Текст книги "Пленник волчьей стаи"
Автор книги: Юрий Пшонкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
Черная спина чувствовал себя возле логова хозяина, возле огня куда смелее, чем там, на горе. Он смело выдвинулся вперед, принял боевую стойку.
Рев пока еще невидимого медведя становился все громче, слышнее. И вот из-за деревьев вышла крупная красивая матуха. Шерсть на ней переливалась в лучах все еще яркого солнца. Матуха уставилась на нового человека, на его собаку, похожую на волка. Взгляд медведицы был пронзителен. У Атувье, совсем как на горе, спину обдало сначала холодом, а потом по ней забегали противные мушки страха. Он бы мог .бросить в матуху топор, и топор долетел бы, но рука почему-то онемела, только пальцы еще крепче впились в топорище... Он знал, что при встрече с кайныном надо постараться не показать зверю, что боишься его. И еще вспомнил Атувье, что при внезапной близкой встрече на медведей не надо смотреть в упор, в глаза. Медведи, как и все звери, не выносят взгляда человека. Если долго смотреть в глаза хозяину, он может разозлиться. Опустив к земле наконечник копья, Атувье приветливо спросил:
– Хозяйка, зачем ты пришла к моей яранге? Я не хочу убивать тебя.
Матуха повела мордой из стороны в сторону, шумно вздохнула и... прерывисто, коротко проревела, будто что– то ответила человеку на его слова. У Атувье зашевелились волосы – ему показалось, что матуха его о чем-то попросила! Медведица снова повела мордой из стороны в сторону, потом... закивала, и опять послышался ее прерывистый гулкий рев, переходящий в «слова». «Ум-ма, ага-уах-х»,– «говорила» она.
Из яранги выглянула испуганная Тынаку.
– Ты слышишь? Она... она говорит! – громко зашептала женщина и, осмелев, вышла из яранги.
Да, Атувье и сам хорошо слышал и понимал, что матуха о чем-то просила! О чем? Он, научившийся понимать язык волков, совсем не знал языка, жестов медведей.
Матуха перестала «говорить» и принялась раздирать когтями землю. Словно искала в ней что-то. Что?
«Ой-е, однако, не зря матуха землю дерет»,– подумал Атувье.
А лохматая мамаша, перестав скрябать землю, вдруг попятилась немного и снова заревела-«заговорила», поводя огромной лобастой головой в сторону. Будто звал человека куда-то.
Атувье посмотрел на волка. Черная спина стоял спокойно. Похоже, он тоже был немного растерян поведением матухи.
Медведица снова протяжно, жалостливо заревела и вернулась к развороченной земле.
«Неладно что-то»,– подумал Атувье и шагнул к матухе. Черная спина тоже пошел, не спуская настороженных глаз с гостьи.
Медведица будто ждала их приближения. Она отступила, снова замотала головой, словно зовя их куда-то.
Атувье пошел смелее.
Матуха... развернулась и закосолапила в кусты.
– Зачем ты идешь за ней? – крикнула вслед мужу Тынаку.– Не ходи! Она заманивает тебя. Не ходи!
Атувье остановился. «Ой-е, правильно отговаривает жена. Зачем мне идти за матухой? Медведи хи-итрые, Не пойду за ней»,– решил он и вернулся.
Но едва прислонил копье к яранге, собираясь поесть, как услышал за спиной такой протяжный, надрывный рев, что у него даже сердце приостановилось. Оглянувшись, он увидел матуху на том самом месте, где она рвала землю. Она смотрела на него и что-то... бормотала. Постояв так, гостья снова остервенело принялась раздирать землю.
Атувье схватил копье, шагнул навстречу матухе и крикнул:
– Мать своих детей, мы не сделали тебе ничего плохого! Я не знаю, что тебе нужно возле моего очага, но если ты хочешь сделать нам плохо – уйди! Если у тебя убили сына или дочь, то не мсти нам! Я не убивал твоего ребенка! Я не охотился на тебя.
Медведица, едва он заговорил, перестала раздирать землю и теперь внимательно слушала. Как только Атувье смолк, она снова... заговорила! Да, да, она говорила.
Атувье готов был поклясться будущим сыном, что матуха говорила. Совсем как человек, который говорит, когда у него во рту кусок мяса. Атувье от изумления даже копье выронил.
Тынаку, с испугом выглядывавшая из яранги, тоже сильно удивилась и смотрела то на медведицу, то на мужа.
– Мать своих детей,– осмелев, крикнула она,– мы не понимаем твоего языка.
Медведица смолкла. Она чуть придвинулась к ним и теперь смотрела и смотрела на человеков.
– Ой-е, Атувье, у нее какое-то горе,– выйдя из яранги, сказала Тынаку. Ее женское сердце так говорило ей.
– Я не знаю, о че м она просит,– ответил Атувье и устало опустился на чурбачок возле костра.—Дай мне поесть, я устал.
Матуха, постояв еще немного, развернулась и чуть ли не бегом удалилась.
...Ночь прошла спокойно. Зато утром... Едва Тынаку раздула угли и набросала щепок и сухой травы на них, собираясь вскипятить чай, как у кустов снова объявилась матуха. Она уставилась на Тынаку и привычно жалобно заревела.
На ее голос вышел Атувье. Увидев его, медведица принялась разрывать землю.
Тынаку, хоть и струсившая при виде старой знакомой, все же чуть ступила навстречу гостье и спросила:
– Мать своих детей, что ты хочешь от нас? Мы не понимаем твоего языка.
Матуха перестала «копать» и подалась к говорившей женщине. Словно сама пыталась понять то, что говорила хозяйка человеческой берлоги.
Атувье взял копье, смело шагнул к медведице. Та попятилась, потом повернулась и, оглянувшись, совсем как человек повела головой, дала знак, мол, пошли за мной.
– Атувье, куда ты идешь? Она... она задерет тебя! – крикнула Тынаку.
Атувье остановился, оглянулся. И сразу же остановилась матуха. Остановилась и негромко, жалостливо заревела.
– Она просит помочь ей. Я пойду,– сказал Атувье.
Тынаку ухватила зубами рукав кухлянки, чтобы не закричать.
А матуха, часто оборачиваясь на человека и волка, уходила все дальше. Держалась она от них на одном расстоянии, всем своим видом показывая, чтобы они не боялись ее. Выйдя из перелеска, подступившего к реке, матуха повела их через тундру к ближней сопке.
Атувье заколебался, вспомнив, как вчера шел по следу за ними медведь-людоед. Сейчас они шли за матухой, но куда она их ведет? Может быть, она заманивает в засаду? Может, на тропе ожидает ее помощник? Медведи хитрые. Что задумала эта странная матуха? Но стоило ему остановиться, как она снова жалостливо заревела, а потом и «заговорила».
«Если бы матуха задумала плохое, тогда зачем приходила к яранге и так ревела? Она могла бы еще раньше задрать Тынаку, а потом и меня,– рассуждал Атувье.– Не-ет, матуха просит помочь ей. Она не сделает мне плохо. Сколько раз я встречался с медведями – и всегда они первыми уступали тропу. А тот медведь был обижен на человека». (Когда освежевал людоеда, увидел рану на черепе, увидел и пулю, застрявшую в боку.)
Миновав тундру, матуха вошла в кедрач, росший у подножия сопки, и пропала из глаз. Атувье снова заколебался. Если матуха задумала плохое, то кедрач – самое удобное место для засады... Но тут он увидел медведицу. Она продралась сквозь упругие заросли и теперь стояла на склоне, смотрела на них.
Атувье смело шагнул в кедрач. Впереди него пробирался Черная спина.
Матуха стала подниматься выше и скоро уже стояла на вершине. Как только человек и волк приблизились, она снова повела головой, явно приглашая их идти за ней дальше.
Макушку сопки продувало знобким ветром. Атувье посмотрел вниз, увидел тускло блестевшую реку, лес, дым костра у его яранги.
Увидев, что человек остановился, матуха что-то «сказала» и, как там, у кустов, принялась «копать».
– Я иду, мать своих детей! – крикнул Атувье.
Медведица успокоилась, зашагала дальше. Миновав довольно плоскую вершину, она начала спускаться по распадку, по которому сбегал ручеек, выбивавшийся из ледника. Остановилась возле большого камня у самой границы кедрача, забравшегося с этой стороны довольно высоко.
Когда Атувье и Черная спина приблизились к ней на то расстояние, которое она выдерживала во время ходьбы, матуха вдруг села, сложила передние лапы и принялась кланяться им! Словно просила, умоляла о чем– то! Совсем как женщина умоляет шамана спасти от смерти больного ребенка. Да, матуха просила помочь ей! Атувье посмотрел на волка. Черная спина был спокоен. В его глазах Атувье не увидел ни тревоги, ни страха.
Лохматая мамаша перестала кланяться, снова встала на четыре лапы, попятилась от камня, не сводя взгляда с человека и волка.
Атувье, на всякий случай взяв поудобнее копье, с робостью двинулся к камню. Камень был большой, как яранга. Сдвинуть с места его даже не смог бы и он, самый сильный из всех чаучу, с кем ему приходилось встречаться.
Медведица завернула за камень и вскоре вышла с другой стороны. Она посмотрела на них и отошла.
Атувье несмело приблизился к камню, заглянул за него. Комья свежей земли! Подойдя ближе, увидел в земле небольшой темный зев ямы. Земля по краям ее была изрыта медвежьими когтями.
Черная спина первым подошел к яме, заглянул в нее и тихо зарычал. Атувье опустился на колени и тоже заглянул в яму, промытую весенними ручьями и затем, видимо, обрушившуюся где-то там внутри. Приглядевшись, Атувье разглядел на дне ямы что-то темное. И вдруг ему стало ясно: на дне каменного мешка лежал медвежонок! Ну да, медвежонок. Он услышал еле слышный стон маленького кайнына. Бедняга, наверное, уже давно находился в западне и теперь, вконец обессиленный, только так и мог звать на помощь мать. Видимо, проходя мимо ямы, он, как и все дети, не утерпел, решил посмотреть, что же там в ней, и, поскользнувшись, упал на дно. Но матуха никак не могла попасть туда – слишком мала для нее эта яма-западня, которая почти отвесно уходила внутрь. Атувье посмотрел на медведицу. Та стояла не шелохнувшись и смотрела, смотрела на него. Атувье стало жаль ее. Он громко пообещал ей:
– Я спасу твоего сына... или дочь.
Размотав чаут, он петлей захлестнул его вокруг камня и начал осторожно спускаться в яму. Яма была глубокой – на две длины его копья:
Медвежонок лежал на боку и даже не пошевелился, когда человек оказался возле него. Только тихонько всхлипнул и затих. Атувье поднял его. Ой-е, совсем тощий, шкура да кости. Очень легкий. Заяц и тот тяжелее. Он перекинул кайнынчика через плечо и не без труда, перебирая чаут руками, выбрался из ямы.
Матуха стояла на прежнем месте. Увидев, что человек вытащил ее сына и положил на землю, рванулась было к ним, но остановилась и попятилась, как бы давая понять человеку и волку, чтобы они ее не боялись.
Медвежонок, оказавшись на свету, совсем затих. Атувье даже показалось, что малыш умер. Он наклонился к нему, прижался ухом к свалявшейся шерсти спасенного. Не-ет, живой,– сердце медвежонка хоть и редко, но билось. «Наверное, скоро умрет, совсем плохой»,– решил Атувье, не сводя глаз с матухи. Умные медведи, однако, поди узнай, о чем сейчас думает мать этого медвежонка, чего она ;вытворит. «Помрет ее сын. У нее давно уже молока в сосках нет. Чем она его накормит? Отнесу-ка я его Тынаку. Женщины умеют выкармливать маленьких». Он встал, крикнул матухе:
– Мать своего сына, слушай меня! Я отнесу твоего сына к себе в ярангу, к своей жене Тынаку. Твой сын совсем отощал, скоро помрет. Ты не спасешь его. Я отнесу его Тынаку, она поможет. Ты поняла меня?
Медведица повела ушами и в ответ негромко заревела, протяжно и жалостливо. У Атувье от удивления даже волосы зашевелились. «Ой-е, правильно говорят старики, что медведи – это люди в шкурах»,– вспомнил он не раз слышанное от серебряноголовых мудрецов, со страхом и почтением вглядываясь в матуху.
Он отвязал чаут, перекинул через плечо безжизненное тельце медвежонка и пошел назад. Оглянувшись, увидел, что матуха держится сбоку, строго соблюдая расстояние, которое, по ее разумению, не пугало человека и его волка.
Так они и подошли к яранге.
Завидев невредимого мужа, да еще и с удивительной ношей, Тынаку поспешила навстречу, но тут же испуганно шарахнулась к яранге.
– Не бойся ее, она ничего плохого не сделает,– сказал Атувье, передавая жене копье. Он осторожно положил медвежонка на землю.– Если его не накормить, он скоро умрет. Маленький кайнын совсем ослаб без еды в яме-ловушке.
Тынаку все еще со страхом смотрела на стоявшую медведицу, которая не спускала глаз с людей, с детеныша.
– Это... ее? – тихо спросила Тынаку, кивнув в сторону матухи.
– Совсем ты глупая женщина,– усмехнулся Атувье.– Зачем спрашиваешь? Разве ты ничего не видишь?
Тынаку присела возле медвежонка. Его глаза были подернуты голубоватой пленкой. Он вдруг тихонько застонал. Все равно как больной ребенок. Тынаку встала, зашла в ярангу и вскоре вернулась, держа в руке тряпицу. Расстелив ее на земле, зачерпнула ложкой мясной похлебки из котла и вылила ее на тряпицу. Потом зачерпнула еще и снова слила. Свернув кульком то, что осталось на тряпице, склонилась над медвежонком.
– Раскрой ему рот,– попросила она мужа.
Атувье наклонился, с трудом разжал пасть маленького медведя. Тынаку сжала тряпичный кулек, и в алую пасть медвежонка полилась жирная струйка.
Медведи живучие. К вечеру, подкрепившись, медвежонок ожил и уже не стонал. Но был еще так слаб, что даже стоять не мог. И все это время его огромная мамаша сидела на своем, облюбованном ею месте и безотрывно смотрела на людей и на сына.
Не спускал взгляда с маленького медведя и Черная спина, растянувшийся у яранги.
Только Атувье не обращал внимания на спасенного медвежонка и его мать. Некогда ему было: уже подкрадывалась осень, а за ней на белых крыльях прилетит зима. И хотя вешала юкольника алели от распластанных тушек кеты и горбуши и сохнувших ястыков икры, он все равно рыбачил. Много надо еды – зима длинная. Конечно, для троих, может, уже и хватит юколы и квашеной рыбы, но кто знает, что может случиться. Не одни они даже в этом медвежьем углу. Во-он сколько зверья живет рядом. К тому же он втайне надеялся, что Черная спина отыщет себе подругу и приведет ее к яранге. Ой-е, хорошо бы! Тогда уже следующей зимой удастся заиметь маленькую собачью упряжку. Почему собачью? Волчью. Все равно он приучит и волчат к нарте. Э-э, нет, лучше заиметь хотя бы двух ездовых оленей. Хорошо бы, да не видел он пока здесь оленей. Может, потому они здесь не живут, что медведей много. Во-он сколько троп по берегам. Шибко много медведей. Ой-е, зачем думать об оленях, надо к зиме готовиться и к самому главному делу – рождению сына. Много-много надо успеть сделать до снега: достроить балаган, где будут храниться юкола и вяленое мясо, заготовить дров, нарубить ровных палок для нарт. На постройку одного балагана уйдет не один день – надо ямы вырыть, столбы срубить. Много дел, не до медвежонка, возле которого на корточках сидит Тынаку.
А матуха, словно убедившись окончательно, что теперь ее сын будет жить и ему будет хорошо, встала и не спеша, ни разу не оглянувшись, пошла к реке. Все время, пока сын находился в яме, она сама ничего не ела и теперь, успокоившись, почувствовала сильный голод.
Отходил, таял еще один летний день, и на землю чаучу тихо-тихо опускался вечер. День угасал медленно, нехотя уступая сумраку свои владения. В долину Апуки сползал туман, цепляясь за кудрявые, налитые сочной зеленью тополя, лиственницы, путаясь в буйных травах, в кочках тундры.
Вдоволь нахлопотавшись за день, затихли птицы; в тихие заводи заходила уставшая рыба; подыскивали глухие, укромные уголки в лесу, в кустарниках зайцы, устраиваясь на ночлег. И только прожорливые, неутомимые лисы, соболя, горностаи и росомахи все еще шныряли по кустам, берегам рек, стараясь на вечерней дремной зорьке добыть то, что ушло днем. Не дремали и могучие орланы и вся их когтистая братия, облетая реку и ее притоки. Для этих добытчиков вечер – тоже охотное время.
Притомился к вечеру и Атувье. Да и Тынаку, которая день ото дня становилась тяжелее, медлительнее, тоже устала: пока Атувье рыбачил, а потом рыл ямки под столбы, она соскребала со шкуры медведя-людоеда жир, кормила медвежонка, копала съедобные корешки, готовила ужин.
Костер тихо потрескивал, притягивал к себе. Атувье и Тынаку, поев вареной медвежатины, пили чай. Рядом с ними лежал медвежонок. Много раз Тынаку давала ему мясной и рыбный отвары, и даже немного мяса уже поел их маленький гость. Утолив приступы голода, немного насытившись, медвежонок теперь спал, свернувшись совсем как маленький мальчик. И всхлипывал во сне как мальчик, который перед сном долго плакал.
– Атувье, я никогда не слыхала о такой умной матухе,– сказала Тынаку и посмотрела на то место, где лежала медведица.– Она... она совсем как мать люде й . Ведь она знала, что помочь ее горю может только человек, и пришла за помощью к нам.
– Медведи умные. Они совсем как люди,– солидно пояснил Атувье. Если сказать честно, то и он не слышал ничего подобного, но не мог же он признаться в этом жене: настоящий мужчина ничему не должен удивляться в присутствии женщины.
Утром Атувье и Тынаку разбудил грозный рык Черной спины. Волк стоял у входа в боевой стойке. Атувье выбрался наружу, потянулся к копью, но не дотянулся, пораженный увиденным,– возле кострища стояла матуха, а перед ней, на остывших уже углях, лежала жирная кетина. Матуха смотрела на Атувье, словно спрашивая: «Хорошую добычу я вам принесла?»
Атувье расплылся в улыбке, похлопал волка по загривку:
– Спасибо тебе, мать своего сына! Я принимаю твой подарок. Пусть удача всегда будет с тобой.
Матуха мотнула головой и ушла снова к реке.
Тынаку встала рядом с мужем.
– Какая она умная,– сказала она.– Совсем как мать людей.
– Покорми ее сына,– напомнил Атувье и кивнул в сторону лежавшего медвежонка. Тот, словно услышав, что говорят о нем, потянулся, сладко зевнул, жалобно заурчал.
– Проголодался,– засмеялась Тынаку и, отложив в сторону кетину, принялась раздувать угли.
К вечеру медвежонок уже мог стоять на всех своих четырех лапах, но едва он хотел дойти до своей кормилицы, как лапы подгибались и он падал.
– Однако, шибко наголодался,– вздохнула Тынаку, жалостливо поглядывая на исхудавшего маленького кайнына.
Уже перед заходом солнца на своем месте объявилась его мать. Она снова принесла огромную кетину, но к костру не решалась подойти. Бросив на земле подношение, громко заурчала и отошла в кусты.
– Какая умная,– покачала головой Тынаку, когда Атувье вернулся с кетиной.
– Очень умная,– согласился Атувье.
Через два Дня медвежонок окреп. Теперь его не надо было кормить из соски-тряпицы. Он с остервенением пожирал вареную и сырую рыбу, куски медвежатины.
Его мать появлялась у кустов лишь под вечер и, убедившись, что сын здоров, косолапила к реке.
А медвежонок быстро освоился со своей новой жизнью. Ему нравилось здесь. Нравились дотоле незнакомые вещи, запахи, исходившие от человеков, их логова. Он путался под ногами Тынаку, шутя хватал ее за торбаса своими острыми, как шило, зубами, затевал игру с невозмутимым волком или принимался переваливаться с боку на бок, при этом засовывая заднюю лапу в пасть. И не обращал внимания на мать. Впрочем, и мамаша не проявляла до сих пор желания увести за собой сына.
Прошло еще три дня и три ночи. Наливались соком ягоды, уже кое-где в густой сочной зелени мелькали увядавшие листья. Наступало главное медвежье время – время запасать жир на зиму. Все больше кайнынов видел Атувье в тундре. Мишки, нажравшись рыбы, шли на ягодники и слизывали первые поспевшие плоды. Так что самое время было и маленькому кайныну уходить от людей, нагуливать жирок, но он явно не желал расставаться ни со своим спасителем, ни с кормилицей, выходившей его.
Однако проказы маленького озорника приносили не только радость. Медвежонок разодрал сумку Тынаку, в которой хранились очень нужные вещи; после этого он решил проделать собственный вход в ярангу и порушил в задней стенке дерн. Так порушил, что Атувье пришлось долго заделывать его.
Надо было расставаться с гостем. Когда его мамаша под вечер появилась на обычном месте, Атувье крикнул ей:
– Мать своего сына! Почему ты не уводишь его? Уводи!
Медведица не поняла человека. Она постояла- п остояла и, что-то пробормотав, удалилась. А может, Атувье не понял ее. Но как бы то ни было, а медвежонок остался. Однако с его появлением жизнь все же стала спокойнее для Атувье и Тынаку. Тынаку первая заметила перемену, сказав на третий день после того, как у них появился гость, что другие медведи теперь обходят стороной ярангу и рыбачат ниже по реке. И все же с медвежонком надо было расставаться. Зачем губить его? Привыкнет получать еду из рук человека, не научится сам охотиться, будет потом бродить возле других яранг, пугать людей... Скоро убьют его люди, совсем мало будет жить в этом мире.
Да и Черная спина обижался на хозяина и хозяйку за то, что они все время возятся с маленьким медвежонком. Волк днем уходил куда-то и возвращался поздно вечером.
Утром Атувье решил обязательно расстаться с маленьким лохматым гостем.
Матуха словно предчувствовала решение спасителя. Едва Тынаку раздула угли, как возле кустов появилась медведица. Увидев ее, Атувье шагнул навстречу и крикнул:
– Мать, твой сын стал снова здоровым! Он окреп. Я говорю: возьми его. Ему нельзя оставаться с людьми. Медведь – не собака.
Он поймал бегавшего медвежонка, взял на руки и пошел к его матери.
Тынаку помахала рукой малышу, который смотрел на нее из-за плеча мужа.
Матуха ждала их. Не доходя до нее три раза по десять шагов, Атувье опустил медвежонка на землю, легонько подтолкнул его в зад и пошел к яранге.
Медведица приблизилась к сыну. Тот припал на передние лапы, но тут же развернулся и вприпрыжку бросился за Атувье. Медведица встала как вкопанная, не решаясь последовать за сыном. Не-ет, она, видно, хорошо знала, как боятся медведей люди.
А медвежонок, обогнав ничего не подозревавшего Атувье, подбежал к Тынаку, ткнулся в ее ноги, затем кувыркнулся через голову, завалился на спину и, обхватив передними лапками задние, начал перекатываться с боку на бок. Ему нравилось так играть.
Тынаку не удержалась, громко засмеялась. Ведь она была совсем молодой женщиной.
Подошел Атувье и, еле сдерживая улыбку, хотел снова взять на руки медвежонка, но тот впервые показал спасителю, что он хоть и маленький, но медведь: Атувье и глазом не успел моргнуть, как медвежонок махнул лапой, и рукав зимней рубашки, в которой ходил Атувье, был располосован острыми, внушительными когтями. Атувье вскрикнул – медвежонок содрал вместе с рукавом и кожу. Разозленный черной неблагодарностью спасенного им маленького кайнына, Атувье взял копье, тыкая каменным острием в зад маленького хозяина тундры, погнал его к матери. Медвежонок недовольно ворча, оглядываясь на Тынаку, неохотно отступал.
Видимо, и мамаша его почуяла неладное. Она издала какой-то до того не слышанный Атувье звук, похожий на хрип, и пошла навстречу. Атувье благоразумно попятился назад, на всякий случай выставив копье...
Медвежонок бросился к матери. Та сразу подобрела, расслабилась и, придавив легонько сына своей могучей лапой, принялась его облизывать, ласково урча. Медвежонок наконец-то понял, кто это его ласкает, и в свою очередь стал «целовать» мать. Выбравшись из-под ее лапы, он начал кувыркаться, перекатываться с боку на бок. А мать все старалась его лизнуть, терлась своей огромной головой о дорогой комочек. Однако она была все же строгой мамой: когда намилованный ею сын хотел снова податься к людям, медведица влепила ему такую «горячую», что тот взвизгнул, отлетел далеко в кусты. Выскочив оттуда, он послушно поплелся за матерью, которая уходила к реке.
...Атувье и Тынаку потом не раз видели их, но медвежонок больше не подходил к яранге. Видно, помнил о материнской доброй, но и тяжелой лапе.
Появление в их семье медвежьего сына немного скрасило нелегкую жизнь отшельников. Но ушел с матерью кайнынчик, и жизнь снова потекла своим чередом. Тынаку следила за очагом, готовила еду, чинила одежду и обувь, выделывала медвежьи шкуры, плела из бересты коробы и туески.
Атувье тоже без дела не сидел: помаленьку сооружал балаган, рубил на зиму дрова, вырезал дерн. И, конечно же, охотился, рыбачил.
Вечерами, намаявшись за день, молодые супруги подолгу сидели возле костра и тоже находили работу рукам: Тынаку расчесывала сухие стебли крапивы, плела из них веревки для будущей сети; Атувье занимался любимым делом – вырезал из березовых наростов ложки, черпаки, миски, выстругивал распорки для будущих нарт.
Тынаку приметно полнела. Лицо ее покрылось пятнами. Но они нисколько не затмевали ее красоту. Она ходила теперь прямо, степенно.
Глядя на жену, Атувье втайне радовался и очень гордился – в нем уже просыпался отец, глава семейства,,
Однако наяву, как истый сын тундры, свою радость и гордость он не выказывал. Только старался, чтобы жена не носила тяжести. Теперь он сам таскал и рубил сушняк для костра, сам ходил к реке за водой.
...Лето диким оленем сохжоем бежало по этим красивым, глухим краям. Отгудели полчища комаров, как туман под лучами солнца растаяли, испарились орды гнуса… А на смену лету беговым оленем от моря льдов стремглав неслась сытая осень. Неслась, торопилась, подгоняемая своей настырной соперницей зимой. И, как беговой олень перед концом гонок, осень дышала все запаленнее, обжигая своим дыханием горы, тундры, леса и перелески.
На Камчатке конец августа – время самое желанное, дорогое, радостное и сытое: озера и озерки кишат утками, гусями; тундра, склоны сопок усеяны брусникой, морошкой, жимолостью, голубицей. С каждым днем все тяжелее держать ношу веткам кедрача – наливаются, твердеют шишки. И куда ни ступишь, везде встретишь оленью отраду – грибы. А на мелководье, на перекатаю рек, еще недавно кипевших от кеты и горбуши, играет другая рыба – кижуч. Кижуч – рыба серьезная, увесистая, с мясом цвета спелой малины... И все это богатство земли этой диковинной освещено, пронизано добрым солнцем и прикрыто высоким-высоким куполом неба нежно-голубого цвета. Бездонное небо, словно огромная голубая яранга, стоит над разноцветной, щедрой землей коряков, ительменов, эвенов и чаучу. Над землей рыбоедов и оленных людей. И невозможно оторвать глаз от засасывающей лазури, от белых стаек облаков, похожих то ли на лебединые стаи, то ли на стада белых ездовых оленей. В это время, время буйства красок увядающих деревьев, кустарников, ягодников, осень словно дарит впрок жителям этой земли диво дивное перед наступлением долгой, студеной зимы, у которой здесь лишь два цвета – белый да скупая синева. А белое изобилие снега убивает чувства. Потому-то на зимней одежде чаучу так много яркого, пестрого: пушистые кисточки на кухлянках, малахаях и даже торбасах, выкрашенные в охристый, огненный цвет. И не потому ли у народов Севера, у народов Камчатки так ценился разноцветный бисер, что шел на отделку торбасов, малахаев, кухлянок, поясов. Богата зима цветом чистоты и девственности, но чрезмерное ее богатство утомляет глаз человека.
Вот и Тынаку, собираясь в тяжелую жизнь жены отверженного, среди прочих необходимых вещей взяла с собой и маленький замшевый мешочек разноцветного бисера. Прошлой весной отец привез бисер с побережья от богатого американа, скупавшего у местных пушнину. Она хотела этим бисером украсить торбаса и кухлянку мужа, но когда почувствовала под сердцем плод, то передумала, решила, что украсит бисером торбасишки маленького. Да, она обязательно украсит их. Атувье, конечно, не обидится. Перед кем ему красоваться, кому показывать, какая у него хорошая жена? Медведям и зайцам? Да и нет у него пока торбасов. Нет камуса для них, потому что... потому что не добыл он пока ни одного оленя. А те, в которых он ходил, когда охотился с волками, совсем плохие. Одни голенища остались. И те драные... Еще как только они пришли сюда, она отрезала кусок шкуры неблюя, что захватила с собой, и сделала из нее две подошвы. Муж-то давно носил торбаса без подошв. Но подошвы из неблюя быстро прохудились, и она, выделав кусок первой медвежьей шкуры, вырезала новые подошвы. Ой-е, торбаса у Атувье все равно плохие, но где взять камус для новых? Нет оленей, нет камуса. Как они будут дальше жить, во что одевать маленького? Ну ничего, как-нибудь проживут. Скоро выпадет снег, и Атувье будет охотиться на длинноухих. Он уже петли из сыромятных ремешков готовит. И Черная спина поможет. Умный волк, очень умный.
Вокруг яранги выросло много красноголовых и сероголовых грибов. Атувье, как и любого чаучу, грибы не интересовали, но глядя на них, он вспоминал оленей. Шибко любят грибы олени! Ради того, чтобы поесть их вдоволь, олень на любую хитрость пойдет. За олешками сейчас смотри и смотри. Ой, много бегать надо! Оленей тоже понять можно: всю зиму они только ягель едят. Ягель – еда пресная, а оленю хочется и листья пожевать, и траву. Ну и грибы! Очень любят они эту еду. Да-а, трудно сейчас пастухам, трудно. Ночи во-он какие темные, темные, как зимой в яранге без жирника.
Да, Атувье-отверженный жил здесь, на берегу неизвестного ему притока Апуки, но мысли его все время возвращались к олешкам. И чем дальше отдалялась от него привычная кочевая жизнь, тем сильнее тянуло к ней. Они сытно ели, вон сколько юколы и медвежьего мяса припасено, а ему казалось, что он все время ходит голодным. Сначала не понимал почему. Потом догадался. Его желудок просил оленьего мяса! По утрам, когда Атувье просыпался, ему казалось, что от костра тянет желанным запахом оленины. Рот наполнялся слюной... Атувье догадывался, что и Тынаку очень хотела поесть оленины, но, как настоящая жена, она не роптала, не жаловалась. Ведь от того, что стала бы укорять мужа, что он не может добыть оленьего мяса, сам олень к яранге не подойдет. Это жены богатых оленных людей могут сказать мужу: «Хочу жирный кусок оленины, хочу оленьих почек». Жены богачей могут так сказать, она – нет.
Наконец-то Атувье построил балаган – сараюшку на столбах. Сделал и лестницу. На нее тоже много времени потратил. Не было ни гвоздей, ни ремней, чтобы крепить поперечины – ступени. Пришлось нарезать из медвежьей шкуры ремни. Долго строил балаган, но и без него никак нельзя. Где спрячешь мясо, юколу, жир от росомах, соболей, горностаев? Только в балагане и сохранишь. Зверье мясо и рыбу здорово чует. За балаганом– то все время надо посматривать.
Атувье втайне гордился и земляной ярангой, и балаганом, и юкольником. Все у него как у настоящего мужчины-чаучу, не кочевого, а осевшего на одном месте. Э-э, однако, не все. Оленей нет. Плохо без них, совсем плохо. Рот и желудок уже забыли про оленину. Ему-то ничего, а вот Тынаку... Ее уже три раза тошнило от рыбы. И утятину совсем не ела. Ой, плохо.
Как-то вечером, когда они уже лежали на своей пахнущей смолой постели. Тынаку сказала:
