Текст книги "Пленник волчьей стаи"
Автор книги: Юрий Пшонкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
Ребята понесли показывать свои находки дедушке Элевьи. Дедушка Элевьи в молодости часто был каюром у русских начальников, которые иногда приплывали на больших пароходах к побережью и потом на собачках объезжали селения рыбоедов и оленных людей, собирая ясак для царя. У Элевьи в яранге имелась одна удивительная вещь, которую старик показывал всем гостям. Эта вещь называлась книгой. Дедушка разрешал смотреть ее и детям. В книге было много-много белых, как первый снег, листочков, на которых сидели какие-то мушки. Дедушка Элевьи говорил, что эти неподвижные мушки называются «букани» и означают они разные звуки. Какая из «букани» означает какой звук, Элевьи не знал, но утверждал, что русские легко узнают каждую и ловко складывают их вместе. Но не «букани»-мушки поражали взрослых и детей, а картинки на белых листочках. На них были нарисованы тоненькими линиями почти совсем голые черные губастые люди с кучерявыми коротенькими волосами. Видно, в жаркой стране жили те люди – только набедренные повязки носили мужч и ны и женщины. А дети совсем голые были. Эти люди охотились на неизвестных чаучу зверей и птиц. Но если тех диковинных птиц и зверей здесь, в их стране, никто не встречал, то копья, луки и стрелы, которыми охотились черные губастые люди, были очень похожи на копья и стрелы, которые можно встретить почти в каждой яранге чаучу.
Дедушка Элевьи долго разглядывал находки ребят, потом сказал: «Много лун, много солнц пролежали они в нашей земле. Такими копьями и стрелами охотились наши далекие предки. Очень далекие. Тогда железа совсем не знали. Однако, охотились. А сделаны ваши находки из камня, который вынесла из утробы земли огнедышащая гора. Я видел такую гору, видел над ее макушкой черный дым. Русские называют такие горы вулканами».
Вот теперь Атувье держал на ладони каменный наконечник, который сделал наподобие того, что выскреб из земли голодный медведь.
Копье получилось увесистым, крепким. Атувье полдня тренировался, привыкая к нему. Отныне копье станет и его главным оружием, и главной защитой от медведей. Стрелой из лука медведя не убьешь. Наконечник копья он укрепил концом чаута. Жалко было еще укорачивать верный чаут, но делать было нечего – не тратить же оленьи жилки из запаса Тынаку. Когда еще он добудет оленя.
Теперь, когда у него были лук и копье, Атувье решил отправиться на большую охоту – на медведя. Медведь – это много-много мяса и шкура. И еще желчь. Желчь хозяина тундры очень нужна и охотнику, и оленному человеку. Сколько раз Атувье сам убеждался в ее целебной силе. Бели приходилось зимой или осенью далеко уходить за отбившимися оленями, обязательно брал с собою желчь. Она силу давала, от простуды защищала.
Иногда так уставал, что совсем идти трудно было, ноги отдыха просили. Тогда вынимал он из сумки засушенную желчь, откусывал кусок и быстро съедал, запив водой. И происходило чудо – тело вновь становилось легким, ноги послушными. А ему здесь ох как много и далеко надо будет ходить. Но главное, конечно, для них сейчас – это все же шкура медведя. Очень она нужна. Если спать на медвежьей шкуре, то не будут донимать совсем маленькие противные букашки, из-за которых человек расчесывает кожу до крови. И медвежий жир тоже нужен – спасает нос и щеки от сильного холода. Не-ет, очень нужно добыть кайнына. Опасная будет охота. Копье – не ружье. С ружьем-то не так-то просто добывать медведя. Хозяин тундры – сильный зверь, одной пулей редко кто убивает его. Атувье знал: многие охотники добывали медведей петлями из кожи тюленей. Хитрый капкан – ременная петля. Ее привязывали к вершине наклоненного к земле дерева. Чуть выше петли привязывали приманку – кусок мяса. Учуяв приманку, медведь подходил к дереву, вставал на задние лапы, а передними хватал мясо. При этом голова и лапы оказывались в петле. Макушка дерева гнулась туда-сюда, петля захлестывала лапу, а то и шею кайнына. Так и стоял он, заарканенный, до прихода охотника. Попавшего в петлю медведя нельзя было убивать из ружья. Ёго надо было убивать копьем. Если убьешь пулей медведя в капкане, другие медведи могут рассердиться, и тогда плохо придется охотнику.
И все же не сразу удалось Атувье поохотиться на медведя.
В страну чаучу пришло самое желанное время, в страну чаучу пришли светлые ночи. Даже в полночь Тынаку могла шить одежду.
К реке пришло много медведей – из далеких морей в родные реки возвращались чавыча и нерка. Рыба стремилась в верховья рек на нерест. Весело стало на реке. Медведи приходили к перекатам, к заводям, в которых отд ых али серебристые с темными спинами рыбины. Стоя в воде, мишки зорко следили за ними. Едва рыбина оказывалась рядом, как медведь ударял лапой по воде, оглушая добычу, и тут же когтями выбрасывал ее на берег.
Атувье любил смотреть, как рыбачат медведи. Совсем как люди рыбачат кайныны: стоят, замерев, добычу караулят, ничего вокруг не видят. Удачливые рыболовы, да часто без улова остаются. Возле мохнатого добытчика всегда чайки да вороны мельтешат. Сначала, когда кайнын только входит в воду и замирает в ожидании подхода рыбин, птицы держатся в отдалении. Будто им никакого дела нет до рыболова. Но стоит ему поймать рыбину– другую, как нахальные птицы начинают потихоньку, вразвалочку, подходить все ближе и ближе к тому месту, куда кайнын рыбу бросает. Идут, а сами с рыбака глаз не сводят. Но лохматый рыбак так увлечен, что не глядит на берег, на улов. Вот еще рыбка! Взмах когтистой лапы, шлепок – и еще одна рыбина плюхается на гальку, на траву. Окровавленная добыча с выпученными от боли глазами жадно хватает ртом воздух, судорожно извивается. Однако не долго мучается – подбегают чайки или вороны и тяжелыми клювами долбят беднягу... Начинается птичий пир! Забитых рыбин птицы раздирают на куски, волокут подальше от медведя.
А медведь, совсем как человек, вошедший в рыбацкий азарт от удачи, сначала ничего не замечает, не обращает внимания на птичий гам. Почуяв неладное, обернется, и, увидев, что улов пропал, мохнатый рыбак, совсем как обворованный человек, начинает ругаться: ревет от гнева и досады. И на своем медвежьем языке громко проклинает нахальных воришек. «Хо-рр, о-о-р-р»,—разносится по реке. Но воровать рыбу птицы осмеливаются только у одиноких мишек-рыбаков. Когда же к реке выходит матуха с медвежатами-погодками, чайки и вороны держатся поодаль от грозной семейки. Во-первых, на пойманную матерью рыбину набрасывались медвежата, а во– вторых, матухи-рыбачки не такие беззаботные, как доверчивые самцы. Едва какая-нибудь из самых смелых птиц подходила близко к медвежатам, в надежде поживиться хоть чем-нибудь, как сторожкая лохматая мамаша издавала такой предупреждающий рев, что перепуганная воровка срывалась с берега и улетала подальше.
Интересно смотреть, как рыбачат медведи, но и самому Атувье надо было ловить рыбу: длинные дни становились короче. Однако чавычину крючком не выловишь – сеть нужна, а ее сплести надо. Из чего? Береговые и оленные люди раньше плели сети из крапивных нитей. Крапивы много, да только долгое это дело – наготовить из нее веревок, чтобы сплести даже небольшую сеть. Год-два делала семья крапивную сетку. Правда, Тынаку уже рвала кусачую траву, сушила ее на вешалах небольшого юкольника, который успел построить Атувье. Нет, чавычу ему пока нечем ловить. Надо ждать подхода кеты и горбуши. В урожайные годы ее так много идет на нерест, что рыбьи стада могут против течения гнать бат с человеком. Кета и горбуша – самая доступная рыба. Ее шестом, с железным крюком на конце, надергать можно много, а на мелководье, на перекатах, и одними руками наловишь.
Вкусная рыба горбуша, да и голец с хариусом тоже рыба отменная. Но оленный человек без мяса не может. Приходилось отрываться от хозяйственных дел и охотиться на зайцев, гусей, уток. Он дорожил каждой стрелой. И хотя быстрых длинноухих, осторожных гусей и уток много обитало в этом глухом безлюдном углу страны чаучу, добыть их было нелегко: стрела – не пуля, к добыче надо совсем близко подкрасться. И он должен был стрелять наверняка, чтобы стрелу не потерять. Одну все же потерял. В тихой заводи набрел на утку с выводком – утятами-пуховичками. Рядом, на берегу, дремал красивый селезень. Атувье подкрался близко и выстрелил в селезня. То ли селезень услышал щелчок тетивы и отшатнулся, то ли порыв ветра отнес стрелу, но она просвистела мимо птицы и упала в воду.
Летние дни один за другим быстро пробегали по стране чаучу, как беговые упряжки на веселых праздниках, надо было успеть еще многое сделать: выкопать яму для хранения квашеной рыбы, соорудить балаган для хранения вяленого мяса, мороженой рыбы, заготовить дрова. Но прежде чем приниматься за дела по устройству жилища, приходилось брать удочку, лук.
Тынаку тоже весь день работала: готовила еду, зашивала одежду, чинила его и свои торбаса, копала съедобные корешки, рвала крапиву, развешивала ее сушить, затем засохшие стебли «огненной травы» расчесывала частым костяным гребешком, скручивала для плетения сети. И не только для сети. С давних времен женщины земли Кутха – ительменки, корячки, а потом ламутки и чукчанки – плели из крапивы коврики, маленькие сумочки и сумки большие для хранения одежды, шкур. Только очень терпеливые могли из «огненной травы» полезные вещи делать. Много времени надо, чтобы высушенный стебель расчесать гребешком, свить нитку, а из ниток сплести веревочку. Из рода в род передавался рассказ о том, как в самое большое стойбище мильгитан камчадалы привезли царице диковинный ковер. Царице и ее приближенным очень понравился ковер, его рисунок, но никто не мог догадаться, из чего он сплетен. Когда же камчадалы сказали, из чего ковер, царица и ее приближенные очень удивились: оказывается, «огненная трава» и возле каменных яранг росла. Много ее и в стране мильгитан.
Тынаку не собиралась плести коврики из крапивы, на маленькую сеть хоть бы наготовить веревок. Без сетки плохо.
За работой, за ежедневной легкой охотой Атувье как– то забыл, что собирался на медведя идти. Тынаку напомнила.
Однажды, когда они легли спать на свою душистую постель, она шепотом, чтобы не услышали злые духи, прошептала ему на ухо:
– Атувье, в конце зимы у нас будет маленький.
Атувье замер, у него даже дыхание перехватило от радости. Он приподнял голову, вглядываясь в засмущавшуюся жену, в ее красивое румяное лицо. Он хотел сказать ей очень хорошие слова, но обычай предков не позволял ему бурно выражать свою радость – духи могут спугнуть счастье. И все же не сдержался, сказал:
– Однако, тебе нельзя носить тяжелое.
Только северянка могла оценить всю радость мужа, которую он высказал этими словами. Но матери везде матери, даже те, кто носит под сердцем свой первый плод. Тынаку уже беспокоилась за судьбу будущего ребенка и потому, стесняясь, все же высказалась:
– Атувье, нужны медвежьи шкуры для постели.
Атувье кивнул. Да, медвежьи шкуры нужны, особенно если в жилище есть маленькие: в медвежьей шкуре не живут вши и другие вредные букашки. Кто спит на медвежьих шкурах, у того тело чистое.
Утром он начал разрабатывать правое плечо – делал разные движения, держа свое увесистое копье в руке. Да, копье у него тяжелое, обыкновенный парень вряд ли метнул бы его на два раза по десять шагов. А он бросал на десять раз по десять своих больших шагов. Атувье втайне гордился своей силой, мог поднять такой камень, который и четверо парней не подняли бы. Он гордился силой, но еще никого не обидел. О-о, если бы сейчас ему попался Вожак стаи... Немного дней и ночей растаяло в небе после той встречи с волками, однако он сам чувствовал, что стал совсем другим – сильным и храбрым. Нет больше того Атувье, который боялся кривоногого Вувувье и его верных людей. Нет больше того Атувье, сына Ивигина! Он, тот Атувье, умер еще перед боем с Вожаком. Пройдя через позор волчьего плена и победив в открытом честном бою грозного Вожака, он понял, что на этой земле, в нижней тундре, много несправедливого и непонятного. Самое непонятное – это страх бедного человека перед богатым. И перед некоторыми обычаями, которые, словно связанного крепким чаутом из лахтачьей шкуры, держат человека, заставляют не верить в свои силы. Да, он охотился вместе с волками. Охотился на оленей и делил с ними добычу. Они ели рядом одного зверя, как если бы он ел с волками из одного котла. Однако волки не олени – они не могут есть ягель, ветки кустарников. Еда волков – мясо. Они захватили его в плен, чтобы он помог им добывать мясо, выжить злой зимой, когда куропатки зарывались глубоко-глубоко в снег, спасаясь от мороза. Волки хотели выжить, чтобы продолжить род. Но ведь и люди все время убивают других, чтобы выжить и продолжить род. Люди убивают оленей, зайцев, баранов, птиц, рыбу. Они убивают даже тех зверей, мясо которых не едят,– соболей, песцов, горностаев, белок, росомах, выдр, лисиц. Убивают, чтобы за их шкурки получить у купцов муку, сахар, чай, материю, получить капканы, ножи, ружья и патроны, чтобы... снова убивать и убивать... Получается, что люди – такие же охотники-убийцы, как и волки. Да, убийцы... Люди убивают волков потому, что те отбирают у них немного еды – оленей. Да, человек – это такой же волк, у человека тоже есть зубы, которыми он рвет мясо, чтобы набить желудок. Но человек может есть ягоды, корешки трав, черемшу. А волк не может есть что растет. Они не виноваты – великий Кутх каждому зверю, каждой птице определил одну еду, а человеку – две. Оттого человек такой жадный. Потому и прогнали жители стойбища Каиль его, Атувье, ибо он помогал волкам в охоте. Разве это не так? Ведь в жилах многих здешних собак течет немало и волчьей крови. Никто не подумает прогнать человека, который охотился на зверя с собакой и потом делился с ней куском. Почему так? Наверное, потому, что собаки – слуги людей, а волки – вольное племя. Они не дожидаются, когда человек бросит им обглоданную кость, они добывают еду сами...
Такие мысли одолевали Атувье с той поры, как он покинул стойбище, Сам того не замечая, он начал презирать людей за их жадность, за то, что они, словно опутанные крепким чаутом, боялись некоторых плохих обычаев. Он стал вольным не только в своих делах, но и в мыслях. Так ему было легче переносить обиду, легче идти навстречу трудной жизни... «А ты, Атувье, разве другой?» – спрашивал его кто-то неведомый. И не привыкший обманывать других, он признавался себе. «И я такой, ибо я —человек». Но тут же успокаивал себя: «Я такой и... другой. Я не отвернусь теперь от человека, жившего с волками. Я узнал этот вольный, сильный «народа...» Он и сейчас, разрабатывая перед охотой руки и ноги, думал так же. Кайнын – не волк, его руками не задушишь. Кайнын такой же умный, как и человек, ибо кайнын тоже ест две пищи.
Атувье готовился к большой и опасной охоте, но ему почему-то не хотелось убивать медведя. Никогда никому он не говорил о том, что он чувствовал при виде убитого медведя. Его охватывал... страх. Да, страх входил в него, и он, силач Атувье, боялся сказать об этом кому-нибудь. Но так было. Впервые с ним это произошло давно – в детстве. Однажды весной отец взял его на медвежью охоту. Земля еще таилась под тяжелыми снегами, но солнце уже повернуло на тепло. Время первых теплых лучей – самое голодное для людей стойбища,– подходят к концу запасы юколы, вяленого мяса. Правда, отец, приехавший из табуна, привез немного мяса, но когда ежь одно мясо, оно быстро убывает. Отец и решил перед возвращением в табун поохотиться на медведя. Старик Кинин сказал всем, что видел совсем недалеко от стойбища, за горой Шаманкой, свежие следы поднявшегося из берлоги хозяина.
Отец запряг двух оленей, и они поехали.
В той стороне, где Кинин видел следы, два старика, Вияюлю и Элеле, наели маленькое стадо трех семей. Отец решил с ними поговорить. Они-то, наверное, получше Кинин а могли рассказать о проснувшемся хозяине.
Старики хорошо встретили Ивигина с сыном – сварили много мяса. Узнав, зачем приехал Ивигин, подтвердили слова Кинина: да, поднялся один кайнын. Ночью к стаду подходил, но собаки учуяли хозяина, шум подняли. Медведь ушел.
«Голодный он сейчас, а еды совсем нет. Далеко от стада не уйдет»,– сказал отец и, встав на лыжи, пошел в ту сторону, где бродил хозяин.
Совсем мало времени прошло, как раздались три выстрела. «Э-э, кайнын-то рядом был,– сказал Вилюлю.– Давай, Атувье, отлови своих оленей, поезжай отцу помогать».
Старики тоже встали на лыжи и ходко пошли по следам Ивигина.
Когда Атувье подъехал, отец и старики уже свежевали медведя. Хозяин оказался молодым, шкура у него была светло-коричневая, по низу живота совсем как осока после первых заморозков.
Отец и старики осторожно сдирали шкуру, стараясь не сделать себе царапин на руках. Медвежий жир – опасный. Бели хоть немного его попадет на царапину – рука сильно опухнет, болеть будет.
Атувье решил тоже поохотиться. Он выпросил у отца два патрона с мелкой дробью, взял ружье и пошел пострелять куропаток в ближний тальник. Он хорошо поохотился, подстрелил три куропатки. Отец, Вилюлю и Элеле уже сняли шкуру, сидели возле голого кайнына, трубками попыхивали, посматривая на желтовато-розовую тушу. Атувье подошел к туше. До этого дня о н никогда не видел целую, не разрубленную на куски тушу. А сейчас увидел – и вздрогнул: на снегу лежал большой голый человек, разбросав в стороны «руки» и «ноги»! Атувье вскрикнул, бросил ружье, куропаток и убежал... Когда вернулся, отец и старики уже разрезали, разрубили на куски первого проснувшегося медведя в округе. Позже, когда в котле пастухов варилась медвежатина, старик Вилюлю, маленький,, но очень подвижный, легкий на ногу, рассказал об одном старинном предании. Будто давным-давно землю Кутха, Камчатку залила большая вода. Будто земля вдруг разом опустилась и на нее хлынуло море. Великий страх захватил людей. И тогда одни люди сами ушли в воду и превратились в морских животных – дельфинов, а другие ушли в горы и превратились в медведей. Недаром ительменский народ, что живет и поныне южнее страны чаучу, считает своими предками медведей.
Атувье слушал предание старика Вилюлю и верил, что так и было. Как не поверить, если о н сам видел медведя без шкуры, который так был похож на большого человека. Как не верить, если все знают, какие медведи умные...
Потом он много видел «раздетых» медведей, и каждый раз его бросало в дрожь от сходства убитого зверя с голым человеком. Сам Атувье до этого не убил еще ни одного медведя, но сейчас очень нужны шкура хозяина и его мясо. Вкусное оно и силы прибавляет.
Он разрабатывал руку два дня, много раз бросал копье в цель – в одинокий куст жимолости на краю поляны. Он бросал и бросал тяжелое копье, приучая тело к его весу: копье должно быть таким же привычным руке, как ложка, как нож и топор.
Уже подошли первые гонцы – кета и горбуша, и, почуяв подход главного летнего корма, медведи зачастили к реке.
Наступило самое подходящее время для охоты. Когда медведь рыбачит, он не такой осторожный. Когда подходит кета и горбуша, все медведи приходят к воде– кормилице.
Утром Атувье много съел рыбы и зайчатины. Но прежде чем уйти на большую, опасную охоту, он сделал то, что всегда делали охотники, идущие на медведя. В деревянной коробочке, что была с ним всегда, лежал обломанный крючок. Можно было заточить обломанный конец и сделать маленький крючок на хариуса, но Атувье решил отдать его духам-покровителям. Он пошел на берег, к большому плоскому камню. Это было жертвенное место его семьи. На нем уже лежали пестрые камешки, кусочки меха, обрывки оленьих жилок – дары, которые он приносил сюда, когда начинал строить ярангу, когда пошел впервые охотиться с луком на уток. Среди этих простых даров лежало несколько цветных бисеринок, принесенных Тынаку. Она принесла их, когда узнала, что в ее утробе появился ребенок. Атувье положил рядом с ними обломок крючка.
Духи останутся довольны даром, теперь они помогут ему в большой охоте.
* * *
Можно было далеко и не ходить на медведя, попробовать убить хозяина поблизости от яранги, но Атувье не хотел нарушать обычай предков: нельзя рядом с жилищем убивать медведя – другие медведи обидятся и могут потом напасть на людей.
Черная спина не отходил от хозяина. Волк словно знал, что они отправляются на охоту.
Река уже наполнялась рыбой. Пока подходили только гонцы, но их становилось все больше и больше. Атувье знал: скоро река вскипит от рыбы.
Они пошли вверх по реке, туда, где начинались перекаты, где находились просторные лагуны-заводи. Там больше всего видел он медвежьих троп, когда ходил на уток и гусей. Тяжелое копье придавало уверенности. Атувье надеялся на удачу.
Миновали второй поворот-кривун и вышли на просторную поляну, на которой рос стланик. Берег реки в этом месте был пологим, река рябила, наскочив на перекат. Из тундры к поляне было проторено немало медвежьих троп. По следам Атувье определил, что на это удобное место медведи приходили совсем недавно. Надо быть осторожным: порыбачив, медведи могли бродить где-нибудь поблизости. Атувье решил охотиться здесь. Он сел. Кусты скрывали его и волка, но им хорошо была видна вся поляна. Атувье развязал ремешок сумки, в которой нес еду, достал две юколы. Одну дал волку, вторую стал есть сам.
Он еще не доел рыбину, когда увидел медведя. Из тундры к реке медленно шел черный медведь. Атувье вздрогнул: зверь был матерый, огромный. Много медведей видел сын Ивигина и без труда определил даже на таком большом расстоянии, что с этим зверем ему, пожалуй, не справиться. В который раз пожалел, что нет у него ружья. Надо было уходить: медведи еще только начали нагуливать жир, и в это время с ними лучше не встречаться – голодный хозяин тундры опасен для человека. Вот когда медведь нагуляет жир на рыбе, на ягодах, тогда он добрый и первым уступит тропу. Атувье поднялся, собираясь скрыться в лесу, но тут до него донесся рев зверя. Атувье вздрогнул: мало кто из людей остается спокойным, услышав рев лохматого хозяина. Однако этот медведь ревел очень странно. Нет, это был не гневный рев. И не зов матухи, разыскивающей потерявшегося медвежонка. Не-ет, черный... стонал, как стонут от боли.
Черная спина вышел из-за кустов, вглядываясь в ревущего владыку зверей. Атувье посмотрел на волка. Похоже, и его удивил рев кайнына.
Чем ближе подходила живая черная гора, тем больше удивлялся Атувье: медведь шел, низко-низко наклонив голову. Он словно принюхивался к чьим-то следам. Странно шел – опущенная голова натыкалась на кочки, на кусты. При этом медведь продолжал стонать и охать. Совсем как человек, у которого сильно болела голова. Так иногда стонал главный пастух Вувувье Киртагин, когда в его г о лову поселялись злые-злые духи. Медведь подошел еще ближе, Атувье еще больше удивился – кайнын был очень худой, лопатки сильно выпирали, грудь впалая.
Черная спина повернул голову. Взгляд волка говорил: «Чего ты ждешь?» Но Атувье не ответил на вопрос волка – он еще не знал, что делать.
Медведь вдруг умолк, поднял голову, ловя верховые запахи. Атувье был спокоен – ветер дул от медведя к ним. А кайнын все стоял и стоял, к чему-то принюхиваясь. «Большая шкура у черного,– невольно подумал Атувье.– Однако, не справлюсь с ним. Большой, хоть и совсем худой». Кайнын постоял еще немного и вдруг так громко жалобно застонал, что у Атувье волосы зашевелились. «Ой-е, а может, он... ранен?» – мелькнула догадка.
Медведь снова опустил чуть ли не до земли голову и пошел... в сторону от реки. Атувье вышел из укрытия, сторожко двинулся следом, держа наготове копье, не спуская глаз с уходившего тощего хозяина. Ой-е! Медведь прибавил шагу и с размаху ткнулся мордой в дерево. Раздался страшный рев, зверь резко развернулся и... лег, обхватив голову лапами, не переставая реветь. Нет, он не ревел, а и впрямь охал, стонал, как очень больной человек.
У Атувье вновь зашевелились волосы, дрожь пробежала по телу. Много он видел медведей, часто слышал их «голоса», но такое слышал и видел впервые.
«У-у-аум, о-уах»,– стонал черный, словно прося чьей– нибудь помощи.
Человек и волк стояли, пораженные поведением черного тощего медведя. Атувье все еще не знал, что делать. «Наверное, лучше уйти. Кайнын совсем больной, опасный зверь»,—рассуждал Атувье, но что-то удерживало его на месте.
Неожиданно медведь смолк, встал и направился прямо к реке. По пути он снова натыкался мордой на кочки, на кусты и при этом громко охал. «Ой-е, да он же... слепой! – наконец-то догадался Атувье.– Да, совсем ничего не видит. Потому так низко и опускает голову».
Атувье не ошибся – медведь был слеп. Его звали Черная гора. Так его звали люди небольшого стойбища, возле которого он объявился несколько лет назад. Люди не убили его, потому что черный прогнал от стойбища рыжего коварного медведя, который задрал мальчика и двух охотников. Люди настолько были напуганы рыжим людоедом, что собирались уже перебираться в другое место: можно легко убить обыкновенного медведя, но кайнын-людоед – сам охотник, куда искуснее человека. Тогда-то и объявился около стойбища огромный черный медведь. Черная гора, видимо, пришел надолго в этот угол и сразу дал понять рыжему, чтобы тот убирался подальше. Один старик, хромоногий Апис, видел, как черный гнал по тундре рыжего.
Собравшись на совет, старейшины стойбища решили: черного медведя, прозванного уже Черной горой, не убивать. Пусть это место будет его домом.
Медведь, наверное, догадался о решении людей и потому частенько подходил к стойбищу. Потом совсем осмелел: приходил утром на рыбалку к людям и потихоньку воровал рыбку из запруд. Ему никто не мешал – рыбы много, на всех хватит.
Так и жил Черная гора, медведь-одиночка. Его уже никто не боялся. Даже собаки не лаяли, когда из кустов вдруг выходил грозный хозяин. Нет, других медведей охотники убивали, потому что без медвежьего мяса, без шкур кайнынов как проживешь, но на черного никто не смел поднять ружье.
Однако как ни берегли люди маленького стойбища «своего» медведя, от беды тот не ушел. Прошлой осенью, когда с севера возвращались дикие олени, Апис поставил на их тропе лук-самострел. Только на ту тропу раньше оленей вступил Черная гора – стрела угодила ему в левый глаз. Стеная от боли, медведь махнул лапой, сломал стрелу, но костяной наконечник остался в глазнице. Громко охая он много дней и ночей бродил вокруг стойбища. Он просил людей помочь ему, но люди принимали его стоны за гнев и дрожали от страха.
Не дождавшись помощи, Черная гора ушел вниз по реке. Боль изматывала его могучее тело. Он так и не лег в берлогу и всю зиму шатался по берегам занесенных снегом рек, отыскивая незамерзающие оконца. Возле них можно было найти хоть какую, но еду – траву, водоросли, скелеты отнерестившихся рыбин... Однажды ему повезло – он подкараулил важенку. Но это была его последняя удача. Вскоре у него стала сильно болеть голова.
Черная гора теперь подолгу лежал в сугробе. Жир, накопленный летом и осенью, таял в его теле, медведь худел, слабел. Иногда боль утихала, и тогда он пробирался в кедрач, раскапывал снег, ел молодые побеги, а если везло, то с радостью пожирал шишки, чудом уцелевшие от крикливых пестрых птиц кедровок. Но чаще его едой была кора деревьев,
Он совсем изголодался, отощал. Пришло время тяжелого снега. Едва снег осел и начали появляться первые проталины, как Черная гора принялся разыскивать захоронки евражек.
Когда вскрылась река, Черной горе стало легче – на перекатах он иногда добывал юрких гольцов, скатывавшихся с верховий к морю, навстречу идущим на нерест неркам, чавычинам. Медведь повеселел – голова у него теперь болела редко. Он с радостью вглядывался одним глазом в проснувшуюся землю, в синее небо, первую зелень. Но однажды, когда в небе играло веселое солнце, Черная гора вдруг заметил, что Большой Верхний Огонь начал тускнеть... Прошло немного времени – и для одноглазого медведя наступила Большая Ночь... А в небе по-прежнему ярко горело радостное солнце. Оно светило всем, но только зрячие видели его.
Сначала медведь решил, что наступила ночь. Но нет, он чувствовал прикосновение теплых лучей, его уши слышали веселые голоса птиц. Они пели брачные песни, пели песни-призывы. Ночью птицы так не поют, ночью от Большого Бледного Огня не исходит тепло... Черная гора стоял и стоял, задирая голову вверх, но там, как и внизу, он ничего не видел. Эта непонятная темнота страшно давила, спирала дыхание. Он забеспокоился и все-таки решил, что наступила ночь. Он лег на прохладную землю и вдруг почувствовал приближение боли в голове. Сначала она возникла в том месте, где все еще торчал тот неведомый ему горячий камень, что лишил его одного глаза. Затем боль перекинулась на второй глаз, и вскоре медведю казалось, что с него кто-то невидимый, сильный, снимает череп. Он застонал, потом заревел от боли.
Гулявшие у самой воды чайки всполошились и, громко крича, поспешили прочь от лежавшего неподалеку черного медведя.
Боль утихла только к утру, когда над землей вновь взошло солнце. Но медведь не видел Большого Огня. Зато он услышал, как загомонили чайки, закаркали вороны.
Птицы хотели есть, и потому каждая на свой лад кричала об этом. Черная гора тоже захотел есть. Он встал, начал ловить запахи. Ветер принес ему запах зайца, запах разодранной птицами рыбины.
Нос не обманул медведя. Заяц был недалеко. Он выскочил на берег, огляделся и принялся обгладывать молодые побеги ближнего куста. Чайки, громко горланя, расправлялись с зазевавшимся жирным гольцом.
Постояв, медведь нерешительно пошел к воде. Он хорошо слышал «разговор» реки. Подойдя к ней, Черная гора опустил голову, принюхался. У него под мордой, в маленькой лагуне, резвились мальки, но он их не видел.
В тот день ослепший медведь так и остался голодным. И на другой день тоже. Впрочем, не голод был главным мучителем черного великана – все чаще и чаще кто-то тот, невидимый и очень сильный, пытался содрать с него, живого, череп. От дикой боли Черная гора терял сознание. Каждый новый день приносил ему новые страдания. Когда же боль немного утихала, он ощущал, как его желудок терзает голод. Тогда он шел к воде, обнюхивая гальку, выискивал червей, жуков, потроха и кости рыбин. Он все ждал, когда река сильно запахнет рыбой,– ждал подхода кеты и горбуши.
Вот и сегодня снова пришел к реке и сейчас вслушивался в ее «голос», в надежде услышать частые всплески, которые всегда сопровождают ход многих рыбин. Передние лапы его оказались в воде. Черная гора замер, низко наклонил голову. Он слышал бег воды, слышал, как над ним пролетали утки, как неподалеку скандалили драчливые чайки, слышал, как шлепались в воду выпрыгивающие за мошкарой хариусы, но тех частых всплесков, что бывают, когда в верховье идут непрерывными стадами большие вкусные рыбины, он не слышал. Вдруг ему почудилось что он слышит где-то шаги человека: легкие, еле слышные. Он вскинул голову, попятился из воды и в этот миг почувствовал страшный удар в левый бок и жгуче-пронзительную боль... Взревев, он хотел занять боевую стойку – встать на задние лапы, но земля вывернулась из-под лап, он завалился на бок, судорожно корябая прибрежную гальку.
