Текст книги "Триумф. Поездка в степь"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

По вечерам, в одиночку, я забавлялся, пожалуй, самым невинным способом – конструировал «вентиляторы». «Вентиляторы» для таких, как я, кто войны близко не нюхал, для трусоватых. Берешь винтовочный патрон, заточенный гвоздь, лист бумаги и проволоку. Вначале заворачиваешь патрон таким образом, чтоб дно гильзы и край листа находились на одном уровне. Выше капсюля, в корпусе гильзы есть круговая канавка. Закрепив на ней поверх бумаги проволоку, обматываешь патрон целиком так, чтобы лист не скользил, прилегал плотно. К свободному концу прикручиваешь гвоздь. Затем, аккуратно надрезав с противоположной стороны бумажную трубку, отгибаешь полосы – получается своеобразный стабилизатор. В последнюю очередь острие гвоздя надо наставить на капсюль, а проволоку выровнять, и снаряд-монстр готов стремглав лететь с балкона вперед шляпкой. Гильзу разворачивало превосходно. Звук куда громче пистолетного выстрела. Не сработал «вентилятор» сразу – шагай к нему спокойно.

Но бабахало! Всегда бабахало!

38

Демобилизованный сержант-десантник Василий Тимофеевич Гусак-Гусаков – что за странная фамилия! – подцепил Роберта и меня на Бессарабском базаре. Там мы, впрочем, ничем серьезным не занимались. Иногда продавали из-под полы, тайком, глушеную рыбу. Иногда старые китайцы Чан и Линь нанимали нас подвязывать резинки к «волшебным апельсинам». Иногда мы становились в очередь для хозяек за каким-нибудь дефицитным продуктом и получали от них приличную мзду. Таскать крестьянам корзины с яйцами или мешки с картофелем мы брезговали – тяжело. На кино, на газировку, на пирожки с мясом и на прочие удовольствия больше заработаешь мелкими услугами. И совесть не мучает – не воруем ведь и не спекулируем. Вася с ходу предложил нам войти в долю: его капитал – наш труд. Без тени сомнения он выложил четыре пачки шикарных сигарет с голубенькой наклейкой «В дар от мексиканских евреев». Кто такие мексиканские евреи, нам неведомо, но табак у них по нынешним временам отменный, медовый.

– Сторгуйте, пацаны, врассыпную и не продешевите. В них опиум подмешан для сладости воображения. Покупателю прежде растолкуйте, – бодро проинструктировал нас Вася.

И тут я впервые получил преимущество перед другом. В эвакуации на Кишмишном рынке я путался с планакешами, жевал нас, а чтобы не околеть с голоду, продавал холодную воду из амфоры по десять копеек стакан. Каждую неделю у сиропщицы Зойки я должен был оставлять хруст, то есть рубль, для короля рынка свирепого Майдыка, который отрекомендовывался не иначе как уполномоченным великого шейха Абдиль-ибн-Шарафи-аль-Хуссейна из афганистанского города Кабул. Я не знал, ни где расположен Кабул, ни по какому праву с меня взимают дань для шейха. Король, однако, обладал железным кулаком. Именно в Афганистан, в Кабул, через нашу государственную границу все люди, которые хотели избежать основательной трепки, – в том числе, конечно, и я, – обязаны однажды в году отправить караван с золотыми слитками. В абсолютной тайне. Кто проболтается, тому язык пригвоздят печко́м к рундуку, то есть сделают «бабочку».

– Никакая погранзастава караван не задержит, – хвастал Майдык перед Зойкой-сиропщицей. – Сам Абдиль-ибн-Шарафи-аль-Хуссейн благословил меня на подвиг веры. Кто не подчинится – секир башка. Никакой Лазинкевич не поможет.

Ну, если участковый уполномоченный Лазинкевич боится Майдыка, то нам, безотцовщине, сам бог велел. И при встрече я низко кланялся королю. Снедаемый подлым желанием быть замеченным и тоже получить шейховские благословения, я выкладывал на прилавок перед Зойкой не одну, а две вспотевшие от страха бумажки. Майдык скупал краденое на наши деньги, уверяя, что благословение вот-вот поступит вместе с могущественными амулетами на толстых серебряных цепях. Я верил проклятому мошеннику. По вечерам Майдык любил распространяться об опиуме, которым наслаждаются кошмарные богачи в роскошных притонах Марселя, Шанхая и Гонконга, а также на неизвестном мне острове Макао. Сам Майдык хвастался тонкой бамбуковой трубкой с металлическим гнездом и изъеденным зубами мундштуком из желтоватой слоновой кости, но курил он обычно кальян. Настоящий опиум на рынке ценился дороже золота, и Майдык, жадина, предпочитал спекульнуть несколькими лишними катышками, чем сдымить их самому. Правда, по мусульманским праздникам желание побеждало скупость.

– Пф-ф-ф-ф! – на следующее утро вяло пыхтел он, полоща рот чаем. – Розы в башке растут и пахнут!

Роберт о розах, растущих в башке, не имел ни малейшего понятия. Я разъяснил, что к чему. Мы не обжулили Гусак-Гусакова. К концу «рабочего дня» скосили тридцать целковых. Назавтра пустили в оборот восемь пачек мексиканских и три английских в алюминиевых контейнерах. Выручка сумасшедшая, невиданная. Свою долю я прятал в парадном за калорифером. В день дикон не промотаешь. А не дай бог, мать заподозрит! Но риск, безусловно, оправдан. Билеты на «Тетку Чарлея» и ледовый сахар для сестренки теперь не проблема. Зажили мы широко и привольно за Васиной атлетической спиной. Однако вскоре беззаботное существование начало сходить на нет, не успев все-таки по-настоящему прельстить. После форсирования Одера, когда радио передавало приказ Верховного, – я как раз елозил по отполированной задами скамье в райотделе милиции, – Гусак-Гусаков и мы вместе с ним плотно попали «на карандаш». В милиции появилось много новых людей – фронтовиков-инвалидов, которым было начихать на Васины гремучие награды и медаль, пожалованную Жоржем Шестым, британским королем. К безрукости Гусак-Гусакова они относились спокойно – увечий у самих хватало.

39

В 1942 году сержант Гусак-Гусаков действительно сражался на севере, за Полярным кругом. Британский союзник коммодор Генри Томпсон-младший – фамилия, наверно, вымышленная Васей, – за успешную операцию у берегов Земли Франца-Иосифа в торжественной обстановке пришпилил к его груди произведение ювелирного искусства монументальных размеров на узкой, кажется, зелено-красной ленте и подарил плоскую, чуть выгнутую ко форме ягодицы флягу. Извлеченный из коричневого футляра свиток пергамента с сургучной печатью удостоверял, что его величество король Георг VI награждает сержанта Красной Армии на «вечные времена». Впрочем, при демонстрации оригинальной орденской книжки фамилия тщательно закрывалась пальцем. Не знаю, право, откуда Вася вообще достал свиток и были ли «вечные времена» там упомянуты, но он единственной рукой и без долгих проволочек закатывал оплеуху любому сомневающемуся.

– Жорж Шестой – хорпар, – объяснял с иностранным акцентом Вася, – медаль выслал из Ливерпуля. Лондон чего-то напутал. Не сообщил мою фамилию.

Ну и Лондон! Какое свинство! Однако все это несколько туманно. «Хорпар» означает хороший парень. Между тем у нас возникали и другие вопросы. Например, почему Жорж Шестой выслал награду из Ливерпуля? Ведь давно известно, что он живет в Лондоне. Вступать с Васей в пререкания не рекомендовалось. Он умел отыскивать лазейки. Может, Жорж Шестой эвакуировался в Ливерпуль? Кроме того, фляга явно английского происхождения, постоянно наполненная трофейным шнапсом, как бы подтверждала подлинность документа.

Прежние райотдельцы и базарком не имели прямых контактов с британскими союзниками и ничего не слыхали про коммодора Генри Томпсона-младшего, весельчака и картежника. А медаль – шедевр ювелирного искусства – была налицо, футляр с пергаментом – тоже, и они отступали, тем паче что Вася грозился устроить шорох среди братишек.

– За што я сражался? – спрашивал он довольно едко, наскакивая на штатских, которые осмеливались сделать ему замечание или – не дай бог! – удержать от очередного хулиганского пассажа. – За што? Скажи, не бойси…

Но так как штатских пугал разухабистый вид и они молча ретировались, то Вася отвечал сам себе:

– Чтоб нас не превратили в рабов! Допер? Иди к определенной матери!

Комендантский патруль, в присутствии которого Гусак-Гусаков вел себя куда приличней, обычно не забирал его после скандала – сочувствовал. У мужика душа горит, бабу обнять и то трудно. И точно! Васину любовь – блондинистую фронтовую медсестру Вальку Трофимову, ныне буфетчицу в закусочной на Малой Бассейной, не обнимешь и двумя руками. Невероятно толстая. Но Гусак-Гусаков справлялся. Жалоб, как острили братишки на базаре, не поступало. Удалят его с места происшествия и погодя отпустят, авось одумается хлопец. Но Вася почему-то не одумывался, а, наоборот, еще с большей яростью продолжал бушевать – и как бушевать! Нахлещется вечером в пивной и, повиснув на плече случайного прохожего, вопит зло и хрипло на целую улицу:

– Наш дом разбил фугас немецкий…

Никто спать не имеет права. Василий Тимофеевич Гусак-Гусаков, герой десантник, отдыхает от ратных подвигов. Пел он, между прочим, чистую правду. Немцы разбомбили ветхий домишко на Соломенке, где до войны десятиклассник Вася обитал вместе со своими очень приличными родителями. Если у Вальки не выдерживали нервы, она горячо ссорилась с ним, вытолкнув на тротуар из пивной. Вася плюхался неподалеку и затягивал жалостливую песню про то, как в тесной печурке бьется огонь, а ему, Гусак-Гусакову, до смерти осталось четыре шага. После куплета про негасимую любовь Валька высовывалась из окна и призывно махала салфеткой:

– Чтоб тебя волки съели, Васька, иди сюда, не то смокнешь.

Гусак-Гусаков вскакивал и стремительно, чтоб боевая подруга не перерешила, бежал в закусочную.

Но теперь в районе Бессарабского базара наступили иные – тишайшие – времена.

Как только Гусак-Гусаков в интимных беседах с оперуполномоченным Кнышем пробовал привлечь для солидности тени британского короля Жоржа Шестого и коммодора Генри Томпсона-младшего, тот рубил сплеча:

– Лучше заткнись, контрик. Эх, союзнички, туда их в качалку! Когда второй фронт открыли? А когда обещали?

Вася – хитрый, догадался, что он что-то упустил, в чем-то не осведомлен. Конечность ему в воздухе оторвали немцы автоматной очередью в январе сорок четвертого, а сейчас весна сорок пятого. И приходилось затыкаться. Кныш яростно нападал и на внешний облик Гусак-Гусакова:

– Маникюр у советского военнослужащего на руках недопустим!

Вася по таинственной для нас причине мазал красным лаком отросшие ногти.

– На руке, – поправлял Гусак-Гусаков, победно озираясь в ожидании одобрения, – у меня одна. Соображаешь?

– Нехай одна, – соглашался Кныш, многозначительно скрипя протезом под столом, – неважно.

Присутствующие хранили грозное молчание.

– А женщины – не советские военнослужащие? – тогда ехидничал Вася, пытаясь отработанным приемом сбить опера с позиций.

Раньше он Зеленкова запросто околпачивал, утягивал в сторону и пускал по проторенной тропе. Туповатый Зеленков отчаянно спорил, потом безнадежно запутывался и невдолге Гусак-Гусаков торжествовал.

– Так то женщины, – уверенно парировал Кныш нахальный выпад. – Может, и ты в юбку вырядишься?

– И выряжусь, если в шотландскую гвардию поступлю, – не сдавался упрямый Вася, позабыв, что минуту назад Кныш не в очень дипломатических, но зато энергичных выражениях отзывался о союзничках и втором фронте.

Шотландцы для Васи что близкие знакомые. В Мурманске он и папуасов с кольцами в, носу встречал. А Кныш с 3-го Украинского, к иностранцам подозрителен.

– Эй, хлопец, – говорил опер, – не нравятся мне твои прибаутки. Ты-то мне лично известен, а другие дурно подумают. – И Кныш упрямо возвращался к затронутой теме: – Обратно насчет ногтей. Из мужиков кто красит? Про певца тенором чул? На Магадане он, учти.

– Да я ни в жизнь! – открещивался Вася. – Я баб обожаю.

– Все в курсе, чего ты обожаешь. Но орешь громко. Трофимова – девка что надо. Она сама инвалид войны и сознательная. В закусочной беспорядка нет. А ты каждый день под коммерческий лезешь спекулировать.

В конце концов Вася прекратил мазать ногти. Но Кныш не унялся и возобновил атаку по другому поводу.

– Усы у тебя гитлеровские. Противно подобные сопливчики носить.

– Ну нет, – взбрыкнул Вася. – Шалишь! Генерал армии Такой-то, генерал-полковник Такой-то, генерал-лейтенант Такой-то… – и он вытряхнул перед Кнышем десяток популярных фамилий, – тоже гитлеровские носят?

Кныш не растерялся, хотя чувствовалось, что контекст, где прославленные полководцы соседствовали с эпитетом «гитлеровские», ему чертовски неприятен.

– Очнись, сержант, награды снимем. Мы тут одного героя ущучили: не безобразь!

Усики Гусак-Гусаков отволынил. Однако победа над Кнышем была незначительная и чисто внешняя – финансовые махинации катастрофически сокращались. Едва прилипнешь к прохожему вблизи базара – жди свистка. Милиционеры гоняют с угла на угол.

– Давай отсюда, не задерживайся. К Кнышу захотел?

Гулкие парадные одряхлевших дореволюционных домов взяли под строгое наблюдение. Устойчивую систему купли-продажи постепенно расшатывали. Торговки распустили слух, который, кстати, оказался достоверным, что сам секретарь обкома Сергеенко категорически потребовал от начальника горотдела Ладонщикова распатронить спекулянтское кодло и водворить немедленно порядок. Ладонщиков собственной персоной два дня громил Бессарабку – облава за облавой.

40

Отныне я и Роберт превратились в постоянных посетителей детской комнаты милиции. Младший лейтенант, Валерия Петровна, как опустит горячую ладонь на плечо – умрешь от запаха одеколона. Агитирует она часами, упираясь в лоб синими бездонными глазищами. Роберт внимает с готовностью. Вероятно, он втрескался. Я не выдерживаю нотаций дольше пяти минут. Всего колотит. Ноги у младшего лейтенанта голые до колен, икры выпуклые, высоко подтянутые, напряженные, будто она поднялась на цыпочки. Одевается Валерия Петровна в обтяжечку, форма пригнана по фигуре, белые носки с красными стрелками, а лакирки с перепонкой. Поглядеть да еще чуть сбоку – голова закружится.

Одновременно с милицией в мою судьбу вмешался наробраз. Инспекторша приковыляла к маме в госпиталь. В ней мама опознала фребеличку, услугами которой до войны пользовалось несколько интеллигентных семейств с нашего двора. Мама ужасно расстроилась. Фребеличка, несмотря на свое идиллическое прошлое, пригрозила мне колонией для несовершеннолетних в Величах.

– В Величах? – воскликнула мама. – Мы там дачу нанимали, а теперь ты там в тюрьме насидишься. Я преподавала сама в специальной школе, а своего проворонила, несчастная.

– В Величах лишь распределитель, – утешила маму фребеличка. – Его могут услать и поглубже. На Урале, в Ростовской области, под Одессой есть прекрасные исправительные учреждения нашего наробраза. Кстати, мой воспитанник Игорь Сокольников зачислен в музыкальную десятилетку при институте Гнесиных в Москве. Вот так-то!

До чего вредная старуха! Сперва напугала, потом унизила, а на прощание принудила дать сто честных слов под салютом всех вождей, что с сигаретами будет покончено. Роберту легче. На него наробраз меньше обращает внимания. Марию Филипповну не тревожат. Младший лейтенант вписала в карточку крупными буквами: находился на оккупированной территории.

Вскоре нам самим надоела эта глупая мотня. Мы завязали с базаром, оставили опасный промысел, пока не поздно. Нам ничего, молодым, неженатым. Мы спекулировали в свободное от уроков время. А вот Васе – хоть помирай. Монеты нет. Полинял, изголодался. Гитлеровские сопливчики из-за отчаянной небритости не вырисовывались под носом. Жратву мы с Васей половинили, но школьный завтрак взрослому на кус. Без шнапса и пива он дичал не по дням, а по часам. Валька вроде вильнула налево, когда бешеные деньги иссякли. Дружки – красавец Джузеппе-банабак и силач Балый перестали привечать. Вася очутился перед выбором – идти на службу или протянуть за подаянием кепочку «шесть листков, одна заклепка». Трудиться он принципиально не желал, даже сторожем на стадионе «Динамо». А никакой – и генеральской бы – пенсии не хватило на потребное ему количество спиртного.

Синим-пресиним апрельским утром, когда солнце жаркими пятнами шлепнулось на мокрый дымящийся асфальт, когда в воздухе вдруг пьяно зашатались запахи земли и картофеля, извлеченного из прошлогодних ям, а зрачки у бродячих и голодных собак по-сумасшедшему вперялись в одну точку, Вася Гусак-Гусаков подошел вплотную к Рубикону. Глотнув для куража из томпсоновской фляги, которая и являлась, собственно, подлинной виновницей его нищеты, Вася храбро усмехнулся: мне, мол, море по колено, сейчас на абордаж и брякну: отвали рупь! Разве он, тыловая крыса, посмеет отказать фронтовику? И Гусак-Гусаков нетрезво пересек Рубикон.

Как, впрочем, нередко случается, Вася протянул «шесть листков, одну заклепку» не тому, кому рассчитывал. Тыловой крысой обернулся Игорь Олегович Реми́га, давний приятель отца Гусак-Гусакова и лучший в мире архитектор и художник. Он возвращался с Бессарабки, удовлетворенно потряхивая опалым рюкзаком с килограммом квелого картофеля.

– Вася, ты?! – изумился Реми́га. – Неужели – ты?

Для него наш некогда могущественный покровитель по-прежнему довоенный мальчишка. Он не всерьез отнесся к попрошайничеству.

– Ты шутишь, Васька, черт тебя раздери! Я как зеницу ока берегу твое письмо из Казани, где ты пишешь о битве за Ледовитый океан. Селена Петровна даже читала этот манускрипт у себя на работе и оставила его там по просьбе месткома. Погоди, погоди, где твоя рука? – спохватился Реми́га.

Вася расплакался и закрыл лицо кепкой. Плакал не кто-нибудь, не демобилизованный матрос Федька безногий, по кличке Башмак, аккордеонист из закусочной на Малой Бассейной, профессиональный истерик и драчун, не истерзанный оккупацией Роберт, не я, трусоватый реэвакуированный маменькин сынок, а кавалер ордена Славы, полдесятка наших и одной будто бы британской медали. Хоть союзники – туды их в качалку! – второй фронт затянули, но тоже наградами не бросаются. Два прыжка на Шпицберген и три на Землю Франца-Иосифа со спецзаданиями – не шутка. Вася, всхлипывая, терял мелкие старушечьи слезы. Его щеки за месяц милицейских мытарств запали, и каждая слезинка, сползая, совершала крутой зигзаг, прежде чем исчезнуть в жесткой волчьей щетине. Он плакал не в сентябрьский вечер печальных поминок по расстрелянному отцу, раскатывая опорожненные поллитровки и хрустя яичной скорлупой, а в голубое и желтое апрельское утро накануне разгрома врага, перед самой капитуляцией. Значит, ему – во: невмочь! Значит, безнадега буравом вгрызлась в сердце.

– Манускрипт, манускрипт! – яростно хохотал Роберт, отскочив на противоположную сторону улицы.

– Манускрипт! Манускрипт! – нелепо кривляясь, повторял я. – Ого! Манускрипт!

В голове все перепуталось, и я подумал, что манускрипт – орденская книжка, присланная британским королем Жоржем Шестым. Пожелтевший лист с описанием битвы за Ледовитый океан покоился в красном уголке на плексигласовой подставке между шахтерской лампой с гравированным ромбом – «От угольщиков Кадиевки» и никелевой моделью первой днепрогэсовской гидротурбины.

Роберт издали почему-то по-дурацки высунул язык. Мы оба просто пытались скрыть жуткое ощущение. Стрелять у офицеров по сорок копеек на газировку – одно, клянчить подаяние взаправду – совсем, оказывается, Другое.

Между тем Реми́га, взволнованный встречей, продолжал:

– Какое несчастье, что ты потерял руку. Ну ничего, главное, что ты жив. Ты разыграл меня, малыш? Разыграл, не так ли? – архитектор заискивающе ловил взгляд Гусак-Гусакова.

Вася сознался, что неудачно разыграл. Они обнялись. Получив удовлетворительное объяснение, Реми́га успокоился и увел его с собой. Мы с Робертом сникли и отправились прочь. Вот теперь навеки покончено со спекуляцией сигаретами.

41

Отныне мы слонялись по Бессарабке без особенной выгоды. Но уроки в четвертой четверти, как и прежде, пасовали безбожно. Всё причина – весна, кино, немцы. Мы согласны даже расчищать развалины и таскать носилки – «оборви плечо» – с кирпичами, только бы не мучиться за партой.

Однажды бригадир бессарабских грузчиков по кличке Сизый Нос предложил нам солидную честную работу – штампы к освежеванным тушам прикладывать. Дело будто плевое, а поди пошлепай смену – одуреешь. Чернильная паста по влажному мясу плывет, посуше кусок нащупывай. Требуется ловкость и быстрота. Тем временем фельдшерица осматривает убоину и талон для рубщиков оформляет. Без него на колоду не примут и за крупную взятку. Фельдшерица в санинспекции молодая – акулинка на пружинках, как ее дразнят грузилы. Брезгливая, к сырому мясу прикасаться избегает. Вареное любит – в обед ест, круто посыпая солью и запивая сладким кипятком. Сизому Носу внешность ее, очевидно, нравится.

– Эх, мамзель-стгиказель на баганьих ножках! – натужно и картаво крякает он, сваливая очередную тушу.

Сравнение с бараньими конечностями фельдшерицу здорово задевает. Вон они торчат из-под рядна в кузове полуторки. А ноги у фельдшерицы, в общем, классные, ровней, чем у младшего лейтенанта. Когда я натыкаюсь взглядом на ее округлые с ямочками колени, в разлете ребер сладко ухает. Но удивительно, что кривоватые ноги Валерии Петровны в белых носках с красными стрелками я почему-то вспоминаю чаще. Роберт не отрывает взора от спины девушки, особенно когда та склоняется над весами литым гибким телом. Халат по бокам мягко рисует внушительный зад. Щиколотки толстые, деревенские, ступня широковатая, с короткими пальцами, номера этак тридцать шестого или седьмого – утром в подвале тапочки переодевает, чтобы не прела. Роберт, по-моему, и в стриказель втрескался. Целую смену от нее слышишь: фу-фу-фу! Свое лицо она платочком обмахивает, кружевным. Дух в санинспекции и впрямь кошмарный. Пол и стены кровью отдают да кишками. Похоже на ад. Место, однако, по мнению грузил, дорогое, сытное, а по нынешним временам – бесценное. Мы скроили себе фартуки из американского брезента. Одеревеневшие от грязного сала и пропитанные кровью мешки углом надевали на голову, подражая взрослым грузчикам. Нам импонировало лихо пришептывать, распугивая прохожих перед мясным пандусом:

– Аберегись! Зашибу! Аберегись! Зашибу!

Вечером мы шли напрямик через развалины отмываться в весенней ледяной реке. Потом лежали на закатной пепельно-розовой набережной и курили махорку, сплевывая в воду горькую пузырчатую слюну.

– Мексиканские и английские все-таки труха трухой. Наш горлодер почище берет. Сдымить бы американских, – завистливо размечтался Роберт. – Верно, меняет их солдатня сейчас напропалую. На «московскую» идет, не дешевле. Шнапс не плох, но в оккупации нашу продавали исключительно на рейхсмарки. Один лукьяновский жлоб два ящика в запас притырил, грабанул в сентябрьской суматохе. Так он знаешь как жил полгода? Со сливочным. Если части слиплись – товар качают туда-сюда. Табак у них – экстра, с плантаций. Тот румынский полковник, для которого я торговал на Евбазе, все о вирджинских беспокоился, довоенных. Забыл, как называются. С верблюдом на пачке. Я раз в кантоне сигару у шарфюрера спер, но гаванскую. Накурился – и с копыт.

Вирджиния, Вирджиния, Вирджиния моя! Прижав лопатки к холодному шероховатому камню, я принялся представлять себе зеленые плантации, как на этикетках грузинского чая, и шоколадных негров в белых коротких штанах, как на обложке «Хижины дяди Тома». Эх, союзнички – туды их в качалку, и не только их, но и их американские сигареты. У меня с ними, то есть с союзничками, собственные счеты. Ну, во-первых, второй фронт затянули – эта претензия, уж как полагается, идет от оперуполномоченного Кныша; во-вторых, по экрану нахально разгуливают в ботфортах из мягкой кожи со шпорами и высоких «стетсонах» с плавно загнутыми полями, а ни подобных сапог, ни шляп не достать сроду. Вместо них подарки присылают ношеные. Мне, например, куртку в распреде выдали с засаленным воротником – мама бензином чистила, у сестренки весь передник в пятнах. Что мы – нищие? Америка мне мерещилась чем-то тоскливым, пустынным, кирпичным, лесным, железнодорожным, хохочущим, автомобильным, джазовым, чарличаплинским и вместе с тем до обидного богатым, сытым и невероятным – то ли необитаемым островом с кокосовыми пальмами и баобабами, то ли коптящая во сто труб фабрика. Золотая банка тушенки, с татуировкой прыгающих букв, оранжевый, кругло выплавленный резиновый сыр, пушистый, как пыль, яичный порошок – вот она невероятная Америка! Для меня она невероятная главным образом потому, что вкус ее пищи невероятный, божественный. Но все равно – союзнички – туды их в качалку, хотя я лично против американцев ничего серьезного не имею, кроме, впрочем, одного происшествия.

42

«Узбекберляшу». «Узкитаб». Глиняная башня кинотеатра «Хива», глазированная солнечной краской. Я маюсь у афиши «Киносборник № 6». Мечтаю посмотреть «Ночь над Белградом» с красавицей Окуневской. Жарко – не то слово, конечно. Пустыни Каракум и Гоби вместе взятые. Асфальт что пластилин. Девушки снуют в цветных балахонах и тюбетейках. Косичек, косичек – уйма. Хочется пить – и до смерти – в сырую прохладу зала. Может, плюнуть, смотаться в древний город на Беш-Агач, и – бултых в голубой прозрачный хрусталь Комсомольского озера? Ж-ых! Бах! Ж-ых! Бах! Штурмовка на бреющем, рассказывал второгодник Ханжонкин, сфотографирована классно.

В кулаке у меня зажат альчик. На билет хруста недостает. Альчик – это полтинник. Вообще-то альчик в натуре – бабка, косточка для игры. Цена ему полтинник, если в выдолбленное отверстие налит свинец. А хруст – рубль. Самая малая единица измерения у Майдыка. Более солидные купюры он называл портретами.

– Скока патретов? Гони патреты!

Патреты, патреты, кругом одни патреты. Однако шейху Абдиль-ибн-Шарафи-аль-Хуссейну Майдык собирался отправлять исключительно желтки, то есть золото в слитках. Бумажные деньги шейх презирал. А мне стрельнуть бы бумажных. Офицеры назло не попадаются. У женщин с детьми клянчить бесполезно. Самый что ни есть жестокий и опасный народ. Держит своего за лапу, и мнится ей, что он ангел с крылышками, будущий академик и скрипач, а он прогульщик и попрошайка хуже меня в тысячу раз да еще вдобавок ябеда и доносчик. Сунет такая гривенник – бестолковой болтовни на пятерку не оберешься. Где ты учишься? Где твоя мама? Где твой папа? А если он на фронте узнает про твое поведение? Узнает он, жди. Очень ему нужно. Сидит, наверно, в окопе, голова в коленях, и его какой-нибудь барон фон дер Шик с неба утюжит, как нас под Харьковом и на Волге. Ж-ых! Бах! Ж-ых! Бах! Штурмуют немцы на бреющем – лучше не попадайся. А мой – что? Пехтура несчастная. Очень ему в окопе нужно про меня знать.

Дерну, пожалуй, к универмагу. Закрыто, черт его знает почему, но закрыто. Подежурю тогда в хлебном и возле – угол бойкий. Если не удастся разжиться, подконаю к «Ювелирторгу», что рядом с госбанком. Вот здесь грошей – захлебнешься, в глубоких подвалах, за крепкими решетками. Милиционер в оба посматривает. Кассирша в хлебном неприветливая. На правой руке массивные кольца – будто кастет надела. Лает со своего табурета под пулеметный треск. Иногда канителишься, канителишься, пока наколешь подходящего человека. Мужчину выгодней. Мужчина понимает. Но чтоб не из важных, чтоб не фасонил. Шепнешь ему уныло:

– Дядя, дай денег. Потерял, мать измордует.

Хоп! – и двадцать копеек в кармане. Клеветать на маму совестно, но еще полчаса – и хруст. За первым подходящим по обыкновению быстро следует второй. Правда, у кассирши глаз – алмаз, наметанный. Она очередь моментально изучила, и ей сразу ясно, что никакой я не покупатель.

– Давай отсюда, нечего на папиросы выдуривать, – срывает она операцию, стуча кастетом по стеклу. – Да не верьте вы, – накидывается кассирша на отзывчивого, – он каждый день тут крутится.

Что правда, то правда – каждый. Только в разных магазинах. Где бы все-таки раздобыть хруст, а?

43

Я оглянулся. В струящейся перспективе торчала могучая башня кинотеатра «Хива», похожая на шахматную ладью белых. Нет, сегодня «Ночь над Белградом» улыбнулась. Времени до сеанса в обрез. Пойду обратно. На пути опять попался «Узкитаб». В книжном магазине народу не густо. Молчаливо, торжественно, как во дворце у хана. Сырыми опилками пахнет. В шкафах по стенам дремлют жирные тома. По-шмелиному жужжат юркие вентиляторы в предохранительных сетках. К дверям подсобки прислонился пожилой узбек, по-директорски авантажный, с орденом «Знак Почета» на чесучовом разлетае и в дорогой тюбетейке, строченной серебряной нитью. Бреду вдоль извилистого прилавка, за которым расставлены девушки в ярких балахонах и тоже в тканных серебром тюбетейках. Косичек, косичек уйма.

Книги друг к другу прижаты тесно, будто плиты на центральной площади. Цапнуть – и деру? А где загнать? На базаре товар не ходкий. Если б учебники, тогда другое дело. Учебников не хватает. Ханжонкин ворует их вместе с портфелями и сбывает на бирже заботливым мамочкам из соседних школ.

Выдавленные бронзой буквы – Вильям Шекспир, Вильям Шекспир, Вильям Шекспир – перед носом лентой тянутся, как на телеграмме. Тоже мне знаменитость, никто его не покупает, никому он не известен. Но пока этакую глыбу выковыряешь, обязательно словят. Пропадешь не за понюх табака. Директор пожилой-пожилой, а грабли у него – издалека видно – крепкие, как ветки саксаула, пальцы длинные, узловатые. В ухо вопьются – оборвут. У кассы очереди нет. Пойду отсюда, из «Узкитаба».

Я направился к двери. Вдруг откуда ни возьмись человек десять. Мужчины в полувоенных – суконных и штатских – из кремового шелка «сталинках», женщины в переливчатых балахонах, но без тюбетеек и косичек, стриженные по-пионерски. Скопом они оттерли меня назад, к прилавку. У стеклянного тамбура выросло четверо милиционеров. «Попух», – мягко осело в мозгу.

Из магазина никого не выпускали. По ту сторону прозрачной витрины скрипнули тормоза. Под темную сень платанов первым вкатился лоснящийся нефтью «ЗИС». за ним серый угрюмый «плимут», наглухо задраенный, несмотря на жару. Такие машины только в центре и по Луначарскому шоссе ездят, в древнем городе – среди ишаков – их не встретишь.

Милиционеры – под козырек, и в торговый зал стремительно влилась группа людей. Возглавляли ее верзила в светлом «стетсоне» с дырочками и болтающейся под подбородком завязкой, блондин в «сталинке» защитного цвета и худощавый прожаренный солнцем узбек с тысячью морщин на непроницаемой физиономии и депутатским флажком над карманом. Двое офицеров в коротких куртках хаки и бриджах задержались на тротуаре, разглядывая магазин снаружи. Фуражки у них шикарные. Козырек – аэродром, обтянут материей. На каждую кокарду фунт золота пошел, ей-богу, и похожа она, эта кокарда, своими переплетениями и разными там штучками на царский герб. Если бы я на них напоролся в угловом хлебном, запросто выдурил бы хруст. По форме видать – миллионеры. И у худощавого узбека взять на кино пустяки. Поскачет еще за тобой, чтоб всучить. Со «стетсоном» и «сталинкой» пришлось бы, правда, повозиться, фасонят сильно.