Текст книги "Земля Горящих Трав"

Автор книги: Юлия Тулянская

Соавторы: Наталья Михайлова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Ярвенна подняла голову:

– Тогда считайте, что я его мать.

Повисло ошеломленное молчание.

– Я не сошла с ума, и я это делаю не от горя, – продолжала она. – Горе у меня большое, но я могу его перенести. Я люблю Сеславина. Разве он не заслужил того, чтобы я была с ним в самый трудный час до конца? – устало закончила Ярвенна.

Совет одобрил предложение ветеранов «Северной Оливы» считать Ярвенну в экспедиции по поиску пропавшего без вести мужа. Аттаре присутствовал на собрании, хотя он, больше не землепроходец, не имел права голоса. Поздно вечером вернувшись домой, он с порога услышал от матери:

– Тебя ждет Джола. Я предложила ей посидеть у нас, она на веранде.

Аттаре быстро прошел на веранду, где обычно писал монографию по ночам. Джола сидела за письменным столом, склонившись над книгой. Услышав шаги, она быстро обернулась.

Джоле было жаль Сеславина и Ярвенну, но она их почти не знала. Ее больше тревожило то, как тяжело перенес Аттаре известие о казни Сеславина. Джола видела у него снимок погибшей в Тиевес экспедиции. Она знала, что Аттаре и Сеславин были единственными выжившими из девушек и ребят, запечатленных на общем светописном снимке. Теперь только сам Аттаре оставался на нем живым среди мертвых, и чувство вины, ощущение собственного дезертирства не давало ему покоя. Он писал научный трактат, сидел на веранде и бродил по взморью с Джолой, а их уже не было на свете.

Джола пыталась утешить его. Аттаре получил тяжелые раны, когда на крыломахе атаковал патрульный катер ивельтов, и потом целый год лечился в больнице, в здравнице и дома, никак не в силах выздороветь совсем.

– Ты никогда не боялся за себя, – убеждала его Джола.

– Тогда, на крыломахе… это, наверное, была ошибка, – отвечал Аттре.

– Но ты же защищал святилище царевича Тирса!

– И потом сказал на суде, – с горечью вспоминал Аттаре, – что шкура золотой козочки, сбитые сандалии Тирса мне всегда будут дороже человеческой жизни. А сейчас я бы отдал все: и любые реликвии, и свою глупую монографию – лишь бы у Сеславина был шанс, хотя бы единственный из десяти тысяч…

Они с Джолой говорили не один раз, но разговор так и не сдвинулся с места. Джола иногда спрашивала Аттаре: "Как тебе пишется?". Он с досадой отвечал, что пытался, сидел до рассвета, а результат – три строки, и он не может сосредоточиться.

– Нет никакого смысла, – повторял он. – Я был уверен, что, хотя я ушел из землепроходцев, я тоже делаю важное дело. Пишу фундаментальный труд, который даст ключ к пониманию всей культуры Земли Горящих Трав. Но я вижу, это все многословный, самодовольный вздор, бумага, которая пошла на мою монографию, стоит дороже!

Джола уже знала Аттаре. Она жалела, что еще не закончила техникум и не изобрела эликсир радости: без этого эликсира он не станет слушать ни ее, ни ученых, высоко оценивших отдельные главы его труда, напечатанные в журналах. Когда друзья позвали Аттаре на совет в Северную Оливу, Джола нарочно решила его дождаться. Она опасалась, что он вернется совсем разбитым… Но когда Аттаре вернулся, Джола даже не могла сразу понять, в каком он настроении.

– Что там решили, Аттаре?

Тот ответил не сразу.

– Я, Джола, даже не знаю, как тебе сказать… Происходят очень печальные вещи. Но у меня сегодня впервые за долгое время стало легче на сердце. Сеславина наверняка больше нет, Ярвенна будет напрасно ждать его целые годы. Кажется, что друзьям остается только оплакивать их обоих… и вообще все наши потери, – он бросил взгляд на светопись из Тиевес, стоявшую у него на столе, – само то, что человеческая жизнь – постоянное "обретение утрат", как говорится в одной старой поэме. Но когда человек может отдать жизнь за Землю Горящих Трав, а другой человек – вечно ждать того, кого любит, что такое потери? Это культура, это, может быть, самое главное приобретение человечества. Хотя… – он с горечью добавил, – хотя, конечно, дорогой ценой.

Не все землепроходцы так однозначно поддерживали решение совета, как Аттаре. Позицию несогласных во внутренней газете «Северной Оливы» высказал Дан. Он писал, что, поддерживая Ярвенну, ветераны отдают предпочтение отвлеченной идее и забывают про право на счастье каждого человека. Их утешает мысль о Ярвенне, преданно плачущей у алтаря своего мужа, потому что они дошли до крайнего максимализма.

Дан не первый раз выступал против того, что он называл "землепроходческой романтикой". Комитет народов заявил, что Обитаемый мир не намерен вести войну с Землей Горящих Трав, не будет ни мобилизации, ни попытки установить на Земле свою власть. Все участие людей из Обитаемого в судьбе мира-соседа будет исключительно добровольческим, но Комитет обещает создать условия для подготовки бойцов. Большинство землепроходцев видело будущее Земли Горящих Трав только как свободное от власти ивельтской элиты и переданное в руки передовой части народа, которая, несомненно, выделится в процессе борьбы.

Подобные замыслы настораживали Дана и его единомышленников. "Романтика землепроходцев" имела тревожную тенденцию обернуться пафосом войны, подвигов – не мирных и не трудовых, – отказом от простых радостей жизни во имя чужого светлого будущего и опасностью далеко зайти в этой затее.

Себя Дан относил к «умеренным», а большинство ветеранов – к «радикалам». Дан считал, что вмешательство в дела Земли должно ограничиться истреблением паразита, чтобы он не заразил Обитаемый мир и, прежде всего, чтобы не пожрал саму Землю. После этого оставалось бы только придерживаться политики невмешательства, возможно, вступить в переговоры со Стейром и заключить соответствующий пакт на условии, что ивельты не попытаются подсадить в недра Земли еще одного паразита.

Землепроходцы не соглашались с позицией невмешательства по двум основным причинам. Во-первых, еще Ри предвидела: "Как только ивельты лишатся паразита, их единственной опорой останется техническое превосходство, вооруженное усмирение бунта. Кончится тем, что «быдляки» просто растерзают верхушку, или наоборот, ивельты зальют мятеж такой кровью, какая еще никому не снилась". Поэтому землепроходцы были убеждены, что истребление паразита уже исключает всякое дальнейшее невмешательство. Во-вторых, многие из них восприняли идею Стелаиса, что вся вселенная – единый мир, и народы, живущие в нем, связаны общей судьбой.

Но к мнению Дана и других «умеренных» Совет землепроходцев серьезно прислушивался. В Обитаемом мире уже давно не было почвы для фанатизма, для достижения цели любой ценой. Строить школу в глухой деревне или ликвидировать наводнение в Хельдерике было подвигом, за который с азартом брались любители приключений вроде Сеславина. Теперь речь шла о реальной и опасной борьбе, о растущей ненависти к врагу, жажде мести за погибших друзей. В этом котле оказывались люди, мало видевшие в своей жизни зла, эмоционально развитые, все принимающие близко к сердцу. Поэтому Совет землепроходцев большое внимание уделял моральной подготовке добровольцев. Суд над Аттаре за уничтожение сторожевого катера землян тоже был вызван желанием Совета дать оценку зарождающемуся «романтизму».

Теперь "спасательная экспедиция" Ярвенны стала болезненным вопросом не только для Северной Оливы, но и для всего движения землепроходцев. Дан осуждал ветеранов за то, что они своим авторитетом провели в Совете решение, ради "идеальной любви" приговаривающее молодую женщину к верности погибшему мужу.

Ярвенна вернулась на свою полынную поляну и виделась только с сыном. Стиврат по-прежнему жил у бабушки в Лесной Чаше. Он был еще слишком мал, чтобы очень скучать по отцу. Ярвенна объяснила, что Сеславин выполняет важное задание на Земле Горящих Трав, и Стиврат лишь изредка о нем вспоминал. Зато сама Ярвенна непрестанно думала о муже. Она подолгу сидела у корней дуба, над ее головой висела железная лампа Сеславина. Так сидят у постели больного: на всякий случай, чтобы, открыв глаза, он мог видеть родное лицо. Иногда Ярвенна вставала и уходила в полынь, становясь невидимой для человеческого взгляда.

Ярвенну навещал только Хородар. Она сама просила друзей дать ей побыть одной, не беспокоить ее слишком часто. Хородар замечал, как день ото дня полынь на Ярвенниной поляне становится выше и гуще: это было верной приметой, что здесь водится полевица. Если Ярвенна не выходила к Хородару сразу, он, бывало, ее не звал и возвращался в Северную Оливу, так и не повидавшись. Художник понимал, что, растворившись в полыни, Ярвенна отдыхает, что она в это время сама, будто трава, жива чувством земли под босыми ногами, дождем и ветром.

Хородар был влюблен в Ярвенну с тех пор, как увидел ее в гостях у Аттаре, где она пела "Семена полыни". Но Ярвенна была счастлива с мужем, и Хородар покорно полюбил всю ее семью. Сеславин с Ярвенной тоже считали его своим близким другом, и, приглашенный на все их домашние праздники, художник Хородар с кудрявой головой, широким лбом и бородой в блестящих черных завитках сам себе казался диким чудищем, которое в одиночестве наблюдает из зарослей за влюбленной парой.

Теперь Ярвенну через год признают вдовой. У Хородара камень лежал на сердце. Если бы он встретил ее впервые только сейчас! Тогда бы в его любви не было той сомнительной, темной стороны: что он выиграл на смерти друга.

Хородар был влюблен так, как умеют любить художники: в Ярвенне для него воплощался какой-то таинственный идеал, ее красота обнаруживалась в линиях, пропорциях, в чередовании движения и статики. Только сейчас у него появился шанс приблизиться к ней иначе: как к женщине. Но несчастного художника изводил внутренний голос: "Может быть, случилось то, на что ты надеялся? Ты не смотрел на девушек, столько лет был верен замужней женщине… чего ты ждал? Во всяком случае, теперь ты рад, правда?". Хородар ужасался этой мысли. Ему казалось, Ярвенна обязательно спросит его: зачем же он пять лет был вхож в их семью, зачем стал другом человека, жену которого втайне любил?

Хородар чувствовал, что должен дать Ярвенне понять: с ним она снова может быть счастлива. Ярвенна увидит, она поверит, что Хородару был дорог и Сеславин, и точно так же дорог маленький Стиврат, его сын, и он действительно любил всю их семью, и только больше всех – саму Ярвенну. Но пока Хородар не смел даже намекнуть ей на это.

Чтобы встретиться с Даном, Хородар заглянул в редакцию. Лагерная газета «Листок Оливы» версталась в типографии в Даргороде. Только что привезли пачки свежих номеров. Они лежали в углу редакционной комнаты, дожидаясь, пока их отнесут в Дом собраний, куда за газетой может зайти любой.

– Давай поговорим, Дан, – напряженно сказал Хородар. – Надо бы кое-что обсудить.

Редактор сразу догадался:

– Ты про Ярвенну? Ну, давай.

– Зря ты лезешь в ее жизнь, – художник опустил голову. – Зря…

– Располагайся, – предложил сидящий за столом Дан. – Кажется, разговор у нас не на два слова.

Хородар опустился на свободный стул, подождал, не добавит ли Дан еще что-нибудь. Тот молчал. Светописец мирно сказал:

– Ты не прав. Ярвенна любит Сеславина, для нее он жив, и тут ничего не поделаешь.

– Если это ее личное дело, объясни, зачем мы тогда его обсуждали на Совете? – слегка усмехнулся Дан. – Кажется, вам самим хотелось привлечь побольше внимания к жертве Ярвенны. Она для вас вроде живого памятника на могиле героя-первопроходца.

Светописец слушал в немом удивлении, порываясь возразить.

– Что ты такое говоришь? – произнес наконец Хородар. – Что ты выдумал? По-твоему, мы хотим из памяти друга сделать святыню землепроходцев, превратить Сеславина в нашего героя? И для этого нам вдобавок нужна верная, безутешная вдова? Ты с ума сошел, или я тебя не понимаю. Из Сеславина не надо делать героя: он и так герой, он награды свои заработал трудом и кровью. И Ярвенна… Для нее не жертва – прождать его десять лет, а, наоборот, для нее жертва – ради приличий заставлять себя даже сейчас жить обычной жизнью, держать для таких, как ты, благопристойный уровень "личного счастья". У тебя самого, Дан, счастье каждого человека – отвлеченная идея, – хмуро добавил он, – так что и герой для тебя – кто-то опасный, и любовь – какой-то максимализм…

Но Хородар не смог переубедить редактора и ушел от него ни с чем. Он вышел из редакции, мучаясь в душе вопросом, какова доля правды в словах Дана? "Неужели мы все авантюристы? – светописец нахмурился, стараясь представить это себе. – Предположим, через сто лет в учебниках истории напишут: "…погиб во время авантюры на Земле Горящих Трав". Внезапно ему вспомнились строки из географического трактата в стихах, найденного археологами:

Вихри Летхе,

Темные ели Кибехо

И теплота Тиевес,

Травы и листья Патоис

И Хирксон-скалы.

"Отдал жизнь за будущее Земли… за теплоту Тиевес, за травы и листья Патоис… вот как напишут в учебниках", – подумалось Хородару, и эта мысль вопреки всему заставила его улыбнуться.

Поляна Ярвенны все гуще зарастала полынью. Закончилось лето. Созрели полынные семена. Ярвенна по-прежнему ждала своего пропавшего мужа. После первых недель беспросветного горя ее жизнь вошла в новую колею. Ярвенне действительно казалось, что она в экспедиции. Она вела дневник полевых наблюдений, отмечая все необычное, что происходило вокруг нее.

Ярвенна писала. "Я услышала страшный рев. К счастью, я сразу поняла, что это не здесь, а в сопределье. Я посмотрела, что происходит. Тур Сеславина ревел и рыл копытом землю, а потом всю Патоис окутала пелена дождя". "Пелена дождя по-прежнему окутывает Патоис, и здесь, на моей поляне под Даргородом, тоже моросит дождь". "Меня часто навещает зверь-проводник. Мне кажется, он зовет меня в Патоис".

Но Ярвенна не имела права совершить переход: после того как Сеславин попал в плен, локусы в сопределье, о которых он знал, были временно оставлены землепроходцами.

Явления, происходящие на поляне в Патоис, повторялись в локусе-двойнике в Обитаемом мире, и наоборот. В Патоис тоже выросла необыкновенно высокая и густая полынь. Подняв голову, Ярвенна иногда видела, что над ней кружит белая птица, временами издавая скорбный крик. Ярвенна понимала: это Дух создал свое воплощение, чтобы вместе с ней выразить свою скорбь. Тур на поляне иногда бесновался, словно в поисках обидчика. Дух снова становился свидетелем гибели людей, которых считал своими, и ощущал, что в этом опять виноваты пришельцы, хозяева паразита.

В полевом дневнике Ярвенна писала: "Я вижу Духа в том облике, в котором он являлся нам с Сеславином: в виде рогатого исполина в вышитой бусами медвежьей куртке. Мне кажется, он повторяет мои движения: когда я сажусь, он садится, и стоит неподвижно, когда я стою".

Однажды на рассвете Ярвенна увидела, как в Патоис через поляну проходят призрачные воины здешних краев, вооруженные луками и копьями. В воздухе разносился бой бубнов, звуки воинственной песни на древнем языке. Людей Патоис вел высокий бородатый человек, на плече у которого сидел ворон, а у ног держался матерый волк. Вдалеке Ярвенна различила фигуру женщины в длинном платье, благословлявшую его движением обеих рук. Это были Стиврат и его жена.

"Полынная поляна в Патоис привлекает грозных псевдообъектов, – писала Ярвенна (слово «псевдообъект» землепроходцы давно взяли в свой обиход). – Сюда стягиваются волки, они бродят вокруг в зарослях, и несколько раз я замечала парящего громоносца. С каждым разом Дух все больше принимает облик воина. Сначала он приходил безоружный, в последнее время его лицо и руки покрыты боевой раскраской, он держит в руках топор. Кажется, он чего-то ждет. Я хотела бы явиться к нему".

Первое время Ярвенна была слишком поглощена горем, чтобы осмысливать то, что происходило на полянах-двойниках. Но теперь все стало настолько необычным, что она уже не могла не придавать значения своим наблюдениям.

Поздним вечером огонек в лампе, качавшейся на ветви дуба, казался всего лишь светляком.

Вдруг Ярвенна беззвучно вскрикнула, поднеся к губам руку. На поляне-двойнике под чернеющим во тьме дубом стоял Сеславин. На голове у него был венок из листьев, а в руке – проросший ростками тяжелый посох, набалдашник которого зорко смотрел во тьму горящими глазами. Он казался скорее задумчивым, чем печальным. Ярвенна не могла разглядеть его лица, но они так хорошо знали друг друга, что она узнала его и поняла его настроение по одним очертаниям фигуры. Забыв о запрете, она готова была шагнуть в сопределье. Но раньше, чем она сделала это, Сеславин растворился во мгле. Это был такой же призрак, как богатырь Стиврат или древние воины.

Сеславин объявил сухую голодовку. Он требовал, чтобы официально вынесенный ему смертный приговор был на деле приведен в исполнение.

На допросе Армилл велел испытать на нем новую версию сыворотки «х-2а».

– Ваша раса обладает врожденной способностью к молекулярной транспортации, поставленной на семантическую основу – эти ваши алтари из металлов и растений, – сказал ему Армилл. – Но ты уже убедился, что мы не дадим тебе уйти?

Сеславина подготовили к опыту, усадили в кресло и зафиксировали.

– У тебя, как всегда, есть выбор, – объяснил глава Ведомства, подойдя к креслу вплотную. – Ты добровольно участвуешь в опытах. Не сопротивляешься сканированию мыслей и прочим нашим способам получить информацию. Это тебя не освободит от болезненных ощущений, потому что нам необходимо хорошо изучить возможности будущего врага: твою устойчивость к боли, холоду и жаре, химическим препаратам, различным ментальным воздействиям. Но если ты будешь сотрудничать, мы постараемся причинить твоему телу и личности как можно меньше разрушений. По окончании опытов гарантируем жизнь, – Армилл наклонился над Сеславином и многозначительно понизил голос. – Не хочешь – учти: мы можем снять с этого кресла полутруп, а уже завтра ты будешь готов к повторению. Подумай о возможностях нашей медицины. Мы посмотрим, что у тебя внутри, иномирец, разберем и соберем тебя столько раз, сколько нам будет нужно. Сегодня начнем с испытания новой версии сыворотки правды: я хочу знать, что ваши землепроходцы уже успели натворить на Земле, и как вы надеетесь добраться до паразита. Ты все понял?..

Сеславин так стиснул зубы, что не сразу смог разжать их. Для всей Земли он уже казнен "гуманной казнью", через смертельную инъекцию. Что бы с ним ни сделали, об этом никто даже не узнает.

– Я не сотрудничаю… – обреченно повторил Сеславин то, что чаще всего ему приходилось говорить все последнее время.

Он вздрогнул, ощутив, как ему в вену вводят иглу. Дальше с ним собирались разговаривать только тогда, когда он, обработанный специалистами, уже не будет иметь собственной воли.

Для Сеславина это означало начало неравной борьбы. Допрос пришлось прекратить, когда у него началась передозировка. Он сперва держался, потом внезапно потерял сознание, у него упало давление, началась рвота, так что Армилл только бросил медперсоналу: "Он ваш" и вышел из лаборатории.

Сеславину не хватало сил прийти в себя. Он оставался в полубеспамятстве, с закрытыми глазами. Иногда Сеславин снова погружался в сон, но ненадолго, опять возвращаясь в то сумеречное состояние, в котором ему не хватало воли даже пошевелиться. Новое видение разбудило его: ощущение внезапного падения заставило дернуться, застонать, и он, наконец, открыл глаза.

В помещении было тихо и тепло. Сеславин лежал на койке полуголый, до пояса укрытый тонким одеялом. Внезапно у него бешено забилось сердце, дыхание стало неровным, и он ощутил боль в груди. Это был приступ ужаса при мысли, что сейчас за ним придут и снова отведут в лабораторию. С выражением отчаяния и беспомощной угрозы на лице Сеславин жадно ловил каждый звук… Нет, никто не идет. "Предивная и мудрая Ярвенна, утешь в оковах… Осуши мои слезы, вложи в сердце надежду, укрепи против смертных мук…" – усилием воли заставил он себя повторять даргородскую "молитву в узах". Он повторял ее долго, не давая себе думать ни о чем другом, кроме порядка слов: утешь, осуши, вложи, укрепи… Сеславин сбивался, у него получалась бессмыслица: он не замечал, что вместо «предивная» произносит «приди», неверно выговаривает окончания. Но на этот раз ему удалось справиться с приступом страха. Сеславин снова закрыл глаза.

"Ты видишь мою полынь?".

Он затих. Далеко, на даргородской земле, качались под ветром темно-зеленые стебли. Сеславин собрался с силами, чтобы не оборвалась ниточка, связывающая его с родным миром. "Зови меня еще раз, Ярвенна, – мысленно повторял он. – Я слишком ослаб, я не вижу тебя…".

Под Даргородом царила осень. Сеславин провел в плену больше двух месяцев. Только благодаря своему алтарю в Обитаемом мире он замечал, как идет время. В траве застревали опавшие листья, отцветала полынь. Сейчас было утро.

"Я знаю, что ты жив".

Пока Ярвенна стояла там и звала его, от Сеславина не требовалось большого усилия воли, чтобы видеть ее поляну. Но если она уходила, он больше не мог сосредоточиться на своем алтаре. Поляна тонула для него в тумане, и когда ему удавалось смутно разглядеть полынные заросли, он и сам не знал: может быть, это просто его воображение.

С ним работал психолог, игравший роль «доброго друга», сочувствующего лица. На допросах медики Ведомства использовали препарат, который при внутривенном введении воздействовал на рецепторы и вызывал сильные мышечные боли. Тупая боль в одеревеневших мышцах длилась бесконечно долго, а потом сменялась слабостью и утомлением. Обычно тогда и приходил психолог:

– Вы со мной можете обо всем говорить откровенно. Я просто хочу вам помочь. Сейчас вы особенно нуждаетесь в психологической поддержке.

Раньше для Сеславина эти разговоры были дополнительной пыткой, он требовал, чтобы психолог оставил его в покое со своей «помощью». Вначале с ним даже случилось что-то вроде истерического приступа, когда, рыдая и ругаясь, он повторял, чтобы психолог больше не приходил.

Но потом Сеславин перестал реагировать на его сочувствие, точно сам ушел от него за какую-то невидимую черту.

Ведомство применяло на допросах еще один способ пытки: прямо к межреберным нервам подводились электроды. Пропущенное через них напряжение давало острую, нестерпимую боль, отраженную в живот. Электроды казались Сеславину самым страшным из того, что с ним до сих пор делали.

Во время пытки, инстинктивно пытаясь вырваться, как-то раз он вдруг высвободил из зажима правую руку. Сеславин приподнялся в анатомическом кресле. Его рука, свободная для взмаха, была таким же оружием, как лучевой пистолет ивельтов.

Рядом тихо гудел аппарат распределения электроэнергии, к которому вели провода, подсоединенные к грудной клетке Сеславина. Он сорвал их. Охранники выхватили шприцы-пистолеты, заряженные ампулами с быстродействующим снотворным.

– Стоять на месте! – крикнул Сеславин сорванным голосом и яростным жестом указал в их сторону.

Его ладонь охватило голубое свечение и погасло. Больше ничего. Сеславин слишком ослабел, ему не хватало внутренней силы, чтобы, как древний небожитель, призвать на головы своих врагов молнию. Зато его самого уложили в кресло несколько метко посланных ампул.

Проснувшись в камере, Сеславин попытался облечься сиянием. Он поднес к глазам руку. Она едва светилась. Но это стоило Сеславину такого внутреннего напряжения, что помутился взгляд.

Ему все тяжелее было связно мыслить, говорить, вставать с койки. Вот и сияние стало совсем слабым. Он пытался увидеть алтарь на полынной поляне, но в голове стоял туман, не удавалось сосредоточиться.

Сеславин продолжал держать голодовку. Ему вводили растворы в вену, и, хотя он отказывался от воды и пищи, его жизнь пока была вне опасности. Он уже понял, ему не дадут умереть. Если бы Сеславин мог, он бы призвал следопыта Дейвена и попросил: "Застрели меня".

Руну Дейвена он мог бы, прокусив губу, написать кровью. "Явись, застрели меня", – сказал бы Сеславин. Будь в камере только видеонаблюдение, Дейвен успел бы появиться с парой короткоствольных огнестрелов в руках и освободить своего друга двумя пулями в голову. Прежде чем прибежит охрана, он бы исчез. Но прямо в камере – пост.

Даже странно называть это помещение камерой… По сути, больничная палата, чистая, с кондиционером. Самое дикое, что Сеславину до сих пор приносили завтрак, обед и ужин. Открывалось окно автодоставки, и агент Ведомства ставил на стол тарелку с искусственной, но, наверняка, питательной смесью и стакан с розоватой жидкостью. Спустя определенный срок тот же агент убирал тарелку и стакан обратно.

"Милосердная диктатура", – понимал Сеславин. Ему не доставляют страданий больше, чем необходимо для целей Ведомства. Вот еда, и держат не в крысиной яме, и психолог навещает. Можно даже сотрудничать. Армилл обещал: "Это тебя не освободит от болезненных ощущений, но если ты будешь сотрудничать, мы постараемся причинить твоему телу и личности как можно меньше разрушений". Его бы обрабатывали в лаборатории не так жестоко, давали большой срок на восстановление, и потом бы позволяли поплакаться психологу: "Я больше не могу, пощадите". А тот бы утешал: "Потерпите еще немного, скоро все это кончится, вам никто не желает зла" и оказывал другую "психологическую поддержку", так необходимую одинокому человеку, переживающему стресс…

Сеславин покривил губы. Страх и горькое отвращение – вот и все чувства, которые ему доводилось испытывать последнее время. Только полынь, что качалась под ветром где-то там, совсем в другом мире, была его убежищем.

Лаборатория находилась рядом с камерой. Сеславин вскоре заметил, что его ведут не привычным путем. На этот раз заставили войти в лифт. Сеславин напряженно ждал, что с ним сделают? Может быть, ивельтам понадобилась другая лаборатория, как-то по-особому оборудованная. Или это путь в один конец, последние шаги перед смертью?

Его ввели в кабинет, полный отливающих металлическим блеском декоративных деталей странной конфигурации. За столиком с прозрачной крышкой сидел сам канцлер Стейр. Неестественно идеальное лицо ничего не выражало. Зачесанные набок длинные черные волосы, бледная кожа и яркие голубые глаза создавали еще большее впечатление искусственности.

– Решил на тебя посмотреть напоследок. Все-таки мы с тобой лично знакомы.

На столе стояли бутылка и два бокала.

– Можешь сесть… Сеславин из Даргорода.

Охранники закрепили цепь во вделанном в пол кольце. Сеславин хотел подойти к свободному креслу. Он не чувствовал ничего особенного, но внезапно все изменилось. Он ощутил неодолимую слабость, затем резкий запах нашатыря. Перед глазами расходились круги.

– Вот так номер. Кажется, мои ребята перестарались. Это обычный обморок, лежи спокойно.

Взгляд Сеславина наконец прояснился: он понял, что лежит на диване, а над ним с фамильярным участием наклоняется канцлер Стейр.

– Выпей воды. Сейчас пройдет, – канцлер подал ему бокал.

Сеславин хотел привстать, но только повернул голову в сторону от бокала.

– Не надо, – сказал он хрипло.

Сеславин напрочь сорвал голос во время пыток.

– А, это гребанная сухая голодовка! – догадался Стейр. – Ну, как хочешь, я поставлю воду сюда, – он придвинул поближе столик. – Неужели даже один раз нельзя расслабиться? Я бы предложил тебе чего-нибудь покрепче… Что если мы выпьем за твою девушку? Ах, да, она теперь твоя жена. Или вдова? Интересно, как в этом случае обязана себя вести женщина из вашего мира: траур, рыдания, скорбь? Или, может, она просто найдет себе другого: тоже с сиянием, с молниями… Вы же здоровая раса полубогов, все как на подбор! Какая разница, один или другой.

Сеславин резко приподнялся.

– Не вставай, – махнул рукой Стейр, выплеснув воду на пол и налив себе и ему коньяку. – Я все прекрасно понимаю. Сегодня у тебя выходной. Отдыхай.

– Что вам надо, канцлер? – напрягая сорванные связки, глухо спросил Сеславин.

– Не стоит так волноваться, – Стейр тронул его за плечо. – Я просто забыл, что в вашей цивилизации куча каких-то комплексов и запретов, когда речь заходит о сексе. Ты плохо выглядишь. И… я слежу за тем, как работают ребята Армилла. Вот посмотри.

Стейр взял со столика пульт управления и навел его на стенной монитор.

На экране возник полуголый человек в анатомическом кресле: к его грудной клетке были присоединены провода, рядом тихо гудел аппарат распределения электроэнергии. Сеславин увидел искаженное, покрытое бисером пота лицо и услышал собственный дикий крик.

Он ощутил, как его мышцы сейчас напрягаются точно так же, как на экране монитора.

– Все-таки выпей, – посоветовал Стейр. – Станет легче.

Сеславин взял у него бокал дрожащей рукой… и молча поставил на стол.

Сеславин сидел на диване, положив на колени руки, сцепив ладони в замок.

– Значит, эта блестящая змея Ри и ее доходяга-любовник теперь отдыхают в вашем дивном мире? – поинтересовался Стейр. – Даже не могу представить, каково им там. Может, и хорошо, хотя сомневаюсь, что Ри так уж легко обходиться без парка автолетов и бассейна с подогревом. Или за предательство родной цивилизации вы ее всем обеспечили?

Сеславин низко опустил голову. Некоторое время Стейр молча разглядывал его.

– Я попрошу Армилла дать тебе два-три дня отдохнуть… – наконец сказал он. – Ты сам виноват, Сеславин. Ты всегда ненавидел нашу "милосердную диктатуру"! Поздравляю, ты попал в такие условия, когда у нас просто нет милосердных способов для работы с тобой.

Сеславин держал ладони в замке, чтобы канцлер не видел, как у него дрожат руки.

– Святое дерьмо! Тебе же было бы легче, если бы тебя можно было безболезненно подключить к какой-нибудь штуке и за час-другой скачать все данные, которые нас интересуют. Ты же не считаешь, что я садист? – примирительно спросил Стейр. – Наши методики заточены под земных людей, а не под вторженцев из сопределья. Нам просто не хватает технологий, чтобы обойтись с тобой достаточно мягко. Кстати, возможно, именно теперешние опыты позволят нам в будущем более милосердно осуществлять подобные мероприятия с твоими друзьями-террористами.

Сеславин медленно поднял голову. Он хотел что-то сказать, но только беззвучно шевельнул челюстью. Он чувствовал себя опустошенным. Стейр доверительно взял его за локоть:

– Ну, ты слушаешь меня?.. Я сострадаю людям. Я страдаю за них. Как верховному правителю Земли, мне приходится противостоять тупости и агрессивности обыкновенных людей, защищать их от их пороков, решать их проблемы. Вдобавок я должен кормить сотни тысяч аутсайдеров, которые меня же и поносят!.. Ради их защиты мне приходится теперь брать на свою совесть тяжелое бремя… – Стейр еще ближе наклонился к Сеславину, опираясь на ручку кресла. – Знаешь, о чем я мечтаю? О том, чтобы я мог позволить себе абсолютное милосердие, даже к таким, как ты. Например, был бы я гребанным магом из книжек Адви Данруса. Достаточно щелкнуть пальцами, чтобы у вас начисто стерлись из памяти последние пять лет.