Текст книги "Пленник волчьей стаи"
Автор книги: Юрий Пшонкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)
Юрий Пшонкин
Пленник волчьей стаи
ПРОЛОГ
Если кому-нибудь эта история покажется невероятной, не стану разубеждать. Я и сам удивился, когда услышал ее от старого чукчи-оленевода.
…Из поселка Хаилино, что просторно расположился на берегу серебристой неглубокой реки Тылга-ваям, притока большой реки Вывенки, на моторной лодке отправился я как-то с давнишним моим знакомым, совхозным плотником Виктором, посмотреть, как идет рыбалка.
Хаилино находится недалеко от границы с Чукоткой. Потому-то почти половина местных жителей в этом добротном, уютном поселке Корякин – чукчи. За ними по численности идут коряки, потом эвены. Это из местных. А вообще-то в Хаилине, как и во всех поселках Камчатки, людей откуда только не встретишь: русские, украинцы, татары, дагестанцы, чуваши, корейцы. Виктор, например, попал сюда из Смоленска. Плотничал в Хаилине уже десятый год. Крепко врос в корякский поселок смолянин: женился на чукчанке, двух черноглазеньких дочек заимел. По-чукотски свободно разговаривал, по-корякски понимал.
Из Тылга-ваям мы довольно скоро вошли в широкую быструю Вывенку и покатили дальше, вниз. Был уже вечер, часов десять, но в этих краях в июне стоят белые ночи, и потому светило солнце и в лесу вовсю гомонили, щебетали птицы. В небе парили орланы, высматривая добычу, низко над водой носились тяжелые морские чайки, пикируя за мелкой рыбешкой. Морских чаек здесь летом много. Беренгово море недалеко – километров сто напрямую от этих мест. В протоках и заводях то и дело примечали мы уток с выводками. Иногда в кустах мелькала рыжая линялая шубка лисицы…
К реке, подчас непролазной стеной, подступали кустарники – заросли жимолости, смородины, тальника. Местами лес редел, и тогда открывались приманчивые лужайки-луговины. На многих таких лужайках стояли летние балаганы-домики. Около каждого балагана, а то и просто шалаша дымится костер. Целыми семьями жили хаилинцы в таких временных хибарах. Оно и понятно: разве усидишь в поселке, если рыба идет! (А как раз вверх по Вывенке, к нерестилищам, шел лосось.) Заслышав шум мотора, к реке первыми торопились ребятишки и собаки. За ними – не спеша – взрослые. Каждая семья хотела приветить гостя, накормить пахучей, янтарной ушицей. Виктор сбавлял газ, приветливо поднимал руку, здороваясь с хозяевами. Однако на их зазывные жесты только отмахивался с улыбкой; мол, некогда, спешу.
А ехали мы к его теще. Она с мужем тоже все лето жила на рыбалке. Хоть и знал я Виктора не первый год, гостевал у него раза три, но о теще своей он как-то не распространялся. Не видел я ее до сих пор.
Мотор равномерно урчал, лодка стремительно, легко вспарывала реку, оставляя за собой волновой клин. Иногда лес расступался, и тогда видны были далекие, в синей дымке, горы. Ах, как прекрасен и обворожителен Север летом! Тихо-тихо берет он душу в плен, и нет сил сопротивляться его объятиям. Смотришь-любуешься на буйство зелени, на живность разную, на белоснежные вершины далеких, подсиненных дымкой гор, и как-то не хочется думать, что есть где-то, далеко-далеко отсюда, шумные, суматошные города, в коих люди добровольно обрекают себя на беспокойное житие. Наверное, только здесь, на краю земли нашей, можно вдосталь напиться тишины, насладиться колдовским зелено-голубым безмолвием…
Мы миновали еще один кривун, иВиктор выключил двигатель – справа на лужайке показался небольшой добротный деревянный домик. За ним, у самого леса, – вешала, или юкольник: сараюшка «на курьих ножках» – на тоненьких столбиках. На перекладинах алели распластанные тушки рыбин. Солнце и ветер постепенно сушат, вялят тушки – будущую юколу, которую одинаково любят и люди, и собаки.
Навстречу нам выбежали четыре здоровенных серых пса. Они сначала яростно залаяли, но едва Виктор спрыгнул на берег с якорем в руке, как собаки сразу притихли, подошли к лодке, с явным интересом рассматривая меня.
В дверях домика показалась пожилая, но еще не очень старая чукчанка в ситцевом платье, шерстяной вылинявшей кофте. На ногах – резиновые сапоги, на голове – белый платок с малиновыми цветами. Лицо круглое, румяное.
– Мэй! [1]1
Чукотско-корякское приветствие, дословно – друг.
[Закрыть]– махнул рукой Виктор.
– Мэй, – улыбнулась теща. – Почему внучек не привез? – спросила она, а сама на меня посмотрела.
– Завтра привезу, – сказал Виктор и с силой воткнул якорь в землю. – Но я вот гостя из города пригласил.
– Гость – хорошо. Проходите, – пригласила хозяйка и вернулась в дом.
– Сам срубил, – горделиво сообщил Виктор, обходя со мною домик и юкольник. – Отличная дача! Никакого Черного моря не надо. – Он обвел рукой лужайку, реку. – Рыбы, икры – сколько хочешь, ягод разных, грибов – хоть комбайнами обирай. А утей, гусей… Ну куда от такой благодати ехать, скажи, а?!
Мы вошли в дом. Срезу бросилась в глаза чистота, опрятность. Пол был выкрашен желтоватой масляной краской, подоконники – белой. Вдоль стен стояли две деревянные кровати. Посредине стол. И кровати, и стол, судя по всему, смастерил Виктор. Смастерил искусно, с выдумкой. Но меня больше всего поразил камин. Настоящий, можно сказать, классический камин, отделанный диким камнем. Возле него стояли два старых, но еще крепких кресла, а на полу лежала большая шкура полярного волка.
– Ну как? – спросил Виктор. – Недурная домушка?
Я только руками развел.
Тут из проема смежной комнаты вышел старик в летней замшевой кухлянке, расшитой бисером. Я невольно вздрогнул: старик был могуч, но шел необычно – согнувшись, сильно подавшись вперед. Лицо крупное, цвета потускневшей бронзы, с тяжелыми скулами, морщинистое. С макушки стриженой головы свисал жиденький пучок длинных седых волос. На щеках, даже через бронзовый загар, проступали пунктиры татуировки. Северяне уже давно отказались от такого украшательства, и потому замысловатые узоры на лицах даже очень старых людей – нынче редкое явление. Старик был бос, что весьма удивило меня: я никогда не видел аборигенов без обуви. Да еще в таком почтенном возрасте. Он исподлобья взглянул на нас и молча присел у окна на кресло-чурбачок. В руках у него я увидел заготовку деревянного черпака и небольшой нож. Старик принялся остругивать заготовку, казалось, не обращая на нас никакого внимания. Будто мы вышли из его дома совсем недавно иснова вернулись. Я невольно задержал взгляд на его руках. О, это были великолепные руки! Огромные, перевитые набухшими венами, темные. Не руки, а корневище старого усохшего кедрача. Даже сидя старик был внушителен. Я откровенно любовался им. До сих пор не встречал среди аборигенов Камчатки таких великанов. Они ведь, северяне, не очень рослые. Особенно кто постарше. А тут – богатырь, хоть и согнутый пополам то ли годами, то ли болезнью какой.
Виктор подошел к старику, что-то тихо сказал ему по-чукотски. Старик, не подняв головы, не отрываясь от работы, кивнул.
– Пошли сети посмотрим, – предложил Виктор. – Пока теща для ухи картошки начистит, мы и сплавимся. Сеть рядом, мигом обернемся.
Мы вышли. Сойдя с крылечка, я невольно оглянулся на дверь.
– Что, занятный старик? – догадался Виктор о моей думке.
– Очень. Кто это?
Виктор засмеялся.
– Тесть мой.
Заметив на моем лице изумление, он засмеялся громче.
– Да не-е, он не родной отец моей Любахи. Отчим её, можно сказать. Моя теща – у него уже третья жена. А вот угадай, сколько ему лет?
– Лет под семьдесят, не меньше, – попытался отгадать я возраст старика-великана.
Виктор снова засмеялся:
– А восемьдесят два не хочешь?
– Сколько-сколько?
– По паспорту этому патриарху восемьдесят два года. А теще моей сорок пять. Понял, какие чудеса в наших краях случаются? Занятный старик – он и зимой редко торбаса [2]2
Сапоги из камуса – шкуры, снятой с ног оленя.
[Закрыть]обувает. По снегу около дома может часами босым ходить.
– Ну и как теща-то с ним?
– А что «как»? Пятый год живут. Она ведь овдовела давно. Муж ее вот в этой речке утонул, – Виктор кивнул на быструю Вывенку. – Жила она вдовой, а потомвзяла и вышла за этого деда. Без всякой там росписи, без загса. Просто собрала свои вещички и съехала от нас к нему. Мужик он хоть и древний по годам, но еще силен, кайнын [3]3
Медведь (корякск.)
[Закрыть]. Видал, какие у него лапищи? Старики, которые ему в сыновья годятся, говорят, что его род раньше далеко отсюда жил – на севере, по Апуке. Здесь он один. Пришел сюда с женой и двумя детьми. Старики рассказывали, что в тех краях, где он жил, за ним богатый оленевод охотился, убить будто бы хотел. А вот за что, не знают… А еще рассказывали здешние старцы, из местных, что с ним пришел как будто бы прирученный волк. Вот эти телята в шкуре, – Виктор кивнул на здоровенных серых собак, – вроде бы от того волка поколение. Сколько я его ни расспрашивал об этом, он ни слова. Старик вообще не из разговорчивых: за день два-три слова скажет – и на том спасибо. Тещу мою тоже на свой лад переделал. Бывало, тараторит без умолку, а сейчас словно с водой во рту ходит. Они между собой все больше глазами разговаривают. Во дед!
Мы подошли к лодке и на веслах сплавились метров за триста вниз. В тихой заводи, в каких обычно рыба отдыхает по пути на нерест, покачивались пенопластовые поплавки. В одном месте они были притоплены.
– Ага, есть кое-что, – хмыкнул Виктор и стал подтягивать лодку, перебирая руками веревку.
«Кое-что» означало семь серебристых красниц и десятка полтора гольцов.
Выпутав из ячей рыбин, мы поплыли назад.Теперь уже с помощью движка.
– Вообще-то старик хоть и молчаливый, но в последний год иногда нет-нет да и расскажет кое-что о прежней жизни, – подходя к дому, сообщил Виктор, – Видно, чует, что скоро придется ему к «верхним людям» собираться, в «верхнюю тундру».
– А как звать-то старика? – спросил я.
– По паспорту он Авье Степан Петрович. Их ведь, местных-то, по-настоящему регистрировали уже после войны. У них раньше только одни вроде как клички были. Имена и отчества они сами себе выбирали, когда на них анкеты заполняли для паспортов. Авье он. А там кто его знает, какое ему имя дали при рождении. Может, он совсем и не Авье.
Поужинать решили на лужайке, возле самой воды. Виктор в один миг нарубил дров, благо лес рядом, развел костер, и вскоре из ведра потянуло вкуснятиной. После ушицы мы знатно почаевали.
За ужином старик со старухой ни словечка не обронили. Мы курили, а старик продолжал возиться со своей заготовкой. Я почему-то вспомнил о волчьей шкуре на полу возле камина.
– А волчья шкура – твой трофей? – поинтересовался я у Виктора, зная, что смолянин стал здесь заядлым охотником.
– Не, дедушкин. – Он кивнул на старика.
– Это вы, дедушка, убили волка? – повернулся як Авье.
Тот прервал свою работу, отрицательно замотал головой.
– Мой старший сын убил, – вдруг услышал я его низкий, с хрипотцой, голос. – Это шкура вожака стаи. – Старик говорил по-русски медленно, но довольно чисто.
Виктор от удивления широко раскрыл глаза, потом многозначительно подмигнул мне.
– Дедушка, – обрадовался я голосу старика, – а правду говорят, что волки очень умные звери?
Авье сначала не ответил, но потом, видимо, решившись на что-то, сказал задумчиво:
– Волки – как люди… Только многие люди не понимают этого. Волк – тоже пастух олешек. Только многие люди не хотят это знать. Мой род всегда жил с волками мирно. – Старик помолчал, затем продолжил: – Мой старший сын – звеньевой. Пасет стадо в Волчьем доле. Олешки совсем плохие стали. Болеют. Слабые.
– Отчего же так? – поинтересовался я. – В том совхозе, я слышал, и ветврачи, и зоотехники хорошие.
– Хоро-ошие, а олешки, однако, слабые стали, – вроде как извиняясь, ответил старик. – Волчий дол, а волков совсем нету. Две зимы на «вертикалках» охотились на них – все-ех перебили. («Вертикалками» аборигены называют вертолеты.) Потому и олешки плохие стали. Ленивые. Без волков олешкам совсем нельзя. Волки – лучше всяких врачей… Волки – умные, однако. Олень ест ягель, грибы, листья; волк – мясо… Волки – как и люди. Они – разные…
Он умолк. Я уж думал, что разговор на этом и загаснет, но тут снова услышал тихий, хрипловатый голос старика:
– Волки могут увести человека за собой.
Мы переглянулись с Виктором.
– Не может того быть! – усомнился я.
Старик пристально посмотрел на меня, и тяжелый взгляд долгожителя тундры словно вдавил меня в бревно, на котором я сидел.
– Ты – гость, и я не обижу тебя плохим словом, – медленно сказал старик. – Но ты плохой гость, если не веришь Авье.
И тут я заметил, что его жена, сидевшая рядом с ним тихо, как мышь, тоже неодобрительно посмотрела на меня.
– Простите, дедушка. Я… я не хотел вас обидеть, но…
– Вы, живущие в больших стойбищах-городах, еще очень много не знаете про нашу жизнь, – чуть подобрев, сказал старик. – Вы много бегаете, но мало видите. Вы умеете высоко взлетать, но плохо замечаете, что у вас под ногами. Вы пишете толстые книги, я читал, когда был не такой старый, но в тех книгах бывает мало умных мыслей. Большая мудрость не может родиться среди шума железа, среди многих людей. Большая мудрость приходит к человеку только в тишине. Вы придумали много белых и желтых кругляшков-табе… таблеток от болезней. Но скажи мне, мильгитанин [4]4
«Огненный человек». Так чукчи называли первых русских землепроходцев Чукотки и Камчатки, которые стреляли из кремневых ружей. Это название затем закрепилось за всеми остальными русскими.
[Закрыть], разве вы от этого меньше болеете? Вы научили людей лечить олешек. Но все в тундре знают, что дикий олень сильнее домашнего. Сохжой, дикий самец, один может увести из табуна четыре раза по десять домашних важенок. Раньше в тундре мы не слышали о людях, которые лечат оленей. Раньше у олешек были одни лекари – волки. – Он умолк, прикрыл набрякшие веки. Потом заговорил снова: – Однако волки шибко умные. Вы их плохо знаете. Плохо. – Он опять смолк.
Тишина заворожила-околдовала и реку, и лес, Немного погодя издали послышался тоскливый крик чайки. Будто кричала несчастная мать, у которой на глазах утонул ребенок.
– Скоро я уйду в «верхнюю тундру». Мне уже давно туда надо, – совсем неожиданно вновь раздался тихий голос старика. – Мне пора… и потому сегодня я расскажу вам про одну волчью стаю. Про одного пастуха, которого стая увела за собой. Сегодня Авье будет много говорить. Так надо…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава Первая
Это было далеко от Вывенки, на берегах другой реки, Апуки, что сбегает с гор по просторной долине к Беринговому морю и впадает в него в том самом месте, где высунулся в морской простор длинный Олюторский мыс. Когда-то в тех местах пасли оленей коряки-апукинцы, чавчувены. Но затем с севера, с Чукотки, сюда пришли со своими стадами воинственные, сильные племена чукчей-чаучу. Они начали оттеснять апукинцев, захватывать их пастбища, уводить их оленей. Апукиицы вынуждены были отступить. Одни перекочевали на юг, на земли коряков-олюторцев, другие бросили оленное дело и переселились к родственным племенам на побережье в устье рек Пахача, Казача и самой Апуки, где стали кормиться морским промыслом и рыбой. Те же, кто не захотел сниматься с насиженных, обжитых мест, постепенно породнились с чукчами, а затем и с эвенами, пришедшими сюда позднее чаучу. Апукинцы и чукчи многие обычаи переняли друг у друга. Впрочем, у оленных людей Чукотки и Камчатки всегда было много общего в обычаях, в жизни, ибо общим у них был кормилец – олень.
Быстро бежала Апука к холодному хмурому морю. Быстро летели годы. Где-то далеко-далеко, за белыми горами, за синими лесами, гремели войны, сменялись правители, железо завоевывало землю, воду и воздух, а здесь, на самом краю России, в каменных дебрях Корякского нагорья, жизнь словно замерла. Казалось, ничто не может потревожить полусонную, вялую жизнь здешних редких стойбищ. Оленные люди, дети природы, жили согласно ее ритмам и движению. А природа никогда не нарушает своих привычек. Бродили по распадкам, по долинам рек оленьи стада – и оленные люди, как и тысячу лет назад, шли за ними, караулили, охраняли, довольствуясь в еде и одежде только самым необходимым. Они не роптали на природу, когда наваливались такие морозы, что птицы замерзали на лету, а в черном небе слышался шорох звезд. Они принимали как должное, когда в середине зимы вдруг наступала оттепель, после которой от копытки гибли многие олени. Не роптали на мать-природу оленные люди и когда в стойбище приходила какая-нибудь страшная болезнь, от которой вымирали целые семьи, Их охранителями были шаманы и шаманки, и разные духи – хозяева троп, рек, озер, лесов и пастбищ. Им, духам, они приносили дары, совсем небогатые: собаку, оленя, лоскут материи, заряженный патрон, осколок зеркальца, щепотку бисера, кусок шкуры, зуб медведя, рассомахи, волка, а то и вовсе просто обыкновенный камешек…
Ветхая яранга старика Петота стояла на отшибе стойбища Каиль. Старик был глухонемым от рождения и не имел ни старухи, ни детей, ни внуков. Однажды, когда Петот был еще молодым, он привел в свою ярангу жену, но жил с ней совсем мало: ее вскоре задрала медведица, у которой Петот накануне убил детеныша. Жена пошла копать в тундру съедобные корни, там ее и подкараулила свирепая медведица… Вторую жену Петот так и не привел в свою ярангу.
Когда был в силе, он сам себя кормил. И другим помогал: старикам, вдовам и просто тому, кто нуждался. А нуждались тогда многие: в куске мяса, в муке, в патронах, в материи… Почти все крепкие мужчины пасли оленей далеко от стойбища, и главными добытчиками еды были старики да дети. Охотник Петот всегда приезжал на побережье, в фактории американов и русских, с богатой добычей. Он был удачлив на охоте. Его глаза, как бы восполняя отсутствие слуха, видели далеко-далеко, подмечая то, что многим неприметно было.
Но от старости еще ни один охотник не убежал, не спрятался. Не миновала старость и Петота. Подкралась она, словно пакостница-расомаха, – тихо, неприметно – и, как расомаха, крепкой хваткой обняла-зажала глухонемого Петота. Сначала у него стали плохо сгибаться ноги, потом в глазах поселился туман.
Северяне, дети природы, никогда не были пригадливыми, припасливыми. Они испокон веку жили одним днем. Разве что юколы и квашеной рыбы впрок заготавливали. Да еще кореньев съедобных. А насчет денег и не думали. Впрочем, о деньгах в те годы в этой глуши мало кто и слышал. Принесешь купцу меха – получишь табак, чай, патроны, муку, капканы, материю на рубаху, на комлейку. Не принесешь – ничего не получишь.
Летом Петот либо бродил по стойбищу, подсаживаясь к чужим кострам, либо подолгу сидел у входа своей ветхой яранги, посасывая трубку.
Люди помнили его прежнее добро и теперь платили тем же: кто приглашал ккотлу, кто приносил кусок оленины или медвежатины. Частенько у своего жилища он находил то гуся, то связку уток.
Летом ему жилось неплохо, сытно – одной рыбой можно было прокормиться. Но зимой тяжело теперь приходилось. Зимой голод ночевал почти в каждой яранге.
Петот совсем бы пропал, если бы не верная Дарка – его единственное богатство, Дарка была полуволчицей. Глухонемому многие завидовали в стойбище, потому что Дарка была собакой-охотницей. Она часто уходила на промысел и редко возвращалась без добычи: то зайца в зубах принесет, то утку или куропатку. Охотиться она научились сама: волчья кровь свое дело сделала. Другой такой собаки не было ни у кого. Глухонемой очень гордился своей Даркой.
Но однажды, на исходе зимы, он загоревал. Случилось это в те дни, когда в округе объявилась волчья стая. По ночам волки подходили совсем близко к стойбищу и при луне пели свои жуткие песни, от которых собаки всполошенно лаяли, а самые трусливые лезли в яранги.
Петот узнал о волках от Дарки. В первую же ночь, как только стая приблизилась к стойбищу? Дарка вскочила, подошла к выходу и замерла, вслушиваясь в зимнюю песню волков.
Петот приподнялся и при свете угасающего костра увидел настороженную Дарку, которая в этот миг подняла морду И откликнулась стае протяжным воем. Петота охватило волнение, сердце его почуяло беду.
Наступила следующая ночь. Петот долго сидел у очага, сторожко наблюдая за собакой. Дарка металась из яранги на улицу и обратно. Предчувствуя недоброе, старик ласково поманил к себе кормилицу. Дарка неохотно подошла.
Петот не слышал, как совсем неподалеку от его яранги раздался протяжный вой. Зато призыв вожака стаи услышала Дарка. Она замерла и вдруг ринулась на вой.
Петот достал свое старое ружье, из которого уже давно не стрелял, загнал в него патрон и вышел. Глаза уже плохо видели, но старик все же углядел, как темное пятно быстро приближалось к прибрежному тальнику: Дарка торопилась к стае.
Весть о том, что от глухонемого Петота убежала Дарка, взбудоражила стойбище. Иные приходили в его ярангу и как могли утешали. Кто-кто, а северяне знают цену хорошей собаке. А веселый старик Хоялхот привел на поводке здорового молодого белого кобеля с серым пятном вокруг левого глаза, привязал его к колышку возле яранги и жестами объяснил бывшему своему напарнику по охоте, что, мол, пес теперь его.
– Не горюй, – сказал Хоялхот, усаживаясь рядом с поникшим Петотом, – мой Бельчик заменит тебе Дарку и ни за что не убежит к волкам.
Петот понял по губам все слова старого друга и благодарно кивнул, но глубокий вздох, невольно вырвавшийся из груди, выдал его, и Хоялхот понял, что Петот не верит в замену. Разве мог этот здоровый, но глуповатый кобель самостоятельно охотиться и приносить добычу хозяину? Нет, не заменит он Дарку, которая понимала не только жесты, но и взгляды старика. Разве Петот сможет разговаривать глазами с этим псом? А что пес глуп, он определил сразу: глухонемые безошибочно угадывают характеры людей и всякой живности по их глазам и поведению: они видят глубже, чем, говорящие и слышащие.
Вскоре в стойбище забыли о Дарке, о беде Петота: своих забот и бед хватало почти в каждой яранге. Только он все никак не мог успокоиться и каждый день ходил к тальнику туда, где в ту ночь поджидала стая его Дарку. Он все надеял, что собака вернется.
И она вернулась, Через две недели.
В то утро Петот потихоньку рубил старым тупым топориком сухой кедрач на дрова. Он не сразу заметил подошедшую Дарку, а когда увидел – от радости выронил топорик. Дарка, не мигая, смотрела на него, виновато повиливая хвостом. Петот расплылся в улыбке, замычал и радостно потрепал собаку за холку. Он сразу простил ее, потому что понял причину ее отлучки…
В апреле Дарка ощенилась в темном закутке яранги. Она принесла всего двух щенят – двух сыновей. Один сын был темно-сереньким, но с белым пятном на груди. Зато второй удался в отца-волка: серый, с темноватой, почти черной, полосой на спине, без единой отметки собачьего племени.щ
Когда сыновья Дарки чуть подросли, Петот отдал их товарищу. «В благодарность за Бельчика», – говорили его глаза.
Хоялхот улыбнулся:
– Хорошие собачки будут. Крепкие. Мой сын Тавтык будет иметь сильную пару ездовых собак, – поглаживая поочередно щенков, сказал довольный Хоялхот и, засунув их в старую замшевую сумку, а пошел к себе. Следом за ним поплелся Петот.
