Текст книги "Триумф. Поездка в степь"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

«Стетсон» приветливо помахал рукой.

– Американец, – зацокало в пространстве, – американец.

Синяя рубаха у него опущенным вниз острием вымпела далеко вклинивалась в застегнутый на все пуговицы коричневый пиджак. Красный в черный горошек галстук-бабочка прилип к шее. Поразило энергичное лицо, обтянутое смуглой пергаментной кожей с рельефными продольными складками, сломанными на щеках вечной улыбкой. Американец воткнулся в меня буравами зрачков, белозубо осклабился и затем склонил «стетсон» над прилавком. Он что-то сказал директору, замершему в почтительной позе. Тот ответил смущенным жестом. Морщины у него побежали назад, к скулам, как круги на воде от камня. «Сталинка» моментально вмешалась и внятно отрапортовала:

– Товарищ вице-президент Соединенных Штатов Америки Генри Уоллес восхищен тем, что в годы войны узбекский народ сохранил интерес к мировой литературе. Народ, который любит Шекспира, победить нельзя.

Кто такой Шекспир, черт побери? Удастся ли его загнать хоть за рубль?

Присутствующие начали аплодировать и с облегчением, после вынужденного молчания, заговорили. Хлопал и я. Уж что-что, а бить в ладоши научился, согнув их лодочкой. Вице-президент стоял без «стетсона» и кивал, а все радовались на него и нарадоваться не могли. Потом он облокотился на прилавок и произнес что-то высокопарно и раздельно. «Сталинка» тут же нарубила:

– Товарищ вице-президент передает горячий привет советским людям и выражает желание приобрести несколько томов, которые займут почетную полку в его личной вашингтонской библиотеке в Капитолии.

Ва-шин-гтон-ской – это прикосновение палочки к клавишам ксилофона, би-блио-те-ке – это каблуками по мраморной лестнице, а в Ка-пи-то-лии – это череда колонн на рисунке в учебнике истории. Ничего не возразишь – культурно живет.

Смуглая – индийская – кисть вице-президента поползла во внутренний карман пиджака. Эх, теперь бы дали его мне! Десятку вытряхнул бы – не меньше. Черт побери, неужто вице-президент потратит гроши на проклятого Вильяма Шекспира, который ему определенно без надобности. Что, в Америке Шекспира нету? Судя по количеству, он не пользуется спросом, как учебники алгебры и геометрии. Эх, дьявол! Деньги! Я б еще успел посмотреть «Ночь над Белградом». Верно, и журнала не прокрутили. Эх, дьявол! Жых! Бах! Жых! Бах!

Директор совершил странное для своего усохшего тела – округлое движение.

– Передайте товарищу вице-президенту, – сказал он, приблизив синеватые губы к уху «сталинки», – что мы счастливы подарить ему книги, любимые узбекским народом, вместе с плодами нашей щедрой и солнечной земли.

Фраза на английском бумажным голубем взмыла вверх и, ритмично покачиваясь, опустилась к желтым на каучуке башмакам вице-президента. Две юные продавщицы – косичек-то, косичек – уйма! – стремительно, будто придворные дамы через анфилады комнат, выплыли из подсобки с коричневым «Вильямом Шекспиром», «Пушкиным» в узорчатом переплете, «Принцем и нищим» в розовой обложке с черными фигурами и вишневым фолиантом на узбекском языке. Директор вежливо разложил принесенное на вытянутых руках перед вице-президентом, а тот довольно тупо уставился на прилавок. Подарок с массой предосторожностей поместили посередине ослепительно белого листа и завернули, перевязав зеленым шнурком. Грациозная узбечка отделилась от сопровождающих, легко подняла пакет и в гробовой тишине, почти на цыпочках, мелко перебирая ногами, вышла прочь из магазина. При помощи двух офицеров она осторожно вдвинула пакет на заднее сиденье «плимута». Пока девушка возилась в неловкой позе, я почему-то жалел ее. Выпрямив стан и одернув балахон, она поправила прядь смоляных волос. Государственный визит в «Узкитаб» скользил как по маслу к своему благополучному завершению. Вице-президент растянул белозубый рот, попрощался с директором за руку и шагнул к милиционерам, замершим, как статуи в парке культуры и отдыха.

«Стетсон» громадной грибной шляпкой повис надо мной.

44

Я вобрал воздух ноздрями – одеколон душный, крепкий, шикарный. Эх, дьявол! В парикмахерской бреется. Сколько ж у него монет в кармане, раз он в парикмахерской бреется?! Вице-президент коснулся моих волос.

– Ай трай бай балба нейм? – серьезно спросил он.

– Мальчик, твое имя? – подключила перевод «сталинка».

Сверкающая улыбка отделилась от губ вице-президента и воспарила в пространстве.

– Ай трай бай балба нейм? – повторил он нетерпеливо.

«Сталинка» молчала. Она сделала свое. Очередь за мной.

– Тянучка, – ответил я, – и Хунхуз.

– Что такое? – нахмурился узбек с депутатским флажком, уловив подозрительное звукосочетание.

– Ладно, ладно, Тянучка.

– Есть у тебя настоящее имя? – спросила «сталинка».

– Есть. Георгий.

При милиционерах – поделикатней. Вице-президент смотается – мне уши оборвут.

– Ай трай нейм фить фить Джордж! – пролаяла «сталинка».

– Джордж, Джордж! – взвеселился вице-президент.

Обрадовался, чудак, родному.

– Трах бам бим бом фам! – и он запустил прохладные пальцы в мою нечесаную шевелюру.

– О чем ты мечтаешь, Георгий? – опять строго спросила «сталинка».

Хоть бы подобрел – с ребенком ведь беседует, да подсказал бы, чего им требуется. Про билет ляпнешь – уши небось оборвут. Уши беречь надо. Третьего дня так намяли, так намяли…

– Ну, не стесняйся, смелее, – поторопила «сталинка».

Правду им – ни в коем случае.

– Я мечтаю, – бодро начал я, – поскорее пойти в школу. Я учусь в пятидесятой имени Иосифа Виссарионовича Сталина. Мне выдадут фуражку с лакированным козырьком, а то в прошлом сентябре четвертому не досталось.

Магазин расхохотался. Хохотали продавщицы, директор, милиционеры, гости и просто случайные покупатели, изгибались полки в шкафах, подпрыгивал толстый «Вильям Шекспир» на прилавке. Узбек с депутатским флажком сиял, как начищенный пятак. Я выложил, чего от меня ждали. «Сталинка» осведомила вице-президента о моей мечте, но тот не рассмеялся, а лукаво, с прищуром, оглядел толпу:

– Трум пум пум. Интер фентер фик. Буль-буль-буль, – жестко сорвалось с его губ.

«Сталинка» затараторила:

– Товарищ Уоллес не верит, что ты мечтаешь учиться. В твоем возрасте он бредил ковбоями. По-нашему, это пастухи. Товарищ Уоллес полагает, что ребенок хитрит и желает доставить удовольствие своим наставникам.

Коварные американские глаза следили за малейшим моим движением. Но разве ему накрыть Хунхуза? Меня сам начальник горотдела НКВД Майстрюченко И. К. допрашивал и помучился-таки изрядно, прежде чем расколол. Хаджи Салим – глава планакешей хвалил: «Ты, Хунхуз, – умный. Ты далеко пойдешь». А Майдык? Сколько я его поручений выполнил? Вдохновение увлекло и завертело в водовороте лжи.

– Тогда зачем я пришел в книжный магазин, если не люблю учиться? – услышал я свой иронический голос, который вопрошал вице-президента почти без моего участия.

Ну, что? Слопал, американец? Вице-президент зачем-то стукнул ладонью по пиджаку там, где у людей расположено сердце.

– Трен пен хал. Гуд бай. Бах-пих-пух, – и он, заговорщицки подмигнув, тронулся к стеклянному тамбуру.

Но не успел вице-президент переступить порог, как меня охватило омерзение от вранья.

– Я не хочу в школу, я хочу домой, я эвакуированный! – крикнул я и глухо затопал матерчатыми тапочками. – Я хочу домой, домой!

Вице-президент обернулся на шум:

– Увай ман тер, бум трам бум!

Оправившись от замешательства, «сталинка» отчеканила:

– Народ, считает товарищ Уоллес, дети которого не могут жить вдали от родины, покорить невозможно!

– До звидания, друзза! – и ослепительная улыбка опять вспорхнула с губ вице-президента, повиснув на мгновение в пространстве.

Вот так фрукт! Кумекает по-русски. За витриной хрипло взвизгнул «ЗИС» – и отвалил. «Плимут», оседая на задние колеса, рванулся вдогонку. Оживленная толпа постепенно рассеялась.

– Ты откуда? – поинтересовалась одна продавщица – та, грациозная. – Где твой дом?

Я назвал украинский город.

– Ну, не близко ты забрался.

– Хрен с ним, с домом и американцем, – сказал я. – В кино бы успеть.

– Сколько? – спросила продавщица.

Догадливая девчонка. Добрее, чем коварный вице-президент.

– Рубль.

Она вернулась в подсобку. Я взял не жадно и с достоинством покинул «Узкитаб». Я брел к глиняной башне «Хивы» по пылающему, вязкому асфальту, всхлипывая от внезапно нахлынувшей обиды. Голые пятки прилипали к нему сквозь дыры в матерчатых тапочках. Чмок! Чмок! Я побежал. «Ночь над Белградом» долгая, успею. Я размазывал шершавые от грязи слезы и бешено тосковал по дому напротив университета, по гулкой квартире Дранишниковых, по розовым крышам, уступами уходящим в ясную до горизонта послегрозовую даль, – по всему тому, что никогда больше не повторится.

45

Вася Гусак-Гусаков нас не забыл. Возник, как Мефистофель, среди клубящихся испарений. Недели через две.

– Не дрейфь, хлопцы, выручу, – подбодрил он. – Жизнь у меня сейчас – русишь культуришь… – И он пристегнул нецензурное словечко для рифмы.

Выручать, впрочем, не из чего. От вони, правда, постоянно мутит.

– Поехали отсюда. Я колбасу притащил – салями – и пива. Обсудимся и решим, что к чему. А то мне пора: Валька ждет.

Мы вышли к главной магистрали города. На свежем воздухе внезапно накинулся голод и сдавил горло. До ближайшего переулка рукой подать. Свернули в него. Я прислонился к ржавому калориферу под уцелевшей стеной и вгрызся зубами в скользкие от жира кружки колбасы. Она источала чесночный аромат, к которому примешивался типичный для застарелых развалин запах сырости. Мы сжевали бутерброды, судорожными глотками выхлебали пиво, заев его трофейным горьким шоколадным ломом. Вечерело. В мокроватую духоту время от времени врывались потоки речного ветра. На бессолнечном небосводе мигала бриллиантовая точка. Багровый отблеск меркнущей зари лежал на стеклах. Кирпичная пыль с примесью серой извести островами застыла на брусчатке, искалеченной гусеницами танков. Скелеты сожженных зданий сами себя вычерчивали по бледно-салатовому фону. Через Пассаж мы вынырнули на Думскую площадь. Здесь, в сквере, нам расходиться. Вася на прощание коротко рассказал про свою нынешнюю житуху и велел завтра подконать сюда. В чистых рубахах. Желательно утром постричься и опрыскаться одеколоном погуще, чтоб и воспоминаний о мясном пандусе не осталось. Стригли грузил бесплатно в парикмахерской на бульваре. Свиные голяшки притарабанишь – пожалуйте в кресло без очереди, как герой или инвалид войны. Обслужанс высший сорт.

Точно в назначенный час мы явились на Думскую площадь, еще влажные от одеколона, которым нас окатили буквально с головы до пят. Вокруг шумел и переливался разноцветный апрельский день. Сердце сладостно обмирало в предвкушении неизведанного.

Вася и Реми́га ждали на скамейке у разрушенного фонтана.

– Игорь Олегович, послушайте, как Юрий поет, – попросил Вася, шумно обнюхав меня. – У него глотка – труба иерихонская.

Вот так отрекомендовал! И зачем им мой голос?

– Ну-ка, спой, – вежливо кашлянул Реми́га.

Я пустил руладу:

Это было под солнцем тропическим

На Сендвичевых островах.

И про этот про случай комический

Не пропеть в человечьих словах.

Роберт заканючил, потеряв обычное самообладание:

– Попробуйте и меня. Я соловьем свистать умею.

– Мне нужны не артисты, а рабочие, – скромно заметил Реми́га.

Неужто Роберт подозревает, что я предатель? Мы всегда у Васи на равных. Пусть со мной спокойно разберутся.

– Я к тому, что бабушка моя говорила: «Кто хорошо поет, тот хорошо работает», – сказал Вася. – Они мастера на все руки.

Реми́га тогда предложил Роберту:

– Ну-ка, покажи свое искусство.

Роберт засвистел. Он замечательно имитировал птиц. Торговки насыпали ему стакан семечек с верхом, лишь бы он их потешил. Бельмастый инвалид, который продавал рядом ледовый сахар, уронил от неожиданности лоток и замотал головой в поисках источника звуков. Трели Роберта звонкой россыпью украсили холодноватый – с запахом талого снега – воздух.

Реми́га выразил удовлетворение нами обоими:

– Весьма способные на кунсштюки юноши. Знаете, где горпроект?

– Знаем, знаем. Угол Прорезной…

– В понедельник пожалуйте ко мне в мастерскую. Что-нибудь придумаем для вас, – сказал Реми́га.

– А вечером айда ко мне в мастерскую, – пригласил Вася. – У нас с Валькой сегодня свадьба.

Его веселое «айда» отбросило меня к чему-то родному, уже полузабытому. Так на Кишмишном базаре кричали погонщики ослов:

– Ай-да-а-а! ай-да-а-а!

И я ощутил на щеке пламенную ладонь азиатского – спасительного – солнца.

– Это следовало ожидать, – по-взрослому заключил Роберт, отчего-то нахмурив брови.

46

Итак, мы отправились за пивом. От жареной рыбы я отказался наотрез. Что за свадьба без веселого пенистого пива, которое – самое главное – достать труднее, чем ну что бы вы назвали – чем шампанское. Но мы знаем, как действовать. Сразу мотнули на вокзал. Там качают в обед, когда офицеров в ресторане побольше. Прямо в зал вкатывают бочку – и в розлив. Ближе нигде не купить. С вокзала мы отправились в кочегарку школы № 147, рядом с Васиной квартирой. Тоже наш тайник, только в другом роде. Покурили, поспали до сумерек – часа два, проснулись – в животе ворочался голод: хотелось выяснить, где Гусак-Гусаков раздобыл салями. Те времена, когда он галерил по главной магистрали города – фольксдойчи и «хиви» ее нагло окрестили Гапкинштрассе, – форсил орденами и медалями, красил ногти лаком и всех встречных-поперечных величал «сэрами», канули в прошлое. Теперь – мы по внешности определили – Вася не дрался, костюм на нем приличный, отутюженный. Никого он, наверно, не бьет открытой ладонью, ее «пяткой», загибая кисть мастерком.

Прописан он был в полуподвальной комнате деревянного, обмазанного глиной флигеля на Собачьей тропе, крутой улице, которая спускалась к Бессарабке, у хозяйки-старушки, интеллигентной, доброй, вдовы какого-то контр-адмирала, защищавшего Порт-Артур в русско-японскую войну. Она под большим секретом показала Васе его погоны, после чего Гусак-Гусаков дома не пил и не дебоширил. Разве что из уважения к памяти героя тихо напевал: «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает, врагу не сдается наш гордый „Варяг“, пощады никто не желает…»

Убежищем Гусак-Гусакова мы дорожили. Здесь нас не накроешь. Для учителей, мам и инспекторов наробраза местопребывание наше за семью печатями. Мы любили Собачью тропу, любили бродить в одичавших зарослях парка при Октябрьской больнице. В кустарнике у замшелой подсобки, возле морга с тюремными решетчатыми окнами, мы разжигали костер и пекли картофель. Отхлебнув из томпсоновской фляги, Вася затягивал песню, безбожно перевирая текст. Пел он блатную «Темную ночь» – про неверных жен, пел «Жди меня, и я вернусь», пел «Синий платочек». Пел и пьяно рыдал, рыдал и пел. Я не мог сообразить, почему он так часто плачет, а прочие инвалиды – и без двух ног в том числе – ничего, держатся.

– Измотали меня ночные десанты, – объяснил Вася, – днем сигаешь в синюю пропасть. А вот ночью… Ночью, хлопцы, фигово прыгать. С колыбели не приучен я мамой к темноте. – И как бы подтверждая свое, глубоко затаенное, надтреснутым голосом прогнусавил: – На земле, в небесах и на море в трусах наш ответ и могуч, и суров, если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов! А я лично не готов оказался, на бегу перестраивался.

Протолкнув глоток «московской горькой», я оттаивал душой, впадал в грусть. Голова кружилась от сигаретного дыма. С неба умильно мигали влажные звезды. Костер потрескивал, огонь зигзагами взвивался кверху, приятно отдавая гарью. Лай собак, пробивающийся из больничного вивария сквозь плотный воздух, опрокидывал меня в последнее довоенное лето. Вот-вот на желтом пятачке из мрака слепится фигура отца. Он возьмет меня за руку, и мы отправимся вместе по лунной жемчужной тропе к Ирпеню, поблескивающему меж отлогих берегов. Ночью нырнуть в парную воду ни с чем не сравнимое удовольствие.

В дни поминок по своему отцу Гусак-Гусаков накачивался водкой особенно зло. Подпирая подбородок кулаком, он заводил любимую песню:

– Я пропою вам мой рассказ про очень маленьких людей…

Мы с полным доверием вслушивались в не всегда понятные слова, раскачиваясь за компанию в такт мелодии.

– Меня винят, меня бранят, покупка, чинка и продажа. Дешевле, чем у прочих даже. И все гуртом, и в одиночку, все деньги сразу и в рассрочку…

Природа абсолютно лишила Гусак-Гусакова капиталистических инстинктов, и, несмотря на солидную финансовую прибыль от спекуляции сигаретами, он никакой накопленной суммой не обладал.

– И вот на миг пришла война, и Вася снова рядовой, – продолжал он жаловаться, – но как ни дрался, ни старался, не смог спасти он край родной…

В куплет Вася нахально всаживал собственное имя. Это возвышало его в глазах окружающих, наделяло чертами легендарности. Раньше я распевал песни про то, как вылетали кони шляхом каменистым, про то, как шел отряд по берегу, а сейчас пою про славные подвиги и ужасные страдания старшего друга. Раз про него сложена песня, – значит, он личность необыкновенная.

47

Застолье было в разгаре. А мы готовились к тому, что Вася расстелет газету на тумбочке, нашинкует – в два пальца ломтик – кило салями, вывалит из кулька задубелые прогорклые пирожки с капустой. Холодную картошку в мундире будем таскать прямо из чугуна. И всю эту вкуснятину запьем теплым, чуть выдохшимся пивом, в которое сыпанем неимоверное количество соли. Наполним животы, отвалимся, закурим.

Когда Роберт – по привычке без стука – попытался распахнуть ботинком никогда не запиравшуюся дверь, он больно отшиб пальцы. Отворила Валька: ага – ясно! Теперь она из боевой подруги прямо на глазах превращается в законную жену. Перемена замечательная. Платье напялила бордовое с серебряными звездами, похоже, немецкое, трофейное. Одеколоном от нее тянет, и завивка шестимесячная. Сапожки новые лаковые – никогда не подумаешь, что ступня выше щиколотки ампутирована.

Семейные апартаменты Гусак-Гусакова тоже преобразились с предыдущего визита. Полотняные занавески на окне вышиты цветочками. В углу возник «боженковский» зеркальный шкаф. Посередине квадратный стол и – венские между прочим – стулья. Определенно из гарнитура и не дешевые, с парчовой обивкой. Шляпка гво́здика – розеткой. Сбоку втиснута никелированная кровать с шарами, под кружевной накидкой. Где купил? Мебелью в городских магазинах почти не торгуют. На стене гобелен – олени и волки у лесного озера. Подарила хозяйка, контр-адмиральша. Исчезла зато матерчатая дачная койка, исчез хромой табурет, исчезли грязные веревки и кипы газет. Ящик из-под американской тушенки скрывала коричневая салфетка с кистями. На ней возвышалась длинноногая синяя ваза, из которой торчала бумажная гвоздика и крашенный зеленым султан ковыля.

Гусак-Гусаков завершал, верно, не первый тост:

– Я желаю поднять бокал за дядю Мишу. Благодаря ему я имею меблировку, без которой мое благополучие – мыльный пузырь. Правда, Валя? Ура, дядя Миша!

– Старший товаровед обязан уконтрапупить любую квартиру, на любой вкус, – подтвердил слабым голосом толстяк, который работал в магазине напротив Бессарабии. – Директор может, конечно, дворец обмебелировать, а я вот без ложной скромности – будуар для супруги Гусак-Гусакова, – и он хмельным жестом обвел обновленную комнату. – И люльку для младенца прикажу плотнику сварганить.

Все чокнулись стаканами и, обидно не обратив на нас внимания, выпили. Реми́га сидел рядом с серьезной и красивой женщиной. Сатановский – Актер Актерыч – давний приятель Васи, широкоплечий весельчак, известный тем, что расплачивался за сигареты контрамарками, рассказывал ей, очевидно, смешную историю, не забывая регулярно подкладывать на свою тарелку шпроты. Количество шпрот в банке катастрофически уменьшалось. Рядом с ним, по другую руку, тоже сидела женщина и тоже красивая и серьезная. В самой неловкой позе, стесняясь, на краю стола приютился популярный среди мальчишек немой нищий Иоська-чех. На перекрестке Ольгинской и Николаевской и при наших, до войны, и при немцах, в оккупацию, и снова при наших, после освобождения, он с утра до вечера зимой в перчатках с обрезанными пальцами, а летом под дырявым парусиновым зонтиком тягуче наигрывал на ободранной скрипке. Внутри инструмента, однако, читалась по латыни надпись – «подделано Страдивари». На железном треножнике Иоська укрепил цыганский бубен и медные тарелки, которыми с помощью хитроумного приспособления фокуснически аккомпанировал себе. По воскресеньям он приползал на Собачью тропу. Вася, съехавший с панталыку от шнапса и жалости к собственной персоне, яростно требовал:

– Эй, Иоська, шпарь мое танго без всякой остановки…

И немой механически пиликал Его танго без всякой остановки, а Гусак-Гусаков, если боевая подруга Валька отсутствовала, танцевал в обнимку с подушкой, одноруко ее тиская и ласкаясь щекой. Название танца неприятно резало слух – танго! – а от мелодии, наоборот, закипали грустные слезы в глазах. Васины довольно похабные ужимки противоречили музыке.

Поникшие, почему-то с ощущением совершенной против нас несправедливости, мы влезли между Актер Актерычем и Валькой, которая милостиво, невзирая на то, что мы несколько в контрах, подвинула тарелку и стакан на двоих.

– Хапайте, что в очи дывыться, – позволила она и потянулась к размалеванной миске с пышной селянской паляницей, мазнув меня по физиономии шелковой грудью.

Валька источала кухонное – луковое – тепло и запах паленого перетравленного перекисью волоса. Серьезная и красивая женщина оказалась женой Реми́ги. Одетая в синий английский костюм, с кремовым шипучим от дырочек жабо, она строго улыбалась, держа на весу граненый стакан, в котором тяжело лежал медный цилиндр непрозрачного «зоненберга». Желая продемонстрировать, что мы ей небезразличны и что она не брезгует нами, оборванцами, Селена Петровна – так ее звали – подцепила вилкой крупную блестящую от жира шпроту и положила на нашу тарелку:

– Догоняйте, ребята.

С уст ее вспорхнула улыбка, покружила под потолком и желтой канарейкой опустилась на мое плечо. Никто и не заметил, что я целый вечер сидел с ней, с певуньей. Реми́га в черном смокинге с атласными отворотами и галстуком-бабочкой, как у американского вице-президента, только белого цвета, ободрил нас кивком. Мол, наворачивайте, не смущайтесь. Вот дурака бы мы сваляли, вот влипли, если бы приперлись с глушеной рыбой, которую пришлось бы еще и жарить, прежде выпотрошив. Стол ломился от шикарных яств. Салями, шпроты, пупырчатые огурцы, заливная рыба, ледяные полосы бекона, нестоловские отбивные шницеля – и чего на нем не собралось. Даже конфеты «Чапаев» горкой лежали на блюдце в дурацких красно-серебристых фантиках, на которых легендарный герой у пулемета вытягивал вперед руку. Их извлекли чуть ли не из довоенных запасов.

Игнорируя высокопарные спичи, мы припали к угощению под бархатистым блестящим – как спелая вишня – взглядом Селены Петровны, который будто предостерегал: не подавитесь – за вами никто не гонится. Но мы-то по опыту знали, гонятся за нами или нет. Васе наш аппетит свободно может надоесть. Он за жадность, случалось, вытуривал прямо на Собачью тропу.

48

Выцедив полбидона пива, мы распустили пояса, стыдливо накрыв животы краем скатерти. Теперь нас ничто не отвлекает, самое время принять участие в приятной беседе.

– Вот ты был на фронте, – как раз обратился дядя Миша к Гусак-Гусакову, – ответь: все немцы одинаковы? Я лично считаю, что все. Немец ряд любит, хор. Их хлебом не корми, дай вместе помаршировать да попеть. Очень коллективный народ.

– Народ? – удивилась Валька. – Какой же это народ?

Вася, однако, придерживался иного мнения.

– Очень даже большой народ и не все одинаковы, – презрительно цыкая зубом, сказал он. – Были, от которых ты драпал, а были, которые от тебя драпали.

– Ну, этих получилось больше. Мы вон где, – сломав щипаную бровь, вмешалась Валька, всегда гордившаяся независимостью суждений.

Она опять потянулась за паляницей и опять мазнула по моей щеке шелковой грудью. Уважает мучное, оттого и толстая.

– Сейчас мы представляем себе немца с рогами и хвостом, – Реми́га щелкнул по тугому крылу бабочки, – но мы далеки от истины. А немцы это нация Гёте и Шиллера.

Селена Петровна звякнула витым серебряным обручем, плавным жестом одобрив слова мужа.

– Правильно, – поддержал архитектора Роберт, не расчухав сути замечания, – они рогатые. А шланг от канистры огнемета – точно – хвост.

– Всеволод Мейерхольд, к примеру, из немцев, – продолжал свою мысль Реми́га, – Карлом-Теодором-Казимиром его звали. Он не пожелал отбывать в Германии воинскую повинность, не хотел таскать ранец у кайзера и принял православие. Факт известный. Так что происхождение тут ни при чем. И вообще он Пензу и Херсон любил. Нет, они – немцы – нормальные люди. В том-то и горе! В том-то и вся штука! Любой народ можно загубить и оболванить.

– Хитро как устроено. Сало едят русское, служить же в армии – пожалуйста в фатерланд, – промямлил дядя Миша. – Хитро как устроено.

Пьяный, пьяный, а соображает.

Неужели знаменитый Мейерхольд, которого я видел в бинокль и от которого глаза мамы засветились восторгом, – из немцев? Я вспомнил переливчатый шелест, прокатившийся по зрительному залу, – Мей-ер-хольд, Мей-ер-хольд.

Ай да немцы, ай да хитрецы!

– Темпора мутантур, и слава богу, что мутантур! – вскричал Сатановский.

– Мавр сделал свое дело, мавр может удалиться, – промямлил дядя Миша.

– Слушай, ты, работник прилавка, не будь циником, – сказал Сатановский. – Я требую справедливости по отношению к немцам.

– А я женщина незатейливая, обыкновенная и не скрываю, что немцев не люблю, – вдруг как-то постепенно вымолвила его спутница, расстегивая жакет на пышной груди, – в комнате становилось душно. – Пожалуй, ненавижу. В 1918 году они отца в Христиновке расстреляли. Выросла сиротой. И не приемлю я их литературу и искусство. Вагнера, например. А Гёте, по-моему, скучнейший поэт. И Шиллер тоже. Ни разу дочитать не могла. И не люблю я, когда мне тыкают в нос их культуру: на, мол, великая. Вроде собаке кус мяса. Какая же это культура, когда у них живописи нет? Я люблю Бизе, Шопена и Сибелиуса. Люблю Стендаля, Марка Твена и Джером К. Джерома. И обожаю, между прочим, Дворжака «Славянский танец номер два» – он представитель малой культуры.

– Вот именно, – промямлил дядя Миша, – безе́. Скоро в дверь не влезешь. Я тоже требую справедливости.

Это он от зависти. Жена у него тощая, сельдь сельдью, безобразная. В мебельном магазине кассирша.

– Да, действительно, вы, Игорь Олегович, правы: немцы нация гетто и Шиллера, – едко и грустно сострил Сатановский.

49

– Выпьем! – вмешалась тут в беседу Валька, по-хозяйски беря свадьбу под уздцы и первой опрокидывая рюмку в рот. – Выпьем за победу нашу и за всех хороших людей на свете.

– Выпьем за мою единственную любовь! – поддержал ее Гусак-Гусаков, обняв за шею и смачно поцеловав в щеку. – Эй, Иоська, сыграй мое танго! – приказал он нищему.

Заросший рыжиной подбородок Иоськи-чеха, с трудом оторвавшегося от тарелки, влип в ободранную скрипку. Короткий смычок нервно подпрыгнул и суетливо заелозил по струнам. С первых же тактов к горлу подкатил ком. А звуки, залихватски вздергивая головой, дробно перебирая башмаками и томно извиваясь в тягучем танце, поплыли наискосок в сиреневую даль окна. Потом они возвратились, замкнули наш стол в круг, разбились на пары и начали жарко прижиматься друг к другу, временами резко отстраняясь и вертясь мельницей, сцепив руки крест-накрест. Более высокие и тонкие – парни! – взлетали небыстрыми толчками вверх, по-кавалерски опускаясь затем на колено. Сдвинув набекрень шляпы, украшенные перьями, они, звуки, поворачивались ко мне боком, застывая на миг в эффектной позе, и я успевал увидеть их курносые профили, впечатанные в небесное полотно. Иные, вероятно девушки, упруго сгибали, как ковыль в поле, свой стан, шурша крахмальными юбками и купая белокурые косы в изумрудной траве, которая сверкала каплями росы. Они, звуки, трепетно всматривались в глаза друг другу, будто старались отыскать там неповторимое выражение близости, свойственное влюбленным.

– Играй, немой, играй мое танго! – крикнул вне себя Гусак-Гусаков и вскочил, прихлопывая в такт ладонями. – Играй про мою любовь! Душа рвется! И песни просит!

Гости внимали Иоське-чеху так уважительно, как не внимали бы в консерватории знаменитому Додику. Длинный палец Реми́ги выпуклым сабельным шрамом пересекал лоб, придавая ему задумчивую суровость. Селена Петровна устало смежила веки. Валька пригорюнилась по-бабьи, страдальчески. Остальные сидели не шелохнувшись. Но у каждого по лицу светлым облачком проносилось какое-то смутное чувство.

– Это же Дворжак, «Славянский танец номер два», – прошептала спутница Сатановского.

Дворжак, Дворжак! Родное сызмальства, теплое, домашнее – двор, двор… В детстве мама говорила: «Иди, погуляй во двор», что было высшим для меня счастьем. Дворжак! И еще Сме́тана. Вроде смета́на. Голубоватое, дождевой свежести слово, деревенское, солнечное, дачное. Открывается калитка, звяк бидона:

– Ой, хозяюшка, и молоко у тебя – прямо смета́на.

Иоська-чех слился со скрипкой, раскачиваясь из стороны в сторону. Он баюкал ее и голубил, как младенца, исторгая без малейшего мучительства из маленького коричневого тела мелодичные ноты, которые обладали очертаниями пляшущих.

Танец вскоре утих.

– Васе обязательно надо учиться, а вас, Валя, я устрою в горпроект копировальщицей, – глухой голос Реми́ги вернул меня в комнату на Собачьей тропе. – Роскошная профессия. Гусак-Гусаковы должны зарабатывать себе на хлеб честным трудом.

– Я пока Трофимова, а никакая не Гусак-Гусакова, – почему-то обиделась Валька. – За обмен фамилии сто рублей просят.

– Удивительно. По-моему, в нашей стране регистрируют без денег, – возразила Селена Петровна.

– А с нас берут!

– Она паспорт потеряла, – объяснил Вася. – Растяпа.

– Ну, ладно, Трофимова так Трофимова, – вмешался дядя Миша. – Главное, что человек мировой.

– Выпьем, – предложил Вася. – Выпьем.

Роберт потянулся через стол за добавкой салями. Его рука медленно, как индейская пирога, плыла над скатертью. Медленно, медленно, я запомнил. Иоська-чех опять проголодался и навалил себе в тарелку снеди да все перемешал. Селена Петровна поднесла ко рту стакан с золотым трофейным «зоненбергом».

Свадьба продолжалась. А мне хотелось зарыдать, уткнуться в мамино плечо, обнять ее, попросить прощения и забыться. Голову окончательно вскружила музыка и увлекла сознание в черный, с рваными краями, провал.

50

Пожав руку Роберту, я зашагал по глухой брусчатке, прислушиваясь к ночи.