Текст книги "Пленник волчьей стаи"
Автор книги: Юрий Пшонкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
Атувье, возвращавшегося с богатой добычей. Он шел и не видел, как неотступно бежит за ним росомаха. Копэй почуяла запах крови, когда он спустился с сопки. Е е дразнил запах крови и мяса, и она готова была идти за человеком день и ночь.
Ночью, когда Атувье, вдоволь наевшись обжаренной оленины, крепко спал у затухавшего костра, росомаха утащила голову оленя.
Утром, обнаружив пропажу, Атувье сразу догадался, кто вор, нашел по следу. Неподалеку, в зарослях кустов, увидел обглоданную голову дикаря. Сначала он хотел отругать копэй, но не стал с ней ссориться. Наоборот, подняв за рога остатки головы, он улыбнулся и крикнул в ту сторону, куда вели следы воровки:
– Эй ты, вонючая охотница! Ты ловко стащила мою добычу и хорошо помозговала. Я не сержусь на тебя.– Он отрубил рога и бросил голову в кусты. Прежде чем уйти, снова повернулся к кустам, где затаилась хитрая неутомимая охотница, и предупредил: – Я не сержусь на тебя, но знай: если ты и дальше пойдешь за мной, то берегись. Моему сыну, который скоро придет к нам, нужен будет малахай, и Тынаку сошьет его из твоей шкуры. Я метко стреляю, копэй.
Как и всякий настоящий охотник, Атувье по достоинству оценил удачу другого добытчика. Каждый в этом мире живет так, как определил создатель его, великий Кутх. Каждый зверь, чтобы выжить и продолжить род, должен съесть другого, более слабого, или отнять кусок у собрата. Такова жизнь.
Пока Атувье разговаривал с копэй, отрубал рога, другие охотники не дремали. Выйдя из кустов, он увидел, что на сумке с мясом сидят две вороны, а на помощь им летели еще четыре. Заметив подходившего Атувье, вороны досадливо закаркали и нехотя снялись.
Тынаку очень обрадовалась, когда Атувье вернулся с новой добычей. Ой-е, как хорошо, что муж принес много мяса и вторую оленью шкуру. Две шкуры – это хорошо и... еще мало. Меховая рубашка Атувье, его кухлянка, торбаса и меховые штаны совсем плохими стали, изорвались. Сильный, красивый у нее муж, а одежда... Самые бедные люди стойбища в такой не ходят. А чижи? Какие чижи, если давно у них подошв нет. Один малахай у него крепкий. Но малахай можно сшить из шкуры росомахи, и з заячьих шкур, а штаны, рубашку, торбаса только из оленьих шкур сошьешь. Ой, много надо убить старых оленей и молоденьких, чтобы и мужу, и себе, и будущему сыну одежду и обувь пошить. И для полога оленьи шкуры нужны. А где их взять столько? Если бы у них было хоть маленькое стадо оленей, она бы сшила для мужа разную одежду на равную погоду. Шить она умела. В стойбище, на кочевках девочек с детства учат шить разную одежду. Не научишься, кто возьмет тебя в жены? Парни выбирают в невесты в первую очередь тех девушек, которые умеют шить удобную одежду. Без удобной одежды мужчина не сможет пасти и охранять оленей, охотиться. Одежда должна быть удобной, крепкой, но и красивой, расшитой разноцветным бисером, кисточками из крапленой нерпичьей шерсти, медными кружочками и пластинками. Летом украшения ни к чему. Летом и так красиво вокруг: зеленая трава, зеленые деревья, кусты, белые облака, голубое небо. Зимой – другое дело. У зимы только две краски – белые снега и темные деревья, кусты. Потому-то и украшают женщины одежду, обувь бисером, разноцветными кисточками, пластинками. Украшения веселят глаз, помогают прогонять невеселые мысли, которые невольно приходят, если чаучу долго едет на оленях, на собачках по белой, холодной молчаливой тундре мимо угрюмых белых сопок.
Атувье тоже понимал, что две оленьи шкуры – совсем мало. И потому решил снова, не теряя времени, отправиться в долину Круглого озера. Да, надо было торопиться. Зима стучалась по ночам в страну чаучу крепкими заморозками. Днем лед на лужах уже не таял, не стаивали и ледяные козырьки у берегов.
В третий раз в долине Круглого озера Атувье не повезло. Когда он с вершины сопки окинул взглядом долину, то, сколько ни всматривался, не заметил ни одного дикаря.
Весь день он бродил по ближним распадкам, но даже следов поднебесных не увидел. Будто они и в самом деле ушли к небу. Кто прогнал их из долины? Кого испугались дикари? Неужели они почуяли кровь собрата, того оленя со сломанной ногой, которого вон там, возле камней, он убил? Может, и почуяли.
Уже под вечер он понял, что ошибался. Оленей спугнули хвостатые.
Возвращаясь через долину домой, он увидел над кустами взлетевших ворон. «Нашли какую-нибудь падаль — вот и пируют»,—подумал Атувье, но все же повернул к тем кустам.
Вороны встретили нежданного гостя раздраженными криками и подняли такой гвалт, что в ушах зазвенело. На берегу озера, почти у самой воды, Атувье увидел клочья шерсти, обглоданный скелет оленя. Земля вокруг останков дикаря была вытоптана. Атувье пригляделся, и его спину подернуло поземкой – следы волков и медведя. Отрубив ножом рога, Атувье поспешил поскорее покинуть долину.
Бели бы он повнимательнее присмотрелся к следам, то наверняка разглядел бы знакомые отпечатки лап. Но уже было темно, да зачем ему разглядывать следы? После той встречи с кайныном-людоедом ему не очень-то хотелось встречаться с медведями.
Не мог знать сын Ивигина, что его верный друг бродит где-то недалеко. Они ведь чуть не встретились в тот день, когда сломал ногу дикарь. После того, как Атувье разделал оленя и ушел домой, к останкам сразу прилетели вороны и сороки. Но птицы недолго пировали: из-за кустов на них выскочили два волка – Черная спина и белая волчица. Они были голодны – утки и гуси улетели в теплые края, зайцев в этих местах не было. И потому последние дни волки промышляли в основном полевок. Свежие кишки, остатки мяса пахли кровью, и потому Черная спина не поймал знакомые запахи своего хозяина. Кровь жертвы заставляет закипать кровь и жилах волка, и тогда он становится на время бешеным. Ум его затмевается яростью, и никаких запахов, кроме запаха крови, его ноздри не ловят.
Утолив голод, волки принялись обследовать долину и вскоре наткнулись на небольшое стадо дикарей. Всю ночь они кружили возле рогатых. Утром Черная спина дал знак к охоте. Он залег между кочек у самого берега, а белая волчица, подкравшись к стаду, отбила от него молоденькую важенку и погнала на Черную спину.
Они уже набили мясом желудки, когда на запах крови пришел откуда-то огромный медведь. Пришлось волкам уступить свою добычу.
Пока разводил костер, пошел снег, мелкий, твердый, как маленькие дробинки. Зима взмахнула своим белым крылом.
Невеселые мысли одолевали Атувье – пришла зима, а шкур он добыл совсем мало. Дикие олени осторожны. Если они ушли из долины, напуганные волками, вернутся не скоро на старое место. Теперь одна надежда – длинноухие. Ничего, вот идет снег, и он будет верным помощником в охоте на длинноухих. «Поставлю петли на их тропах, много петель»,—успокаивал себя Атувье.
Снежинки-«дробинки» сменили мохнатые, тяжелые хлопья. В стране чаучу рождалась великая белая тишина, в страну чаучу бесшумно вступила зима.
Поев вяленого мяса, запив его пахучим чаем, Атувье наломал охапку душистых упругих веток кедрача, разложил ветки возле углей, лег, втянулся в кухлянку и быстро уснул.
А мохнатые, тяжелые хлопья из мягкой «подстилки» зимы все падали и падали на затаившуюся перед долгим холодом землю чаучу.
* * *
Они сытно перезимовали, в тепле. Днем в яранге горел костер, а укладываясь спать, Тынаку зажигала в плошке из медвежьего черепа фитиль, скрученный из черного мха, и в пологе становилось вскоре так жарко, что они раздевались догола. Полог Тынаку все же сшила. На него пошла одна медвежья шкура, много заячьих шкурок. Ничего, что полог получился смешным немножко, зато спать в нем было тепло.
Земляную ярангу сына Ивигина засыпал снег, трещали от морозов деревья, но им хорошо жилось, сытно и... немножко тревожно. Приближалось время родов, и все мысли молодых отшельников были заняты предстоящим событием.
* * *
Тынаку родила, когда наступило время кыткытык – пора твердого наста. Она родила, когда в оленьих стадах начали рождаться живые цветы тундры – оленята. Родила сына – крупного, большелобого. Перекусив пуповину, Тынаку перевязала ее приготовленным тоненьким ремешком и... провалилась в темноту. Однако крик ребенка заставил ее пробудиться.
В полог, освещенный жирником, протиснулся вспотевший от переживаний Атувье.
– Я родила тебе сына,—тихо произнесла Тынаку.
Атувье облизнул шершавым языком потрескавшиеся губы, встал на коленях перед сыном. Его рот кривился от счастья. Он вдруг вспомнил то утро в стойбище Каиль, когда стоял рядом с волком перед толпой. Ой-е, как грязно ругался кривоногий Вувувье, как хотел он, чтобы сын Ивигина ушел с позором из родного стойбища. Богач ненавидел его и боялся. Боялся не как человека, жившего с волками. Не-ет! Вувувье опасался его как соперника за сердце красавицы Тынаку. Он хотел купить ее дорогими подарками, но сердце девушки, которая любит другого, сильно любит, не купишь. И не испугаешь даже обычаем. Тынаку встала с ним рядом, с ним, последним человеком в стране чаучу, с человеком-волком. Она ушла с ним, стала его женой и ни разу не пожаловалась на трудности, на одинокое жилье. И вот она родила ему сына. Сына! Не пропадет в тундре корень пастуха Ивигина. Его внук будет твердо стоять на земле предков, будет хорошо топтать ее своими крепкими ногами.
– Дай ему имя,– попросила Тынаку, вглядываясь в сморщенное, темное личико малыша, корчившегося в плаче от непривычного мира.—Дай,—попросила мать, боясь, что злые духи могут взять вверх ребенка без имени.
– Тавтык! Пусть будет Тавтык! [29]29
Тавтык – на землю крепко встал.
[Закрыть]—сказал Атувье и благодарно, нежно, насколько это было возможно для потомственного пастуха, посмотрел в глаза жене.
Мальчик, до того хныкавший, вдруг затих, повернул голову к матери. Тынаку улыбнулась.
– Ему нравится это имя. Ты правильно назвал сына.
Атувье выбрался из яранги. В хороший, радостный
день родился сын. Впервые за много дней небо очистилось от облаков. В белесо-синем высоком небе играло большое солнце, снег под его лучами искрился, блестел, слепя глаза. Великая белая тишина в стране бело-голубых снегов жила в предчувствии великого пробуждения. Земля еще спала под плотными снегами, но сквозь них уже струились первые вздохи весны. Неожиданно в ближнем кустарнике мелькнуло что-то белое – заяц, припрыгавший на кормежку, заметил человека и бросился прочь.
Атувье громко рассмеялся, крикнул вдогонку:
– Эй, длинноухий, не бойся меня! Сегодня сын Ивигина, у которого родился сын Тавтык, не будет охотиться. Сегодня у меня большой праздник! – Он поднял руку: – Слушайте меня, звери! Я, сын Ивигина, в честь рождения сына даю слово: десять солнц я не буду охотиться. Это говорю я, Атувье. Я дал слово – я сдержу его. Пусть спокойно десять солнц и десять лун множится род каждого зверя.
Тынаку слышала клятву мужа. Она была счастлива: Атувье дал великую клятву в честь сына.
...Еще далеко было до тепла, до тяжелого снега, но и первые робкие шажки весны радовали Атувье и его жену. Весна – пора надежд, весна всегда приносит радость.
Они радовались приближению тепла и своему сыну. Маленький Тавтык хорошо рос, наливался соками жизни, радовался лежа в самых нежных шкурках, которые успел добыть для него отец. Тынаку часто выносила его из темной яранги, и мальчик с первых же дней вдыхал запахи снегов и еще не проснувшихся от спячки деревьев. С первых дней Тавтык начал познавать суровую жизнь чаучу. Когда ребенок совсем маленький, он часто плачет: у него растут кишки, его мучают боли в животе, потом набухают десны перед появлением зубов. Плакал и Тавтык. Тынаку не баловала сына качанием на руках. Она успокаивала его так, как успокаивали всех младенцев во время кочевок,– вынимала сына из теплых шкур и голенького клала на снег. Ошпаренный холодом, малыш замирал и затихал. Мать снова укладывала его в шкуры. Это был проверенный способ успокаивать младенца, и Тынаку, дочь чаучу, нисколько не опасалась за здоровье сына. Впрочем, ей и некогда было уделять сыну много времени – слишком много дел ждали ее рук. Она готовила еду, шила одежду и обувь, убиралась в яранге, выделывала шкурки зайцев, которых петлями брал Атувье. И, конечно же, меняла травяную подстилку у Тавтыка – он хорошо ел.
* * *
Снова в страну чаучу пришла весна с ярким-ярким солнцем. Впрочем, в этих краях она проносится быстрым чирком. Весны здесь почти не бывает. Кажется, еще вчера земля вздыхала под тяжелыми, наводопевшими снегами, а уж сегодня на проплешинах, на кочках, в затишных лесных полянках рвутся к солнцу стрелы черемши, осоки, набухают почки. И все – нет весны, по земле чаучу на зеленых аргизах покатилось лето. Снова реки, заводи, протоки закипели от рыбы, снова медведи торили свои тропы по хвощу и осоке – от тундры к реке, от реки – к тундре.
Атувье занялся привычным делом – заготовкой юколы, квашеной рыбы. Крюком, сделанным из самого длинного гвоздя (Тынаку взяла у отца один такой гвоздь), вбитого в шест, он таскал и таскал рыбу, пластал ее и развешивал располовиненные до хвоста тушки на жерди. Вскоре наступила пора линьки гусей, и он отправился к ближнему озеру и палкой набил немало жирных птиц, у которых очень вкусное мясо.
Еды им хватало, но прежняя забота мешала Атувье спокойно спать – нужны были оленьи шкуры. Тынаку уже исколола все пальцы, починяя одежду мужа и свою. К тому же Тавтык подрастал. Мальчик выдался в отца – крупный, длинноногий. Тынаку уже не стеснялась мужа и нет-нет да и напоминала о шкурах, о любимом, привычном мясе.
Атувье отмалчивался. Глупая женщина. А что они будут есть долгой зимой? Год неурожайный – рыбы мало. Сеть Тынаку еще не сплела. Что есть будут? Зимой он брал петлями зайцев и куропаток, но охота на них ненадежная. Можно, конечно, еще раз попытаться убить медведя, но после встречи с людоедом ему больше не хотелось встречаться один на один с хозяином. Если бы у него были карабин или винчестер. Или крепкий ремень из лахтака, чтобы насторожить петлю. Атувье знал, как надо ставить петлю на кайнына. Надо найти большое дерево с наклоненной вершиной, привязать к ней петлю, а чуть выше кусок мяса. Кайнын обязательно учует мясо. Подойдет хозяин, встанет на задние лапы, потянется передними к приманке, цапнет за нее. Тут-то он и попался: макушка дерева начнет выпрямляться и петля захватит медвежью лапу, а то и голову, вверх потянет. Медведь-то на задних лапах стоит – ничего не может сделать. Атувье видел двух кайнынов, угодивших в ременный капкан. Таких кайнынов охотники убивали только копьями. Из ружья нельзя. Смерть от пули попавшего в ременную петлю медведя не нравится духам. Если кто убьет пулей, духи потом отомстят. Из ружья нельзя убивать и попавшего в петлю оленя. Такие олени должны принять смерть от стрелы. Таков обычай предков, и никто не должен нарушать его. Ой-е, как плохо жить без людей, тяжело быть изгнанником . У него есть три шкурки красных лисиц, две шкурки росомах, целая горка шкурок горностаев. Их можно было поменять на лахтачьи ремни, на капканы. Лисиц и росомах он взял стрелами. Пришлось долго сидеть возле приманок. Ой-е, будь у него капканы, сколько бы шкурок он имел. Богатые здесь места, зверь непуганый, доверчивый. Э-э, зачем такие мысли пускать в голову! Проклятые волки! Проклятый обычай! Разве он, сын Ивигина, шел против воли духов? Разве он сам ушел к хвостатым? Они, эти хитрые, сильные звери, взяли его в плен и увели за собой. Увели, чтобы он помог им выжить на Большом Холоде. Будь проклято племя хвостатых!.. До этого он никогда так плохо не думал о волках. Теперь думает. За его плен расплачиваются жена и сын. Нужны оленьи шкуры. «Нужны, нужны»,– билась в голове неотвязная мысль. Куда идти за дикарями? Снова в долину Круглого озера? Но дикари могли и не вернуться в нее. Искать в другом месте? Где? В другой долине. О, теперь он будет умнее. Зачем прошлым летом он три раза ходил в эту долину? Надо было убить пять, а лучше шесть дикарей и нести домой только одни шкуры.
Катилось по стране чаучу зеленое светлое лето, но люди уже думали о долгой зиме, Тынаку тоже готовилась к ней. На этот раз с еще большим старанием: семья прибавилась. Она рвала крапиву, сушила ее, замачивала в воде и снова развешивала для просушки. Затем сухие стебли расчесывала специальным гребешком, скручивала нити для сети. Ей очень хотелось, чтобы на следующее лето, к подходу чавычи, у них была сеть. Чавыча – рыба ранняя, рыба вкусная. К тому же из толстой кожи этой главной рыбины можно будет сшить летние торбаса и штаны.
Атувье хоть и думал-гадал, куда ему податься на дикарей, без дела не сидел, спал вполглаза. Много дел ему надо переделать перед дальней дорогой: он чинил ярангу, ловил рыбу, пластал ее, вялил. Не забывал и про яму, которую надо было наполнить свежей рыбой. А еще ходил с луком к озерам, стрелял уток, гусей, заготавливал на зиму дрова. Это было не таким простым делом: пилы у него не было, и приходилось работать только топором. Он работал много, словно предчувствуя, что на этот раз он уйдет надолго.
Когда стала наливаться красным соком брусника, Атувье сказал себе: «Пора идти в долину Круглого озера. Мех у оленят подрос, стал густым».
* * *
В долину Круглого озера Атувье спустился с сопки в полдень. Спустился опечаленный – с вершины сопки он не видел, сколько ни всматривался, ни одного дикаря. «Неужели поднебесные так и не вернулись в долину после нападения волков? – размышлял он.—А может, они бродят где-нибудь рядом, в распадках?» Ой-е, плохо: долина во-он какая, много сопок рядом, много распадков.
Он не пошел сразу по распадкам, решил подождать дикарей около озера. Благо на озере плавало много уток, гусей. Все берега его были хорошо обжиты птицами. Он без труда подстрелил жирного гуся, развел костер и зажарил птицу. «Ой-е, как не хватает мне Черной спины. Уж он-то помог бы мне найти поднебесных»,—вздыхал Атувье, глядя, как из прибрежной травы то и дело взлетают гуси и утки и летят куда-то в другие места. Наверняка птицы видят с высоты, где бродят олени. Но птицы никогда не укажут человеку, где олени, не помогут ему.
Зимой Атувье часто вспоминал о Черной спине. Вспоминал и втайне надеялся, что тот вернется к нему. Напрасно надеялся. Нет, у Черной спины своя жизнь, вольная. Как и у его собратьев. Зачем ему жить с людьми? Волк должен жить с волками. Волк не должен ждать, когда человек бросит ему обглоданную кость или рыбину. Волки – гордый народ.
...Три дня и три ночи ожидал Атувье оленей на берегу озера. Не дождавшись их, он отправился обследовать ближние распадки, за которыми могли быть другие долины. Он поднимался на вершины пяти сопок, но напрасно – ничего не указывало на то, что где-то в этих местах бродят поднебесные. Ни единого свежего оленьего следа не увидел он.
Между тем птицы начали сбиваться в стаи. Матерые утки и гуси учили молодых держать строй. Поднимая молодых в небо, они приучали их крылья к долгому перелету. Все чаще в долину залетали прохладные ветры, которые сбивали с деревьев и кустарников отжившие веселые листья. Осень дышала рядом.
Через десять лун Атувье вернулся домой.
Тынаку ни о чем не расспрашивала. Зачем задавать мужу пустые вопросы-слова, если он и так прятал от нее глаза. Она принесла долбленое корытце и принялась резать на мелкие кусочки вяленую рыбу для толкуши. Маленький Тавтык лежал в простенькой люльке, подвешенной на толстом суку, и что-то лепетал, кусая кулачок. Атувье подошел к сыну и долго смотрел на широкое, как утреннее солнце, розовощекое лицо малыша. Увидев отца, Тавтык вынул кулачок изо рта, заулыбался, потянулся к нему. У Атувье разгладились морщинки около губ, глаза потеплели, и все невеселые мысли уплыли куда-то далеко-далеко – к облакам. Однако на руки сына он не взял, боялся, что нечаянно может сделать ему больно своими тяжелыми, огрубелыми, обветренными руками.
* * *
Вторую осень встречал бывший пастух Атувье без оленей. Вторую осень встречал он вместе с Тынаку. И первую – с сыном Тавтыком. А осень уже сторожко, по-росомашьи, подкралась к яранге, опалила зелень заморозками, разредила жгучими упругими ветрами леса и кустарники. По ночам мороз делал хрупкими травы, покрывал их густым инеем. Пошел кижуч. Днем Атувье пропадал у реки с шестом-живодеркой, таская из темной воды увесистых рыбин, а по вечерам начинал тюкать топором, заготавливая дрова. Дров он навалил позади яранги целую гору, но ему почему-то казалось, что надо еще больше. Какое-то неясное, тяжелое предчувствие не покидало его, тревожило. Он все чаще и чаще мысленно возвращался в долину Круглого озера. «Надо опять идти туда охотиться на поднебесных. У меня и Тынаку совсем рваные малахаи и торбаса. И Тавтыку зимняя одежда нужна. Скоро пойдет. Надо опять идти»,—говорил он себе. Действительно, одежда на нем и Тынаку вся износилась, изорвалась, поскольку они не давали ей «отд ы хать», заменяя другими рубашками, штанами, торбасами по сезону. Не было у них других кухлянок, керкеров, торбасов. Он сам и так все лето проходил босиком , сберегая чиненые-перечиненные Тынаку торбаса, наполовину из камуса, наполовину из медвежьей шкуры. Каждый раз, садясь за починку одежды и торбасов, Тынаку горестно, по-старушечьи вздыхала.
Атувье совсем было уже собрался вновь пойти попытать счастья в долину Круглого озера, да не пошел , заболела Тынаку. В нее вселились злые духи. Она с делалась горячей. Такой горячей, что от внутреннего жара у нее губы запеклись, и на щеках появились темные пятна. Жена не могла ходить и лежала на шкурах, тихо постанывая. Тынаку плохо кашляла. Так кашляла, будто внутри у нее кто-то хворост ломал.
Отчего она заболела, Атувье так и не узнал. Не могла Тынаку сказать мужу правду.
Три дня назад она пошла копать целебные корни на берег реки (наступила пора их созревания). Тынаку уже хорошо знала все места поблизости, знала, где растет черемша, цветы для заварки чая, целебные корешки. Прошлой осенью она накопала много таких корешков, и они очень пригодились. Наверное, и Тавтык потому такой толстенький, крепкий, что вместе с ее молоком в него вливались соки корешков. Все чаучу знают, что эти корешки прибавляют человеку сил, веселят его. Она клала их в чайник, добавляла в похлебку.
И вот наступила пора делать новый запас. Надо было торопиться, пока Тавтык, сытно поев, уснул, (Атувье с утра ушел стрелять нагулявших жир гусей).
Пройдя немного вверх по реке, Тынаку вскоре увидела на косе, среди редкой растительности, заветный стебелек с пожелтевшими листочками. Неподалеку рос другой. Это было большой удачей – обычно корешки растут в отдалении друг от друга. Копалкой, сделанной из оленьего рога, Тынаку осторожно высвободила из податливой сырой земли корень и принялась за второй. Вдруг совсем рядом она услышала чьи-то шаги. Тынаку вздрогнула, оглянулась и... онемела от страха – перед ней стоял огромный медведь! Кайнын, оскалив страшную пасть, угрюмо уставился на нее, словно размышляя, как ему поудобнее напасть на эту перепуганную женщину. Ойкнув, Тынаку попятилась назад. Медведь фыркнул, но остался стоять на месте; Тынаку снова отступила и... упала в реку. Студеная вода обожгла тело, и это спасло ее. Она закричала, рванулась к берегу. Дно в этом месте было пологим, и ей кое-как удалось выкарабкаться.
Медведь, видно испугавшись ее крика, шарахнулся назад и скрылся в кустах. Медведи не любят, когда люди громко говорят и кричат.
А Тынаку все еще стояла на четвереньках, не в силах даже подняться. Ее был озноб, зубы часто-часто стучали. Когда страх немного растаял в ее сердце, она бросилась к яранге, оставив на косе и копалку, и корешки.
Тавтык еще спал. Тынаку стянула торбаса, керкер, совсем уже износившееся платье, развесила одежду возле костра. Холод сводил скулы, зубы по-прежнему стучали. Накинув зимнюю кухлянку, она присела возле огня. Тепло родного очага успокоило, согрело. Тынаку даже улыбнулась, представив, как она смешно выглядела, когда, мокрая, выползла на четвереньках из воды. Из воды?1 Она вышла из реки, которая хотела... взять ее! Испуг снова стрелой пронзил грудь женщины. «Ой-е, я совершила большой грех! «Верхние люди» дали мне знак идти к ним, но я... не пошла. Это они привели на косу медведя. Они!» – ужаснулась Тынаку. Ужаснулась и сразу окаменела. Мысли ее летали где-то далеко-далеко.
Проснулся Тавтык. Громким кряхтеньем он позвал мать. Но Тынаку не слышала его... Тогда Тавтык заорал, громко, призывно. Тынаку встрепенулась, как задремавшая на яйцах утка, когда рядом с гнездом послышится пугающий шорох. Мать бросилась к сыну, выхватила его из люльки. Крепко прижав к груди враз притихшего сына, Тынаку, словно затравленная ребятишками-охотниками росомаха, начала озираться по сторонам, тревожно вглядывалась в темень подступившего к яранге леса. Ей казалось, что сейчас из леса снова появится страшный медведь и с ним... кто-нибудь из ее родни, уже ушедший в «верхнюю тундру». Не может! Если она уйдет, маленький Тавтык тоже придет туда. Он умрет без нее. Нет-нет, он должен еще пожить здесь, на этой земле, рядом с отцом. Тавтык должен помогать отцу рыбачить, охотиться. Нельзя Атувье оставаться здесь одному. Он сильный и... слабый, сердце его надорвется, если они уйдут от него туда... Тынаку исподлобья посмотрела на небо... Но ведь «верхние люди» подали знак. Разве можно нарушить священный обычай?
Сменив подстилку в люльке, она уложила сына и вышла из яранги. Светило уже остывшее осеннее солнце, над лесом проносились утки, играла рыба в потускневшей реке. Как хорошо было в это время сейчас на земле предков! Так хорошо, что совсем не хотелось уходить туда, за высокие облака, на голубую тропу... Тынаку подошла к реке. Легкий ветер трепал увядшие косы деревьев, срывал с них разноцветные листья и швырял, стряхивал их в быструю воду. Падали, падали в реку листья, одни задерживались у кромки берега, в заводях, образуя цветистый колыхающийся ковер, другие, словно обрадовавшись продолжению движения, уносила река. Вода притягивала, звала, кружила голову. Тынаку словно кто– то невидимый подталкивал и подталкивал к реке. Ближе, ближе... Вдруг совсем рядом раздался крик чайки. Птица кричала так пронзительно, жалобно, что Тынаку сразу очнулась, попятилась от зазывной воды. По спине пробежала поземка. А чайка низко-низко летала над рекой и все кричала-причитала, будто выговаривала: «Не оставляй сына! Не оставля-ай сына-а-а!» Тынаку, пораженная «словами» птицы, повернулась и побежала к яранге.
К вечеру ее стал бить озноб, сильно болела голова. Увидев возвращавшегося с двумя подстреленными гусями мужа, она легла рядом с хныкавшим Тавтыком и провалилась куда-то в липкую, горячую темноту, в которой сполохами мельтешили оранжевые, красные, синие круги...
...Семь ночей и восемь дней пролежала Тынаку на медвежьих шкурах. Болезнь высушила ее, нарисовала под глазами темные круги. Она заходилась в кашле, ей все время хотелось пить. К боли в груди и голове прибавлялся суеверный ужас – она все время ждала, когда ее возьмут к себе «верхние люди».
Атувье неотлучно находился рядом. Он поил ее чаем, в который клал целебные травы и корешки, заготовленные самой Тынаку. Поил чаем и рыбной юшкой. Рыбу и мясо Тынаку не могла есть. Зато маленький Тавтык, словно понимая, что мать не может больше кормить его своим молоком, с каждым днем все охотнее сосал жирные кусочки мяса, вяленые рыбьи спинки. Атувье быстро научился менять ему травяную подстилку и даже стал осторожно брать сына на руки. Стоило ему это большого напряжения, ибо огрубелые, могучие руки были непривычны к обращению с тельцем младенца. За то время, что прошло с того хмурого утра, когда он стоял с волком против соплеменников, Атувье вырос еще, раздался в плечах, заматёрел.
Тынаку выздоровела. В молодом теле злые духи долго не живут.
Когда Тынаку поправилась, на землю чаучу упал первый снег. Но Атувье все же решил снова попытать счастья в охоте на оленей. Очень нужны были семье оленьи шкуры. Всю зиму не просидишь в яранге возле очага.
За время болезни жены он успел заготовить еще дров и теперь собирался на охоту с легким сердцем. Он готовился к долгой отлучке, понимая, что ему придется много пройти, пока он набредет на дикарей. Но только одни духи знали: эта охота продлится так долго, что Тынаку придется самой еще не раз заготавливать дрова. Духи готовили сыну Ивигина новое испытание, но он об этом не ведал. Атувье готовился самое большое пробыть на охоте десять дней и десять лун. Он уложил в походную сумку юколу, куски вяленого мяса, завернул в замшевый лоскут заварку, наточил нож, перекинул через плечо верный чаут, прихватил лук и стрелы и ранним утром покинул яяну.
Бледная, исхудавшая Тынаку стояла с сыном на руках около кострища и все смотрела, смотрела вслед удалявшемуся мужу. Тяжелый камень недоброго предчувствия осел где-то под ее сердцем, а глаза застилали слезы. За время болезни она не раз благодарила добрых духов, которые послали ей в мужья такого сильного и доброго мужчину. Ничего, десять солнц и десять лун быстро пробегут по небу. А может, Атувье вернется раньше. Он – удачливый, сильный. Он хорошо знает повадки домашних и диких оленей. Недаром он из рода оленных людей.
* * *
Уже третий день Атувье шел распадками, уходя все дальше и дальше от Апуки. Места ему были совсем не знакомые, но, как и любой пастух, он не боялся заблудиться, если видел знакомое приметное место. Для него приметным была «пила» – остряки высоких гор, что видел он, как только поднимался на сопку. Эта «пила» находилась на другом берегу Апуки, далеко-далеко от нее. Но ему достаточно и этой метки. Правда, пока ему везло – облака плыли высоко. Все же он примечал по дороге и другие метки-места. Вот справа стоит гора,, вершина которой словно расколота топоромвеликана: А раньше, на подходе к ней, он запомнил сопку, у которой вершина была словно срезана ножом великана. Истинный сын этой земли, оленный человек Атувье был прирождённым следопытом-ходоком и обладал долгой, крепкой зрительной памятью. Иного и быть не могло: тот, кто не умеет читать следы зверя, кто не может узнать, какая будет погода сегодня и завтра, кто не запоминает дорогу, тот не оленный человек. Неопытного, невнимательного пастуха старушка Келле сразу заманит, закрутит... Куда он шел? Атувье и сам не знал. Он просто шел то берегом реки, то по склону сопки, а то поднимался на вершину, чтобы с нее оглядеть другой распадок. Он предчувствовал, что где-то в этих местах пасутся поднебесные сильные, чуткие олешки, которые лучше домашних чуют волка, медведя, дым костра, человека. Если он, Атувье, набредет на стадо дикарей, то ему придется здорово попотеть, чтобы подкрасться на расстояние полета стрелы или на длину чаута. Да, совсем неплохо было бы заловить дикаря и привести его. Лучше двух или трех. Двух важенок и одного быка. О, тогда бы через две зимы у него было бы маленькое стадо. Он бы сумел сохранить и взрослых, и оленят. Сумел бы. Э-э, зачем мечтать о живых дикарях? Хоть бы подстрелить трех-четырех и содрать с них шкуры.
