Текст книги "Хроники Потусторонья. Проект (СИ)"

Автор книги: Юлиан Хомутинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Ветер свистел за окнами.

– Поворот на Пушкино в пределах видимости! – доложила Анка.

– Хорошо. Валя, иллюзию уберёшь, как в город въедем, не раньше. Анка! Разворачивайся туда прямо через «встречку»!

– Слушаюсь!

Ведущий «гелендваген» резко взял влево. Встречные машины оттормаживались уже издалека. Я заметил, что патрульная милицейская машина перекрыла шоссе, давая нам проехать.

– Валя, иллюзию держи, пока не пропадём с их радаров!

– Понял!

– Анка, скорость снижай! По городу на таких скоростях гонять всё-таки опасно.

– Так точно!

В общем, мы оторвались. Вскоре Валя убрал иллюзию. Пропали «гелендвагены», смолкла сирена. Осталась только наша «Бригантина», снизившая скорость до вполне приличных сорока километров в час.

Я глянул на Вальку – он материализовал платок и теперь вытирал пот со лба. Вспотел он знатно.

– Неужели так тяжело было поддерживать? – но он только слабо улыбнулся:

– Так акцепторов же много, хотя и внимание рассеянное. Вот и приходилось… Уф! Сейчас бы в душ…

– Ну, может, у Димы попросимся… – неуверенно пробормотал я. Диму ещё предстояло найти. Тем более плохое предчувствие никуда не делось…

Анка вовсю вертела рулём, автобус сворачивал с одной улицы на другую. Наконец она сообщила – уже через бортовую систему связи:

– Цель в зоне видимости, расстояние – 500 метров. 400… 300… 200… 100… 50…

Скрипнули тормоза, и автобус замер. Умолк переутомившийся двигатель.

– Вторая Домбровская, 3. Приехали. Вот этот дом, пятиэтажный.

– Ну и ладушки. Так, бойцы! К высадке приготовиться… – я открыл дверь и вывалился наружу. Дождь перестал, но небо продолжало хмуриться. Хотелось курить. Я задымил и заметил, что Шанталь тоже вовсю затягивается своей ментоловой пакостью. Поймав мой взгляд, девушка улыбнулась. Я хмыкнул: – Ладно, давайте пойдём посмотрим, дома ли наш Претендент.

– А зачем идти? – удивился Рихард. – Я и отсюда могу. Нет его дома. Квартира пустая. Внутри есть незавершённый Объект, похоже, Создание. Высшее, вроде вас.

Он вежливо кивнул Шанталь. Та горделиво приосанилась: мол, поглядите на меня, я – Высшее Создание! Ох ты, Радуга.

– А чего раньше молчал?

– Но ведь вы не спросили, – удивился Дик.

– А самому допетрить? Так, хорошо. Если там его нет, значит, он есть где-то ещё. Что, Дик, сможешь нам помочь?

Реконструктор огляделся и сомнительно покачал головой:

– В радиусе пятисот метров его нет, а дальше я затрудняюсь сказать.

– Ясно. Значит, придётся искать подземный переход, где торгуют картинами, – мрачно резюмировал я.

Мимо ковыляла бабка с авоськой, подозрительно посматривая на нашу разношёрстную компанию. Я не без труда выдавил из себя приветливую улыбку:

– Простите, пожалуйста! Не подскажите, где здесь в окрестностях картины продают? Вроде ещё подземный переход там?

Бабка поглядела на меня оценивающе и, видимо, сочтя достойным, развернулась на 180 градусов и махнула рукой куда-то вдаль:

– Это вон тама, как к железной дороге идти. Только нету там никакого перехода, тама станция и башня, – пробурчала она и, не дожидаясь реакции, побрела своим путём.

– Спасибо большое! – крикнул я раздражённо. – Так, народ, грузимся в машину и едем. «Тама» так «тама».

Народ послушно погрузился в машину, Анка завела мотор и, ловко развернувшись, поехала по направлению, указанному бабкой.

– Навигатор нам сюда нужен, вот что, – высказался я после десяти минут безрезультатного гипнотизирования окон на предмет неопознанных башен и картин возле оных. Анка вздохнула:

– Так есть навигатор, только чем он нам тут помочь сможет?

– М-да… И то правда. Бойцы! Глядим по сторонам внимательно, ищем комбинацию «башня-картины»!

Бойцы снова уставились в окна, туда, где неспешно проплывали однообразные пейзажи провинциального городка и тесные тротуары с щербатым асфальтом, периодически попадались разноцветные ларьки, торгующие разносортной ерундой, сновали туда-сюда расхлябанные маршрутки, по уши оклеенные рекламой, и деловито шагали куда-то легко одетые граждане всех возрастов.

«Да тут, по-моему, везде станция. Только башен не видно. И что ещё за башня-то??»

Из-за туч выглянуло Солнце. Ну хоть что-то, подумал я, прикуривая очередную сигарету.

– Вижу цель, – вдруг сказал Дик. – Башня на одиннадцать часов.

Мы синхронно развернулись. И точно: неподалёку от нас небо грустно подпирала старая каменная бело-голубая башня с круглыми оконцами-иллюминаторами; по всей видимости, это была водонапорка. Автобусов и маршруток вокруг стало существенно больше, а напротив башни, за ларёчной застройкой, в тени небольшого парка действительно расположилась небольшая выставка полотен, укрытая полиэтиленом, этакий «вернисаж» в миниатюре. Анка взяла курс на цель.

Парковаться здесь было негде, и Кошке пришлось проехать ещё немного, до магазинов и импровизированного тупичка, где образовалась стихийная парковка. После недолгих манёвров автобус наконец устало вздохнул и остановился.

Так, подумал я, и кто нам здесь нужен?

– Нет, Димки тут нет, – ответил Валя на незаданный вопрос. – Во всяком случае, я его не вижу.

– Значит, нам нужен этот, как его…

– Криворуков Степан Степанович, 1959 года рождения, – сказала Анка. – Тут на него ориентировка есть, если нужно.

Я досадливо отмахнулся:

– Чёрт с ним. Так, бойцы. Сидим тихо, ждём меня. А я на разведку. Чего всем табором ходить? Народу не нужны нездоровые сенсации, как говорится. Всё, пошёл.

Я сошёл с борта «Бригантины» на негостеприимную пушкинскую землю и неторопливо побрёл к импровизированной выставке народного творчества.

Здесь ошивалось четверо явных художников, – остальная публика просто проходила мимо, не обращая никакого внимания на объекты культуры. Деятелей культуры сей факт, впрочем, не особо волновал: они о чём-то вяло переговаривались, сидя на складных табуретках и покуривая дешёвые папиросы. Персонажи это были довольно колоритные: толстяк в полосатой рубашке с короткими рукавами, безразмерных шортах и с носом-картошкой; длинный и худой, как жердь, очкастый тип с огромным кадыком на тощей шее; безобразно полная, хотя ещё довольно молодая женщина в бандане и с «беломориной» в зубах и, наконец, строгий старичок в бежевом, беспрестанно жевавший семечки. Когда я подошёл к картинам, художники смерили меня оценивающими взглядами и, видимо, не найдя во мне ничего интересного, вернулись к своему разговору.

Сказать по правде, я ничего не понимаю в живописи. Помню, Маринка как-то купила нам репродукцию «Южных плодов» Ренуара. Спору нет, написано было красиво, но каких-то особых эмоций картина у меня не вызывала. Натюрморт как натюрморт. Единственной картиной, которую я запомнил из всей своей человеческой жизни, был «Апофеоз войны» Верещагина. Было в этой груде черепов, в этих равнодушных воронах, в этом до боли ярко-синем небе и обжигающе-жёлтом песке что-то завораживающее, что-то близкое мне тогдашнему. Что-то знакомое. Впрочем, военная тема всегда была мне ближе, чем какая-либо другая, – даже когда я не помнил о том, кто я, не помнил о двух Войнах за своей спиной… И то странное чувство, тот резонанс я тогда связал с Афганом, конечно же.

Вешать Верещагина в гостиной Маришка наотрез отказалась: мол, что ещё за чернуха, то ли дело Ренуар. Я не настаивал. Кроме того, и правда ведь чернуха. В моей душе, в моей памяти её и так всегда было в избытке, – куда ж ещё и в гостиную-то?

Что же до местного творчества, то тут были и натюрморты, и портреты с пейзажами. И да, я ничего не понимаю в живописи, но все эти произведения искусства объединяло одно: картины эти были дрянь и халтура. С другой стороны, а чего ещё вы хотите за триста рублей? А за пятьсот? Ведь не шедевр же.

Правда, акварельные пейзажи (возле которых расположился семечковый старичок) были, в принципе, ничего. Не Ренуар, конечно; скорее, нечто вроде Моне подмосковного розлива.

И я уже открыл было рот, чтобы спросить, кто тут знает Криворукова Степан Степаныча (им явно был толстяк, но я желал убедиться), когда вдруг услышал голос за своей спиной. Голос – мужской, чуть задиристый, немного ироничный – сказал:

– Ну здорово, мужики.

– Привет, Дмитрий, – добродушно пробасил толстяк. Я сделал вид, что меня тут нет, и отошёл в сторонку. К Криворукову подошёл молодой парень лет тридцати пяти или чуть больше. Высокий, жилистый. Тёмно-русые кучерявые волосы, насмешливые светло-голубые глаза на грубоватом, скуластом лице.

– Здрасте, Григорий Варфоломеич, – Дмитрий улыбнулся старичку. Тот довольно прищурился и кивнул головой, а парень снова обратился к Криворукову: – Здорово, Степаныч. Ну что, всё торгуешь? А не противно душу-то продавать?

Толстяка перекосило, как от зубной боли:

– Опять ты за своё? Дмитрий, не начинай этот глупый спор. Ну сколько можно?

– Вот и я, Степаныч, тот же вопрос себе задаю. Ты неумный человек, и знаешь, что? С каждым разом души в твоих картинах всё меньше. Скоро они просто серыми станут, как и ты сам.

Криворуков побагровел:

– Слышь, ты, Да Винчи непризнанный! Ты заколебал уже своей философией, понял?! Ты тоже дуреешь с каждым днём! Раньше и то умнее был. Я на это живу, между прочим! Я, знаешь ли, тоже кушать хочу. И жена моя тоже, и дети. И мне твои высоконравственные упрёки знаешь, где? Так что давай, вали отсюда!

Молодой человек ухмыльнулся:

– Я тебя, Степаныч, переубеждать не стану. Но картины у тебя мёртвые. Так что дохлятиной питаешься, и семью свою дохлятиной кормишь. Ну да мне-то что… Давай, покеда.

Толстяк яростно заматерился, но парень неторопливо побрёл дальше по тротуару, не обращая на ругань Криворукова никакого внимания. А я подумал: ну что, Герман Сергеич? По-моему, ты увидел всё, что хотел увидеть. Клиент готов, надо брать.

Внезапно в голову пришла любопытная мысль. Эбб в машине говорил, что Мастера Иллюзий обладают особыми способностями, даже будучи людьми. А что, если испытать парня?

Не дожидаясь, пока Димка скроется из виду, я скользнул на Ту Сторону и невидимкой последовал за Пятым Претендентом.

…

Глава 15.

– Извините… Вам, может, надо чего? – спросил он меня минуты две спустя.

«А ты меня видишь?», передал я. Димка нахмурился и покачал головой:

– Скорее, чувствую. Это же вы там были, у картин, да?

– Верно, Дмитрий, – довольно сказал я, незаметно выходя на Эту Сторону. – Это был я.

Он посмотрел на меня – серьёзно, без тени страха, но не без интереса.

– Кто вы?

– Обычно меня называют Германом Кастальским, во избежание лишних вопросов, – ответил я. – Я – Дух.

– Дух, значит? – даже бровью не повёл. Пожал плечами, неспешно двинулся дальше: – И что вам от меня нужно?

– Для начала – просто поговорить.

– О чём?

– О том, что ты сказал Криворукову.

– В смысле? – Димка удивился. – Что я ему сказал?

– Про душу, про «дохлятину». Откуда такие мысли? – поинтересовался я. Он улыбнулся. Глаза сверкнули:

– То есть вы с этими мыслями согласны, – он не спрашивал – утверждал. Сообразительный, порадовался я.

– Ну да, в целом. Хотя обычно я пользуюсь другими терминами.

– Какими?

– Скажем… Он в картины и правда кое-что вкладывает, но это не душа. Душу вложить нельзя, это не закладка в книге и не приправа к супу.

– А что тогда?

– Любовь.

– Да ладно! – парень усмехнулся. – Откуда там любовь?

– Это да, маловато её там нынче, прямо скажем. Процента полтора от силы, – усмехнулся я.

– А вам они не понравились, эти картины? – спросил он с улыбкой.

– Дрянь и халтура, вот что я о них подумал. Хотя акварели у старичка ничего, сносные.

– Точно! Дрянь и халтура! – Димка хлопнул ладонью по бедру и рассмеялся: – А акварели, это да. Это Григория Варфоломеича Косынкина работы. Он когда-то большой художник был. Но сейчас, видите, немного от него осталось. Я его не осуждаю, да и любви, как вы говорите, в его картинах больше, чем во всех остальных, вместе взятых.

– Что касается «дохлятины» – это хорошо, образно. Но – фигура речи, как и моё определение этих, э-э, работ. Эмоциональная окраска, восприятие сыграло… неважно. Важнее то, Дима, что я хочу с тобой кое-что обсудить. Для начала расскажи мне кое о чём. Скажи, с тобой за последнее время ничего необычного не случалось?

Он мигом посерьёзнел.

– Вообще-то было кое-что…

Вот-вот, подумал я, давай, парень, расскажи мне, как там у вас дела.

– Может, присядем где-нибудь?

– Да всё равно. Если хотите, можем присесть. Вон там скамейки есть, – он указал куда-то в душную даль разошедшегося июльского дня.

– Отлично, идём.

Мы шли – а мимо проходили люди, казалось, не обращавшие на нас никакого внимания. Порой мне казалось, что это не я вышел на Эту Сторону, а он зашёл на Ту. Впрочем, если бы это действительно было так, мне не было бы так жарко. В конце концов, по человеческим меркам в нашем Мире всегда холодно…

Скамейка была старая, с облупившейся краской цвета обожжённой глины. Над скамейкой нависала тень от небольшого, обгрызенного коммунальщиками тополя. Мы уселись на скамью, и он без предисловий начал:

– Я тогда ещё в зоомагазине работал. Это на Ярославке, там торговый центр есть, и зоомагазин в нём, на цокольном этаже. Там, знаете, нет окон. И света нет, только электрический, так что если не смотреть на часы, то и не понять, день сейчас, или ночь. Там… В общем, я-то оттуда давно уволился, конечно. Я нигде долго не задерживаюсь. Начальство меня не жалует, куда бы не поступил. Просто то, что я делаю, как работаю, у них в головах не укладывается. Неформат. Но там была одна женщина… В общем, я стал писать её портрет. Оттуда я ушёл ещё весной, а портрет пишу до сих пор, всё никак не закончу. Я свои картины не то что не продаю, – я их сразу же стираю и начинаю писать новые. Потому что картины, они не для того, чтобы их продавать или выставлять где-то. Они для того, чтобы мысль передать Миру, образ передать. Чтобы некая мысль или идея смогла мир изменить, пусть даже и немножко. Но с портретом получалось странно. Во-первых, где-то через два месяца я понял, что на картине давно уже не та, кого я писал вначале. Изменилось лицо, даже его выражение. Совсем другая она стала, не похожая на неё, на ту женщину… А во-вторых, сны сниться стали… странные. Но это только две последних ночи. А до того мне просто казалось, что она с холста за мной следит. Смотрит. И что характер у неё может меняться… Нет, не характер – настроение. Она то сердилась, то вроде как смеялась, что ли… Я бы никому не рассказал… Но вы ведь не человек, вы правильно поймёте, я знаю. Так вот… Последний сон сегодня ночью был. Вроде как возвращаюсь я с работы… Или, может, не с работы. Неважно. Просто домой пришёл. Достал портрет, стал писать. Тут вижу – ожила. Смотрит на меня. Усмехается. А потом вдруг говорит: когда, мол, меня допишешь? Когда закончишь, наконец? Я ей отвечаю: немного осталось, потерпи, пожалуйста. А она сердится, говорит, я уже почти полгода жду, а ты всё никак не закончишь. Я, говорит, устала уже на этой тряпке сидеть. Я, мол, жить хочу. Как все…

Он поднял на меня взгляд и некоторое время сидел молча, словно прикидывая, стоит ли рассказывать дальше, или же я такой откровенности не заслуживаю. Я ждал. Тогда он, наконец, вздохнул и продолжил:

– Я ей сначала сказал, мол, ты о чём вообще? Я портрет пишу. Напишу – сотру. А она всё злится. Ты, говорит, не портрет пишешь, ты меня создаёшь. И стереть не сможешь, никогда. Я ещё подумал: вот ведь какая, а? Говорю ей: захочу – сотру, не беспокойся. А она только смеётся. Не сотрёшь, говорит. Совесть замучает. И тогда на меня будто нашло что-то. Вроде схватил со стола бутылку с растворителем и прямо на неё плеснул, в лицо ей. И гляжу: краска слезает, а она бесится там, кричит что-то, а уже и не разобрать, что… В общем, на этом проснулся. В ужасе, если честно. Подскочил, портрет из коробки достал – в порядке. Цела, слава Богу. И, знаете, смотрит так задумчиво, без насмешки уже. Даже грустно как-то. Вот… Я теперь и думаю: то ли заканчивать мне её, а то ли смыть от греха. А главное, права же – совесть замучает… Герман Сергеич, не знаете, как мне поступить?

– Дописать, конечно.

Он смотрел на меня недоверчиво. Боялся – не меня, разумеется. Её. Я его видел, этот страх, даже несмотря на то, что он жил глубоко внутри него.

– Дописать, значит? А что тогда будет?

– Тогда, брат, хорошее дело будет. Тогда она наконец-то жить сможет. Как ты, как я. А чтобы тебе полегче было, хочу предложить кое-что.

– Душу продать? – улыбнулся Димка.

– Нет, Дима, на продажу душ у нас нынче мораторий. Я тебя хочу к себе в команду пригласить. Нам такие, как ты, нужны. У нас ситуация серьёзная… В двух словах не расскажешь, это целая история. Если согласен, я тогда сейчас ребят вызову, познакомишься. А потом одного из них отряжу, он тебе поможет. Сделает из тебя Духа, станешь одним из нас. Тогда и с портретом проблем никаких не будет, обещаю. Так что ты подумай, только недолго. Времени у нас совсем мало. Нынче такой расклад: если не справимся, через три дня этого Мира не станет. Такие дела, Дим. Ты подумай, а я покурю пока. Отойду, вон, в сторонку; ты же не куришь, да?

Он отрицательно покачал головой, но ничего не ответил. Похоже, всерьёз задумался.

Вот и славно.

Я достал пачку и обнаружил, что в пачке осталась одна сигарета. О, как раз потренироваться хотел, вспомнилось мне. Присев на корточки, я поставил пачку на асфальт и взял сигарету двумя пальцами. Потянул в стороны. Сигарета печально всхлипнула и разделилась надвое, как клетка в учебнике биологии. Я положил парную сигарету на ладонь, и она на моих глазах начала делиться. Сначала из двух стало четыре, потом из четырёх – восемь, потом шестнадцать… А потом я накрыл их второй рукой, и деление прекратилось.

А то ведь в пачку не влезут!

Ссыпав новосозданные сигареты в пустую пачку, я сунул одну из них в рот и прикурил. От обычных мои сигареты ничем не отличались – чего и следовало ожидать. Простейшие навыки Созидания, освоенные ещё до Первой Войны, не забылись до сих пор.

Мастерство не прокуришь, довольно подумал я, выпуская в ярко-синее небо облачко сизого дыма. Таинственная Розовая Зажигалка вернулась на своё почётное место в правом кармане косухи…

Докурив, я подошёл к Димке. Он сидел на скамейке в той же позе мыслителя, в которой я его оставил.

– Ну что, Дмитрий Арефьев? Какие мысли?

Он посмотрел на меня, и я увидел: сомнений не осталось. Он решился.

– Я согласен. Мне интересно. И потом, если мира не станет, я не смогу рисовать – так ведь? А мне хотелось бы рисовать и дальше.

– Вот и отлично, – я щёлкнул пальцами, и тотчас же откуда-то из-за угла вдруг выехала наша «Бригантина».

– Ого, – только и сказал Димка.

– То-то и оно, что «ого». Сейчас с бойцами познакомлю.

Салонная дверь открылась, и из автобусного нутра, смущённо улыбаясь, стали выбираться бойцы. Скоро они выстроились перед Димкой в ряд, и Сонни (неизменно улыбчивый) первым протянул ему руку:

– Сантино Францони, а лучше просто Сонни!

– Валентин Звезда, – представился Валя, с интересом разглядывавший Димку, – Мастер Иллюзий, как и ты. А это – Шанталь Дессанж, она моё Создание. Ты нас, может, помнишь, мы к тебе заходили, в зоомагазин.

Маленькая ладошка Шанталь практически утонула в крепкой, крупной Димкиной ладони. М-да, подумал я, вот уж её внешность точно обманчива.

– Рихард Збровски, Реконструктор, – Дик вежливо кивнул, пожав Димке руку.

– А я … А я – Пуш-А, Спецназовец-Младший, Четвёртая Каста! Миролюдское имя – Анна Пушкина! – как обычно взволнованно отрекомендовалась Анка.

– Аня – Кошка, просто сейчас в антропоморфе, то есть в человеческом облике, – пояснил я. – Работает у меня шофёром. Умна, исполнительна, понятлива, и вообще молодец.

– Ясно, – Димка улыбался. – Ну что ж, а я – Дмитрий Арефьев, художник. Хотя вы, наверное, и так знаете.

– Естественно, – кивнул я. – Теперь слушай, Дима, что я тебе скажу. Рихард у нас Реконструктор: он поможет тебе стать Духом. Нам надо спешить, поэтому мы сейчас вас вдвоём оставим, а сами поедем в Мытищи… Хотя лучше, наверное, довезти вас до дома, чтобы не терять времени зря.

– Да тут недалеко, – возразил Димка. Рихард поддержал:

– Нам и правда лучше пройтись. Заодно присмотрюсь к Диме повнимательней, чтобы Реконструкция прошла успешно.

– Как хотите, – я пожал плечами. – Дик, я на тебя надеюсь. Дима, когда Дик закончит, к тебе прибудет Кошка. Она будет тебе помогать, а потом отправит к месту общего сбора. Дик, ты Диме краткий ликбез устрой сразу, хорошо? Как лектор ты неплох, но до Эбби тебе ещё далеко. Так что тренируйся, ты же преподаватель.

– Да-да, я понимаю, Герман Сергеевич! – взволнованно откликнулся Рихард. – Я всё постараюсь объяснить как можно понятнее!

– Ну и добре. Всё, хлопцы, ступайте. Остальные на борт, живо!

Всё идёт по плану, подумал я. Всё идёт по плану – по крайней мере, пока. Пусть даже нехорошее предчувствие никуда не делось.

Как всё сложится в итоге? Получится ли у Рихарда осуществить задуманное? Или…

Ладно. Поживём – увидим.

«Бригантина» отчалила от ярко-синей гавани и вскоре уже неслась в сторону Мытищ, подгоняемая весёлым ветром.

…

– Улица Коминтерна, 24, – доложила Анка. – Центральная Районная Больница города Мытищи.

Я вздрогнул от неожиданности:

– Что, уже? Быстро-то как доехали… – но Кошка только пожала плечами: мол, а чего тут ехать-то? Пробок, и тех нет…

Я с тоской глядел на знакомый забор и серо-коричневые корпуса больницы. Обитель скорби, да и только. И почему она устроилась именно сюда…

– Ладно, пойду я, – распахнув дверь, я спрыгнул с подножки. Валентин высунулся вслед за мной:

– Снова в одиночку? Может, мы с вами, шеф?

– Да нет, Валь, не надо. Тут уж я сам. А вы сидите тихо и ждите сигнала, как в прошлый раз. Если всё пройдёт удачно… познакомитесь с моей подругой.

Они чувствовали мою подавленность, она передавалась им. Но вот тут, именно тут я ничего не мог для них сделать.

Перед моими глазами стояла одна и та же сцена.

Конец Второй Войны. Стороны подсчитывают потери. Первый о чём-то яростно вещает с трибуны, но я его не слушаю. С меня довольно. Я слишком устал.

Она стоит рядом со мной, так близко, что я вижу трещины на её крылатом шлеме. Она смотрит на Первого. Я знаю: она ужасно устала. Ужасно. Эта Война оказалась для Ангелов воплощением всего самого страшного, выматывающего, непереносимого. Невообразимого. Едва появившись на свет, они тотчас же угодили в крупнейшее сражение за всю историю Второй Войны. А ведь они никогда не воевали! Никогда!

Они оказались лицом к лицу с первым Искажённым и его воинством.

Я помню: увидев нас, а точнее – Первого, Искажённый сразу же бросился к нему, не обращая никакого внимания на Духов, что пытались его задержать. Он двигался с огромной скоростью: я едва успел парировать его удар, чудовищный удар, направленный против Первого. Я отлично помню эту чёрную, нависшую надо мной безликую морду. Следующий удар сумел отразить клинок Третьего, и в тот момент мы оба поняли, что долго не протянем. А Первый – не Воин, Искажённый сожрёт его с потрохами. Казалось, надежды нет…

И вот тогда-то всё и случилось.

Новорождённые дети Истока, Ангелы не умели воевать. Но они чувствовали угрозу, которая исходила от Врага, и понимали, что должны сражаться. И первый Ангел нашего Мира, тот, кого впоследствии назовут Архистратигом, сильнейшим, собрал огромное количество Энергии. Я помню Золотой Шар колоссальных размеров, маленькое Солнце, которое вдруг выросло на поле боя, осветив наш Беззвёздный Мир неведомым доселе светом. Я помню, как Искажённый, разом позабыв и о Первом, и о нас с Третьим, рванул к этому источнику дармовой Энергии. Я помню, как он попытался его поглотить, а когда у него ничего не вышло, просто слился с Золотым Шаром, который к тому времени сиял ярче Истока.

И я помню взрыв. Беззвучный взрыв, который не повредил никому, кроме тех, кто попал в Шар. За мгновение он сжался до размеров футбольного мяча, а потом взорвался. И не было больше ни Искажённого, ни Архистратига, ни нескольких десятков Воинов Тени, угодивших в это гравитационное пекло. Была только взрывная волна, что разошлась во все стороны, как от камня, брошенного в воду. Волна, которая сметала на своём пути и Воинов Радуги, и Воинов Тени. А потом, когда она инвертировалась, образовав воронку, и в небо Беззвёздного Мира с рёвом устремился фонтан Энергии, мы увидели прямо рядом с тем местом одинокую фигурку с сияющим огненным мечом и двумя крылами за спиной.

Смешно сказать: никто тогда толком не понял, что произошло. Первый стоял неподвижно, как статуя, и смотрел туда, где только что были эти двое, а теперь осталась она одна. Потом он, конечно, очнулся, кивнул мне, и я отдал приказ продолжать наступление. Теневые бились отчаянно, но понемногу начинали сдавать позиции. Они были в шоке, они лишились своего предводителя, и их боевой пыл изрядно поостыл.

Битва продолжалась. Не знающие времени, мы сражались бесконечно. Но даже в пылу схватки, когда мой «Каратель» неостановимо рубил врагов, меняя их чёрный цвет на грязно-белый, я смотрел не на них, а на неё, на ту, что сияющим вихрем налетала на Теневых, словно неистовый дух возмездия, и обрушивала свой огненный клинок на их головы.

Наконец, враг дрогнул и побежал. Мы не стали их преследовать – так уж повелось в Войнах Духов.

А я всё смотрел на неё, смотрел, не в силах оторвать глаз от её сияния…

Потом, после, мы дали ей имя – Габриэль, по прозванию Светозарная. А имя своему мечу – «Светоч» – она придумала сама.

И было ещё множество битв, не столь масштабных, как та, но куда более выматывающих и долгих. Войска Пантеона сражались отважно. У Воинов Тени всегда была очень сильная воля, а ведь победить противника в Войне Духов возможно, только сломив его волю, доведя его до Падения. Одно время Теневые страшно боялись Ангелов – до тех пор, пока не обнаружили, что и те могут пасть. Это придало им уверенности. Изгои часто гибли, Кошки гибли постоянно, не успевая толком восстанавливаться… Духов оставалось всё меньше и меньше.

И была битва, в которой её Легион пал почти полностью, – за исключением самой Габриэль и ещё десятка Ангелов. Силы Объединённого Фронта Радуги подоспели слишком поздно – но она выстояла. Она продолжала сражаться даже тогда, когда её соратники становились Падшими слугами Пантеона, а их мечи оборачивались против неё. Её могучая, несокрушимая воля приводила Теневых в ужас. Она казалась непобедимой…

…Но когда Война закончилась, она была опустошена. И в те моменты, пока Первый продолжал выкрикивать с трибуны какие-то лозунги, она говорила мне:

«Я никогда не думала, что мы появимся на свет ради Войны».

Она ненавидела Войну, наверное, ещё сильнее, чем я. Но она никогда бы не ушла к Изгоям, – она была слишком гордой, слишком сильной для этого. Она была настоящим Воином…

Вместо этого она ушла в Мир людей. Престол тогда только формировался, но даже в его работе она не желала принимать участия. Она повторяла: Ангелы не созданы для Войны. Она говорила: рано или поздно это может повториться, и я снова возьму в руки меч – но я не хочу этого. Я не хочу подавлять, убивать, уничтожать. Мы должны быть милосердны друг к другу. Мы не должны воевать друг с другом. Мы должны жить в мире.

Она говорила, что сражалась только из-за своего предка – Архистратига, принявшего весь удар на себя…

Она ушла в Мир людей, чтобы спасать жизни, а не отнимать их. Поэтому она работала в больницах, в миссиях Красного Креста. В качестве медсестры участвовала в нескольких войнах, в том числе в Великой Отечественной, Афганской и Первой Чеченской. Работала даже в хосписах, – потому что мечтала спасать жизни, хотя и знала, что спасение смертельно больных является воздействием категории «B+», и потому запрещено…

Казалось бы, причём тут я? Но в действительности всё просто.

Я любил Габриэль. И до сих пор…

Помнится, я упоминал, что любовь Духов несколько отличается от людской любви. В нашей любви начисто отсутствует эгоизм, элемент собственничества. Мы не говорим, подобно людям, «мой любимый», «моя любимая». Мы знаем, что никто никому не может принадлежать, особенно Духи. Я любил Габриэль – но не мог навязывать ей свою любовь, равно как и требовать ответного чувства. Я мог просто любить её, и только.

А она… Она относилась ко мне с уважением, ценила во мне боевого товарища, на которого можно положиться в самой тяжёлой ситуации. Она радовалась моим пацифистским настроениям и всячески одобряла моё решение уйти в Мир людей и жить там человеком. И всё же…

Я не знаю, как любят Ангелы. И никто не знает – кроме них самих, наверное.

И она, наверное, любила меня – по-своему, по-Ангельски. Совсем не так, как любил её я. Мы всегда были слишком разными.

В итоге наши пути разошлись, – пусть даже мы и отправились в один и тот же Мир, принимали участие в одной и той же войне. Так… странно.

Никто не создан для войны. Ни Ангелы, ни Духи, ни люди. Но вышло так, что мы знали войну, но почти не знали любви. Сейчас, прожив тридцать лет как человек, я думаю о том, что в этом смысле люди куда счастливее нас. Их жизнь так коротка, так хрупка… Но у них есть любовь, и она придаёт их жизни, пожалуй, самый важный, а может, и единственный настоящий смысл. Мне выпала уникальная возможность испытать это на себе, понять лучше, чем любому из Исследователей, – пусть даже ни с чем не сравнимое счастье любви в моей жизни всегда соседствовало с горечью потери…

Но теперь всё иначе: я иду к Габриэль, чтобы сообщить ей о том, что началась Война. Война страшная, состоящая из одной-единственной битвы, исход которой определит судьбу Миров. Война – и те, кто может сражаться, не смогут её избежать. Даже вечные пацифисты-Изгои идут на Войну.

И она не сможет этого избежать. Ей придётся снова взять в руки «Светоч» и сражаться – даже если итогом будет поражение, и все мы канем в небытие.

Как бы я хотел уберечь её от этого! От Войны, от Искажённого, от страданий. От всего того, что причиняло нам эту невыносимую боль, от всего, что мы так ненавидели. От всего…

Но я никого не смог уберечь. Ни Катю с Игорьком, ни Маришку, ни даже Элю. Ни Вальку, который хотел жить, ни Сонни, который мог жить спокойно, не думая о Войнах и Духах. Пока что я смог спасти только Шанталь – но надолго ли? Или ей лучше было бы погибнуть тогда от пули Лэнга?

Конечно, думать о подобном бессмысленно. Мир не терпит сожалений. Мир не знает сослагательного наклонения. Мир живёт сегодняшним днём, – и ожиданием завтрашнего. Мир живёт.

И моя, нет – наша задача состоит в том, чтобы гарантировать ему завтрашний день…

Я остановился возле дверей больницы и расхохотался.

Больничный двор был пуст. На угрюмых берёзах сидели толстые вороны. Окна корпусов смотрели на меня осуждающе.

А я смеялся. Всё-таки в тебе ещё жив тот Дух-Воин, высокопарный и величественный, – да, Герман Сергеич? Мы с тобой от него поотвыкли, но он всё ещё жив, он всё ещё там, внутри.