лучшее…
В голосе Петра-Амаи явно слышалась насмешка, и Ивану Теину стало грустно.
Он замолчал в некоторой растерянности, не зная, как дальше продолжать разговор с сыном.
Из этого состояния его вывел сигнал вызова местной связи и мелодичный голос Веры Айнау:
– Из Магадана прибыли геологи. Вместе с Александром Вулькыном они направляются на скважины и ждут вас.
– Иду, иду, – почти обрадованно ответил Иван Теин и стал одеваться.
Не попрощавшись с сыном, он вышел из кабинета.
Большая группа людей собралась возле конторы.
Поздоровавшись с приезжими, Иван Теин уселся на большой снегоход рядом с Вулькыном, и вереница машин помчалась в тундру, вздымая за собой свежий, выпавший за ночь легкий сухой снег.
Сначала дорога шла вдоль замерзшего и покрытого снегом судоходного, канала от побережья Ледовитого океана на юг, к тихоокеанскому побережью полуострова, затем снегоходы повернули на юго-восток, в долину реки Тэю-Вээм, и уже оттуда к поблескивающим в лучах низкого солнца строениям на месте выхода термальных подземных вод.
Геологи быстро раскинули большую тент-палатку, обогрели ее изнутри переносными компактными обогревателями, распаковали ящики с оборудованием.
Вулькын и Теин отъехали чуть подальше, на склон реки Тэю-Вээм. На снегу виднелись следы стада и чернели «орешки» оленьего помета.
– Папанто здесь, – произнес Вулькын, изучив следы.
– Съездим к нему, – предложил Иван Теин.
Он чувствовал некоторую вину перед другом, оленным человеком, как говорили в старину.
Яранга Папанто стояла на склоне долины, на небольшой ровной площадке. Во время перекочевок, проходящих по раз и навсегда заведенному маршруту, оленеводы обычно селились там, где они уже раньше бывали, и ставили яранги на те же самые, отмеченные кругами каменных линий места. Из вершины яранги шел легкий дымок, и в чистом воздухе еще издали чувствовался запах костра.
Папанто встретил гостей у порога и с нескрываемой радостью воскликнул:
– Ну, наконец-то! А то совсем забыли своего тундрового брата! Только и видишь ваши лица по видеофону. Заходите, заходите!
В чоттагине было чуть дымно, но удивительно уютно. Живой огонь костра питался сухим тундровым стлаником, сверкал сквозь голубую пелену. Над ним висел закопченный котел, а сбоку притулился чайник.
– Какие только способы приготовления оленьего мяса ни пробовал, – сказал Папанто, – и на углях жарил, в инфракрасной плите запекал, помещал в высокочастотный жарочный шкаф, а нет ничего лучше нашего древнего способа – варки на живом огне костра, в обыкновенном котле.
– А где все твои? Неужто один управляешься? – спросил Вулькын.
– Ты знаешь, дочери у меня на учебе. А жена вчера улетела в Магадан: какая-то новая премьера в театре. Она ведь у меня специалист по старому театру. Завтра утром вернется.
Яранга стояла на плите-платформе с укрепленными по периметру специальными блоками-захватами. Когда приходило время перекочевать на новое место, Папанто вызывал кран-вертостат, прицеплял ярангу и она за считанные минуты перелетала на новое место, часто за сотню километров. Этот способ переноса яранги и имущества оленевода начали применять еще до конца прошлого века с появлением мощных кранов-вертостатов. Кроме яранги у Папанто был благоустроенный так называемый бригадный дом в живописном месте тундры, со всеми современными удобствами. Там могли жить и две-три семьи, но оленье стадо в пять тысяч голов, практически обслуживалось одной семьей потомственных оленеводов. Сам Папанто по образованию был ботаником и печатал статьи в специальных изданиях. Ему даже удалось обнаружить новый вид тундрового мха, и это в свое время произвело сенсацию в ученом мире, ибо считалось, что на нашей планете уже не осталось ничего неизвестного и неизведанного в животном и растительном мире. За это открытие Папанто получил Международную премию и Премию Академии наук СССР.
Доставая из котла сваренное оленье мясо, Папанто говорил:
– Утром слушал речь Григория Окотто. Говорил он, прямо скажу, пока смутно и неопределенно, но меня обрадовало, что все же что-то началось.
– Что ты имеешь в виду? – настороженно спросил Иван Теин.
– Ну хотя бы то, что я уже не чувствую больше себя обреченным всю жизнь делать одно и то же, – ответил Папанто.
– Тебе не нравится пасти оленей? – удивился Иван Теин, зная, сколько людей нашлось бы на это место, изъяви Папанто желание покинуть тундру.
– Вы меня не так поняли, – усмехнулся оленевод. – Для меня нет лучшего места, чем тундра, нет иного дела, более отвечающего моим представлениям о настоящей жизни, чем работа оленевода, но все же хотелось бы, чтобы была какая-то перспектива…
– А не пугает тебя, что все эти изменения рано или поздно вообще уничтожат оленеводство? – Иван Теин посмотрел в глаза Папанто.
– Не думаю, что будет так, – твердо ответил Папанто. – Вспомните, что было в прошлом веке! Сколько было принято постановлений и решений на самом высоком уровне о переводе оленевода на оседлость, об уничтожении кочевого оленеводства – а ничего не вышло! Отнимали у родителей детей, чтобы не было оленеводческих семей, соблазняли тундрового жителя благоустроенными домами в поселках, а чаучу оставался верен тундре и оленю… А вот что приходило в тундру на подмогу: новые снегоходы, перекочевка краном-вертолетом, уничтожение овода и других паразитов, искусственная подкормка оленей в трудное гололедное время – все это воспринималось с великой радостью!
Папанто поворошил огонь, вызвав вспышку пламени, пододвинул на угли чайник.
– Вернется жена, приеду в Уэлен, слетаю на Ратманова посмотреть, как идет строительство Интерконтинентального моста.
– Стройка идет полным ходом, – сообщил Иван Теин. – Хотя внешне пока ничего особенного не видать. Но случается, что даже в Уэлене ощущаются подземные толчки от мощных взрывов… Кажется, народу немного, а сделано уже порядочно. В основном работают промышленные роботы.
– Нам их предлагали для оленеводства, – усмехнулся Папанто. – Приехали к нам инженеры и убеждали, доказывали, что этого робота в принципе можно так запрограммировать, что он вроде бы лучше оленного пастуха будет работать. Даже привезли несколько штук для пробы. Дождались пурги и послали их стеречь стадо. Пошли утром поглядеть, а все стадо на льду озера топчется, олени голодные, а эти роботы обступили стадо, не дают вырваться ни одному оленю на землю… Объяснили мы инженерам, что олень должен добывать пищу не из-подо льда, а на земле. Говорят, программу можно изменить, это несложно.
Но мы тогда подумали, что же будет с нами, если роботы за нас начнут пасти стадо, потом займут ярангу, а там, глядишь, начнут есть оленье мясо вместо нас?.. А мы куда денемся? Посовещались между собой и отказались от них. Пусть нам трудно в пургу, мерзнем, мокнем, устаем, это это настоящая жизнь для человека!
– Сейчас во всем мире такая тенденция – избавлять человека от физических усилий, – глубокомысленно заметил Александр Вулькын, наклоняя носик пыхающего паром чайника над своей кружкой.
– Может быть, это надо где-то делать, – отозвался Папанто, – но надо что-то и человеку оставить. А то превратится в неповоротливого разжиревшего трутня, а все его физические функции будут исполнять роботы и разные механические приспособления.
За стенами яранги послышался сигнал подъехавшего снегохода.
Папанто позвал геологов в жилище.
Один из них, с виду коряк, признался:
– Хоть я и коренной оленевод по происхождению, но в тундровой чукотской яранге впервые.
– А где отпуск проводите? – спросил Папанто.
– Ловлю рыбу в Сероглазке, – ответил геолог. – Жена оттуда родом.
– Вам надо как-нибудь собраться и провести отдых-разрядку в тундре, – посоветовал Папанто.
– Возьмете меня? – спросил геолог.
– С удовольствием, но у меня очередь на три года вперед, – ответил Папанто. – Есть даже заявки из Европы. Но беру только тех, кто может по-настоящему работать оленным пастухом. Если не подходит – отправляю обратно.
– Ну что там со скважиной? – спросил Иван Теин.
– Ничего страшного, – ответил геолог. – Смещения горных пород нет. Небольшой сбой, оттого что немного запоздало поступление грунтовых вод. В этом году земля промерзла немного раньше обычного. А раньше такие сбои у вас бывали?
– Бывали, – ответил Иван Теин. – Но теперь, со строительством моста, все, что ни случается, подозрительно.
– Это верно, – согласился геолог. – Но в данном случае надо, как обычно, перейти на запасную скважину.
– Большое спасибо, – поблагодарил Иван Теин геологов.
Наступали ранние зимние сумерки.
Снегоходы, шурша полозьями, легко скользили по насту. Вечерняя заря разгоралась за Инчоунским мысом, высветляя клинообразный, круто обрывающийся тупым концом в Ледовитый океан скалистый выступ.
Новый Уэлен показался еще издали, а старый, заслоненный светом новых больших зданий и яркими огнями, оставался в тени, за покрытой льдом лагуной, у торосов, подступивших вплотную.
Снегоходы шли рядом так, что Теин и Вулькын могли разговаривать.
Иван Теин любил Вулькына, восхищался его глубокими знаниями традиционной экономики, умением так поставить себя, что его указания и просьбы исполнялись безо всяких рассуждений и возражений.
Ко второй половине двадцать первого века деньги в Советском Союзе уже не играли такой роли, как в других странах. Нужда в них возникала лишь тогда, когда надо было ехать за границу. Внутри же страны общественные фонды потребления настолько возросли, что даже продовольственное снабжение населения стало повсеместно бесплатным. Потребление продуктов питания регулировалось научными рекомендациями и заботой о здоровье человека. Точно так же было и с обеспечением одеждой. Главным мерилом труда было его качество. Считали не сколько человек заработал, а как он работал.
Поэтому для Саши Вулькына главной заботой было обеспечение качества труда, и это часто зависело не от самого работника, а от материалов и инструментов.
На сегодня дела в сельском Совете были окончены, Иван Теин уже чувствовал внутреннее возбуждение от предстоящей работы над рукописью. Книга обретала определенные черты, вырисовывались характеры, и они уже как бы начинали диктовать свою волю, как бы действовать самостоятельно. Иван Теин любил эту стадию творческой работы. Когда она наступала, Теина целиком захватывала книга и он думал о ней неотступно, чем бы другим ни был занят. Тем более теперь, когда книга была о том, что происходило вокруг, что случалось с ним и его героями ежеминутно.
Александр Вулькын давно привык к тому, что с Иваном Теином можно пробыть несколько часов и не услышать от него ни слова. Он понимал, что в это время в голове писателя идет работа и лучше не мешать, не отвлекать его. Уже года три Иван Теин не выпускал новых книг, и это немного тревожило Вулькына. Он даже подумывал предложить писателю долгий отпуск, дав ему возможность полностью перейти на творческую работу, однако это можно было сделать по согласованию с Союзом писателей, где литератор по уставу мог это сделать лишь по решению съезда.
Возле дома Иван Теин наскоро попрощался с Вулькыном и, поставив снегоход в гараж, поднялся к себе.
Включил машинку, дисплей и прочитал несколько страниц, написанных накануне. Обычно чтение кончалось тем, что Иван Теин половину, в лучшем случае треть вычеркивал, безжалостно браковал. Лишь после этого брался за продолжение повествования.
Труднее всего было с главным героем, то есть с самим собой. Иногда казалось, что самая неопределенная личность, самая противоречивая и бледная – это он сам, со своими рассуждениями, скучными сентенциями, смутными чувствами и нерешительностью в выводах. Он любовался литой фигурой Метелицы, стараясь перенести на страницы своей книги четкие, выпуклые черты его и внешнего, и внутреннего облика. Даже второстепенных героев он не только видел воочию, но и отчетливо слышал их голоса, внутренним слухом мог уловить интонации их речей.
Иван Теин находился в состоянии глубокого раздумья не менее часа, пытаясь сосредоточиться, погрузиться в события, во время действия повествования. И, хотя это и было то же время, в котором он жил, сейчас он был как бы в стороне, Иван Теин догадывался, что это от того, что он услышал утром от Григория Окотто, следствие затаенной тревоги за будущее.
В Советском Союзе расселение людей стабилизировалось. Никто теперь не трогался со своего места в поисках лучших жилищных условий и работы, снабжения продуктами питания. Что же касается климата, то научными исследованиями было доказано, что наилучшими условиями для человека являются те, в которых жили его предки, в которых он сам родился и вырос. Люди переселялись в силу индивидуальных, личных причин, и чаще всего это случалось при смешанных браках. Поэтому, скажем, в Грузии теперь в основном жили грузины, в Туркмении – туркмены, в Средней России – русские, в Якутии – якуты, а вот на Чукотке пришедшего еще в прошлом веке и осевшего здесь навсегда населения было больше, чем коренного, чукотского и эскимосского.
Иван Теин отлично понимал, что перемена рода занятий иногда меняет психологию людей сильнее и заметнее, нежели простое переселение в другое место.
Об этом он и писал в своем очередном «лирическом отступлении». Он видел перед собой текст на светящемся тепловатым желтым светом экране, «пергаментном», как было написано в объяснительной книжечке-паспорте. Перечитав несколько раз написанное, он заменил несколько слов, переставил фразы и, окончательно отредактировав страницу, отправил ее в память, откуда ее уже можно будет автоматически отпечатать.
Работая над следующей страницей «лирического отступления», Иван Теин вспомнил утренний разговор с Петром-Амаей, его упоминание об участии в планах на будущее.
Оставив на экране недописанную страницу, Иван Теин встал и направился к сыну. Петра-Амаи в его комнате не оказалось.
– Он улетел на Малый Диомид, – сообщила Ума.
Слегка огорченный тем, что работу над очередным «лирическим отступлением» придется отложить, Иван Теин подошел к другому столу, на котором уже стопкой лежали отпечатанные страницы книги. Их было ровно двести семьдесят пять. Так много написано, а главного еще не сказано. Неужели снова будет, как и с другими его книгами, – самое сокровенное, самое дорогое опять ускользнет, останется где-то за этими страницами, за этими ровными строчками вплотную ставших рядом слов, с таким трудом поставленных на свое место?
Глава вторая
Адам Майна, в длинном, доходящем до пят балахоне, стоял на пороге своего старого жилища и смотрел, как Петр-Амая спускается по крутому склону с плато. Надо иметь тренировку настоящего альпиниста, чтобы одолеть этот трудный путь, не сорваться и не скатиться к торосистому морю, в пролив между островами Ратманова и Малый Диомид.
С высоты небольшой ровной площадки Иналик виднелся весь от первого, северного домика до последнего, уже восстановленного и очищенного от камней. Ничто не напоминало о случившемся, если не считать самого Адама Майну, возвышавшегося как монумент возле своего домика.
Петр-Амая спустился и по тропке-улице, пробитой в крутом каменном склоне, подошел к старику.
– Амын етти! – согласно традиции, первым приветствовал старик.
– Ии, тыетык, – ответил Петр-Амая, стараясь найти в лице Адама Майны следы пережитого ужаса и близости смерти. Однако ничего похожего во внешности старейшего жителя Иналика не замечалось. Наоборот, взгляд его лучился, и в жизнерадостной улыбке обнажились белые крепкие зубы. И Петр-Амая, понимая всю неуместность вопроса, все же спросил:
– Сколько вам лет, Адам?
– В следующем году будет сто десять, – последовал ответ.
– Я думал, что Кристофер Ноблес старше.
– Нет, он моложе меня на два года.
– А где Френсис?
– Она прибудет после обеда, – сообщил Адам Майна. – Просила, чтобы я не рассказывал о переживаниях под рухнувшей крышей, пока она не прилетит.
– Ну что ж, – улыбнулся Петр-Амая, – подождем.
– У меня, кроме этого последнего переживания, есть что порассказать, – сказал Адам Майна. – За сто с лишним лет жизни чего только не случалось со мной, так что недавнее приключение – это даже не самое интересное.
Дом уже не напоминал покинутое жилище, он был заново обжит, снабжен видеофонами, плитой, вместительным холодильником. Светилось несколько экранов дальней связи.
Петр-Амая выбрал кресло, повернул его так, чтобы видеть остров Ратманова.
За приготовлением кофе Адам Майна не переставал говорить:
– Иногда с высоты собственного возраста оглядываешься, и такое впечатление, будто прожил не одну, а несколько жизней. Словно в тебе с годами соединились несколько человек и каждый из них жил по-своему. Помню, в молодости я работал в Номе на реконструкции золотодобывающей драги. Что-то тогда случилось в мире, и цены на золото страшно подскочили. Даже самые бедные мытые-перемытые пески номской косы оказались прибыльными. Отработал лето и собирался домой, да никто не приезжал из Иналика – было время осеннего хода моржей. А из Нома ни одна шхуна не шла в моем направлении. Тратил заработанные деньги: по вечерам я любил зайти в кабак и надраться так, что утром едва помнил, что было вчера. Уже оставалась самая малость, как вдруг в один из вечеров в салун «Моржовый бивень» входит молодая белая женщина, по виду настоящая леди. Все так и замерли. А она идет мимо всех столиков прямо к моему и спрашивает: «Вы Адам Майна?» Ну, я не стал отпираться. Оказалось, ученая. Тогда много было таких среди белых людей, изучавших эскимосов и индейцев. Для чего это делалось – одному богу известно. Целые институты и научные ассоциации выясняли, какие брачные отношения у северян, что они едят, как спят и каким представляют мир. Все интересовало белого человека. Иные из них нажили на этом состояние. Один француз основал Арктический институт в Париже и безбедно прожил всю жизнь, изучая нас, и еще кое-что оставил своим детям. Главной темой его исследования была приверженность эскимосов к алкоголю. Считался большим специалистом. А вот как отвести эту беду от нашего народа, похоже, он даже и не был в этом заинтересован: о чем он тогда будет писать и рассуждать? Другие изучали языки, фольклор. И, знаешь, только советские ученые что-то вернули изучаемым народам, и это потому, что такова была политика основателя Советского государства, Ленина. Создали письменность, издали книги…
Мой отец за несколько месяцев, проведенных в Наукане, стал первым эскимосом нашего острова, овладевшим грамотой родной речи!..
Адам Майна глотнул остывший кофе.
Что-то я далеко в сторону ушел… Представилась эта молодая особа как Линн Чамберс, выпускница Колумбийского университета. Решила специализироваться по эскимосам и прослышала, что я с Иналика и собираюсь домой. Девушка была в самом расцвете, и что ей взбрело в голову заниматься жителями богом забытого островка – непонятно… Подсела она ко мне, выпила со мной и принялась расспрашивать об острове, об обычаях, о том, что ее ждет. Собиралась она, представьте себе, зазимовать у нас. Поглядел я на нее, и вдруг взяла меня злость: ну, говорю про себя, я тебе покажу настоящих эскимосов! Уверяю ее, что на остров скорее всего не пустят, потому что она женщина одинокая. Удивилась, огорчилась. А я ей твержу, что таков обычай: нет ходу у нас одиноким женщинам, потому что селение маленькое и каждая нормальная взрослая женщина должна быть при деле. Смотрит она на меня, смотрит и спрашивает горестным голосом, неужто нет никакого выхода, ибо рушится вся ее научная карьера, вся ее будущая жизнь… Ну, якобы я задумался, сделал такой вид, поглядел на потолок, закопченный табачным дымом – в те годы люди курили со страшной силой, а потом на нее, и говорю: мол, почему, есть выход – надо выйти замуж. И тут чувствую, клюнула она на приманку. Взгляд ее стал пристальный, изучающий. А должен тебе сказать, дорогой мой Петр-Амая, парень я в молодости был видный и девушкам нравился. И не только эскимосским. Весь мой расчет был построен на этом. Смотрит она на меня, смотрит, потом спрашивает, женат ли я. Отвечаю – пока нет. Про невесту поинтересовалась. Сказал, что никому никаких обещаний не давал. Гляжу, оживилась, и вдруг прямо предлагает, чтобы я женился на ней… Да… Делаю вид, что страшно удивлен странным и неожиданным предложением. А она, бедняга, спешит, путается, говорит, что можно все представить как фиктивный брак. А я глянул прямо ей в глаза и говорю, что у нашего народа обман – самый страшный грех. Это и вправду так было: обмануть считалось у нас последним делом. Ну, разумеется, между собой. А если провести белого человека, так за это даже иной мог и уважение заслужить… Что-то такое появилось в глазах девушки, посмотрела на меня, и будто горячая капля упала на мое сердце. И говорит, что может и вправду выйти за меня замуж. Скажу честно, Петр-Амая, растерялся я, и от растерянности хлопнул целый стакан неразбавленного виски, а потом и другой… Словом, на третий день после этого оказался я женатым на белой женщине по имени Линн Чамберс и вместе с ней отбыл на остров Малый Диомид в родное селение Иналик. Встретили меня более с любопытством, нежели с поздравлениями, а отец прямо заявил, что потом я крепко пожалею о содеянном… Но внешне все хорошо относились к Линн, а она, молодец, как-то сразу вжилась и повела себя как настоящая эскимосская женщина. Я больше всего опасался, что она начнет воротить нос от грязи наших хижин, запаха прогорклой ворвани, обычаев наших, – этого не случилось, и намека даже не было на это. Линн исполняла всю работу, какая полагалась эскимоске, научилась шить одежду, своими мелкими белыми зубами формовала подошвы для торбазов, разделывала нерпу, собирала зелень и корешки. А по вечерам без конца писала и писала, ходила по домам с магнитофоном, записывала сказки и легенды. Через год у нас родилась дочь, названная двойным именем Атук-Мери, как ты – Петр-Амая…
Адам Майна совсем забыл про кофе, да и Петр-Амая не прикасался к чашке, захваченный рассказом старика.
– Я благодарил бога за то, что он послал мне такое счастье. Да и мои земляки уже привыкли к Линн, считали ее совсем своей, ибо в эскимосской одежде она ничем – ни речью, ни поведением – не отличалась от коренных иналикцев, если не считать внешности. Казалось, нашему счастью никогда не будет конца. И наша Атук-Мери росла, как растут наши дети. А на третью весну, ранним утром Линн разбудила меня на восходе солнца и твердым, решительным голосом объявила, что считает экспедицию законченной… Понимаете, Петр-Амая, так и сказала – экспедицию… И возвращается в свой университет… Оформление развода, расходы, связанные с этим, берет на себя. Сначала показалось мне, что это предутренний дурной сон. Но было слишком больно и жестоко, чтобы такое могло присниться. У меня даже не было слов уговаривать ее остаться – я слишком хорошо ее знал. Единственное, на что я решился: попросил оставить Атук-Мери. Но Линн была непреклонна. Мне было стыдно перед земляками, и я унизился и сделал вид, что жена уезжает ненадолго… Она улыбнулась и поцеловала меня, прощаясь вон там, у берега. Это был ее последний поцелуй. В душе моей все же теплилась слабая надежда, что Линн вернется с Атук-Мери. Но год шел за годом, а от нее не было даже письма. А потом вышла книга «Эскимосы Берингова пролива». Большая, красивая, обстоятельная книга, какой еще не было за всю историю изучения белыми нашего народа…
– Подождите, – заволновался Петр-Амая. – Я знаю эту книгу. Она даже есть в моей библиотеке!
– Она есть и у меня, – грустно сказал Адам Майна.
– Но автор, по-моему, мужчина…
– Она подписалась вымышленным именем – Ленни Адамс, – пояснил Адам Майна. – Не знаю, по каким соображениям она это сделала.
Старик замолк и отошел подогреть остывший кофе.
Он вернулся с горячим кофейником, наполнил свою и чашку гостя, уселся в кресло и стал смотреть в широкое окно на погружающийся в сумерки остров Ратманова.
Петр-Амая ждал продолжения рассказа, но Адам Майна молчал.
– И вы ее так больше и не видели?
– Она написала в своей книге, что мы – народ гордый, – глухо отозвался Адам Майна. – Я и не делал попыток увидеться ни с ней, ни со своей дочерью, хотя страшно тосковал. Линн Чамберс, известная в науке под именем Ленни Адамс, умерла четверть века назад, оставив после себя множество трудов о малых народах Арктики. Я слышал, что она работала и в Советском Союзе, изучала юкагиров. Но, по-моему, она так больше и не выходила замуж. Да и я не женился…
– А дочь? – с нетерпением спросил Петр-Амая.
– Атук-Мери покинула этот мир три года назад, не зная ничего обо мне, – тихо произнес Адам Майна и добавил. – Так, во всяком случае, мне кажется…
Пораженный рассказом старика, Петр-Амая так и не притрагивался к кофе, изредка вглядываясь с удивлением в лицо своего собеседника.
Какая-то мысль билась у него в голове, не давая возможности сосредоточиться, пока не прояснилась: Адам Майна рассказал обо всем этом, как бы предостерегая их – Петра-Амаю и Френсис.
Мелодично зазвенел вызов видеофона, засветился экран, и возникло лицо Френсис:
– Дед Адам! Я спускаюсь с плато!
– Будь осторожна, девочка! Уже темно!
– Да что вы, дед Адам! Будто я не знаю своего родного острова! – улыбнулась Френсис, взмахнула рукой и исчезла с экрана.
Старик и Петр-Амая вышли из домика, чтобы встретить Френсис. Перед уходом Адам Майна зажег сигнальный огонь на Крыше заново отремонтированного дома.
– Должно быть, страшно было оказаться под рухнувшей крышей? – спросил на ходу Петр-Амая.
– Невесело, – ответил Адам Майна. – Правда, когда очнулся, прежде подумал: еще не мое время. Мое время умирать еще не пришло. Когда приходит настоящая пора, человек чувствует…
– Как это? – не понял Петр-Амая.
– Этого, к сожалению, еще никто не рассказал, – улыбнулся в ответ Адам Майна. – Даже переживания тех, кто перенес так называемую клиническую смерть, и близко не подходят к тем переживаниям, которые испытывает умирающий по-настоящему человек, уходящий безо всякой надежды из жизни.
Сверху скатился камешек.
– Это Френсис идет, – почему-то тихо сказал Адам Майна.
Петр-Амая почувствовал волнение. Неожиданно из темноты показалась фигурка в простой матерчатой камлейке, и вот уже Френсис, улыбающаяся, повзрослевшая, протянула руку:
– Здравствуй, Петр-Амая. Я рада тебя видеть… Здравствуй, дед Адам.
Это была совсем другая Френсис, из застенчивой, чуть угловатой девочки чудом превратившаяся в настоящую молодую женщину. Петру-Амае даже показалось, что у нее изменился тембр голоса.
– Как вам тут живется, дед Адам?
– Лучше всех! – Адам Майна вложил в ответ всю искренность и удовлетворение своим нынешним положением. – Только иногда проснешься, прислушаешься, и такое впечатление, будто спишь на кладбище.
– Да, это трудно забыть, – сочувственно произнесла Френсис. – Другой от всего пережитого потерял бы разум, а вы, дед, даже помолодели.
Адам Майна усмехнулся, махнул рукой и почти воскликнул:
– Да я об этом и не вспоминаю, пока кто-нибудь не спросит, не полюбопытствует, что я перенес, лежа там, под каменным одеялом и рухнувшей крышей! Я говорю о нашем Иналике, о том, что мертв он без людей, без детских голосов и собачьего лая!
В связи с тем, что Адам Майна занял в Иналике должность Хранителя, селение заново подключили к энергоснабжению.
Френсис, войдя в свой дом, включила освещение, отопление и проверила воду в кранах.
– Если вы чуточку подождете, – сказала она, – я вас угощу оленьим мясом с чукотского стойбища.
– Подождем, подождем, – сказал Адам Майна, располагаясь в кресле. – Оленье мясо стоит этого.
Петр-Амая уселся напротив, привыкая к новому облику Френсис.
– А наши все приезжают сюда, – со вздохом признался Адам Майна. – С тех пор как я стал Хранителем, чуть ли не каждый день являются, ночуют в старых домах, иные неделями обитают.
– А почему бы вообще не вернуться? – вдруг спросил Петр-Амая.
– Во-первых, говорят, что существует опасность обвала, – начал объяснять Адам. – Во-вторых, якобы с развертыванием строительства здесь и вовсе будет невозможно жить.
– Ну, а когда мост будет закончен?
– До этого еще далеко, – неопределенно произнес Адам Майна.
Помолчав, добавил:
– Главное в том, что иналикцы уже истратили значительную часть денежной компенсации, полученной за уступку острова. Как бы продали остров. А выкупить обратно денег уже нет.
– Но разве такая сделка была? – спросил Петр-Амая.
– Была! – ответил Адам Майна. – В присутствии адвокатов, представителей властей и Администрации строительства.
Френсис на кухне хорошо слышала разговор в большой комнате и время от времени подавала оттуда реплики.
– Хью Дуглас несколько раз мне говорил: пусть ваши иналикцы не высаживаются на остров. Если будет продолжаться самовольное возвращение на остров, придется принимать меры.
– Какие такие меры? – насторожился Адам Майна.
– Он не уточнял, – ответила Френсис.
– Запретят, что ли, приезжать сюда? – предположил Адам Майна. – Если такое случится, придется обращаться в Верховный суд!
– А суд возьмет и скажет: остров уступили, права утеряны, о чем же вы раньше думали? Теперь поздно, – сказала Френсис, внося блюдо с оленьим мясом.
– Да, – вздохнул Адам Майна. – Поймали нас, как глупую весеннюю нерпу в сеть.
Иногда Петр-Амая ловил на себе изучающие взгляды Френсис.
