Текст книги "Триумф. Поездка в степь"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

– Наши генералы трофейные «хорьхи» не уважают, – объяснял Роберту Гайдебура. – Что они, глупые? Они на «виллисах» трясутся. По краям бронетранспортеры.

– Вы «бенц» попробуйте или «ханомаг», – советовал серьезно Роберт. – Насчет «хорьха», пожалуй, правда, но шикарная штука.

– Гайдебура сегодня на «фиате», – определил Роберт. – Рабочая лошадь. Сбегаю погляжу…

Селена Петровна, звякая серебряным браслетом, принесла окутанный светящимся туманом черный чугун. Но разве «фиат» сравнишь с картошкой, пусть и в мундирах? Я, однако, не следую за Робертом, – я остаюсь.

– Спасибо немцам, – говорит Селена Петровна. – Иначе когда б это мы здоровой крестьянской пищи поели. Кукушкина утверждает, что в кожуре ее масса витаминов.

– Что правда, то правда – долго мы их будем благодарить да помнить, – согласился иронически Сатановский, который любил вместе со своей красивой женой заглянуть на огонек – поужинать.

Они выставляли регулярно свое угощение: французские сардины в плоских банках и трофейный шнапс в граненых литровых бутылях.

– Долой плохих пророков, – сказал тогда Реми́га. – В нашем отечестве, – и он обвел рукой мастерскую, – их, надеюсь, нет. Пускай лучше Германия нас запомнит.

55

– Я вот о чем сегодня подумал, – сказал Сатановский. – Именно немцы, лютеране по преимуществу, воплотили вековечную мечту испанских католиков-инквизиторов. Это насчет уничтожения евреев. Любопытно, что они начали воплощать ее энергичнее, когда интербригады были разбиты и Испания попала в лапы каудильо. Проследите: Берлин – Мадрид. И лишь затем – Рим. Ведь приблизительно в это время активно включился в травлю Муссолини. До середины тридцать седьмого года он не трогал римских евреев, насчитывающих более чем двухтысячелетнюю историю. Не все так просто в этом прекраснейшем из миров, не все так просто. Папа, мой милый, все зло в папе.

– Что за глупости! – воскликнул Реми́га. – При чем здесь папа и католики? И Муссолини? Муссолини шестеренка в единой фашистской системе. А бешеная погромная агитация в двадцатых годах, когда Франко еще политические пеленки пачкал! А «Хорст Вессель»? Суть не в папе и даже не в Гитлере, а в крупном монополистическом капитале и в банках. Суть в Тиссене, который поссорился с Гитлером, и в Мессершмитте, который готов с ним поссориться, и суть в мещанах, которых необходимо на кого-то натравливать. Европейские мещане – не аморфная группировка, это не русские, горьковские, мещане с бессодержательной болтовней, пьянством, нытьем и обжираловкой. Европейский мещанин хочет иметь цель. Это важно понять. Немцев обманули призраком золотого дождя. Индия, слоны, алмазные копи, а Россия – скала на их пути. Они опьянели. Пьяный народ! Вы полагаете, что Гитлер стремился разгромить Англию? Наивные люди. Крушение британской короны чревато катастрофой колониальной системы, ломкой в мировом масштабе. Гитлер добивался иного – вытеснить англичан из Африки и Азии. Вот почему он сел у берегов Атлантики, а на восток рванулся очертя голову. Он вовсе не намеревался опровергнуть Шлиффена.

– Может, ты и близок к истине, Игорь, но твоя точка зрения мало похожа на правду. Зачем тогда они уничтожали евреев? – спросил Сатановский.

Реми́га пожал плечами.

– Я не еврей, – сказал он, – но я не отделяю себя от евреев, и потому что я вообще не отделяю себя от человечества, и потому что Селена Петровна еврейка. Кстати, мюнхенская, баварская еврейка, и в детях моих соответственно течет пятидесятипроцентная иудейская кровь. Я свято верю в разум Германии. Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается. Правильная мысль и очень порядочная. От несбыточных обещаний закружится голова хоть у кого. Я учился в Мюнхене у Антона Ашбэ, бродил пешком по стране. Я отлично помню, как это начиналось. Я – свидетель.

– Ты веришь, как моя жена верит, что я достану путевки в Ирпеньский профилакторий, – не удержался от язвительного укола Сатановский. – Не прикидывайся, Игорь, простофилей. Тут все свои. В крови немцев убийство. Сопоставляй, сопоставляй факты и даты, мой милый. Погромная агитация одно, концлагеря для двух-трех тысяч интеллигентов – другое, а крематории Треблинки и Аушвица – третье.

– Это ты простофиля, – сказала его жена, тыкая вилкой в картошку, – а не он. Все это одно и то же. Ой, какой ты простофиля и превеликий путаник.

– Основной вопрос упирается в мировоззрение, – вмешался в разговор Гайдебура, распространяя вокруг себя запах уличной свежести, «шипра», уверенности в будущем. – Послевоенная Германия – счастливая Германия. И на земле воцарится вечный мир.

Селена Петровна с сомнением посмотрела на него.

– Ну, пошла политграмота, – заворчал Сатановский. – Вы обратите внимание на морду Гитлера. Он же дегенерат, и все они такие: Геринг, Гиммлер. Лбы низкие, большие щеки и выпученные челюсти.

– Наша политграмота подкреплена «катюшами», – припечатал Гайдебура. – Это вы себе зарубите на носу, товарищ Сатановский.

– Лоб у Гитлера безусловно высокий, – возразил Реми́га, ярый противник конфликтов в собственной среде. – Дело не во внешности, а, как правильно заметил полковник, – в мировоззрении.

– Это вы бросьте, Игорь Олегович, – ни с того ни с сего вскинулся дядя Ваня. – Вы хоть и известный художник и в Европах побывали, но это вы бросьте. Что значит высокий лоб? Что ж, он умный, по-вашему?

– Уж точно не дурак, – внезапно вклинился Роберт, – никак не дурак.

Он скажет – что стекло разобьет: всё вокруг вдребезги.

– Ты не тявкай, пащенок, – рассердился дядя Ваня. – Не дурак он, а кто? Вон у меня легкое прострелено навылет. Морда у Гитлера – брррр, – и он скорчил довольно гнусную рожу. – Шакал, трупоед копыторогий.

Селена Петровна не испугалась отталкивающей физиономии дяди Вани, а, наоборот, потянулась к нему и дружелюбно поправила завязку на вороте вышитой сорочки.

– Не волнуйтесь так, дядя Ваня. Вы живого Гитлера видели? – спросила она.

– Не-е-ет. Зачем? Что я, сумасшедший? Но по карикатурам прекрасно изучил. – Дядя Ваня твердо наколол вилкой приличное количество капусты и перенес ее себе на тарелку. – Вы, Игорь Олегович, сколько раз говорили, что Кукрыниксы и Борис Ефимов уловили в Гитлере самое зернышко, самое характерное. Трупоед трупоедом.

– Ничего подобного, – неожиданно рассмеялся Реми́га, – в толпе его примешь за обычного конторщика или приказчика. Я и Селена однажды соприкоснулись с ним нос к носу.

– Ой, врете, – брякнул я, – ой, неправда.

Тоже, между прочим, камнем по стеклу.

– Юра, он никогда не обманывает, – строго ответила мне Селена Петровна. – Дай бог, чтоб и ты никогда никого не обманывал.

Вот жизнь при Реми́ге! В голове шумит. С одной стороны, хочется, чтоб прав был Гайдебура, а с другой стороны – дядя Ваня, с третьей стороны, вроде бы и Реми́га прав – лоб у доктора Отто очень высокий, хотя он и немец. Гитлер бесспорно копыторогий трупоед. Путаница невообразимая, но какая любопытная путаница. Вот жизнь, а? Что Кныш с его жалкими рассуждениями.

– В начале двадцатых годов, – врезался в сумятицу моих мыслей Реми́га, – в самом сердце Швабинга открыли кинотеатр, в котором крутили немые фильмы-пейзажи. Селена у меня обожала природу: пойдем да пойдем. Отправились, хотя времени у нас было в обрез…

Селена Петровна прислонилась щекой к плечу мужа.

– Демонстрировали, кажется, «Эдельвайс». Снежные Альпы, мягкие душистые луга на склонах под высокими бескрайними небесами. Плавные снежные водопады, как в сказке. Чудный сон. Ах, какая красота, Игорь, ты помнишь?

Она устало прикрыла веки и улыбнулась – неярко, робко, как улыбается маленький ребенок во сне.

– Во флигеле на Чудновского одного обер-лейтенанта, – сказал громко Роберт, – из этого вашего проклятого «Эдельвайса» денщик месяц с ложечки кормил. На Кавказе к нему горная хвороба прилипла какая-то. Тошнило его каждый божий день. Жаль, не подох, кашлял по-страшному – сам не дрых и спать никому не давал, зараза. Дивизию его горную наши оттедова вышибли, рубили их там перед Сталинградом, как капусту.

После слов Роберта мастерскую еще долго наполняло молчание, душное, тяжелое, безысходное, пока голос Реми́ги не прервал его. Он начал вспоминать про свою молодость, учебу и годы, проведенные у доброго Ашбэ. То, о чем он говорил, не имело существенного значения для меня. Просто его голос мне нравился. Он увлекал меня на своих крыльях в далекое, неведомое мне прошлое

56

Макет центрального района будущего возрожденного города был почти готов. Оставалось только высадить тополиный бульвар, доклеить квартал со зданием почтамта и гостиницей, привести в порядок площадь возле Софийского исторического комплекса и памятника гетману Богдану Хмельницкому, а также обтянуть дерном склоны реки. Затем разборное основание мы по кускам доставим в зал заседаний горпроекта, утвердим на художественном совете, а оттуда перевезем в горисполком, где произойдет окончательное обсуждение его на сессии депутатов трудящихся – и можно начинать строительство! План действий в довольно энергичных монологах Реми́га излагал нам неоднократно. Но прежде чем приступить к воплощению его архитектурных замыслов в жизнь, придется еще очистить улицы от развалин. Прошлое сильно мешает. Битый кирпич собирают пока пленные, собирают медленно, вяло, словом, дело у них не спорилось и не горело в руках, как у нашего доктора Отто.

Постепенно мы привыкли к его присутствию, а Роберт прекратил злобиться и командовать им. Раньше меня охватывало неприятное, какое-то унизительное чувство, когда он пожилого человека, пусть и врага, гонял за фанеркой или гвоздем. Доктор Отто исполнял безукоризненно все сложные конструкции Реми́ги, не лучше, конечно, дяди Вани, но лучше нас. Это сперва раздражало и удивляло, потому что пленные немцы в моем представлении были вовсе негодящими людьми. Даже когда их собиралось много – сотни тысяч, – они производили бессильное, угнетающее впечатление, хотя их кормили – разумеется, не роскошно, но и не так чтоб плохо, судя по мауэру Флавиану. Нет, надежды на то, что они быстро очистят строительные площадки от развалин, мало. Пришибло их вроде. А в город входили с форс-мажором, под оркестр. Маршировали – асфальт стонал. Слух в сентябре прополз, что Гитлер готовился сам прилететь на торжество, да рассердился – на полтора месяца против назначенного срока его генералы опоздали. Слух просочился от самих немцев. Теперь бредут по улицам и не вспомнишь, что бравые вояки.

Однажды апрельским разноцветным днем школьные занятия отменили. Красивая Зинванна Иванченко – класрук и учительница русского языка – выстроила нас парами и повела смотреть пленных, которых прогоняли в концентрационные лагеря, расположенные в окрестностях. Бесконечные потоки довольно грязных, в оборванных мундирах, затравленных своим несчастьем людей быстро наскучили. Они, немцы, имели одинаковую внешность: черт знает какую. Передние шеренги – генералитет, старшие офицеры – еще смахивали каплю на бывшее войско, а серединка – ну просто шайка. Никакой выправки, никакого достоинства. Ветер приносил запах острого мужского пота и отвратительного курева. По бокам утомленно шли, не проявляя ни к чему любопытства, редкие конвойные, тоже, впрочем, не по-парадному одетые, держа трехлинейки под мышкой.

– Почему они нас не атакуют? – спросил культяпый Сашка Сверчков. – Их вон как много, а наших вон как мало. Атаковали бы и – свобода!

Я не испугался. Разве подобные типчики способны кого-нибудь атаковать? Зато испугалась Зинванна. Она усмотрела в словах Сашки с одной стороны – чуть ли не контрреволюцию и с другой – призыв к нападению на пленных, а неподалеку маячила фигура нашего директора Б. В. Брагина. Перед выходом со школьного двора занудливый Б. В. предупредил:

– Кто бросит в немцев камнем или даже щебенкой – исключу с волчьим, и пусть родители тогда не плачут в жилетку.

– Сверчков! – тихо приказала Зинванна. – Немедленно отправляйся домой. Маму пришли завтра с утра. Немедленно!

Но со Сверчковым справиться нелегко. Он засунул культяпку в карман поглубже, отбежал в сторону и во весь голос упрямо спросил:

– Чё я сделал? А?

– Сверчков! Немедленно вернись и замолчи. – Зинванна поймала его, крепко взяла за плечи и поставила перед собой.

Для верности обхватила еще и за шею.

– Пальцы они мне обрубили. Вон рыжий обрубил, – и Сверчков ткнул целой – левой – рукой в первого попавшегося пленного.

Тот ответил робким растерянным взглядом.

Сашка юркий, настырный. Летом сорок второго немецкие подростки, кажется, из организации «Белый орел» действительно оттяпали ему пальцы за то, что он бутерброды с колбасой спер у них в сквере из-под носа. Выволокли в переулок, прижали кисть к тротуару – и отмахнули одним ударом: не воруй!

Немчиков привезли в город полный вагон. Шатались они стаями, в коротких кожаных штанах, с кинжалами у пояса. Свирепые поразительно.

– Шлехт! Диб! Шлехт! – ругали они Сашку. – Шлехт!

– Конечно, шлехт, – признал он, когда описывал свое преступление перед оккупационным режимом, – но жрать до смерти хотелось. Пузо трещало!

Ранней осенью сорок второго немчиков отослали назад, в Германию. Сашка божился, что они у нас практику отбывали. Странно, какую, собственно, практику?

Пыль, вонь… Я смыкнул Сашку за рукав: мол, давай смоемся на реку. Черт с ними, с немцами, – скучно. Зинванна, однако, крепко держала его. Сашка скорчил мне рожу.

– Их надо заставить работать, мерзавцев, – сказал строго Б. В., – нечего даром хлеб давать. Выполнил норму – получай, не выполнил – зубы на полку. А ребят с уроков на развалины посылать нельзя. Вот они и должны-то очистить город, и тогда их можно отправить по домам. Как их много! Ужас!

Ах зануда! Ему бы только запереть нас в школе и не выпускать никуда.

Я чуточку подождал – вдруг Сашка выкрутится, а потом незаметно растворился в задних рядах и, прячась от Б. В. за кучами кирпичей, шмыгнул во двор.

Солнце припекало. Я скатился по могучим отрогам вниз – к реке, разделся на набережной и, сильно оттолкнувшись пальцами, нырнул в ледяную коричневую воду. Под водой я открыл глаза и увидел илистое бархатистое дно. В ушах зазвенело, и я вернулся на поверхность. Я нырял до тех пор, пока не закололо в затылке. Тогда я лег спиной на ноздреватые камни и вдруг представил себе макет центрального района будущего возрожденного города. Здания были огромными, высокими, и они закрывали солнце. Господи, сколько же построить надо, сколько кирпича пойдет сюда и где его взять? А сколько места должно быть расчищено! Нет, пленные сто лет ковыряться будут. Пусть лучше наши возвращаются поскорее, а пленные уматывают к себе домой. И точка.

Я улыбнулся от мысли, что скоро встречу отца, и с наслаждением потерся лопатками о теплый камень.

57

Война определенно приближалась к концу. Она издыхала, но она еще шла, быть может, – если посмотреть с философской точки зрения, – в наиболее ожесточенной и бессмысленной форме, потому что и с той, и с другой стороны солдаты гибли понапрасну – Германия не обладала ни малейшим шансом, и все это, включая гестапо и нацистский партийный аппарат, превосходно понимали. А весенние дни стояли поразительные – по своей кристальной чистоте, по своему страстному бурлению, по своей прозрачной яркости. Омытые деревья выпукло прорисовывались на фоне зеленовато-голубого неба сказочной тушевой вязью тонких веток, – как на японской бамбуковой ширме. Женщины, несмотря на утреннюю и вечернюю прохладу, одевались почти по-летнему, отчего город – или, вернее, то, что сохранилось от города, – приобрел необычно праздничный вид. И здесь, и там, посреди улиц, колхозники из окрестных районов прямо с телег начали продавать на ведра картошку, свежий, выпеченный домашним способом высокий круглый хлеб с глянцевой коркой, сбитое масло, завернутое в тряпицу, рассыпчатый творог, отжатый на самодельных сепараторах, раннюю зелень в щедрых полновесных кучках. Во дворах появились молочницы в серых потрепанных гуньках, но поверх них в белых фартуках. Молочницы ходили из квартиры в квартиру, позвякивая немецкими солдатскими кружками о довоенные жестяные бидоны, и продавали литр дешевле, чем на рынке, хотя прошедшая зима была не из легких. Соленые помидоры, огурцы и капуста, то есть все то, что неделю назад получалось в распреде или покупалось за бешеные деньги, сейчас превратилось из деликатеса в обычную, доступную людям пищу. Эти недолгие и – я бы выразился – штатские, человеческие приметы тоже свидетельствовали о том, что война вот-вот кончится, вот-вот – не сегодня, так завтра. Карикатуры на немцев исчезли напрочь из газет. Учебные тревоги сами собой прекратились. Комендантские патрули, разморенные солнцем, спокойно грелись, покуривая, на скамейках бульваров, в парках, на стадионе. Даже ребята на некоторое время успокоились, и взрывы на окраинах не громыхали. Такие сумасшедше мирные дни наступили перед самой капитуляцией, когда на мгновение померещилось, что все, о чем люди мечтали когда-то, ожило, все раны сразу затянуло и будто ничего прежде не существовало – ни войны, ни смерти, ни разрушений, а всегда было лишь бездумное шатание по улицам, запах отогретого асфальта, бегущих хилых дождевых ручейков и собственная волшебная – синяя – тень под ногами.

Еще месяц назад Сатановский дарил нам с Робертом контрамарки на один и тот же концерт, в котором играли скетчи из военной и партизанской жизни, пели «Синий платочек» и «Катюшу», а он сам исполнял в фельетоне «Поговорили» роль Гитлера, а также Геббельса и адъютанта. Ох, как мы смеялись над ними – громко, до неприличия, до того, что на нас оглядывались с укоризной. Ну, а как не смеяться, если Сатановский представлял похоже, очень похоже.

Справа и слева от сцены вспыхивали софиты: желтый, синий и красный. Их медленно скользящие лучи скрещивались на физиономии Сатановского. Оркестр в последний раз отыгрывал туш, и в зрительном зале воцарялась мертвая тишина.

– Недавно Адольф Гитлер вызвал к себе главвраля Геббельса. Ух-ха-ха! – зловеще подхохатывал Сатановский, подобострастно и комично – по-адъютантски – вытягиваясь. – Главвраля Геббельса!..

Прихрамывая, он бегал в желтом луче от кулисы к кулисе, изображая, как Геббельс спешит с визитом к фюреру.

– Хайль, мой фюрер! – жалобно выкрикивал все тот же Сатановский, замерев в испуге перед пока еще не возникшим Гитлером.

С физиономии Геббельса снимали луч, и он теперь вырывал из мрака лишь искривленные ноги министра пропаганды. Затем луч ползком возвращался, освещая уже маску с утиным носом и черной щеткой усов. А Сатановский визгливым голосом лаял:

– Это ты, Геббельс? Гав-гав! Я сегодня слушал твое выступление по радио.

– Ну и что, мой фюрер? Понравилось? – льстиво спрашивал Геббельс, скрыв гитлеровскую маску в глубоком поклоне.

– Безобразие! У меня заболел живот! – в гневе топал ногой распрямившийся, как пружина, Гитлер.

– Невероятно, мой дорогой фюрер! – дрожащим голосом удивлялся Геббельс, всплеснув руками и опять скрыв свое гнусное гитлеровское обличье. – Не может того быть!

– Значит, я лгу? – возмущался Гитлер. – Почему не может быть? Что, я не сверхчеловек? Что, у меня нет живота? – и он с гадкими ужимками ощупывал свою талию.

– Да потому, что от моих речей, дорогой фюрер, болит обычно голова! Ух-ха-ха, ух-ха-ха! Болит обычно голова! – И Геббельс, приплясывая и волоча ногу, исчезал под гром аплодисментов.

Нынче мы получали контрамарки на спектакли совсем иного рода. В городском театре репертуар на декаду заполнили комедии Шекспира и Островского, Лопе де Вега и Корнейчука, Скриба и Карпенко-Карого. Правда, ко дню победы, который ожидали все с нетерпением, но даты которой не осмеливались предположить, в авральном порядке репетировали новую премьеру. Пьесу «Штурм» местный драматург посвятил освобождению нашего города. Реми́га срочно клеил макеты декораций по собственным эскизам, а мы их осторожно перетаскивали на носилках в театр. Комедии, однако, у нас лично не пользовались успехом, и, напившись в первом антракте газировки за чей-нибудь счет, мы сматывались обратно в мастерскую или по домам.

Однажды вечером, когда гости собирались расходиться, Реми́га пригласил Гайдебуру с собой на генеральную репетицию в качестве консультанта, а тот в свою очередь вдруг предложил захватить доктора Отто. Реми́га сперва удивился, потом заколебался, потом испугался последствий, но Гайдебура его успокоил, пообещав, что он все возьмет на себя и устроит через разведотдел штаба округа. Конечно, театру польза, и немалая. Доктор Отто ведь оккупировал наш город и здесь был взят в плен.

– По театрам их еще водить, гадов, – прошипел Роберт на следующий день часов в одиннадцать, когда они уехали на «фиате». – Я б им показал, где раки зимуют, а то на Сырце прохлаждаются.

Я смолчал, но с ним не был согласен. Гайдебура – полковник, разведчик, знает, что делает. И я успел прямо-таки полюбить доктора Отто, хотя и по неизвестной мне причине. Вдобавок я подсознательно чуял, что не только война действительно приближается к концу, но и что доктора Отто скроили из иного материала, чем остальных немцев в моем представлении. Отдавал ли я себе отчет в том, что доктор Отто мне нравится? Да, но не полностью. Вообще я открыл для себя это случайно и удивительным образом.

58

Сегодня за доктором Отто конвоир не пришел вовремя. Нет его и нет. Дядя Ваня Осадчий церемонно распрощался с Селеной Петровной, на огонек забежали Сатановский с женой, картошка давно поспела, пора было садиться за стол, а ефрейтор Дубков не подавал пока сигнала снизу. Куда он девался или что-нибудь случилось?

Картошка чуть подгорела, и домашний щекотливый чад вытеснял почтовый казенный запах клея и сырой фанеры.

Селена Петровна спросила что-то по-немецки доктора Отто, который со стеснительной неловкостью смотрел то на ходики, то во двор, нетерпеливо ожидая ефрейтора. Доктор Отто щепетильный, как и Флавиан, – ужинать его не затащишь.

– Я одобрил вчера актеров, и мне не хочется сейчас выглядеть лицемером, – ответил доктор Отто, который всегда изъяснялся по-русски. – Патриотический хороший пьеса, но не до конца верный изображений немецкий штаб, который есть более сложный и универсальный систем. Ви, конечно, понимаете меня, ви сами жили Мюнхен и знаете немецкий стиль, ошень опасный стиль на штаб германский вермахт.

Доктор Отто уставал от нашего языка, может быть, не быстро, но все-таки уставал. Он резко наклонил голову, полагая, вероятно, что дальнейшие вопросы не последуют, и затем обвел нас прямым взором, на дне которого угадывалась некая неуверенность.

– А кто вам понравился больше? – спросил Реми́га.

– Прежде и лучше мне понравился актер, играющий майора Штрумпфа, адъютанта генерала Эбергарда. Это великолепный актер, и он создал редкий по правдивости шеловек на ваш спектакль.

К лимонно-розовому отблеску заката примешивался отдаленный шум проезжающих машин, рокот патрулирующего в небе истребителя и хриплый, наскучивший нам фокстрот, кажется «Рио-Рита», из соседнего флигеля. Доктор Отто затянулся и выпустил в форточку струю дыма – так курил и мой отец в присутствии матери.

– Я обязан выразить, что мне безусловно понравился обер-лейтенант Вальтер, сын генерала. Ошень изящный парижский немец. Он фланировал улица Лаффит и любовался по вечерам на Сакре Кёр. Да, ошень внушительный по красоте и оттенкам сцен.

– Сакре Кёр – вроде Собора Парижской богоматери, – пояснил нам Реми́га.

– Но мне сомнительно, что командование отправило Вальтера на Восточный фронт. Зашем? Несправедливо ведь – и отца, и сына. Обычно кто-нибудь один воевал в сносных условиях. Полковник Алперс и капитан Брук убеждают психологически, но в определенной степени и господин генерал тоже.

Как калечит людей военная служба! Господин генерал! Экселенц! И это – в плену и об актере!

– Парижский немец-офицер не то, что русский немец-офицер. Мундир не тот, грудь не тот, улыбка не тот. Щелк каблук не тот. Молодой Эбергард не утомился от войны, а старик утомился. Я смотрел два ваш фильм, – продолжал доктор Отто. – Хорошие фильм. Даже плакал. Я должен подчеркнуть – много падал зольдат с той и другой сторон. Ваш зольдат до Сталинграда падал куда больше, но и наш зольдат падал достаточно. Вернее, их зольдат.

Он произносил «зольдат», именно «зольдат». Другие слова чище выговаривал.

– Немецкий зольдат ошень опасный, он не дает себя глупо убивать. Если глупо убивать, то зольдат не опасный, а война не ужасный. Вам не нужен мой комплимент, вам нужен ваш ошибка.

Сатановский невольно передразнил:

– Ошибка у нас много.

Затем он замолчал, и надолго.

– Немецкий зольдат имел разный период в эсэсэсэр. Каждый весна новый период. В шляпе генерал Эбергард не сидел. Он не варвар. Шляпа в коридоре, далеко – им шранк, а не на столе и не на подоконнике. Под крышей редко в шляпе и честь не отдают.

Физиономия Сатановского, который исполнял в «Штурме» роль коменданта города генерала Эбергарда, приобрела напряженное выражение. Он и не подозревал, что найдет в докторе Отто такого придирчивого консультанта и критика.

– На охране штаб мундир полиции – полицайоберсекретарей, а она армейская. Откуда выкопали у обер-лейтенанта булавку с имперским золотым орлом в эсэсовском вензель? Вещь дорогая и для оберштурмбаннфюрера. Не по чину она Вальтеру и роду войск. Кобура тоже. Превосходный оружий парабеллум, но непосильный для дряхлый генерал. Я уже был в плену десять месяц, когда двадцать четвертый июль нацистски приветствий ввели на вермахт после Клаус фон Штауффенберг и его мин. А у вас в пьесе – ноябрь сорок третий. И господин генерал не обязан кричать «хайль Гитлер!» всем подряд. Слишком много. Иногда пожимали руку, целовались при встрече и расставании. Ошень естественно, особенно вермахт. Да!..

Сатановский иронически усмехнулся. Конечно, нелегко вообразить немецких офицеров, по-братски целующихся, после всего того, что они натворили в нашем городе. Монолог доктора Отто, нервный, скачущий – словно мальчишка с камня на камень через ручей – не являлся образчиком железной немецкой логики, но было в нем зато что-то неподдельное, что-то выстраданное, и была в нем какая-то мне еще недоступная тогда последовательность в мыслях и чувствах.

– Состояний у генерал Эбергард – маятник. Вот он – живой шеловек, вот он – мертвый машин. Это святая истина. Но машин с весьма грозный намерений. Для него жизнь зольдата не существует. Зольдат – есть материал для война, дрова, который надо совать в печка. А жизнь русского не существует из принцип. И вместе с тем он не желает кричать «хайль Гитлер!» с утра до вечера. Тут ошень сложный момент и нехороший момент, тут не гестапо, и это еще – как я уже сказал – не сорок четвертый после бунт господин полковник Клаус фон Штауффенберг и его мин. А сорок четвертый – конец лета и осень – все вопят «хайль!», как бешеный собак, но зверский машин вермахта катастрофично разваливается.

Доктор Отто оборвал фразу и так энергично затянулся дымом, что на его подбородок лег медный отблеск.

59

Небо выкрасило лиловым, и воздух, вливающийся волнами в открытую настежь раму окна, заметно похолодал. Зеленое пятнышко Венеры вспыхивало фарфоровым пламенем. Бесконечная «Рио-Рита» смолкла, гудки автомобилей долетали реже, зато в мастерской появился ноющий – дачный – писк. Померещилось, что сейчас мама растворит двери, внесет светящуюся красноватым янтарем керосиновую лампу и тени замечутся и поползут по стенкам, заговорщицки соединяясь вверху макушками.

Сгущались сумерки.

– Фронтовик – хитрый, его не обманешь, – сказал доктор Отто и погрозил в пустоту пальцем. – Сибирский полушубок с убитого меняют на золото. У вас зольдат сбросит – у нас офицер просит. Сало, шнапс – кругом золото. Раз золота на фронте куча – дело швах. А простой зольдат грязный, рукав засучен, китель дырявый, нога мокрая. Вы понимаете, что я хочу объяснить?

Фашистов в рваных опорках, калошах из резиновых камер, женских шерстяных платках мы видели только в хронике, да и то мельком. Не успевали разглядеть, насладиться. В спектаклях же и фильмах враги суетились выряженные, как на парад, и умирали на втором плане чистенькие, будто не валялись по траншеям в липкой грязи. Доктор Отто прав. Обидно, между прочим.

– Да, пуговиц не тот, сапог не тот, – задумчиво сказал доктор Отто. – Все не тот, что год назад. В пьесе изображен комендатур. Много офицер, а нет раненый! Кто воевал? Было иначе. Партизанский акций опера и взрыв в ресторан. Пятьдесят убит, сто ранен!

– Точно! – вдруг перебил Роберт доктора Отто. – В позапрошлую весну наши сабантуй им вчинили. Рогатые собрание в опере устроили. Ехал один туда в «бенце», а сзади к нему, как песик, грузовой «хорьх» с гестапо прилип, то есть не с гестапо, а с переодетыми…

Они имели в виду одни и те же события, которые произошли в нашем городе на улице Короленко. Доктор Отто внимательно посмотрел на Роберта.

– Значит, Алперс хромает, болен, с простреленной рукой Штанге. У тощий, как селедка, Брук перевязан голова. Витамин нет, еда поганая. Мало ее и у генерала. Пьют колоссаль шнапс и даже самогон, курят дрянь табак.

И здесь я вклинился, чтоб не отстать от Роберта:

– Точно! Дерьмо курят! Дерьмо!

Роберт поддержал меня:

– Трофейные – дерьмо!

Я тоже ощутил на себе изучающие глаза доктора Отто. Если бы он встретил меня раньше, что случилось бы? Но я прогнал подлую мысль.

– Правильно, – согласился доктор Отто, – курят вонючий цигарет – ошень противный запах, – потому ребенок выругался. Вермахт – ошень мощный систем. Русские не отдают себе до сих пор отчет, что за живучий систем. Ошень, ошень. Но не стальной. Зольдат умирал, бежал в плен. Ужас перед партизанен неизмерим. Если не искалечен, если не погиб – пошему побежден? Зольдат боится всего. Смерти и фельджандармов, гестапо и своего командира. Однако он камрада почти не бросал в беде, как Брук Алперса. Это не характерно для армий. Глубоко сложный вопрос. В штабе есть кавардак. Мундир на офицер расстегнут. Пьют, но без тост. Из что придется…

Небо почернело, и Селена Петровна включила лампу под матовым абажуром, отчего мастерская с верстаком, многоэтажным чертежным столиком, сосновыми досками и листами фанеры, сваленными в углу, приобрела еще большее сходство с дачной подсобкой – сараем, в котором горит коптящая «летучая мышь», кое-как подцепленная к потолку.

– Особенно тяжела атмосфер, – каким-то прямым, ровным, наступательным голосом продолжал доктор Отто, – подозрительность, доносы, обвиняют друг друга. Ссорятся много, когда неудача, а удача только временно и случайно. Тогда радуются, будто Москау взяли. Все нервные, дисциплина слабая. Дезертиров пруд пруди, сотни самострелов. Все это правда, святая правда про германский вермахт. По вашей пьесе, извините, не вполне ясно, пошему Красная Армия победила.