Текст книги "Триумф. Поездка в степь"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Я не успел пройти и половины расстояния, как за спиной трахнул выстрел. Пах-х-х! Доска забора взорвалась щепками. Я стремительно – как во сне – оглянулся и увидел, что Миша, опершись плечом о столб, перезаряжает двустволку. Я побежал к нему в беспамятстве.

– А-а-а… В комсомольцев стрелять, сука…

Миша неумело сложил ружье, втиснул приклад в щеку, и – это спасло нас обоих – замешкался на ничтожную долю секунды. Я успел схватить за теплые стволы и потянуть их к себе. Трахнул второй выстрел: пах-а-хх! дзень!

Вырвавшись из онемелых пальцев, стволы врезались с размаху в мою скулу. Внутри что-то напряглось и лопнуло. Булькнув, ледяная жидкость извилисто потекла к подбородку.

Сознание неторопливо покидало меня, так человек оставляет уютную комнату. Вначале я утратил слух, потом дальнее зрение, потом я медленно упал навзничь.

Лунообразная физиономия Костакиса на фоне красного неба склонилась надо мной и завертелась волчком, сливаясь в черный визжащий круг, как на точильном станке.

Искристый хвост кометы ударил золотом и отшвырнул меня во мрак.

25

– Откуда брызги цимлянского, граждане? – и Карнаух беззвучно рассмеялся.

Его голос просачивался сквозь несколько слоев плотной тишины.

– Подрались хуже распоследней пьяни у пивного ларька, – ответила Елена. – А еще комсомольцы.

– Про драку в комсомольском уставе ничего не сказано. Все зависит от того, кому и за что зубы чистишь. – И Карнаух снова беззвучно рассмеялся.

Разумная мысль. Я глубоко вздохнул, как на рентгеновском исследовании, и ко мне вернулась способность видеть. Елена сидела возле на корточках, отирая мой лоб мокрым платком. Миша подобострастно засматривал ей в лицо. Он судорожно сжимал пустую литровую бутылку. Мелкая дрожь била его по-кроличьи. Дрожишь, спекулянт? Ну, дрожи, дрожи. Покушение на рабочего геологической партии даром тебе не сойдет, не надейся. Злополучная двустволка почему-то валялась у забора. Вещественное, между прочим, доказательство. Полезно бы номер узнать, на чье имя зарегистрирована. Может, он оружие незаконно хранит. На суде я Костакису отомщу. Придется старой Анастасии ехать в Запорожье, нанимать адвоката Вайнтрауба.

– Чудаки вы, хлопцы, забияки. Чего залупились? Тебя, Костакис, пора изолировать, пора тебя в район, ей-богу, в капэзэ. Урка ты и банабак.

Карнаух открыто иронизировал. Он был удовлетворен, что я все-таки схлопотал свое. Упорно напрашивался. Мише, конечно, не до шуток. Он сам испугался. Маслянистые подобревшие глаза соглашались: да, в район! да, в капэзэ!

Хватаясь за перила крыльца, я с трудом поднял свое одряхлевшее тело с земли и плюхнулся задом на ступеньку. Сквозь голубоватую зыбкую завесу я видел, как Карнаух прикурил, со вкусом затягиваясь.

– Ему отдохнуть надо и голову водой холодной полить, – посоветовал он, продолжая беззвучно смеяться. – Что, Костакис прикладом тебя дубасил?

Он притворился, что не слышал выстрелов.

– Твой хозу трус и бандюга, – прошептал я, с усилием разлепив спекшиеся губы. – Пусть им следователь займется. Спекулянт чертов!

Собственный голос долетал издали, преодолевая трескучую сумятицу разрядов.

Беседа в отделении милиции с капитаном Макогоном явно не сулила Мише ничего радостного. Он виновато поморгал. Желтые белки проворнее завращались в орбитах. Он беззащитно посматривал то на Карнауха, то на Елену, то на меня.

– Я их к кроликам водил, как в зоопарке. Ушанки по дешевке обещал устроить, помидоров и сельдерея в жаркое специально добавил. Твои гости, начальник, мои гости, – оправдывался Миша.

– Добрый ты, Костакис, и глупый.

Карнаух, присев, ощупал мой затылок. Потом он подул в ухо, из которого сочилась кровь.

– Костакис спекулянт, а ты симулянт. Оба иностранцы, не русские вы люди.

– Почему это я иностранец? – обиделся Миша. – Чем это я не русский?

Карнаух не ответил, взял у Елены платок и воздушными прикосновениями, неожиданными для его крупных мозолистых рук, очистил от грязи мои волосы и висок.

– Держи сам, симулянт, – и он притиснул мою ладонь к платку. – Немного контужен ударом по башке, – Карнаух без ошибки выставил правильный диагноз. – Инвалидности третьего этажа у ВТЭК не выдуришь.

Ему удар по голове что слону дробина. Превозмогая дикую слабость – пусть он не думает, что я собираюсь клянчить инвалидность, – я поднялся со ступеньки и вытащил мятую пачку папирос. Еле отыскал целую, но спичкой чиркнул не сразу. Пальцы тряслись, как у алкоголика.

– Крепенько ты его, Костакис, обучил. От души, от широкого сердца. Плевый он человек, без всякого уважения.

– Я под ноги метил, а он головой вперед, – мрачно пробормотал Миша. – Я просто пугнуть хотел.

Миша понурился с безнадежностью. Капитана Макогона все равно ему не миновать.

– Врешь! Иди докажи, чего ты хотел. Я на тебя в суд подам.

Это крикнул я. И мой собственный голос внезапно принес облегчение, прорвав давящий пласт глухоты. Уши со звоном раскупорило.

– Ладно, заткни фонтан, ревизор. Договоримся давай по порядку. Костакис, собери пережрать.

Миша, с облегчением опустив бутыль на ступеньку, помчался к плите. Надеется, что Карнаух выручит.

– Ну что, школяр, нарвался? Нарвался, нарвался. Я предупреждал тебя. Они, эллины, нация – кипяток. Честная нация. С ними не как с Федей толкуй. Чуешь, чем пахнет? Кровной местью. По-итальянски вендеттой зовут. Уважительно рекомендую осторожность. Ну, охряпни, не беда. С кем не случается? Контузия у тебя пустяковая. Я танкист – я знаю. Меня под Бахмачем тоже так долбануло – неделю маялся, а опосля – ничего, еще лучше слышу.

Треск разрядов и впрямь утих, пропал, как иногда бывает в телефонной трубке.

– Ты на Костакиса не серчай. Ничего ведь особенного не произошло. Ну пошутил неудачно, глупо пошутил. Не дурак же ты, чтоб в суд опрометью лететь. Из треста тебя вышибут тогда в момент. Клыч беспорядка не потерпит.

Обожают они на шуточках выезжать. То я шучу, то они.

– Оригинальные шуточки, – прервала свое молчание Елена. – Махновские. То за нож, то за винтовку.

Она безуспешно пыталась стереть с юбки капли моей крови.

– Пятна выводить скучно, – сказала Елена. – Чистка в Кравцово. Молнию там обязательно испортят. Выпарывать самой приходится. Лимон мне нужен и щелок.

В общем, она не расстроилась ни из-за меня, ни из-за юбки. Что ей моя жизнь?

– А ананасы вам не подойдут? – серьезно спросил Карнаух.

– Нет, к сожалению, не подойдут.

Мне хотелось, чтобы Елена проявила больше заботы при Карнаухе. Пусть бурмастер завидует. Не все ему американской кожанкой перед девушками форсить.

– Ну, ребята, замнем для ясности и выпьем на брудершкаф? – предложил Карнаух.

Я улыбнулся – действительно смешно: брудершкаф. Улыбка получилась косоротая. Пора было закругляться, пора было покинуть гостеприимный двор Костакиса и пора, конечно, завершить эту главу.

Карнаух щурил глаза и выдувал тугой – паровозный – дым из ноздрей, ожидая, что мы решим. Замнем или не замнем? Брудершкаф или не брудершкаф? Но я молчал. В суд на Костакиса подать? Ерунда. В милицию Макогону жаловаться? Клыч Самедович, безусловно, рассвирепеет. Единственная командировка – и на тебе: уголовщина. Эх ты, заворчит Чурилкин, пустили Дуньку в Европу. А Воловенко?! Его-то я как подсажу?! Следователь до Дежурина и скважин непременно докопается.

Карнаух шлепнул ладонью по моей спине.

– Молчание – знак согласия. Привыкай, обомнешься. Сбрешешь Сашке, что штангой звездануло.

Он ни капельки не смутился, не растерялся. Плевал он на меня с высокой колокольни. Он спокоен и уверен. А я – я боялся тюрьмы. Да какая здесь, к дьяволу, тюрьма. Все эти капэзэ, дэпэзэ, итээл… Он монету чеканит. И никто ему поперек, потому что – железная необходимость. Про себя с ехидством злорадствует: во, влип, школяр! И при девке. При девках павлиний хвост не распускай, особенно в неизвестной местности. Общипают. Если б он проведал о драке после «Большого вальса». Закономерность, сказал бы, тебя в классе случайно не били?

Нет, меня в классе случайно не били. Били у нас совсем других – Сиволобова, например. Били его до смерти. Запирали в уборной. Гвоздем крупно выцарапали на парте – лягавый. Привязывали к фонарю и расстреливали зимой снежками, летом – жеваной бумагой из жестяных трубок.

Сегодня подобных трубок не встретишь ни в одной школе. Последний райпромкомбинат гнушается выпускать чернильные ручки с полым держаком, а раньше они ценились недешево. Поди ее прежде достань. Прикрутишь перо ниткой к огрызку карандаша, и готово дело. Невыливайки глубокие, горловина у них узкая, толкаешь туда карандаш, толкаешь – нитка намокнет, перо разболтается, пальцы грязные, липкие, клякса на кляксе, – полное отвращение испытываешь к себе, к уроку, к предмету, ко всему на свете.

Чем яростней терзали Сиволобова, тем чаще и подробнее он доносил. И класс не выдержал борьбы, сдался на милость победителя, перестал его мытарить, Сиволобов же по-прежнему регулярно посещал учительскую. На большой перемене сбегает в уборную – и за угол, там притаится, ждет звонка. Как коридор очистят, он в дверь. На урок опаздывает минуты на две. Всем ясно – доносил.

– Иди ты к черту, Карнаух, – я едва нашел в себе силы прошепелявить.

Я несколько раз судорожно вдохнул, стремясь подавить головокружение.

– Считал тебя человеком, а ты сволота.

Я поднялся со ступеньки и взял Елену за локоть. Я прав, а они не правы. И Елена не права. Она про скважины не знает. Если бы только ушастенькие и артезианская – тогда бы иной коленкор. Но за ним, за Карнаухом, еще скважины висят. Нет, они не правы. Я думал в первую очередь не о себе, а они – о себе. Или я тоже думал о себе – пусть во вторую очередь?

Елена не отстранилась. Значит, она со мной.

– Можешь катиться в Никополь.

Я не позволил себе больше ругать Карнауха, потому что в заграничных фильмах лихие парни умели обуздывать свой темперамент. А трофейных фильмов – итальянских и американских – мы насмотрелись досыта. И «Восстание в пустыне», и «Марию Стюарт», и с Джильи, и с Карузо, и с Гарри Купером, и еще каких-то и с кем-то. Названия и сюжеты стерлись, но потасовки под музыку и пальбу, ослепительные улыбки и твердые профили всплывали в сознании постоянно – к месту и не к месту.

Не отпуская локтя Елены, я громко ее успокоил:

– Не волнуйся, мы с Воловенко сами справимся. Ты только не волнуйся. И воду эллины скоро получат.

– Точно, скоро, – подтвердил Карнаух. – Зря тлеешь, фитиль. И нудишь, как прокурор. Ну, засек. Укажи по-товарищески. А ты раздуваешь пожар мировой войны, как самовар валенком. Несолидно. Передай Сашке, как развинчу гайку, постараюсь приехать, – пообещал он, презрительно сплевывая.

Карнаух взбежал на крыльцо, взялся за никелированную – начищенную – ручку и опять сплюнул. Теперь плевок шлепнулся почти рядом с моим ботинком.

– Молокососов ревизорами посылают, мать их за ногу. Совсем с ума сошли. Ну Абрашка, ну Абрашка – доиграешься. – И он оглушительно треснул дверью.

Сорвал злость. Что донесу – не испугался. У него и не мелькнуло подобного подозрения. Он был уверен, что я не ябедник. Если б ошибся – удивился бы. А в общем рисковал. С Абрамом-железным ему не сладить. Начет за простой станка ЗИВ – и фьюить трехмесячная зарплата. Потому и дразнят – железный. Так что бурись себе артезианская скважина беспрепятственно. Дети, жена с глазами-изюминками. Нет, на донос, хоть и справедливый, я не способен. Однако нашу степановскую, образцовую, он добьет. И керн в лабораторию отправит аккуратно. Побоится снахальничать. Сейчас характер демонстрирует. Значит, я победил? Поглядим, посмотрим.

С волос капала соленая вода. Я подлизывал ее языком. В чем-то я победил, бесспорно; но в чем-то и проиграл. Наверняка не по одной позиции. Пиррова, словом, победа. И Елена, главное, не всегда держала мою сторону. Я не мог избавиться от горького осадка, основную причину которого не в состоянии объяснить до сих пор. Боль – чепуха, неловкость – хуже, но не в них дело.

Над берегом пологим узором кружила черная птица. Хищные контуры ее крыльев и плавный, сытый полет напомнил мне полет немецких «мессершмиттов», которые в точно таком – жарком – августе, больше десяти лет назад, барражировали над нашим городом, что-то нагло и безнаказанно высматривая. Я вскинул ружье, – Костакис не использовал второй патрон, – прицелился и – вот тебе! Птица, всплеснув несколько раз крыльями, по-прежнему сыто и лениво поднялась к солнцу. Я прислонил ружье к забору и распахнул калитку. Висок, скула отчаянно ныли; в ухе не прекращались телефонные разряды. Елена пригладила мне волосы. Ее жест был исполнен нежности и сострадания.

День приезда – день отъезда считается как один день. Мы здесь скоро сутки, а кажется, что прошел целый месяц.

Мы спустились под гору. Бурое пространство стремительно откатывалось от поселка, от моря – к горизонту, с решительностью отодвинув в сторону и тем самым уменьшив в размерах конус Корсак-могилы, где-то на полпути теряя свой яркий, определенный цвет. Там, вдалеке, пространство превращалось в серую, глухую полосу по мере того, как солнце садилось. В сумерках полоса напитается синим, потом серебристым и розовым с желтой и коричневой каймой, а когда солнечные лучи померкнут, уже нельзя будет разобрать, где твердь смыкается с небом, где эта воображаемая линия – горизонт. Физическая география до утра уступит место живописному искусству – нерасторжимой смеси вечерних вспыхивающих изнутри красок, таинственно мерцающему волшебству света.

На переднем плане паслась пегая в белых пятнах корова, как на пейзаже Гоббемы в нашем городском музее. Возле нее бродила женщина в длинной юбке. За юбку цеплялся мальчишка с хворостиной в кумачовой рубахе. Маленький древний эллин.

Жизнь продолжалась. Ненависть к Федору Карнауху и Мише Костакису исчезла.

26

Мы топтались у обочины довольно долго, голосуя, как на собрании, но все неудачно, машины сворачивали намного раньше того места, откуда в Степановку можно было добраться пешком.

А над нами разворачивалось раннее утро – именно разворачивалось, как тугой скрученный бутон, открывая свою волшебную сердцевину – еще не жаркое, доступное взору солнце, вырастающее на гибкой ножке луча. Ранним утром, когда солнце еще не озверело, небесные и земные краски высвечивают ярче, свободнее, и окружающая природа имеет более живописный и разнообразный вид, чем днем, обесцвеченная пыльным зноем. Даже запахи утром – каждый отдельно – воспринимаются с большей остротой и глубиной, чем в зенит или к вечеру, когда их истинность забивает раскаленная, струящаяся духота. Словом, утро доставило нам радость, не только радость освобождения от Карнауха и прочих неприятностей, но и радость обыкновенного бытия, приветливой погоды и нескорого возвращения к своим пусть не тягостным, но обычным обязанностям.

Наконец из-за проселочного обглоданного шинами поворота вынырнула кофейная «Победа», за рулем которой, когда она приблизилась, мы увидели усатого молодого человека в летней шляпе и тенниске. Усы он, вероятно, запустил для солидности. О нем ничего нельзя было сказать, кроме того, что он походил на всех молодых людей того времени вместе взятых. Он был как бы обобщенным их образом. Курносое лицо, светло-серые глаза, со смешинкой и прищуром в определенные моменты, обветренные губы и нормальный, не выдающийся, чуть островатый подбородок. Волосы на косой пробор, гладкие, с блеском, рассыпчатые от тонкости и чистоты. В его внешности ничего специфически шоферского не проскальзывало. Сколько их, демобилизованных заочников, крутит баранку в ожидании лучших времен? Его можно было легко принять за агронома, учителя, ветеринара, да за кого угодно.

– Подвезите нас до Степановки или хотя бы до развилки, – попросила Елена.

Водитель, скользнув глазами по моей обтрепанной, мало импозантной фигуре, ответил:

– До развилки устроит?

Лексика, как у Старкова и Костакиса – степная: устроит…

– Устроит, устроит, – заторопились мы наперебой.

Мы мигом уселись на заднее сиденье, боясь, чтобы он не перерешил, и машина набрала скорость.

Только попадая в салон – как любят выражаться некоторые шоферы – легкового автомобиля, начинаешь понимать разницу между едущим пассажиром и пешеходом, начинаешь понимать прелесть преимуществ, которыми одаряет судьба немногих, начинаешь понимать, почему у них, у пассажиров, такой скучающий, индифферентный, незаинтересованный взгляд. Они едут с огромной – восьмидесятикилометровой скоростью! – а скорость в описываемое время – о, скорость! – давала кое-какие права и кое-какие преимущества, и скорость кое о чем свидетельствовала, да и теперь она свидетельствует не о малом.

Ласковый ветер врывался в окно, на ухабах нас подбрасывало, дышалось нестесненно, и даже пейзаж, в центре которого мы раньше воспринимали себя – вокруг пыль, ветер, надвигается зной, – отстранился, превращаясь в картину с сюжетом и содержанием, которую теперь мы получили возможность обсуждать и анализировать в комфортабельных условиях. Могли бы, если бы вместо Елены сидела чужая, незнакомая девушка. Быстрая езда, ограниченная кубатура кабины и боязнь неловкого молчания отвлекали и способствовали возникновению беседы. Никто между собой так не откровенен, как случайные попутчики в машине, быстро катящейся по степи, тем более что обнаженное пространство многим кажется из окна монотонным, и я, лишенный возможности из-за Елены вглядеться в степь, чтобы что-нибудь сейчас в ней снова понять и почувствовать, невольно обратился к беседе, дополняя ею все-таки однообразный, хотя и не унылый, ландшафт.

– Урожай в этом году хорош, – сказал я, вроде бы ни к кому не обращаясь. – Но потерь многовато.

Водитель поерзал плечами, будто у него зачесалось между лопатками, и прибавил скорость. Ни в чем не разбираясь, обуреваемый вполне объяснимым, но жалким даже для юноши стремлением казаться человеком опытным и осведомленным, я в сущности едва мог развивать тему, затронутую в разговоре со Старковым.

– Откуда вы знаете процент наших потерь? – спросил водитель обернувшись, и в его голосе прозвучали раздраженные металлические нотки.

Я несколько испугался его вспыхнувшего раздражения, его напора и намека на то, что я узнал какие-то данные недозволенным, незаконным образом.

– Нет, процента я никакого не знаю. Я видел рассыпанное зерно на шоссе. Семенной фонд возвращали Кролевцу в «Зори социализма».

Водитель опять обернулся, остро стрельнул в меня глазами и сказал:

– Что-то личности мне ваши неизвестны?

– А вы что, всех изучили здесь? – улыбнулась Елена.

– Ну, во-первых, всех красивых девушек я знаю, а вас вот пропустил. Во-вторых, многих вообще знаю – с кем на дороге не столкнешься.

Комплимент его не выходил за рамки приличий и не вызывал у меня отрицательных эмоций.

– Я приезжий, геолог.

Вру, вру, когда заврусь? Я не геолог, я геодезист. Кроме того, Верка с большим основанием может претендовать на мою должность рабочего и «журналиста» в нашей комплексной партии.

– Вы из тех, кто в Степановке и на побережье глину ищет?

– Точно.

– Хватает там запасов?

– Более чем.

Опять вру, вру, когда заврусь? О запасах я не имею ни малейшего представления, хотя мог бы иметь, если бы проявил любопытство, меньше ухаживал бы за Еленой и не тратил время на бесцельное разглядывание степи.

– Что ж так медленно ищете? – спросил водитель с усмешкой.

– Это мы-то медленно ищем?

Я искренне возмутился. С утра до вечера на ветру, и все им медленно. Баранку крутить легче.

– А вам-то откуда известно, что медленно?

Я его решил прижать тем же, чем и он меня. Но он не испугался.

– А вам откуда известно, что у нас потерь много?

– Я вам говорил, что зерно на шоссе просыпано. Едешь, едешь – и все зерно.

Сам-то он не заметил. Очевидно, ехал ночью или другой дорогой, или зерно уже перемешалось с пылью и его размололи шины.

– Это ничего не означает. Просыпаться у каждого может. Ищете вы глину медленно. Партия должна была прибыть в конце мая, а не в августе.

Он опять с иронией посмотрел на меня, поджав губы, почти вобрав их, и я внезапно кожей ощутил, что моя уверенность в собственной непогрешимости и непогрешимости нашего треста сильно колеблется.

– Критиковать легко, – сказал я. – Бурить и делать съемку трудно.

– Правильная мысль, – согласился водитель и нашел мои глаза в зеркальце.

– Начальство местное тоже ушами прохлопало.

– Что вы имеете в виду?

– Где не надо ЛЭП тянут.

Критиковать начальство любят все. В этом удовольствии при определенных обстоятельствах редко кто себе отказывает. Но водитель «Победы» был из другого десятка и не подстраивался под нас.

– Нет, начальство здесь ничего не прохлопало. Начальство работает хорошо. И вообще начальство, как правило, работает хорошо – на то оно и начальство. Проектный институт прохлопал. Они раньше ЛЭП тянуть собирались по другой трассе. Километров пять южнее.

– Вот так – Иван кивает на Петра, а Петр на Ивана.

Я снова обрел позицию и вместе с ней нахальство.

– Да нет. Начальству все и так ясно – кто виноват и почему. Не ясно только, как выбираться из этой истории.

– Выберемся.

Я не очень отошел от истинного положения вещей. Действительно, мы выбирались. Ведь меня Воловенко послал к Карнауху насчет ЛЭПа.

– Я надеюсь, – сказал водитель, и я снова поймал в зеркальце его внимательный, тронутый иронией взгляд.

Невзирая на то, что Елену ЛЭП задевал кровно, она молчала. Интуиция и накопленный опыт общения со мной, вероятно, ее предостерегали, что там, где в производственный процесс и производственные отношения вмешивается моя персона, – до беды рукой подать. Озлится еще водитель и высадит нас из комфортабельной машины, принадлежащей, судя по занавесочкам с бомбошками, не маленькому человеку.

– Где, кстати, вы видели просыпанное зерно? – опять спросил он.

– Недалеко от дома дорожного мастера. Зачем вам?

– Надо, если интересуюсь.

– Да, там. Только не можем сообщить, кто просыпал.

– Найдем.

– Что ж, вы из-за килограмма зерна побежите жаловаться?

Я испугался, что причиню кому-нибудь неприятность, чего я не желал делать ни в коем случае.

– Побегу, побегу. Вы знаете, из чего складывается прибыль колхоза?

– Догадываюсь.

Опять соврал, ни о чем я не догадывался. О прибыли, как об экономической категории, не имею представления, а из чего складывается прибыль колхоза – тем паче. Я и основы-то, на чем зиждется колхоз, знаю только по «Поднятой целине» Шолохова.

– Чем больше потери, тем дороже центнер с гектара. Прибавьте сюда еще перерасход горюче-смазочных материалов, электроэнергии и другие виды прямых затрат. Знаете, сколько тысяч наберется по одному колхозу, а по району?

Да, здесь разговор был серьезным. Не злобная критика Старкова, а хозяйственный подход. Мне водитель вдруг понравился. Верно, возле умного человека трется. Мысли его для тех лет были оригинальными, не шаблонными, не лозунговыми. В газетах их не прочтешь. В газетах так просто и понятно не писали.

– Биться надо за малое, тогда и продукция станет дешевле, и затраты сократятся. Каждый в своей бригаде приблизительно знает, во сколько обходится простой или лишний день жатвы, а знает ли каждый, во что все вместе обходится да по всей стране? Считать надо каждый килограмм, каждую бочку горючего. Вон Кролевец и Цюрюпкин – оба хорошие хозяева, оба считают, но у Кролевца центнер подешевле. Почему, спрашивается? Я вот вожу разных начальников, слушаю разные предложения. Кролевец два года на грузовике с бочкой ездил. Сливал остатки горючего, и сознание таки поднял. Кто его надоумил? В книге, говорит, прочитал. У Кролевца и расход запчастей меньше. Правда, у Цюрюпкина вообще более сложный колхоз, более сложная обстановка, – подвел краткий итог своим рассуждениям водитель.

Когда я вступал с ним в дискуссию, меня изнутри подталкивал какой-то бесенок, но я и не предполагал, что ничем не примечательный с виду парень спокойно отобьет мои нападки и объяснит мне свою точку зрения с убедительностью и терпением знатока. У меня исчезло и больше не возникало желание толковать с ним; я затаился, незаметно – в порядке возмещения убытков – прикоснувшись пальцами к локтю Елены. Время от времени я ловил в зеркальце его неотступный взгляд. Наконец показалась развилка, где нам – по договоренности – надо сходить. Ему направо, нам чуть вперед и налево.

«Победа» затормозила аккуратно, не резко, в соответствии с характером водителя, и мы сошли.

– Спасибо, – сказала Елена.

– Спасибо, – повторил я.

Я вынул из кармана заранее приготовленные пятнадцать рублей, все, что у меня осталось – меньше, чем заплатил Старкову, – и опустил их в окно на подушку. Водитель не изъявил особенной радости. Его взгляд приобрел странное выражение – смесь любопытства, жалости и понимания.

– Я предпочел бы бесплатно.

– Нет, даром мне не надо.

Он пожал плечами и, неожиданно, задним ходом, развернул «Победу» в обратном направлении.

– Эй, куда вы? – крикнул я. – Вам ведь в другую сторону.

Он затормозил и высунулся из окна. В глубине души я уже точно знал, что влип, что он не шофер, что он кто-то, кто имеет здесь власть, но вытолкнуть это открытие на поверхность сознания и сделать из него выводы еще не мог. Я навсегда запомнил его затененное лицо, с рассыпчатой прядью волос, упавших на лоб. Что-то не шоферское опять мелькнуло в его глазах, какая-то насмешка и вместе с тем что-то неуловимо обиженное, даже горькое.

– Поеду твой килограмм соберу.

Меня остро кольнула значимость его слов. Похоже, что меня разыграли, и я в третий раз испугался. Я также – почти по наитию – понял, что все обыкновенное, о чем он со мной толковал, имело и второй смысл, специально для меня, и еще дополнительный оттенок – то ли через меня он с кем-то спорил, то ли, наоборот, отвечал из вежливости, присущей умным и порядочным людям, и собеседники были ему в общем в тягость. Он кивнул, скорее себе, чем мне, и машина медленно поплыла в жаркой струящейся пустоте, как бы раздумчиво набирая скорость.

Солнце – опять это солнце! – и мы с Еленой остались наедине со степью. Нам надо пройти еще несколько километров. После машины навалилась тишина, которую я воспринимал нераздельно от горячего воздуха, облепившего меня вплотную. Температуру мы ощутили не сразу, но, ощутив ее, мы уже не избавились от тупого пекучего давления на грудь до тех пор, пока не попали в прохладное помещение, потому что ни тень, ни вода, ничто, кроме крыши, кирпичных стен и деревянных, нелениво вымытых и сохранивших сырость полов, не спасает людей от степного зноя, который беспрепятственно, огненной лавой разливается в пространстве. Права Елена – без глины и дерева в степи человеку плохо.

Мы шли по проселку немного в гору, и оттого казалось, что мы поднимаемся в белое небо. Вокруг было пусто, голо и немо. Сейчас из-за кургана покажется посадка деревьев, а там и Степановка.

Нигде так много не думаешь о вечности, как в степи. Она не меняется и сто, и тысячу лет. Степь держит себя с большим достоинством, чем море, и сила у нее иная, и щедрость. Степь добрее к пришельцу, и в ее глубинах нет того зловещего мрака, который есть в глубинах моря. Степь вся на виду. Она прозрачна, светла – и зимой, и летом. Степь красочна и менее всего, несмотря на отсутствие растительности, напоминает пустыню. Степь менее переменчива, чем море, надо изучить ее повадки, ее норов, но изучив – роднее не будет у тебя дома.

Мысли мои оборвал натужный рев мотора. Мы оглянулись. Нас догонял, подпрыгивая в седле, серый от пыли автоинспектор на серо-голубом от пыли «харлее». Автоинспектор опередил нас и поставил «харлей» поперек, широко раскинув свои ноги.

– А ну-ка поди сюда, гражданин, – сказал он довольно грозно и поманил меня огромной перчаткой, истертой на ладони рулем.

Великое слово «гражданин» ничего доброго не предвещало. Я подошел, Елена остановилась за мной.

– Документ у тебя есть?

У меня редко спрашивал кто-нибудь документ, но когда спрашивали – сердце ёкало, ухало, кувыркалось и трепетало, потому что, во-первых, какие у меня документы? – а во-вторых, я вообще сильно сомневался в законности своего существования, и меня часто посещало желание оправдаться в чем-то и перед кем-то. Паспорта мама не давала – боялась, потеряю, ученический билет был замызган, облит чернилами и вызывал у милиционеров презрение – они и смотреть его не желали. Для пущей важности я похлопал себя по карманам.

– Нет у меня при себе документов, в Степановке паспорт, у начальника.

Елена подала ему свой паспорт раскрытым.

– У начальника… С собой надо иметь. А ты свой спрячь, я тебя знаю, – приказал он Елене.

Еще крепче упершись ступнями в землю, он зажал под локтем перчатку и, порывшись в необъятных галифе, достал скомканные ассигнации – мои пятнадцать рублей.

– Держи, – он погрозил мне ими, – и думай, стервец, кому суешь. Ну бери, бери…

Я взял, обливаясь потом – то ли от страха, то ли от стыда, то ли от жары. Когда я протягивал руку, я внезапно увидел его с головы до пят, – каков он есть. Потрепанная, со сломанным козырьком фуражка, пыльный, пропотевший на груди и под мышками китель, залосненные, с пятнами масла галифе, выношенные мешками на коленях, треснувшие поперек головок сапоги, с осевшими расшлепанными голенищами, – и над всем этим, кроме фуражки, разумеется, утомленным, будничным, привыкшим к жгучему солнцу – коричневое, в продольных складках лицо, с серыми глазами, без особого выражения, но в которых явственно читалось: надо? – догоню и поступлю по обстановке; надо? – выполню любой приказ, никого и ничего не пожалею, в том числе и себя. Все в нем оставляло впечатление массивности и немного постаревшей силы.

Перебирая ногами и наклонившись, он развернул «харлей» к шоссе и нажал несколько раз каблуком на педаль стартера. Каблук был стоптанным, с отставшей и съехавшей в сторону набойкой. Автоинспектор несколько раз подпрыгнул в седле и передним колесом вывел «харлей» на более ровный участок проселка. Я смотрел ему вслед. Он, видно, почувствовал мой взгляд и, оглянувшись, погрозил кулаком:

– Думай, кому суешь…

Ай, му, ешь… – донес до меня ветер. А где же – ец? – Стервец, вероятно, он опустил. «Харлей» презрительно плюнул мне в физиономию синим и исчез в катящемся, как перекати-поле, клубке пыли.

– Теперь я припомнила, где я видела этого парня. Он приезжал к нам на завод весной. Я только приступила к работе – перед Восьмым марта. Фамилия его Журавлев. Он секретарь райкома.

Журавлев! Я так и знал, что попаду впросак со своими жалкими пятнадцатью рублями. Кто-то мне исподтишка нашептывал, что-то меня останавливало. Ведь проскальзывало в нем необычное для шофера. Ах я дурак, ах кретин! Еще в трест сообщит, что я взятки даю, незаконный промысел – калым – поддерживаю.