Текст книги "Пленник волчьей стаи"

Автор книги: Юрий Пшонкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

К этому времени новый боец стаи с черной приметной спиной уже слыл среди волков умным и везучим. Он знал язык собак. На совете стая выбрала вожаком его.

Оглядев собратьев, Вожак сказал: «Волки, пришел Большой Холод, вода остановила свой бег, сделалась твердой, как земля. Все ли вы готовы к Большой Охоте?»

«Готовы! Готовы! Веди нас, Вожак»,—взвыла стая.

Вожак оглядел каждого. Он знал: взрослые волки хорошо знают вкус мяса рогатых. О, мясо оленей! Нет слаще, желаннее еды для волка. Да, братья готовы к охоте на рогатых. Но на сбор пришло слишком много сородичей. Большая стая – плохая стая. Если добычей станет один олень, сородичи мирно не поделят его. Из-за куска мяса они вцепятся в глотку сопернику. Тогда не будет стаи: пустой желудок – сам себе вожак и закон. Нет, пусть половина собратьев покинет стаю. Он не поведет все это волчье стадо на Большую Охоту.

Матерые волки догадывались, о чем размышлял их Вожак, останавливая взгляд на каждом из них. Догадывался и Седой. Он ждал приговора, он боялся приговора. О, ему так не хотелось начинать тяжкую, опасную жизнь волка-одиночки! Старого волка-одиночки. И тогда Седой пошел на хитрость. Собравшись в ком, он бросился на тонконогого, еще по-юношески угловатого молоденького волка, который вздумал перейти поближе к Вожаку. Молодой как раз проходил мимо. Не ожидавший нападения волчишко упал, по-щенячьи взвизгнул. Над ним стоял Седой с раскрытой пастью, из которой вырывались хриплые звуки. Молодой вскочил, отпрыгнул и принял боевую стойку: он-то хорошо разглядел изношенные тупые клыки Седого. Волчишко готов был сразиться с костлявым стариком.

Черная спина все понял. Грозным рыком он повелел разойтись драчунам.

Седой, довольный собой, с трудом сдерживая хрипы, вернулся на свое место. Его бока судорожно вздымались и проваливались. Даже этот короткий прыжок отнял много сил.

Черная спина все видел. Еще в прошлую Большую Охоту он заметил, каким слабым бойцом был Седой. Он снова здесь, еще больше постаревший. Седой хочет остаться в стае. Очень хочет. Потому и нарушил закон первого сбора стаи, затеяв драку. Только за это он, Вожак, мог прогнать Седого с позором. Но у Седого много заслуг перед сородичами. Об этом «говорила» ему, новенькому, волчица.

Много лет Седой был одним из самых надежных бойцов стаи, он обучил охоте многих молодых волчишек. Черная спина уважал Седого за шрамы и за то, что тот первым назвал его вожаком, когда волчица-вожак погибла от горячего клыка человеков. Черная спина все помнил – у волков долгая память. Но сейчас, в этом глухом урочище, на месте Первого сбора, перед Седым сидел не просто волк, а Вожак стаи. Старый волк – обуза для стаи. Старому не угнаться за молодыми и матерыми. Кто знает, как пойдет Большая Охота? Старый волк может привести за собой собак, а за ними придут и человеки. А если человеки подойдут близко, они начнут из грохочущих палок швырять горячие клыки.

Вожаку было жалко Седого, но никто не должен видеть его жалости. Волки презирают жалость. Так думают все, так думают человеки. Но они ошибаются. Да, волки презирают жалость, но уважают старость. Уважают по– своему, по-волчьи – они не убивают стариков, как делают многие звери и человеки. Волки оставляют стариков один на один с землей – с мышами, птицами, зайцами, Долгим Холодом. Оставляют, чтобы никто не видел старика совсем жалким. И если раненого, покалеченного сородича стая сжирает, если щенка-урода сжирает мать , чтобы волк-калека не плодил себе подобных, то старичков сородичи оставляют в живых, ибо до старости доживают немногие волки. Выживают только самые мудрые, А мудрость убивать нельзя даже им, волкам.

И тогда Вожак «сказал»: «Волки, я говорю! Волки; нас собралось много на Первый сбор. Это хорошо! Значит, множится наш род. Но это и плохо. Большая стая не прокормит себя. Один олень не может накормить многих волков. А нашей добычей часто будет один олень – стая будет чтить Главный Закон Охоты. И потому я говорю: пусть стаю покинут самые молодые и... самые старые . Я сказал».

Волки переглянулись. Первыми покинули место сбора шесть сеголетков. С ними ушла Черная волчица – среди шести молодых двое были ее сыновья. Они уже забыли ее сосцы, из которых пили молоко в первые дни своей жизни. Но зато она, их мать, еще не забыла их. Вслед за ней ушли Крепыш и его подруга. Крепыш сам не прочь был стать вожаком стаи.

Седой сидел не шелохнувшись и смотрел на Вожака. Вожак все понял. Он встал, приблизился к старику. Это был знак особого расположения. «Уходи, Седой. Мыши делали большие запасы на Долгий Холод. Он будет длинным, Долгий Холод. Уходи, нам предстоит тяжелая охота, нам придется много бегать. Ты не выдержишь»,– тихо «сказал» Вожак.

Седой встал, взглядом поблагодарил того, кого он первым предложил назвать вожаком стаи. Седой не сердился на Вожака. Все справедливо, старый волк – не боец. Старый волк не должен отнимать кусок мяса у молодого, у сильного. В Долгий Холод каждый кусок мяса достается трудно. Пусть больше достанется молодым, сильным – продолжателям рода.

Покачиваясь на плохо сгибавшихся лапах, Седой покинул место Первого сбора стаи.

И тогда Вожак сказал: «Я говорю! Братья, воздадим славу старому волку, который умножал и сохранял наш род». Задрав морду навстречу встававшему над землей солнцу, Вожак завыл. И другие волки сделали то же, и в Большой Тишине далеко-далеко от урочища многие Птицы и звери услышали песню славы в честь старого волка.

А Седой, опустив голову, уходил все дальше и дальше, от стаи. Отныне он остался один на этой холодной черно-белой земле. Снег лишь припорошил колючую землю, но старый волк уже чуял, что скоро сверху упадут на нее новые знаки Долгого Холода. Об этом ему «говорили» старые раны и старые кости. Они уже давно извещали ему о холодах и пургах... Седой шел навстречу солнцу, в те места, где он впервые встал на тропу охоты, где проходила тропа свободных оленей, возвращавшихся к Долгому Холоду от большой холодной воды. Зачем он идет к этой тропе? Ему теперь не завалить даже совсем молодого вольного оленя. Разве что удастся подкараулить такого же старого оленя, как и он сам. Но сколько помнил себя Седой, столько знал, что в стаде вольных рогатых старых, немощных он не встречал. Видно, вольные олени тоже живут по тому закону, что и волки. Старый зверь не нужен сородичам.

* * *

Он все шел и шел. Ему хотелось поскорее покинуть владения стаи, из которой его проводили с почетом. Седой был стар, но горд. Ему не хотелось, чтобы собратья видели его жалким. А пустой желудок уже «запевал» такую знакомую песню голода.

Седой с трудом добывал полевок и оттого слабел с каждым новым днем. Уже взошло семь лун, как он покинул стаю. Утром восьмого дня его ноздри поймали запах оленей. Седой встрепенулся, потрусил на запах и вскоре встал на след рогатых. Он чихнул, прочищая ноздри, и поплелся по следам.

...Десять и четыре луны и столько же солнц паслись важенки сохжоя в доброй долине. На пятый день от десятка самец увел важенок из нее. Атувье, собрав пожитки, двинулся за косяком. Он решил довериться чутью сохжоя. Другого решения у него не было. Незнакомые сопки, пряча свои макушки в облаках, угрюмо «смотрели» на незнакомого человека. Давно не видел ни солнца, ни луны Атувье и не знал, куда ведет оленух и его, человека, могучий, умный сохжой. Но сохжой обязательно приведет косяк на новое, богатое пастбище. В этом Атувье не сомневался.

Дикарь задавал ход, шел хоть и быстро, но так, что за ним поспевали даже самые молоденькие оленухи, вчерашние оленчики. Иногда самец-предводитель скоро поднимался на склон сопки, оглядывая косяк. Он видел всех и всё. Видел и человека, неотступно шагавшего за его оленухами. Сохжой злился на человека, на заклятого врага вольных оленей. Злился, но пока терпел присутствие врага. Человек вел себя миролюбиво, не пугал оленух. Пропажу одной важенки сохжой заметил, но это не насторожило его. Важенки глупы и трусливы. Та могла просто где-то отстать.

Весь день дикарь вел оленух по распадкам. К вечеру показался просвет, и косяк вышел на просторное плато. Слева виднелись зубцы неведомого Атувье хребта. Снег на плато был испещрен следами зайцев. В одном месте Атувье заметил свежие следы росомахи. Они тянулись к гребню и пропадали за ним... «Однако, спокойное место»,– подумал Атувье. Сохжой ушел вперед и остановился на возвышении. Он глядел куда-то вдаль, словно высматривая что-то.

Оленухи разбрелись по плато, бережно обкусывая еще не занесенные снегом кустарники, разгребали неглубокий, рыхлый снег, щипали ягель.

Атувье снял чаут. Накануне он доел мясо убитой им оленухи. Надо было убивать вторую. Он уже высмотрел одну, хромавшую на левую переднюю ногу. Оленуха поранила ее, когда косяк переходил свежую осыпь. Наверное, в ногу попал острый камешек. Ее-то он и решил убить – все равно с больной ногой уже не сможет бегать.

Наступили сумерки. Они быстро густели. Небо впервые очистилось, и над землей чаучу засияла луна.

Оленухи далеко ушли от «ворот» плато, в которые они вошли. Что-то заставило Атувье оглянуться назад, на «ворота». Луна светила так ярко, что слепила глаза, но Атувье, как и все чаучу, лишь мельком взглянул на ночную сторожиху Земли. Нельзя долго смотреть на луну, иначе она возьмет тебя к себе. Старые люди говорят, что все ушедшие из этой жизни живут на ее обратной стороне. Неожиданно в лунном свете на седловине «ворот» вырос силуэт волка. Атувье замер, часто-часто заморгал. Нет, это не сон – там стоял волк. Атувье выхватил из колчана стрелу.

Седой хоть и с трудом, но все же разглядел человека. У волков чуткие уши и острые глаза. А он, изгнанный из стаи, еще не совсем старый, он еще видел далеко.

Седой попятился назад.

Атувье не верил глазам. Где волк? Неужели хитрая, зловредная старушка Келле вздумала над ним подшутить? Ой-е, так оно и есть! Это ее проделки. Если бы здесь была стая, он услышал бы голоса хвостатых. Однако, вспомнив ту зиму, когда он охотился вместе с ними, Атувье снова насторожился. «Это были «глаза стаи»,—подумал он. Э-э, он не даст хвостатым застать себя врасплох. Он будет защищать своих оленей. Не мешкая Атувье принялся заготавливать дрова. Хорошо, что на плато росло много кедрача и тальника.

Прошло совсем мало времени, и на плато загорелся костер. Большой костер. Искры от него летели высоко. Атувье торопился. Некогда было высматривать хромую. Он заарканил первую же оленуху, которая подошла ближе остальных, и торопливо всадил ей нож в сердце. Вытащив кишки, взял их в охапку и пошел к «воротам». Так всегда делали умные пастухи. Нельзя одним людям есть мясо, надо делиться с волками, росомахами, воронами. Если делиться кишками и костями с хвостатыми, они не будут нападать на оленей. У каждого стада должны быть и хвостатые пастухи. Только не все пастухи помнят об этом справедливом законе. Правда, и хвостатые не всегда довольствуются малым. Когда собирается большая стая, ей нужно много мяса. Но в стаях ходят не все волки. Многие охотятся парами, а то и в одиночку. Они-то часто и бывают «пастухами». Может, сюда тоже пришел волк-одиночка? Атувье оставил кишки и поспешил под защиту костра. Ночь покажет, кто пришел.

Ночь прошла спокойно. Никто не потревожил оленей.

Утром, держа наготове лук, Атувье направился к седловине. Подошел и сразу увидел волчьи следы. Остатки кишок приканчивали две вороны.

Атувье поднялся на седловину. Одинокий след волка уходил куда-то на сопку. «Теперь нас будет двое,– успокоился Атувье, разглядывая следы.– Однако, старик здорово напугал меня»,– улыбнулся он, без труда определив, что хвостатый – старый волк. Кто-кто, а пастух Атувье теперь лучше многих пастухов знал, какой хвостатый какие следы оставляет.

Днем Атувье отнес немного костей на то же место, где оставил кишки. И сам он тоже хорошо попировал. Съев сырую печенку, разрубил голову оленухи и принялся выедать мозги. Сырые мозги – вкусная еда, полезная, быстро силы восстанавливает.

Атувье увидел Седого на закате. Старик пришел к месту ночного пиршества и с жадностью принялся обгладывать новое подношение человека. Атувье сидел у костерка и все видел. Он радовался появлению волка, как радуется одинокий путник нечаянной встрече в тундре с другим путником .

– Старик, держись подальше от сохжоя! – крикнул Атувье.– Дикарь может испугаться тебя и уведет стада . Я сказал.

Седой перестал глодать кость, поднял голову. Человек подает голос. Он что-то говорит на своем языке. По интонации голоса волк понял: человек не грозит ему. Он успокоился. Насытившись, Седой начал прятать оставшиеся кости на склоне сопки под корнями лиственниц. Впереди долгий Большой Холод.

Как ни старался Атувье увидеть старого волка днем, как ни старался приманить его к себе, ничего не вышло. Только в сумерках Седой появлялся у седловины и все время был настороже. Волк – не собака, он не возьмет из рук человека кусок мяса. Даже старый. Волки – гордое племя.

Три дня и три ночи стояла хорошая погода. Атувье ушел подняться на три сопки, в надежде отыскать те приметные, мимо которых он проходил, когда преследовал стадо. Напрасно искал – другие сопки загородили их. Только одно узнал: сохжой вел стадо на закат солнца – на запад. Атувье с завистью смотрел на летавших воронов, которые могли подняться так высоко, что, наверное, увидели бы дым костра его яранги. «Тынаку, наверное, думает, что меня задрал медведь или забрала к себе река,—вздыхал он.—Трудно ей, однако, сейчас».

* * *

Тынаку почернела от тревоги и горя, оглохла от тишины, что навалилась на белые сопки, заснувшие леса, притихшие реки. Уже много лун после десяти прошло, а муж все не возвращался с охоты. Где он? Немало опасностей подстерегает одинокого охотника в тундре, в сопках. Его может задрать медведь, разорвать волчья стая, его могут взять река или похоронить живые камни, которые сбегают со склонов сопок. С одинокими пастухами и охотниками любит шутить старушка Келле, уводя их с верной тропы в незнакомые места. Голод и холод не страшны чаучу в эту пору. Снега еще мало, можно найти запасы мышей, а на ветках кедровника еще висят шишки. И реки не совсем замерзли – рыбой кормиться можно. Вот когда наступит настоящий эленг или кыткытык – тогда плохо придется одинокому, заблудившемуся охотнику или пастуху. А у ее мужа лук вместо ружья, и нет с ним верной собаки. Тревожные мысли не уходили из головы Тынаку ни днем, ни ночью. От горя и страха она поникла, почернела, словно молодая березка, которую опалили ранние заморозки.

Однако надо было жить. Жить ради Тавтыка. Сыну еще неведомыми были заботы и горести мира, в который он пришел, и маленький чаучу требовал, чтобы его кормили, меняли травяную подстилку, забавляли. Тавтык, только он, удерживал Тынаку от черной полыньи. Упавшая в воду мать Тавтыка не забыла знака, поданного ей «верхними людьми».

Материнство – великий источник силы. Забота о ребенке заслоняла тревогу и страх, заставляла делать много дел. Днем ей было легче жить: очаг требовал дров, сын – еды, одежда – починки. Зато длинными вечерами и ночами, забравшись под полог, Тынаку часто плакала. Она плакала и чутко вслушивалась в тишину, боясь услышать голоса волков, боялась, что к яранге вот– вот подойдет медведь-шатун или... какой-нибудь охотник. Перед тем как лечь, Тынаку приносила дары духам– охранителям домашнего очага. Подношения ее были бедные – кусочек мяса, кусочек рыбы или красивый камешек, но пока духи не гневались. Еще ни разу к яранге не подходили ни волки, ни шатуны-медведи. Только одна копэй бродила возле одинокого человеческого жилья, но Тынаку ее не боялась. Росомаха не нападает на людей. Тынаку даже обрадовалась ей (все-таки живое существо рядом) и оставляла на ночь позади яранги кожу от юколы, кости, мяса. Росомаха, по всему, была довольна подношениями женщины и ни разу не пыталась забраться в балаган, где лежали юкола и мясо, припасенные Атувье.

Быстро убывали заготовленные мужем дрова, и теперь Тынаку каждый день должна была рубить и таскать сушняк. Огонь беспрестанно пожирал дрова и требовал, требовал все время новой пищи. Впрочем, Тынаку даже была довольна его прожорливостью: тяжелая работа помогала отгонять тоску по мужу, страх перед белой тишиной.

...Один за другим таяли короткие серенькие дни, похожие на сумерки, отходили длинные ночи, а муж Атувье все не возвращался. Но она ждала. Тынаку верила в своего мужа, который целую зиму сумел прожить в волчьей стае. «Наверное, он заблудился»,—успокаивала она себя.

Пастухи часто блудили в сопках, разыскивая отбившихся оленей.

* * *

Восстановивший силы после запоздалого гона дикарь становился все более осторожным. Теперь, завидев издали подходившего к нему человека, сохжой отбегал подальше. Впрочем, и оленухи начали сторониться человека. Оленухи дичали, хотя он по-прежнему то и дело подавал голос – покрикивал на отбивавшихся от основного ядра, посвистывал, когда обходил стадо.

Только белый ездовой оставался спокойным. Он по– прежнему ближе всех подходил к костру человека, спокойно бил копытами снег, когда Атувье проходил рядом. Ездовой много жил рядом с людьми и не мог так быстро отвыкнуть от человека. Однорогий был теперь помощником Атувье, ибо рядом с ним всегда ходило несколько важенок. Когда в стадо отпускают ездовых, пастухи спокойны за стадо.

Дикарь стал реже останавливаться на длительные кормежки. Он словно вновь захотел отделиться от надоедливого человека, который неотступно шел позади стада. Покормившись на облюбованном им месте два-три дня, сохжой уводил стадо все дальше и дальше. Иногда олени шли на новое место спокойно, и Атувье, неся за спиной свернутые шкуры, без труда догонял их. Но уже два раза сохжой так быстро уводил оленух, что Атувье пришлось долго бежать, догоняя косяк.

За стадом и человеком неотступно следовал и Седой.

Много сопок осталось позади, много замерзших рек и проток миновал Атувье. И хотя солнце теперь показывалось чаще и он мог, забравшись на сопку, осматривать другие сопки, но ему ни разу не удалось разглядеть среди них сопки, что стояли вблизи его яяны. По солнцу и звездам определил, что теперь сохжой ведет стадо на юг. Видно, где-то там проходила тропа небесных. Но солнце над страной чаучу редко прорывалось сквозь облака, и даже если бы Атувье задумал возвратиться в яяну, он не нашел бы дороги. Одна надежда – встретиться с людьми, с другими чаучу, которых немало кочует с оленями. Они бы указали ему дорогу в яяну. Но сохжой, видно, хорошо знал эти места и избегал встреч с людьми.

«Куда ты уводишь их?» – все чаще мысленно спрашивал Атувье дикаря.

Иногда Атувье злился на дикаря, но убивать его не собирался. Зачем? Сохжой жил по своим законам, по законам вольных оленей. Он не звал за собой отлученного от других людей человека. Нельзя убивать сохжоя. «Хозяин» недавних домашних важенок приводил их на хорошие пастбища, оберегал оленух и человека от встреч с волками. Дикари чуют запах волков издалека. Атувье знал это не по рассказам опытных, мудрых пастухов. Он сам охотился с волками на поднебесных.

Но у оленей есть и другие враги. Не менее коварные.

В ту ночь Атувье крепко спал в своем кочевом «логове». Последние дни ему пришлось много бегать за косяком, за теми важенками, которые все норовили отбиться. Атувье быстро строил «логово». Утоптав снег, он бросал в ямку ветки кедрача, под голову – оленьи шкуры и ложился спать. «Логово» часто укрывала поземка, и утром Атувье поднимался из него, словно проснувшийся среди зимы медведь.

Ему снился хороший сон: он сидел около своей земляной яранги. Ярко горел костер, а рядом, на медвежьей шкуре, играл маленький Тавтык. Где-то в сторонке жена Тынаку потрошила огромную чавычину. Неожиданно послышался странный шум, земля задрожала. Атувье вздрогнул, проснулся. Нет, это не сон. Земля действительно немного дрожала. Он вскочил. Белую землю освещала луна. Мимо проносились испуганно хоркающие оленухи. Совсем рядом пробежал однорогий. Вот и последняя серо-белая оленуха, одна из тех, кто все старался уйти от косяка. Атувье почудилось, что на спине оленухи кто-то... сидел. Он выхватил нож. Он был уверен, что на оленей напали волки.

Все тише становился топот, но волков он так и не увидел. Тихо. Атувье раздул в кострище угли, и в придавленной тишиной долине разгорелся костер. Атувье успокоился: огонь – защита от любого зверя. Он думал. Надо дождаться утра. Небо чистое, следы не заметает. Не стоит сейчас отправляться в погоню. Волки – хитрые...

На рассвете, взвалив шкуры и сумку с мясом, Атувье пошел на лапках по следам убежавших оленей.

Немного прошел и у одного куста кедрача наткнулся на растерзанную оленуху. У бедняги был разорван бок, объедены губы. Вокруг туши – следы копэй. Так вот кто скакал на спине упрямой оленухи. От туши следы вели к дальнему кусту. Атувье посмотрел туда и увидел коварного охотника. Росомаха, припав на снег, неотрывно следила за человеком.

–        Эй ты, вонючка, уходи подальше! – крикнул Атувье и сбросил шкуры и сумку с мясом на снег.– Зачем ты напугала оленей? Уходи! – снова крикнул Атувье.

Росомаха даже не пошевелилась. «Видно, совсем обожралась, бежать не может»,—усмехнулся Атувье. Он распорол живот уже замерзшей оленухи, добыл сердце, почки и печень, вырезал язык – самый лакомый кусок. Атувье даже не стал разводить костер, съел печень сырой, а остальное мясо упрятал в мешок.

–        Эй ты, пакостница, тебе еще много осталось. Иди, ешь, а не то подоспеют летающие охотники,– уже миролюбиво обратился он к росомахе. Когда в желудке много вкусного мяса, человек становится добрым. Злость – спутник пустого желудка и больной печени.– Я ухожу! – крикнул Атувье. Он взял сумку, потянулся к шкуркам, но передумал их брать. Зачем нести лишний груз. Яранга его далеко отсюда. Когда еще он туда вернется...

* * *

Уже пять остановок делала стая, отдыхая после тяжелых долгих переходов. Вожак с черной спиной вел собратьев на юг. Стая жила дружно, подчиняясь командам самого сильного и умного. Волки поочередно выходили в «голову» и прилежно мяли снег, торя дорогу остальным. На стоянках стая разбегалась, каждый пытал удачу в одиночку. Собирались по первому зову Вожака.

Снега и холод задушили землю, загнали в норы, в гнезда, в сугробы зверей и птиц. Голод все чаще терзал желудки вольных и гордых волков. Куропатки, сороки и вороны покинули эти места – подались в более теплые. Туда, где они могли летать, не рискуя умереть от холода в полете.

Стае нужна была Большая Охота, волки хотели напиться горячей крови рогатых.

Однажды белая волчица напала на след рогатых. Она сказала о следах супругу и другим волкам. Стая радостно завыла: «Вожак, веди нас на Большую Охоту!» Но Черная спина, сам не меньше других страдавший в последние дни от голода, недаром был избран Вожаком. Переждав, пока стихнут голоса собратьев, он приказал: «Я посылаю трех из вас «глазами стаи». Возьмите запах оленей, но ищите запах другой стаи. Если возьмете метки чужаков, мы не тронем оленей. Волки должны уважать законы жизни. Я сказал».

Его супруга первая взяла запах чужого волка.

Стая снова потрусила на юг.

На исходе второго дня после пятой большой передышки к Вожаку подбежала белая волчица. Она сообщила: «Я видела следы оленей. Их охраняет один человек» .

«Ты не ошибалась? Ты верно приняла запах одного человека? Человеки в одиночку не охраняют рогатых Я знаю».

Волчица раздраженно зарычала (она ведь была его подругой): «Я знаю, как ты осторожен. Я знаю тебя и говорю: рогатых охраняет один человек. Один, без собак. У него только железный клык и длинный ремень. Я приняла запахи его логова».

«Нет собак?» —удивился Вожак.

«Нет. Я приняла запах старого волка. Я знаю – за рогатыми этого человека ходит наш Седой. Я помню его запах».

Вожак поднял морду к бледной луне, и над продрогшей тундрой разнесся его призыв: «Мои волки, спешите на мой зов!»

Подняла морду к луне и белая волчица. Она сообщила собратьям радостную весть.

Когда стая собралась, Вожак «сказал»: «Белая волчица приняла запахи оленей. Их охраняет один человек. Я знаю: ваши желудки и кишки раздирают когти голода. Но я говорю: мы будем осторожны. Нет на этой земле зверя хитрее и сильнее человека, ибо он держит огонь. Огонь – его сила и защита. Я сказал».

Только в полдень Атувье настиг косяк. Много бежал за ним, три раза останавливался. Росомаха здорово напугала оленей.

Сохжой снова стал пугливым. Он нервничал и все чаще гнал оленух на новые пастбища.

Нервничал и Атувье. Он уже не раз собирался убить дикаря, но сделать этого уже не мог. Самец и раньше– то близко не подпускал его к себе, а после нападения копэй избегал даже дальних встреч. Дикарь яйно хотел избавиться от человека. Атувье понял, что может остаться один.

Пока ему везло. Трещали морозы, но снег больше не выпадал. Стояли светлые лунные ночи. Еще ни одной настоящей пурги не было. Может быть, сохжой и ждет ее? Снег спрячет любой след.

Страх остаться одному не давал уснуть. А если человек долго не спит, он не может много ходить и бегать. Три ночи не спал Атувье. Устал. На четвертую ночь к нему пришла хорошая мысль. Он снял чаут, подошел к ездовому и набросил петлю на рог. Подтянув к себе упиравшегося белого, Атувье успокоил его, повел к «логову», привязал к кусту кедрача. Вовремя пришла ему в голову эта мысль.

Пурга все же примчалась в эти края. Началась она словно нехотя, исподтишка: ночью вдруг потеплело, пошел мягкий, пушистый снег.

К утру подул ветер, снежинки закружились, замельтешили. Началась пурга, буйная, злая.

Атувье понял, что злая дочь зимы не скоро успокоится, не скоро устанет, и, плотно заправив желудок мясом, улегся в «логово». Оленный человек не боится пурги, если рядом с ним собаки или олени. Рядом с «логовом» Атувье стоял белый.

Два дня и две ночи бесновалась по плато злодейка пурга. К утру третьего дня выдохлась, унеслась за горы. Атувье вылез из снежного мешка, огляделся. Ездовой бил копытом снег. А где же оленухи, сохжой? Их не было! Проклятый сохжой все же дождался своего. Тундра и сопки хмуро вглядывались в одинокую поникшую фигуру человека.

По прилизанным до блеска сугробам, по тусклым наледям гуляла поземка, словно волочились по тундре космы улетевшей пурги. Где-то там, за тяжелыми серыми облаками, сияло солнце, но лучи его лишь робко просачивались сквозь «полог» зимы, скупо освещая придавленную снегами землю чаучу, посреди которой стояли человек в изодранной кухлянке, в разношерстных, нелепых торбасах и однорогий белый олень... Пурга, словно усердная хозяйка, старательно подмела землю, ни одного следа не оставила...

Впервые за время своего «оленного плена» Атувье пронзил страх. Еще очень долго будет спать земля под бело-голубыми сугробами, еще не скоро освободятся от ледяных панцирей реки и озера, еще много лун и солнц взойдет над страной чаучу, прежде чем на зеленых аргизах прикатит в нее лето – пора тепла и сытой жизни. Как дожить до зеленых аргизов? В сумке осталось немного мяса. Есть еще живое мясо – ездовой. Но и его не хватит до тепла. Зимой человек много ест. Холод заставляет подкладывать и в желудок-костер пищу-дрова... Атувье все стоял и стоял, вглядываясь в склоны ближних сопок. «Ой-е, хитрый сохжой. Выждал, хитрец, подходящее время и увел важенок. Куда увел? Как узнаешь? Следов совсем не видно. Не видно и сорок. Эти трещотки всегда летают возле зверья. И ворон не видно. Глухое место, голодное. Ой-е, если бы у человека, были такие же чуткие к запахам ноздри, как у оленей!..»

Белый фыркнул, натянул чаут. Атувье подошел к нему, снял петлю с рога. Пусть однорогий хорошо поест. Ездовой не убежит от человека.

Пустой желудок напомнил о себе. Атувье достал ляжку убитой им второй оленухи, начал строгать алую мякоть.

Белый тоже завтракал, выедая ягель из лунки.

Атувье пережевывал строганину и... мысленно делил ездового на куски, которые он будет съедать каждый день. Сначала напьется горячей крови и съест язык, потом печень и сердце, потом... Неожиданно в его голову вползла тревожная мысль. А куда он пойдет сегодня? В какую сторону? Ой-е, идти придется долго. Значит, много мяса станет есть. Может, пока остаться здесь? Тогда мяса Белого ему надолго хватит – на два-три раза по десять дней. А потом что он станет есть? С пустым желудком далеко не уйдешь. Да и куда идти? Места незнакомые, голодные. Конечно, где-то и здесь живут люди, пастухи выпасают стада. Но где, где?! И все же он решил искать людей. В этих краях его никто не знает. За высокими горами лежит стойбище Каиль.

* * *

...Он шел уже пятый день. Шел на юг, куда вел косяк сохжой. Атувье шел, ведя за собой Белого. Однорогий все чаще норовил освободиться от чаута. Он будто чувствовал, как слабеет человек. Последние два дня Атувье ничего не ел. Ему нечего было есть. Кончилось мясо. «Сегодня вечером я зарежу Белого и напьюсь его крови. Оленья кровь прибавит силы»,—решил Атувье, когда почувствовал очередной приступ голода. И едва он так решил, как ему вдруг почудилось, что его нос поймал... запах дыма и вареной оленины! Атувье встряхнулся, начал разглядывать белые сопки. Откуда плывут запахи? Где жилье неведомых ему людей? Он долго всматривался, ощупывая взглядом каждую складку сопок, распадки, вершины, но ничего не увидел.

Белый, воспользовавшись остановкой, выбивал копытом лунку. Атувье сел, не выпуская конец чаута, терпеливо ждал, когда олень подкрепится ягелем. За эти дни олень исхудал. Его глаза смотрели на человека без прежнего интереса. Они сейчас напоминали глаза голодного, уставшего и потому ко всему равнодушного человека.

Атувье смотрел на Белого и представлял, как совсем скоро белая шкура замажется кровью... Потом Белый будет лежать «раздетым». Алое мясо с жировыми пятнами станет твердеть. Застывшие глаза, цвета весеннего льда, уставятся в небо, туда, куда ушла душа этого кроткого, верного оленя... От одного только видения разделанной туши ездового рот наполнился слюной. Атувье вынул нож...

Белый перестал бить снег, уставился на человека. Он смотрел на своего хозяина, и глаза его говорили: «Убей меня. Я устал, мне не хочется жить».

Сердце Атувье дрогнуло, но пустой желудок не просил, а требовал пищи. «Дай мне мяса! Мяса!»—урчал он. Атувье спрятал нож, подтянул Белого. Тот покорно шел навстречу смерти. Атувье неожиданно разозлился: он привык, чтобы чаут дрожал от натуги, от борьбы между ним, человеком, и его жертвой. Сын Ивигина привык к борьбе, привык подбираться к жертве по натянутому ремню. Только такого, борющегося за свою жизнь оленя мог прирезать оленный человек Атувье. Он замахнулся на Белого, закричал привычное: