Текст книги "Хроники Потусторонья. Проект (СИ)"

Автор книги: Юлиан Хомутинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

Хроники Потусторонья
Книга первая: Проект

Примечание автора: Данная книга – плод фантазии автора. Все события и персонажи являются вымышленными, любые возможные совпадения случайны.

Пролог.

«Пора».

Он поднял глаза – но, как обычно, не увидел там ничего, кроме пустого чёрного неба. В этом Мире царила вечная ночь – беззвёздная, безлунная. Беспросветная. Так было всегда. Ночь – и только где-то за далёким горизонтом её черноту вспарывали разноцветные зарницы Истока, похожего на гигантскую радужную стену без начала и конца. Когда-то давно, когда он был совсем юн, он любил подолгу сидеть в тишине и любоваться Истоком. Это завораживающее зрелище заставляло его забыть обо всём, растворяло в себе без остатка, предавало тихому, ласковому забвению, словно руки матери, которой у него никогда не было.

Но потом случилась Война, и тишина больше не казалась ему спокойной и приятной. В ней теперь было разлито это зловещее, гнетущее, давящее. Он не знал смерти – но, будучи рождённым, он боялся. Никто из братьев не знал, куда уходят Падшие, и что случается с ними потом. Никто – ведь ни один из Падших никогда больше не возвращался.

Всему виной был Первый. Это он придумал правила игры, это он провозгласил себя Главным, это он развязал Войну…

Нет ему прощения.

«Но я пережил Первую Войну, – помнишь, Первый? Я сражался на фронтах Второй Войны, – зачем? Ради чего? Вспомни, Первый: мы ведь тоже задавали вопросы. Но кто были мы, Вторая Каста, и кто был ты – Первый, Старейший, недосягаемый? Ещё в Первой Войне мы ничем не отличались друг от друга, мы были равны. Но ты сделал всё, чтобы нарушить это равновесие! И взамен ты дал нам свой Кодекс, удобный только тебе, свой Закон, будь он проклят!

Да знаешь ли ты, что это значит – стать Падшим? Ничтожным, неприкасаемым, презираемым бывшими соратниками и нынешними хозяевами? Из Воина Второй Касты стать пешкой, разменной фигурой в руках Пантеона Теней?

Знаешь ли ты, каково это – пасть в битве, не имея возможности умереть? Мне не позволили даже уйти к Истоку!

И я ненавидел всех вас, Первый. Радуга, Тень – вы ничем не отличались друг от друга, кроме цвета, который выдумали себе сами, чтобы оправдать свою неуёмную тягу к власти, ваши проклятые Войны, ваши глупые амбиции.

И я был слаб, Первый. Да, я был слаб, я был всего лишь одним из многих, но теперь всё будет по-другому…»

Он вздохнул и в который раз окинул взглядом свой последний приют в этом Мире.

Здесь когда-то был Храм – но ныне он лежит в руинах, и величественная колоннада превратилась в груду обломков; лишь алтарь и Врата остались неповреждёнными. Давным-давно братья сердились на него, когда он осмеливался подходить слишком близко к этому сакральному месту. Они сердились, ведь он был самым младшим из них, самым наивным, самым горячим и нетерпеливым. И только Мастер, незримый в Тени, шептал ему: «Потерпи, Дзиттарен, потерпи немножко. Однажды придёт и твоё время. Однажды ты откроешь Врата, и Истинная Тень примет тебя, как приняла меня…»

Теперь никого не осталось. Пять раз распахнулись Врата после гибели Мастера, пятеро вошли туда, один за другим.

Но ни один не вернулся.

А значит, время пришло. Его время пришло.

Вот они – Врата, тяжёлые каменные Врата, испещрённые охранными символами, значение которых теперь некому понимать – кроме него. Только он знает правильную последовательность знаков зашифрованного послания, послания тем, кто, быть может, захочет продолжить их дело. Послания Старого Мира Новому.

Итак, этот момент настал. Вскоре свершится Причастие.

Врата открываются беззвучно, словно напоминая об иллюзорности Мира. Всё это, всё вокруг – ничто, и нет никакого Храма, даже руин его, и никаких Врат, и никакого Дзиттарена, последнего жреца Культа Истинной Тени.

Есть только пустота – и Бездна, та, что смотрит на него из провала Врат, смотрит на него миллионом глаз; чёрная, смоляная Бездна, которая кажется осязаемой, материальной, плотной.

Он беззвучно шепчет слова Последнего Причастия, и Бездна внимает ему. Нетерпеливая, живая, она отверзает огромную круглую пасть, внутри которой та же чернота, и только крохотные голубые огоньки перемигиваются, словно ждут его, словно всегда ждали только его, мечтали об этом моменте, об этих словах, о том, кто больше не жрец по имени Дзиттарен, не житель Беззвёздного Мира, о том, который теперь никто, ничто, никогда.

Он бы плакал, смеялся, трясся от страха, торжествовал, безумствовал, – если бы умел, если бы всё это имело хоть какое-то значение, если бы тогда всё случилось иначе, если бы Мастер не открывал Врат, если бы не узнавал того, чего знать не следовало, если бы Война не была объявлена, если бы Первый не объявлял себя Главным, если бы…

Не важно. Отныне всё это не важно.

Теперь осталось только сделать шаг, – и он делает шаг, прямо туда, навстречу распахнутому зеву дрожащей от предвкушения Бездны.

И пасть её смыкается за его спиной.

…

А потом – правда, этого никто не увидит, – спустя никто-не-знает-сколько минут (потому что нет в этом Мире времени и не было никогда), страшная, живая чернота провала вдруг вздрогнет и пойдёт кругами, точно водная гладь от брошенного камня, и вспучится, словно чья-то утроба, выносившая неведомый плод, а затем, раскрывшись, исторгнет из себя огромный, в половину человеческого роста, матово-чёрный шар.

Безразличен Беззвёздный Мир… Будто и не случилось ничего. Так же ярко переливается бесконечное полотно Истока, так же безжизнен сумрачный пейзаж, похожий на обратную сторону Луны.

Но, хлюпнув, приоткроется шар, и длинная, пятипалая, почти что человечья длань вынырнет из щели, и Миру явится Он, преисполненный самого яркого и самого чёрного чувства на свете.

Ненависти.

…

Часть первая. Пробуждение.

Глава 1.

«Как же болит голова».

Эта мысль сводит меня с ума не меньше, чем сама боль. Боль рождает мысль, мысль подстёгивает боль. Замкнутый круг. Сансара. Не тем ли жив человек, если подумать? Помнится, Будда говорил нечто похожее. Человек не может не страдать. Даже удовольствия его связаны со страданием, даже любовь он познаёт через страдание, милосердие – через страдание, раскаяние – через страдание. Человек страдает, человек считает, что страдать в одиночку несправедливо, и потому заставляет страдать окружающих его людей. Человек познаёт людей через их страдания. Когда человек страдает, ему не до лжи. Не до лицемерия. Не до лести. Человек эгоистичен – но страдающий человек суперэгоистичен, и вместе с тем исключительно правдив. Недаром правду и поныне нередко добывают посредством пыток. В страдании человек предстаёт перед другими таким, каков он есть, без прикрас. Страдающий человек привлекает внимание. Распятый Христос. Юродивые, увечные, убогие. Отсюда со-страдание. Так много людей, так много страдания. Неудивительно, что на страдании вовсю зарабатывают деньги. Ведь не привлечёт человека чужое счастье, разве что из зависти; но чужое страдание всегда привлекает его внимание, в разных формах, ибо поневоле он думает о том, что кто-то страдает сильнее, чем он сам…

Как же болит голова…

Моё страдание, впрочем, никого не привлекает и даже не интересует. Но в этом нет ничего удивительного. Кому интересен штатный психолог Московского УВД, страдающий от головной боли в одном из немногочисленных кабинетов ОВД «Зябликово», что на улице Мусы Джалиля, дом 5, корпус 6, в душный московский день 12 июля, лета Господня 2006 года?

Никому не интересен, и правильно: нечего тут толпиться, без вас духота. А ещё грозы ходят постоянно… И эти, сотрудники, тоже ходят и ходят, и ходят туда-сюда, чтоб их всех.

Нельзя отвлекаться. Мне нельзя отвлекаться. У меня есть дело. Даже не так – Дело. Вот оно, в безликой картонной папочке с прихотливым, однако, заглавием:

«Мастер иллюзий».

История там, конечно, мутная: пареньку шьют убийство девушки. Паренёк, впрочем, отпирается как может: мол, не было убийства, и всё тут. И даже более того – девушки никакой не было. А была, значит, одна только иллюзия.

То есть либо паренёк психический, либо косит под психического, но довольно умело, потому как ни один, даже самый матёрый следователь пока что ничего доказать не смог. Да и ведёт себя паренёк на диво спокойно; так ведут себя серийные убийцы, или социопаты. Ну или больные синдромом Урбаха-Вите, у которых страха вообще нет.

Или же он всё-таки правду говорит, но тогда вообще нелепица получается, потому что девушку видели, чему и свидетельства имеются, и свидетели опрошены, и показания собраны, и выглядит всё довольно складно.

Выглядит-то складно, да не складывается.

А потому звонит мне вчера полковник Фёдоров, Евгений Михайлович, и говорит: так мол и так, привезут тебе завтра Иллюзиониста, будешь его допрашивать. Да не один, а с профессором Максимовым.

Эх, Евгений Михалыч, благодетель ты мой! Что же ты, зараза, делаешь? Ведь профессор Максимов – это хуже, чем жара, гроза и головная боль, вместе взятые. Вот уж через кого будут мне страдания, так это через Максимова, ибо сей пузырь психиатрических наук есмь зануда редкостная, самомнения и самолюбия исполненная.

Словом, не жалеет полковник ценных кадров, совсем не жалеет.

Максимов, что характерно, ко мне испытывает схожие чувства и, уверен, уже не раз посетовал, обливаясь потом в «пытошной» (как ласково прозывают здесь кабинет для допросов), на полковниково бессердечие и судьбу-злодейку, которая снова свела его с Германом Сергеевичем Кастальским – пренеприятным типом, которого профессор ненавидит и боится, а отчего – сам не знает.

Впрочем, пора. Максимов в «пытошной», думаю, пропарился до нужной кондиции, так что теперь не плеваться ядом будет, а потеть и захлёбываться.

Туда ему и дорога.

…

В «пытошной» людно. И здесь эти сотрудники. Всё снуют, снуют, создают видимость кипящей работы.

Ну и Максимов, конечно. Как я и думал: сидит, профессорюга, очки, потом заплывшие, носовым платком протирает. Платок у него белый и, что характерно, преизрядно грязный, но Максимова этот факт, похоже, нимало не смущает. Глянул на меня косо, на моё самое дружелюбное (при подобных обстоятельствах) «здрасте» состроил мерзкую улыбочку и высоким своим, противным голоском пропел:

– И вам не хворать, господин психолог.

Это он так думает меня из равновесия вывести. Ха! Наивный старый мочевой пузырь! Подобной дозой яда тебе не убить даже комара! Видя моё спокойное, преисполненное благородства лицо, профессор поджимает нижнюю губу и трясёт брылями. Только б не заржать, только б не заржать…

Но тут дверь открывается, и пристав вводит задержанного.

Господи, да он же совсем мальчишка! Сколько ему – 20? 22? В деле, конечно, всё это записано, да кто ж запоминать-то станет.

Вот он стоит, с ноги на ногу переминается. Симпатичный. Не смазливый, а вот по-хорошему симпатичный парень. Волосы светло-русые, с каким-то чудным серебристым отливом, а глаза голубые, и лицо такое простодушное, доброе, открытое. Хотя внешность, конечно, бывает обманчива…

Ладно.

– Садитесь, – говорю. – Курить будете?

Присел на краешек стула (интересно), посмотрел на меня так, будто я ему жизнь спас. Даже как-то не по себе от такого взгляда. Не люблю таких, если честно. Люди, обычные – они вот как Максимов, например. С ними просто. Смотришь на такого и всю его подноготную видишь. Он ведь старикан не то чтобы плохой, просто вредный, занудный, едкий. Язва сибирская. Неприятный тип, с каковым лучше дела вовсе не иметь, потому как ничего хорошего от него всё равно не дождёшься.

Или вот полковник Фёдоров, скажем. Простой, честный человек. «Слуга царю, отец солдатам». Потомственный милиционер, строгий, но справедливый. Старая школа, уходящая натура, в молодости был, верно, что твой Жеглов. Настоящий полковник, словом.

А такие вот, как этот – как там его? – совсем другой коленкор. На вид – ангел божий, Иешуа Га-Ноцри, а вот что у этакого ангела в голове – поди разбери. Если так рассуждать, мог и убить. Потому что, ну кто поверит (особенно если все улики – косвенные), что этот херувим девушку убил? Убийцы, они ведь какие? У них же на лице написано, в глазах прочитано. А тут…

Максимова подобные материи, похоже, нисколько не волнуют. Сидит себе, как толстый Будда, только губами шевелит. Или не шевелит? Тьфу, как же жарко…

– Так что, курить будете?

– Нет, спасибо, я не курю. Спасибо!

Бр-рр…

– Кхм, ладно. Фамилия моя Кастальский, Герман Сергеевич, я психолог. А это – Максимов… Эдуард Владимирович, профессор психиатрии.

Господи, как же болит голова! Давление, что ли, скачет? Пятьдесят два года, Герман Сергеич, это вам не юность безусая. Здоровьице-то уже не то, не то… То ли ещё будет, ой-ой-ой. Господи, поскорее бы уже всё это закончилось…

– Как вас зовут?

– Валентин.

– Полностью, фамилия-имя-отчество.

– Звезда, Валентин Иосифович.

С ума сойти. «Звезда»? Это что же за фамилия такая? «Иосифович» – еврей, значит? А может, он всё это выдумал? Может, это у него псевдоним? Ну, он же иллюзионист… То есть, тьфу-ты, что это я! Звезда. Гори-гори, моя звезда, м-мм…

– Год рождения?

– 1981.

– Место рождения?

– Село Тайнинское, это в Мытищах. Московская область.

– Да, я в курсе… Место проживания?

– Там же. Никуда не переезжал.

– Хорошо. Место учёбы, работы?

– Я, господин психолог…

– Можно просто Герман Сергеевич.

– А-а… Я, Герман Сергеевич, нигде не работаю и не учусь.

– Иждивенец? Инвалид?

– Нет… Я раньше дворником работал. И плотничаю немного.

– Учились на плотника?

– Нет, меня отец научил.

– Ага. Отец. Хорошо… Семейное положение?

– Холост.

– Родные есть кто? Отец жив?

– Нет, он умер шесть лет назад. Мама… умерла в прошлом году. Много нервничала…

– Нервничала… М-м… В смысле, мои соболезнования.

– Спасибо…

Сирота, значит. Сирота я сирота, сиротинушка, одинокая во поле былинушка… Ну вот и о чём такого спрашивать? Хотя, конечно, многое складывается вполне логично. Во всяком случае, для расстройства психики почва сформирована благоприятная, пусть даже выглядит паренёк вполне нормальным…

Ишь, сидит, глазёнками своими синими хлопает. Ждёт, чего ещё спрошу. О чём же тебя спросить, сирота ты тайнинская? И что, в конце концов, возомнил о себе этот проклятый психиатрический пузырь?! Ни слова не сказал, ни одного вопроса не задал! Сидит, будто каменный болван китайский, чёрт бы его побрал.

Что за жизнь такая. Сейчас бы куда-нибудь… в Крым, например. Феодосия. Анапа. Чёрное море плещется, чайки орут как оголтелые, на пляжном песочке кофе по-турецки готовить можно… Жара, жара, проклятая Москва, проклятый Ершалаим, ненавистная жизнь, ненавистная работа. Ещё спасибо Фёдорову, а то кем бы ты сейчас был, товарищ майор, после того, как тебя из «органов» попёрли? Пошёл бы в какие-нибудь охранники, клептоманов по супермаркетам ловить, или в каком-нибудь банке стоять по стойке смирно, что твой тауэрский часовой. Что за жизнь… А дома – Мариночка, свет очей, кошка дикая; чуть что – в истерику, а в истерическом состоянии так и норовит физиономию коготками своими наманикюренными располосовать, да ещё своим братом-имбецилом-адвокатом грозится: отсужу, мол, честно нажитое, будешь знать. И правильно, Герман Сергеич, и поделом тебе будет. Нечего было в сорок два года на двадцатилетнюю дурочку заглядываться. Получай теперь, фашист, гранату, да по полной программе, да не забывай расписываться в получении… Как же я устал, Господи. Как же я устал…

Однако вернёмся в милый нашему сердцу «пытошный застенок». Если подумать, пытают здесь не задержанного Валентина Звезду, о нет. Пытают здесь меня, штатного психолога собственной персоной. Максимов, возможно, думает о том же самом – но какое мне дело до этого старого пня?

Так, Герман Сергеич, соберись, ну же. Сейчас прощупаешь мальчишку, найдёшь у него болевые точечки, и мигом он у тебя расколется, во всём признается, запоёт, как миленький. И не таких раскалывали. Вспомни, как тогда, в Кабуле… Хотя нет. Об этом лучше лишний раз не вспоминать. По-крайней мере, кошмары сниться перестали…

Нуте-с, Валентин Иосифович, душа моя, что же вы нам ещё расскажете?

– Вас, молодой человек, задержали по подозрению в убийстве. Вам это известно?

Вздохнул устало. Сколько раз он это слышал?

– Да, господин психо… То есть Герман Сергеевич. Вот только эти люди ничего не поняли, запутались, а оттого и следствие запутали. Я никого не убивал. Я просто…

– Не убивали? А у меня вот тут есть показания свидетелей, соседей ваших.

Юноша улыбнулся – мне показалось, чуть снисходительно.

– Так я вам и говорю. Они сами не знают, что они видели. Сами не знают, что говорят.

– Не знают, вот как? Ну-с, вот здесь у меня, например, показания гражданки Никифоровой, 1929 года рождения… И эта самая Никифорова утверждает, что последние два месяца видела вас с некоей девушкой, имени которой вышеуказанная гражданка не знает. А вот – гражданин Сельцов, 1965 года рождения… утверждает, что девушку звали… Шанталь? Серьёзно? Необычное имя, особенно для Мытищ. Французское? Что вы, Валентин Иосифович, можете мне на это сказать?

Улыбка сошла с лица задержанного. Нет, друг дорогой, ты мне лапшу на уши не вешай. «Не знают, что говорят», конечно же. Никакой ты не ангел, и не Иешуа. Просто жара, мозги плавятся.

– Гроза будет.

Он произнёс это как-то буднично и совершенно не к месту, словно мы с ним не в «пытошной» сидели, а где-нибудь в скверике, на скамеечке.

Задурить меня пытается, чертёнок белобрысый, как пить дать. А вообще, похоже, паренёк-таки психический. Как я и думал. Ещё бы, опыт – это вам не жук чихнул. Всяких повидали – да, Герман Сергеич? – на всякое насмотрелись. И на нормальных, и на ненормальных.

– Вы вот что, Валентин Иосифович, вы мне это бросьте! Отвечайте на поставленный вопрос: была такая девушка или нет?

Валентин Звезда вздохнул – тяжело и как-то замученно, по-стариковски. Мол, чего вы ко мне пристали, дайте помереть спокойно… Или как там было у Стругацких.

– Можно и так сказать.

Нет, он-таки издевается. «Можно и так сказать»? А как ещё можно сказать? Кажется, я начинаю понимать, отчего его прозвали Иллюзионистом. Сдаётся мне, этот молокосос каким-то образом умудрялся задуривать следователей до такой степени, что они переставали отличать бред от правды. Иллюзии, значит, да? «То ли девушка, а то ли виденье»?

Сил моих нет. И ещё эта трижды проклятая жара. Да кабы не жара, и проблем бы не было! А тут ещё Максимов, скотобаза, сидит и ни слова, ни слова не говорит! Да что он там, этот профессор психиатрии, мать его за ногу, язык проглотил, что ли?!

Такое ощущение, будто «пытошная» застыла в этом душном мареве, как муха в янтаре. Воздух загустел, как кисель, и в этом киселе люди кажутся глупыми куклами, манекенами, которых рассадил по углам неведомый декоратор. Имитация жизни. Имитация допроса. В сущности, всё это действо и есть имитация: ведь если он психический, так его один чёрт на экспертизу везти, у нас же тут всё равно «предвариловка». Бюрократы эти… Крючкотворы… Лишь бы бумагу портить. Вот сидит в углу пристав, пишет. Или не пишет? Проклятье…

– Эй, там! – кричу в сторону двери. – Воды принесите!

И в этот самый момент замечаю, что на столе, чуть поодаль и наискосок от меня стоит стакан. С прозрачной жидкостью, что характерно. Очевидно, с водой. Когда это его успели принести? Кто? Дверь же вроде не открывали. Более того, минуту назад никакого стакана тут не было! А теперь есть. Почему, спрашивается? По-че-му? А?

Зажмурившись, тру глаза. Морок, это морок, мельтешит в голове идиотская мысль. Но нет – стакан остаётся спокойно стоять на том же самом месте. Значит, взаправду. Значит…

Пальцы, дотянувшись, смыкаются на прохладной ребристой поверхности, чуть запотевшей; вода холодная! Ура тебе, Господи – или кто там послал мне это чудо. Рука уверенно тянет стакан ко рту, стакан не сопротивляется. Ну и правильно, ползут мысли, сопротивление представителю власти по меньшей мере глупо. А власть – опьяняет. Власть-всласть. Вот бы там водка была… Боже, что я несу!..

Стакан легонько бьёт по зубам, а я глотаю – хвала всем богам! – не водку, а самую обычную воду, прохладную воду, вкусную воду! Да есть ли что-нибудь вкуснее в подлунном мире? Чёрта с два.

Подлунный мир оживает.

С недоумением смотрит на меня пристав, ручка застыла над бумагой. Максимов смотрит подозрительно, я бы даже сказал, с опаской. Валентин – о, Валентин смотрит спокойно, и на его лице читается незримая улыбка, хотя губы неподвижны. Чудной всё-таки юноша…

– Так, – ворчу я, – работаем, товарищи. Работаем. На чём это я остановился? Ах да. Расскажите мне пожалуйста, Валентин Иосифович…

– Можно просто «Валентин», а то имя-отчество уж больно серьёзно звучит, – смущённо улыбается парень.

– А вы, значит, хотите, чтобы несерьёзно? Впрочем, как хотите. Итак, Валентин, расскажите нам о том, что же всё-таки случилось, и кто такая эта девушка, эта ваша Шанталь.

Звезда внимательно посмотрел сперва на меня, а потом на Максимова. Похоже, мы наконец-то дожили до серьёзного разговора, подумалось мне.

И он начал говорить:

– Это началось год назад. Я упоминал о том, что моя мама была человеком добрым, но очень нервным. Она волновалась за меня, боялась, что я останусь один, и обо мне некому будет позаботиться. Поэтому она постоянно твердила мне о том, что мне нужно непременно получить образование, и вообще остепениться, найти хорошую девушку, жениться… Вы понимаете.

– Продолжайте.

– Да-да… А я, вы знаете, никогда ни к чему такому не стремился. Всегда был романтиком, мечтателем, любил читать, пробовал писать… Конечно, я не писатель, но…

– Это имеет отношение к делу?

– Пожалуй, – юноша улыбнулся. Я мельком глянул на Максимова, но чёртов профессор продолжал «играть в молчанку».

– Вы говорите загадками, мой дорогой, э-э, Валентин. А время, между прочим, материя конечная. Так что я бы попросил вас излагать свои мысли в более живой манере. Всё-таки вы на допросе.

– Конечно. Понимаете, Герман Сергеевич, наша жизнь – не более, чем иллюзия…

Ну вот, началось, подумал я.

– …иллюзия, – невозмутимо продолжал Звезда, – которую каждый из нас создаёт сам. Неважно, кем человек работает, кем себя считает… Так или иначе он создаёт иллюзию того, что обычно называют жизнью…

– Это вы, дражайший, Ричарда Баха начитались, – заметил я не без ехидства, как вдруг случилось чудо: профессор Максимов ожил.

– А почему вы так считаете, скажите на милость? – спросил наш кучеобразный друг. – Вы вообще какой веры?

Да что он мелет, что за чушь он порет, какая ещё вера?!

– Как вам сказать, профессор, – Валентин призадумался. – Думаю, господин Кастальский не одобрит экскурса в эту область моих мыслей… А что до веры, так я православный, конечно.

Я отпил из стакана и махнул рукой:

– Бог с вами, излагайте.

– Хорошо, – Валентин кивнул. – Скажите, профессор, можно ли назвать реальным то, что вы видите?

Максимов фыркнул:

– Глупый вопрос. Конечно можно.

– А отчего вы в этом так уверены? Чем вы доказываете это?

– Вы задаёте бессмысленные вопросы, юноша, – высокопарно заявил высокомерный пузырь. – Мне незачем что-либо доказывать. Я, знаете ли, материалист и не верю во всякие там предрассудки. Я прочёл столько книг, сколько вам и не снилось. Я, на минутку, профессор. Реальность существует по своим законам, которые в основной своей массе давно описаны учёными.

– Выходит, окружающий вас мир реален, потому что подчиняется правилам, составленным людьми?

– Можно и так сказать.

– А что если некто видит мир иначе, чем его видите вы?

– Это значит, мой юный друг, что этот некто, вероятно, подвержен психическому расстройству или даже расстройствам. Увы: в наши дни это отнюдь не редкость, уж поверьте специалисту.

– Я ждал от вас подобного ответа. Но вот вам конкретный пример: расскажите нам, профессор, что вы видите на этом столе?

До сего момента я словно пребывал в какой-то странной дрёме; должно быть, меня попросту сморило. Но когда Валентин задал Максимову этот вопрос, я отчего-то почувствовал себя неуютно, словно откуда-то потянуло сквозняком.

– Воля ваша, Валентин Иосифович, но вы действительно задаёте очень странные вопросы, – покачав головой, ответил профессор: – Это же очевидно. На столе лежит папка с вашим делом, блокнот господина Кастальского и ручка, принадлежащая ему же. Вот и всё. Или вы полагаете, что там может быть что-то ещё?

Нет – это был уже не сквозняк. Это был арктический холод. И всё моё существо, дрожавшее от этого холода, в тот же миг взвыло:

«А стакан?!»

И тогда, с ужасом, достойным По, я обнаружил, что никакого стакана на столе нет.

– Но… Но как же… Как же так…

– Что случилось, Герман Сергеевич? – осторожно спросил Максимов. Он явно чувствовал себя неуютно.

– Там же… Там… Там был стакан! – выпалил я наконец. – Я пил из него воду! Холодную! Только что!

– П-помилуйте, голубчик, о чём вы? – Максимову определённо было не по себе, но, боясь обидеть меня (или вывести из себя?), он старался говорить спокойно и даже ласково: – Какой стакан? Никто стакан не приносил… За всё то время, что мы здесь сидим, никто не входил и не выходил… А скажите, Герман Сергеевич, вы сейчас его видите?

Я покачал головой, и профессор успокаивающе загулил:

– Ничего-ничего, Герман Сергеевич, бывает. Ведь жара какая, а? Да и устали вы наверняка, всякое могло пригрезиться. Знаете, это как миражи в пусты…

Он заикнулся на полуслове. Потом вдруг поднял на меня совершенно безумный, полный потустороннего страха взгляд.

– Вы его видите? – прошептал профессор загробным голосом.

– К-кого?

– Стакан! – отчаянной чайкой крикнул Максимов, и от этого крика у меня зашевелились волосы на спине.

Я посмотрел на стол – но нет, нет, никакого стакана на столе не было!

– Нет… Не вижу…

Лицо профессора исказилось какой-то странной мукой. Он посмотрел на меня, потом на стол, потом опять на меня, и спросил:

– Что вы сейчас видите, Герман Сергеевич?

– Да как вам сказать… – мне стало даже жаль старого глупого индюка, попавшего, очевидно, в тот же суп, что и я: – Ничего, профессор. Только вы как-то странно на меня смотрите.

Он было затих, а потом вдруг побагровел и стал хватать ртом воздух, до белизны костяшек сжав подлокотники стула. Удар, подумал я, это удар. А я ведь даже не врач… Помрёт ведь несчастный, на моих глазах помрёт. Я не любил профессора, но никогда не желал ему смерти. Всё-таки человек я довольно гуманный, примерно шестидесятипроцентный филантроп.

Но Максимов, похоже, потихоньку приходил в себя.

– Мама, – сказал он тоном человека, которому подмигнуло увиденное им привидение.

– Теперь вы понимаете, господин профессор, что я хотел вам сказать? – спросил старика Звезда, всё это время хранивший невозмутимое молчание.

– Признаться, не вполне… Но…

– А вы, господин психолог?

И тут я вспомнил.

– Насыщение пятью хлебами – да? Это ведь тоже так было?

Юноша улыбнулся.

– Ну, может быть. Почти.

И вот два учёных мужа сидели, попеременно глядя то на стол, то друг на друга, а загадочный молодой человек только снисходительно улыбался.

…

После примерно пяти минут, которые потребовались нам для того, чтобы прийти в себя, Максимов спросил:

– То есть вы имеете в виду, что способны, э-ээ, внушить любому человеку какой-либо образ, и он этот образ увидит? Так? Это, судя по всему, какая-то разновидность гипноза…

Валентин изобразил страдальческую гримасу:

– Да нет же! Я не гипнотизёр! Я ничего не внушаю! Я просто… просто даю человеку своеобразный импульс, а дальше он всё делает сам! Он хочет увидеть, и он видит! Я – Мастер Иллюзий, поймите вы, наконец!

Шестерёнки в моей голове снова пришли в движение. Дело становилось интересным, я даже почти забыл про головную боль.

– Выходит, вы дали этот самый, как вы говорите, «импульс» вашим соседям, отчего они захотели эту самую девушку, вашу Шанталь, увидеть?

– Точно! – обрадованно воскликнул Звезда. – Именно так!

– Хорошо, пусть. Пусть они сами захотели её увидеть. Но для чего? Зачем им нужно было её видеть?

Молодой человек смутился.

– Понимаете, моя мама, я же вам рассказывал, она за меня очень переживала, – сбивчиво заговорил он, – и часто разговаривала обо мне с соседями… Вот, с Надеждой Степановной…

– Это Никифорова? – уточнил я.

– Да. Понимаете, мама просила их… приглядывать за мной, когда её не станет. Заботиться обо мне… Вот. А я, вы знаете, ужасно устал от их расспросов и вообще ото всей этой заботы… Кроме того… В общем, тогда-то я и решил создать иллюзию… для них. И для себя, чего уж там греха таить… Я ведь человек нелюдимый, необщительный, замкнутый… Мне трудно сходиться с людьми… И поэтому…

– И поэтому, – перебил я, – вы создали эту самую девушку, Шанталь, – так?

– Громковато звучит, – он покачал головой. – Я её не то чтобы создал, я же не Бог… Но я дал импульс не столько им всем, сколько самому себе. И она… И Шанталь стала жить.

– А как вы… – я призадумался. Неужели так просто создать человека? – Где вы взяли этот образ, откуда вы её взяли, вашу Шанталь?

Звезда скромно улыбнулся.

– Ну, я же немножко пишу. Я просто описал её.

– Ну разумеется. А рукописи остались?

– Да, но я всё отдал милиции. У меня ведь имущество конфисковали на время расследования…

– Ну конечно, чего это я… Так, поглядим…

Я порылся в папке с его делом и извлёк оттуда два тетрадных листка в клетку, заполненных аккуратным, почти что школьным почерком.

– Прочтёте, Герман Сергеевич? – спросил Максимов. Кажется, толстяк окончательно пришёл в себя и теперь заинтересовался «созданием» нашего собеседника.

– Да-да, вот, уже нашёл. Читаю. Кхм. «…Шанталь была парижанкой, но жила в Москве. Наша встреча была случайна: в то маленькое кафе я заглянул по недоразумению, перепутав его с другим. Она сидела за одним из столиков. На ней было печальное траурно-чёрное платье, но даже в нём она была прекрасна. Волнующие волнистые волосы цвета воронова крыла так нежно завивались на височках, что я не мог произнести ни слова. Ярко-голубые глаза смотрели несколько отчуждённо, но когда я подошёл и сел напротив, девушка принялась изучать меня с довольно беззастенчивым интересом, так что я решил не оставаться в долгу. Она была удивительно хороша собой. У неё был слегка вздёрнутый носик и мраморно-белая, почти прозрачная кожа. Тонкие пальцы в узких перчатках беспокойно теребили маленький батистовый платочек. На столе перед ней лежала жёлтая лилия. “Вам нравится эта лилия?”, наконец спросила она. Я не знал, что ответить, но в её глазах читалась странная грусть, и я сказал: “Нет”…»

– Неплохо, но на мой взгляд несколько вторично, – заметил Максимов.

– Да, конечно… – Звезда кивнул, рассеянно улыбнувшись.

– Стоит отдать вам должное: у вас хороший вкус, – одобрил я, пытаясь отогнать от себя невесть откуда взявшееся дежавю. Я был готов поклясться, что эта его Шанталь кого-то мне напомнила, но сколько я ни пытался вспомнить, на ум так ничего и не пришло.