Текст книги "Что-то остается"

Автор книги: Ярослава Кузнецова

Соавторы: Александр Малков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

Отчего-то приснился мне дед, мамин отец, Косматый Лаэги. Как он слезает с коня, самого что ни на есть каоренского нилаура – любил дед пускать пыль в глаза – подхватывает меня на руки.

– Хо-хо! Вырос! Возмужал!

И выпускает, поворачивается к подошедшему отцу:

– Здравствуй, Лоутар.

– Здравствуй, – кивает отец, и они вместе уходят в дом.

Говорить о делах. А я для дел еще маловат, мне пока только четыре года…

Славное время, блаженное время… И мама еще жива, и черна дедова шевелюра, и он смеется… Не появилась еще – едва-едва выдержав предписанный Кодексом срок траура – худая светлоглазая Ринаора, фанатично преданная отцу и помешанная на «интересах Семьи», и не велел отец мне звать ее мамой… Одно плохо – тогда я еще не знал Лерга…

Дед никогда не гостил у нас подолгу. Безалаберные его «мальчуганы» требовали постоянного надзора. А после маминой смерти он вообще был в Кальне раза три, и то – из-за меня. Он любил меня, дед, я знаю. И он подарил мне мой нож, сказав матери:

* * *

«– Наша кровь еще свое возьмет. Подрастет – на тила похож будет. А уж как бороду отпустит…

– Какая борода? – рассмеялась мама, – Что ты говоришь? Ему здесь жить, в Кальне, не по горам лазить…»

* * *

Но дед-то оказался прав. И найларская морда моя спряталась под тильской шерстью, а мослатость – под мешковатой одеждой. Так что – тил тилом Сыч-охотник… Вот только трудненько отвыкалось от бритья, ну да дело прошлое, таперича-то уж – того. Дикарь, то есть. И живу в ентой. В дикости, сталбыть. Э?

Нет, мне действительно есть чем гордиться. Масочку я себе склепал что надо. На отработку движений – походка, манера садиться и вставать, повороты, почесывания там всякие – ушло по первости два месяца, что я «лежал на дне» в Канаоне, да и потом не меньше полугода. Не так-то просто, доложу я вам, поставить движения, да еще самому себе.

* * *

А Редду я отдал в передержку, из Канаоны уходил без нее. Веселый альхан – звали его, помнится, Змеиная Чешуя – привел мне хозяюшку в Этарн. И вручил, сказав:

«– Ай, хороша собачка! Ты береги ее, господин охотник. И, если позволишь – один маленький совет. Когда сутулишься, плечи не напрягай. Заметно. Э?»

Я задумался над важным вопросом – оставлять ли в живых того, кто так легко меня раскусил и может захотеть на мне подзаработать…

А он сказал:

«– Нравишься ты мне. И собака твоя. А память у альхана – что ветер. Подует ветер – забудет альхан. Совсем забудет. Тебе бы тоже так научиться, э?

– Да, пожалуй…

– Нет, – покачал головой Змеиная Чешуя, – Не забудешь. Не сумеешь ты забывать. Память – гиря на душе твоей.

И я понимал, что он прав. Прав…

– Жаль мне тебя, человек. Прощай.»

И исчез во тьме. И пять лиров, за которые подрядился привести мне Редду, не взял…

Те первые полгода жил я у Догара Волчары, охотника на Тропе возле Этарнского перевала. Подгонял маску. Учился охотничьему ремеслу. Веселил, в общем, мил человека Догара.

– И откель тока ты такой взялся? – приговаривал он частенько.

– Откель взялся, там таких больше нетути, – огрызался Сыч-охотник.

А потом Догар Волчара сказал:

– Все, паря. Ступай на все четыре стороны. Теперь ты нашим ремеслом прокормишься, а коли повезет, так и в прибытке будешь.

– Догар… Если когда-нибудь…

– …придут да спросят, – подхватил он. Усмехнулся: – Совсем ты, паря, что ль?

* * *

Но я еще долго видел сны – как к Догару приходят, как улыбается ему, связанному, Рейгелар:

– Побеседуем, охотник?

Конечно, опасался я зря. В Канаоне Ирги Иргиаро наследил намеренно, но вот от славного сего города отработать меня не смог бы никто. Потому что искали бы человека – с собакой. А косматый тил был – без собаки. А потом, довольно скоро, собак стало – две…

Ладно, хватит. Чегой-то ты, паря – того. Увлекся, сталбыть.

Верно сказал контрабандист-пройдоха. Гиря на душе.

Семипудовая…

– Ирги, – он подошел, сел напротив меня, заглянул в глаза.

– Что?

– Ты – трупоед, – сообщил он. – Трупоед ты, брат мой на Крыльях Ветра.

Ну, трупоед, что уж теперь поделаешь?

– Закон трупоедов – другой. Чужой закон, Ирги. Жизнь – чужая. Для меня. Совсем. Я не аблис больше. Нет потока.

– Потока?

Какого потока, парень?

– Когда – летишь… – лицо Стуро перекосилось, – Рука Отца Ветра, Крыло его… Упал я, Ирги. Упал. Крылья переломаны, кости переломаны, не вдохнуть…

– Стуро, – я сжал хрупкое его запястье, – Зачем тогда братом стал, мне, трупоеду? Думал, так будет легче понять нас? Или просто пожалел?

Против воли заклубилось внутри – да кто ты такой, чтоб сметь жалеть меня, кто тебя просил… Прекрати. О себе думаешь. А ты о нем подумай. Нет опоры. Нет совсем. Никакой опоры нет, только трупоед вон рядом бесится, на луну воет от тоски. Тоской за тоску зацепился, Братец?..

– Не знаю, – он вымученно улыбнулся, снова лопнула корка на нижней губе, бледный, капли пота, выступая на лбу, ползли, скатываясь за густые ворсинки бровей. – Ты… этого хотел… ты хотел этого сильно… хотел… быть не один…

Значит, вот как. Что ж, спасибо. Ненавижу жалость, но все равно – спасибо. Только…

– Брататься было вовсе необязательно.

Черные глаза наполнились болью.

– Стуро. Ты – взрослый человек… взрослый аблис, ты должен решать за себя. Решать сам. Ты не должен жалеть меня. Если то, что случилось между нами, – помимо воли потер ладонь, – Если это тяготит тебя… Уходи. В Бессмараге тебя примут с радостью, тебе найдется там дело, тебе помогут…

Что я несу, боги, что я несу, я же в кабалу его отправляю, они ведь остатков собственной воли лишат его, тихие, вкрадчивые марантины, так и будет он горстью переломанных щепочек, навсегда, ребенком станет, деточкой при добрых тетеньках… А губы мои продолжали:

– Я забуду твое имя, Мотылек, козява, как пожелаешь. Прости. Прости, я заставил тебя сделать то, чего ты не хотел. Давил на твою эмпатскую жалость. Не хотел, клянусь. Я просто не общался с такими, как ты, не смог сдержаться. Прости. У меня не должно быть брата. У меня не должно быть друга. У меня никого не должно быть. Никого совсем.

– Изгнанник, – сказал Стуро тихо, – Один над Бездной.

– У нас это называется – Стоящий на Лезвии.

Он взял со стола разделочный мой нож, осторожно коснулся пальцами наточенного, ледяного. Обрезался. Слизнул кровь, поднял глаза на меня.

– Ты поможешь мне, Ирги?

– Помочь?

– Встать на твое Лезвие – поможешь? Мне. Аблису без костей. На твое трупоедское Лезвие.

Я сглотнул тугой колючий комок и сказал:

– Нужно время. Это просто – шок.

– «Шок» – а-ае?

– Ты упал. Упал с высоты на землю. Ты все сломал в себе. Все срастется. Нужно время, и все срастется. Я сделаю, что смогу, Стуро. Но ты не должен опускать руки. Понимаешь? Руки и… крылья.

Лицо его болезненно сморщилось.

– А если…

– Нет, – я сдвинул брови. – Никаких «если» быть не может. Марантины лечат хорошо. Марантины, говорят, и мертвого с того света достанут.

– Трупоедов.

– Что?

– Они лечат трупоедов.

– Они вообще – лечат. Всех. Ты будешь здоров, черт побери. Обязательно. Потерпи немного, Стуро. Целые кости стоят того, чтобы потерпеть. И крыло, и… те, другие кости. Станет легче. Сможешь летать – станет легче.

– Ирги… Ты только не бросай меня, – сказал он тихо и серьезно, – Кости мои сейчас – ты.

Никогда в жизни не приходилось быть ничьими костями. Костями у нас был Лерг, а потом, десять лет, боги, десять лет я жил без костей, и они все думали, что сломали меня, они и вправду меня сломали, это – Итл, Вожатый, Великий Случай…

– Я не умею, Стуро. Но я постараюсь. И я никогда тебя не брошу, козява. Никогда, слышишь?

Он улыбнулся и стиснул на запястье моем горячие пальцы.

Альсарена Треверра

В Эрбовом трактире было шумно. Зимними вечерами в деревне только и развлечений – сидеть в трактире, пить вино да играть в кости. Вон Борг в компании седобородых старейшин неторопливо обсуждают какие-то свои дела. Гван Лисица скандалит с женой – та пытается оторвать его от дружков и вернуть в лоно семьи. Бесполезная затея. Старая сводня Омела клеится к парням с лесопилки. Должно быть, клянчит угощение. Эрб вынырнул из кухни – на каждом пальце по исходящей пеной кружище, объемом в кварту.

Я ожидала обнаружить Кайда со товарищи в трактире, но просчиталась. Этих завсегдатаев на месте не оказалось. Расползлись по домам зализывать раны?

– Добрый вечер, Эрб.

– И тебе добрый, госпожа.

Он улыбнулся, вытирая освобожденные от кружек руки о фартук.

– Грога горячего? Медовухи?

– Нет, благодарю, Эрб. Один вопрос. Ты сегодня видел Кайда?

Он выпрямился, выпятив в бороде толстые губы, поморгал.

– Дак того… Эт’ самое, сталбыть.

– Заходил, да?

– Само собой, сталбыть. И сейчас – того, значит, – он поманил меня пальцем, – На кухне они, госпожа марантина. Ты б – того, сама б глянула.

Я прищурилась. Ага, ага.

– А что такое?

– Да вот, понимаешь, порвали их. Псы одичалые, а можа, и волки. Поди знай, что за твари туточки шляются средь бела дня… Нелюдь ента залетная, что Сыч приручать вздумал… А то Борг-младший давеча кота снежного видал. Богобоязненному человеку страшно за порог ступить, вот что я вам скажу, братья. Мать Этарда, знамо дело, молится за нас, грешных, денно и нощно, а то бы чудища кадакарские давно бы нас со свету сожили.

Заключительную часть своей речи Эрб вещал уже через мое плечо. Я молча созерцала колоритную компанию, собравшуюся за кухонным столом поближе к печи.

И то понятно – в глаза бросился избыток оголенных плеч, колен и животов. Кайд красовался обильным торсом, частично закамуфлированным рыжей курчавой растительностью. Ольд был в рубахе, но без штанов, и скромно прикрывался собственной коттой. На икрах и лодыжках его виднелись спирали из бинтов. Рагнар ограничился засучиванием штанин, но рубаха на нем тоже отсутствовала. Рожи у всех троих были постные.

На фланге этого вертепа пристроилась Данка и со страшной скоростью орудовала иглой. Перед ней на столе громоздились изорванные и окровавленные лохмотья.

Я подавила желание кровожадно облизнуться. Меня тронула откровенная радость на лице у Данки.

– Госпожа Альсарена! Вечер добрый.

Мужики нестройно прогудели приветствие. На Кайдовой физиономии отразилось некоторое беспокойство.

– Кто же вас так разукрасил, молодцы?

Молодцы дружно отвели глаза. Ответ держала Данка:

– Собаки одичалые, госпожа. Видать, какая-то стая приблудная. У нас, в Узле, с позапрошлой зимы ничего подобного не приключалось. А в ту пору их не меньше полусотни спустилось, от пастушьих-то деревень. Помнишь, бать, Гвану тогда все ноги изгрызли, еле отбился? И это – в полумиле от околицы, по дороге в Лисий Хвост.

– Да не в Лисий Хвост, окстись. Гван тогда к перевалу ездил, к Оку Гор. За кожами да за дратвой, эт’ самое. Я еще просил ремень мне прикупить, широкий, значит, в ладонь. А он на два пальца уже привез, и мне ж еще пеняет…

– Да не, бать, тогда Гван пьяный поехал, не помнишь, что ли? С кобылы навернулся, кобыла домой сама пришла, ать – Гвана нет. Мариона – в визг, ты сам тогда рыскал по округе с мужиками. В сугробе у третьей версты нашли, тот угрелся себе и спит, и твой ремень при нем. А собаки уж после были…

– Да ты че, доча! Все напутала.

– Эрб, эй, хозяин! – донеслось из зала.

– Иду, братья, иду!

Эрб удалился, прикрыв дверь.

– Ничего я не напутала, ты сам все напутал! – Дана сердито сверкнула глазами на дверь. – Все было, как я сказала, – она повернулась к Кайду и компании: – Все ведь так и было, а?

– Как скажешь, Даночка, – дипломатично согласился кузнец, – Ты шей, шей.

Я шагнула к столу. Улыбнулась.

– Дикие псы, говорите? Целая стая?

– Стая, не стая, а штук десять наберется, – храбро заявил Рагнар.

– Какой ужас! И что, так и напали ни с того ни с сего?

– Дак того, – снова влез дипломатичный Кайд, – Мы их шуганули… Палкой кинули… Они и – того. На нас, то есть.

– Ты бы, госпожа, сама поосторожней бы ходила, – сказала Данка, отрываясь от шитья, – Дикие собаки – не шутка, госпожа. Разорвать, можа, не разорвут, а покусают – будь здоров.

– Спасибо за заботу, Даночка. Я ведь этих собак видела, молодые люди правду говорят – истинно дикие да злющие. Вот только в числе они ошиблись – не десять их, а всего лишь две.

Данка уставилась во все глаза:

– Ой, госпожа! И не кинулись?

– А я, милая, палками их не лупила, чего же им кидаться?

Данка перевела взгляд на мужиков и сощурилась.

– Э, Кайд…

– Погоди, милая. Дай сперва я скажу. Это в первую очередь относится к тебе, Кайд, но и ты, Ольд, и ты, Рагнар, послушайте. Вы, конечно, вправе были считать и собак, и их хозяина, дикими и приблудными. Ко всему прочему, насколько я знаю, Долгощелье не принадлежит Бессмарагу и суд матери Этарды на его обитателей не распространяется. Однако вы забыли, что стангрев, которого вы тут называете нечистью, находится под личной опекой настоятельницы, о чем она объявила во всеуслышание. Иначе – за все повреждения, нанесенные ему, мать Этарда вправе с вас спросить, если до нее дойдет сия новость.

– Ну, Кайд…

– Погоди, Дана. Это была официальная часть беседы. Теперь, так сказать – сугубо интимная.

Я уперлась в стол кулаками и нагнулась, заглядывая собеседникам в глаза. Ольд явно сдрейфил, Рагнар растерялся. Кайд медленно багровел.

– Я – марантина, Кайд. Тебе хорошо известно, что умеют и могут марантины. Для меня нет тайн в человеческом организме. От других марантин меня отличает лишь одно – обладая могуществом Ордена, я Ордену не принадлежу, а стало быть, не давала Святой Клятвы. Клятвы не навредить своими действиями ни больному, ни здоровому, и всякое такое в том же духе. Ты понял, о чем я говорю?

Кайд понял. Краска схлынула, он стал бледен.

Я еще поглядела на всю компанию, добавляя весомости, потом выпрямилась.

Почему-то мне было неприятно. Они с готовностью проглотили мой блеф, родившийся только за счет их собственного невежества. Теперь, чихнув или споткнувшись, они каждый раз вспомнят обо мне. Так им и надо. Меня тянуло обтереть руки об юбку.

– У! – вдруг крикнула Данка и вскочила. Скомканное тряпье полетело Кайду в физиономию, – У, проходимцы, лихоманка вас забодай! Вруны проклятые! Собаки на них напали! Как же!

В воздух взлетели рваные штаны. Ольд схватил их, опрокинув скамью. Рагнар увернулся от половника.

– У! – вопила Данка, разбрасывая вещи, – У! Вон из моего дома! Глаза б мои вас не видели! У, мерзавцы!

Бам-мс! Данка схватила кочергу.

– Да ты че, девка? Э!

Я отошла в сторонку. Вот, значит, как деревенские бабы управляются с сильным полом. Ловко, ничего не скажешь. Кайд попытался вырвать кочергу – куда там! У Данки оказалась отменная реакция. Бац! Бац! В грудь, в живот. Бац! – подобравшемуся сзади Рагнару – в пах, безжалостно.

– Ой, Даночка, Даночка… – это Эрб набежал на шум.

Он моргал, растерянно комкая фартук. Даже не пытался урезонить дочку. Не на нем ли она репетирует?

– Пошли вон! Вон пошли! Чтоб духу вашего… У! У!

– Нет! Не в зал, не в зал! – Эрб засуетился перед дверью, – Не позорь мужиков, Даночка! Во двор их, во двор гони!

– У! Ублюдки! Пошли вон!

Рагнар, согнувшись пополам, головой вперед, вылетел через заднюю дверь в темноту. За ним – Ольд, поддерживая кое-как натянутые штаны. Кайд отступил последним. Данка сгребла разбросанные лохмотья и выбежала с ними во двор.

Во дворе невнятно покричали, потом лязгнули открывающиеся ворота. Мы с Эрбом поглядели друг на друга.

– Что это… нашло на нее? – спросил он шепотом.

– Справедливое негодование.

– А-а…

Вернулась Дана. Щеки раскраснелись, альдские раскосые глаза светятся, как льдинки. В косах снежная крупа. А хороша наша Даночка, братцы. Эх, будь я мужиком!.. Да, но кочерга…

– Пусть только сунутся еще! – агрессивно заявила Дана, ставя кочергу к печке, – Зашей, Даночка, дырочку. Собачки злые искусали. Да чтоб они их до смерти загрызли, врунов поганых!

– Почто ты их выставила, доча?

– По первое число! Слыхал, небось, как Кайд с подпевалами про тварь кадакарскую небывальщину плел? Мол, отродье дьявола, нечисть, нежить, на костер его… Ты думал, это так, болтовня пустая? Ан нет! Это они в Долгощелье с Сычовыми собачками побеседовали! Я тебе вот что, бать, скажу. Ежели бы Сыч собачек своих не отозвал – слопали бы собачки и Кайда, и подпевал его. И поделом. Ишь, тоже мне, охотники за нечистью нашлись. И еще, главное, бессовестно сюда заявились – Даночка, зашей дырочку. У! Как я их не убила?

– Хм, – пробормотал Эрб, – Да я что? Я ничего, спросил тока… – и, мне: – Мы люди маленькие, госпожа. Нам бы все тихо, мирно – чтоб, значит, закон соблюсти да Бессмарагу угодить. Сдается мне, получили уже парни по заслугам-то, а? Эт’ я к тому, что можа, не надо… Ну, того… Чтоб, стало быть, по-свойски, по-семейному… Сор из избы, понимаешь…

– Не беспокойся, Эрб. Ничего я матери Этарде не скажу. Сыч шуметь не будет, Кайд и покусанные тоже. Ты, Дана?

Она пожала плечами:

– Как скажешь, госпожа.

– Вот и ладно. Останется между нами. А мне пора домой.

– Я провожу, госпожа.

Данка накинула шаль и пошла за мной через шумную залу. Мы спустились с крыльца, и тут она ухватила меня за рукав.

– Госпожа Альсарена… А как там насчет, ну, этого… Арфадизнака, то есть? Ты обещала давеча…

О Господи! Забыла, так и есть. Я с трудом удержалась, чтобы не хлопнуть себя по лбу.

– В процессе приготовления, милая. Это хорошо, что ты напомнила. Завтра взгляну на него, и если состав достиг положенной кондиции, принесу.

– Вот хорошо, вот ладно-то! А я уж думала – не до меня, глупой, госпоже нашей Альсарене. Всем известно – мать Этарда приставила ее к твари крылатой, кажный Божий день до твари ходит, лечит ее и изучает.

– Не «ее», а «его», – поправила я, – Тварь называется стангрев. И это юноша, не старше нас с тобой, очень, между прочим, симпатичный. А ест он мед и молоко, и вообще любую жидкую пищу. И разговаривает на своем языке, я составляю словарь.

– Эва! – удивилась Данка, – А кровь-то как? Неужто крови совсем не берет?

– Э… Кровь он тоже употребляет, это верно. Но ведь и ты ешь мясо. А стангревам, чтобы насытиться, не нужно убивать животных. Они вообще не знают убийства.

– А падучая как же?

– От кого ты слыхала про падучую?

– Все говорят… У! Кайд первый сбрехал. Ах он!..

– Послушай, Даночка. То, что ты называешь «падучей»…

И я еще долго рассказывала ей о стангревах вообще и о Мотыльке в частности, а Данка качала головой и цокала языком.

Потом мы все-таки распрощались. Я и так уже опаздывала к вечерней молитве.

Афродизиак этот обещанный… Библиотека наверняка уже закрыта, придется ждать до завтра. А может, не мудрствовать лукаво? Взять готовый рецепт, один из множества, что я знаю наизусть? Мандрагора. Дубровник, аир, подсушенные семена конопли с солью… Фенхель, подмаренник… Настойка заманихи, кстати, очень способствует… Что еще? Ах, совсем забыла – ятрышник! И еще вот – чабер. В вине с медом и перцем действует, говорят, весьма возбуждающе… С перцем? Хм. Вкус должен быть все-таки какой-нибудь нейтральный. Ятрышник в этом смысле – то, что надо. Значит, ятрышник, подмаренник, корневища аира… и растереть в пасту с цветочной пыльцой…

Да, а вот папку с записями я опять забыла.

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

Охохонюшки. Когда же это кончится-то? Когда я наконец перестану любоваться на дорогие физиономии по ночам? Сегодня вот чуть с лежанки своей не полетел. Лежанка у меня на печи – доски сколоченные, на манер топчана, только без ножек, сверху – перина там, шкуры всяческие. А когда, например, Даул Рык втыкает в Стуро свой кинжал, или еще что подобное – начинает Сыч-охотник хваталками размахивать. Ну, и – с лежанки долой. На пол, сталбыть.

Да. Так вот, пробудился я, сами понимаете, не в лучшем настроении. Сходил глянуть на парня. Он вроде бы посапывал спокойно, не переполошили его страхи мои. Ну и слава богам.

Вернулся к печи, постель свернул, доски снял, рядышком прислонил, да и отправился завтракать. В сенях порубил на кусочки заячьи тушки, сготовил на костерочке похлебку – возле тайника у меня таперича не токмо дрова рубят, тама еще костровище трупоедское. От чужих глаз в общем-то подале. Пожрал там же, колоду вместо стола используя. А че делать, коли побратима от жующих трупоедов блевать тянет?

Покончив с едой, снова заглянул в закуток. Побратим уже проснулся и, живехонек-здоровехонек, восседал на койке, завернувшись в тогу свою, аки древний лираэнец. Хотя, конечно, лираэнец из него, как из меня – нал.

– Доброе утро, – сказал я на лиранате.

– Доб-рое ут-ро, – повторил он с некоторым трудом и улыбнулся: – Ирги.

– Есть хочешь?

Покивал.

Я положил в молоко остатки меда. Принялся болтать ложкой. Что ты в самом деле, э? До сих пор тебя не нашли. С чего бы – через четыре-то года?

Нет, конечно, я понимал, что сам себя обманываю. Слишком много их, тех, кто не успокоится, пока не отыщет Ирги Иргиаро, тила. Чтобы всех не стало – моровая язва должна приключиться. Холера. Чума бубонная.

Но, черт возьми! Следы я спутал на совесть. Почти пять лет меня все устраивало, а вот теперь – не пойми, с чего… А если так подумать – обросший человек менее подозрителен, чем бобыль-охотник… Э, ладно. Чего ж тогда не женишься, хоть вон на той же Данке? Брось, приятель. Неужели не надоело себе врать? Хватит, успокойся. Судьба, боги, Ветер – плевать кто – решил поиграть с тобой. И рассудок не справился с чувством. Бывает. Ну и что?

Всего-навсего маленькая поправка. Увеличим бдительность, а в случае чего – смоемся вместе со Стуро. Вот и все.

– Держи.

– Спасибо.

Присосался к чашке.

Одежонку бы ему какую-нито справить. Неча черт знает в чем шляться. Не приблуда, чай. Побратим. Ну да, штаны-то есть, на енти птичьи ходилки любые мои штаны на манер ингских придутся – до колена перевязывать придется. А вот рубаха… Да и наверх чего… котту, либо куртец… Ага, а крылушки куды девать? Гм… Так. Перво-наперво сходим к Марионе Гвановой. Попрошу у нее просто одежку, а потом – дырочки сами прорежем, для крылушек… Да и к Гвану к самому смотаться не худо, сапоги ему закажем. Чин-чином… Тока – не на себя. Ножонка-то у Стуро небольшая.

Я взял дощечку и уголек.

– Малыш.

– Стуро, – поправил он строго, – Когда мы двое – Стуро.

– Когда – двое? А если – трое?

– Парень. Малыш. Эй. Ко-зяв-ка. Моты-лек, – все-таки лиранат ему еще не очень дается, – Как пожелаешь. Но – не Стуро. Нет.

Ясно.

Выходит – наоборот. Имя назвать – почти побрататься. Ишь ты. Сталбыть, когда лезли к нему двое трупоедов с имечками своими – вроде как в друзья набивались… Хм, а ведь похоже на Старый Кодекс… Забавно. Откуда такое сходство? Что общего у этих крылатых-зубастых с древними найларами? Только не говорите мне, что у нас были одни предки.

– Поди сюда, Стуро, – сказал я. – Ногу дай.

– Зачем?

– Одежда, – сказал я, – Одежда для ноги. Обувь, – вспомнил наконец, – Тебе сделают обувь.

– У вас есть мгерорам?

– Кто? – «что-то там с огнем», – Кто?

– Тот, кто делает – обувь. Из кожи. Из мертвой кожи.

– Сапожник?

– Са-пож-ник. Да.

– Есть. Лисица по прозвищу. Давай ногу.

Стуро снял чуню, поставил ступню на дощечку. Я аккуратно обвел угольком. Боги, до чего ж у него лапка махонькая…

Стук в дверь. Ун бафкнул, Редда же и не пошевелилась. Альсарена, сталбыть. Зачисленная в «почти свои». Я пошел встречать.

– Добрый день, мальчики.

– О, кто пожаловал. Ну, как Кайд? Жив?

Она поглядела удивленно, потом фыркнула:

– Что с ним сделается. Мы поговорили. По-свойски.

Интересно, чего она ему сказала? Или рожу все ж таки разодрала? Настроена наша барышня вчера была прямо скажем – весьма и весьма решительно.

– Ну-ну, – усмехнулся я. – Чайку будешь? Тока вскипел.

Но Альсарена уже ворковала вокруг моего Стуро, мешая лиранат и найлерт:

– Да ты здорово высокий, Мотылек! Смотри-ка, уже на ногах! Как чувствуешь себя сегодня?

– Хорошо, – парень чуть улыбнулся, кивнул на меня: – И он – тоже.

– Пришел срок… – начала Альса, замялась: – Э-э… Как бы это сказать… Короче, я намерена снять швы, – и посмотрела на меня – переводи, дескать.

Стуро тоже посмотрел на меня.

Легко сказать – переводи…

– М-м… Жилы, – нашел я, – Чужие жилы – в тебе.

А как еще? Раны зашили – жилами. Теперь надо вытащить…

– Чужие жилы держали раны. Чтобы здоровье вернулось. Здоровье вернулось. Теперь надо вынуть.

– Зачем? – парнишка отступил на шаг – одна нога в чуне, вторая босая. Он, видно, представил, как из него вытянут все жилы, потом отберут те, которые чужие…

– Спокойно, – Альсарена взяла Стуро за руку, – Ты напугал его, Сыч. Нить, Мотылек. Нить, связующая… скрепляющая раны. Надо убрать. Иди сюда.

Парень вспомнил, что он – не трус, и храбро отправился с нашей барышней в закуток.

– Ложись. Сними это. Сейчас…

А все равно нить ее – из жилы.

Из закутка доносилось:

– Вот так. Та-ак. Молодец. Очень хорошо. Отлично зажило! – это мне, – Впервые вижу, чтобы так быстро все зарастало. Просто удивительно, – и снова – Стуро: – Ногу. Нет, это… согни. Еще раз. Отлично. Сейчас будет немножко больно…

Лекарь ты наш. Дорвалась до пациента.

– Терпи. Терпи… Храбрый мальчик. Смелый мальчик. Сильный мальчик. Можешь открыть глаза.

Ишь, воркует над Мотылечком. Еще бы – редкостный случай быстрого заживления.

– Я не буду забинтовывать, – крикнула Альсарена, – Пусть подышит, – вышла, улыбаясь – на щеках ямочки, – Такой пациент – сплошное удовольствие. Заживает, как на… э-э…

– Как на собаке, – я взял чайник.

– Как на собаке, – согласилась наша барышня, выбросила зажатые в кулачке нитки в печь. – Послушай, я вчера забыла свою папку. То есть, не вчера, а позавчера. Где бы она могла быть?

Папку. Ну да, конечно. Вчера не до папки было.

– Енто, что ль? – Сыч-охотник кивнул владелице на ее имущество, прислоненное к стене.

– Ага, – Альсарена принялась копаться в бумажках.

– Я, того, – забубнил Сыч-охотник, – Тут листик валялся. На столе, сталбыть.

– Какой листик?

– Ну, такой же вот. Где енти… Ну, чего он балакал, ты калякала. Я его тудыть сунул. Чтоб – того. Не попортился.

Альсарена извлекла листочек, тот самый, закапанный:

– Спасибо, – продолжила изыскания, смущенно бормоча: – И зачем я только угольный карандаш взяла?.. – подняла голову от бумажек, – Погоди, здесь же не все.

– Че было, – покачал башкой Сыч-охотник, – Один лежал, туточки.

Альсарена поднесла к моему лицу лист, дописанный до конца, даже кусочек слова «страх» не поместился. А ты с похмелья не заметил. Дурак.

– Я помню, – Альсарена зажмурилась: – Трупоеды… Пожирают плоть… собратьев своих… Вы – неправильные трупоеды…

А вроде такая косая была – ишь, что-то все же отложилось…

– Трупоеды не пожирают плоть собратьев своих, – встряло вылезшее из закутка «сплошное удовольствие», – Трупоеды убивают собратьев своих. Но – не пожирают. Я знаю.

– Да-да, – отмахнулась Альса, дескать, никто тебя не обвиняет, повернулась ко мне, – Слушай, ты сам это записывал! – для верности ткнула пальцем в мою сторону.

– Че? – Сыч-охотник возбужденно поскреб в косматых патлах.

– Ты сам это записывал, – повторила Альсарена уже не так уверенно.

– Ага. Записывал, сталбыть. Ну да, – хмыкнул, покрутил башкой, – Две бутыли, то есть. Полторы – мои, а полушка – твоя, подруга.

– Какие бутыли? Какая полушка? Что ты мне голову морочишь? Сыч, или как там тебя зовут по-настоящему?

Много как зовут, барышня ты моя.

– Две бутыли – арварановки, – с готовностью пояснил Сыч-охотник, – А с непривычки – спасибо, я тута на ентой… на дуели не дрался. С сундуком, к примеру. Э?

– Чего? – хлопала глазами бедная девочка.

– Пить надыть меньше, вот че я те скажу, барышня, – отрубил Сыч-охотник, уселся за стол, уцепил свою чашку. Надулся, сталбыть. А как тут не надуться – черт знает в чем подозревают…

– Любезный рыцарь, – на найлерте произнесла Альсарена, – Негодование ваше неуместно.

Сыч-охотник вытаращился на нее, как давеча – Стуро в ответ на «славного отрока, ибо желание есть…» и так далее.

А козявочка, не понимая, что происходит, но чуя, что все отнюдь не в порядке, всунулся:

– Я… Я – причина сему?

Чему «сему», дурачок? Тоже мне, пуп земли…

– Нет. Спать иди.

Он похлопал пушистыми, длинными, как у девушки, ресницами, потом кивнул:

– Хорошо, – и смылся в закуток.

Наша аристократическая барышня уперла руки в боки, но вместо базарных выражений, коих я ожидал, изрекла, опять же – на найлерте:

– С какой целью приказано ему удалиться? Днем не спят.

– Я сплю, – поддержал побратима Стуро.

– Ты молчи, – огрызнулась Альсарена, – Благородный рыцарь, сей вопрос – к вам.

Вопрос, вопрос… Шла бы ты со своими вопросами…

Сыч-охотник вздохнул.

– Неча ему тута. Швы тока сняли. Отдыхает пущай.

– Что ж ты, мил друг, – перешла на лиранат Альса, – разучился на старом найлерте разговаривать?

– Язык сей – не для склок, – сказал я и добавил на лиранате: – И парень, кстати, тоже. Чай-то будешь?

– Спасибо, – буркнула Альсарена, села напротив, взяла чашку. Обиженно проговорила: – Что это за балаган, Сыч? Сам же знаешь, что старый найлерт невозможно выучить, не умея читать и писать. Мертвый это язык, никто на нем не говорит.

– Говорят, – буркнул Сыч-охотник, – При храмах. И еще – в Каор Энене.

Традиции хранят не только аристократы. А здесь, в Альдамаре, старый найлерт очень удобен – никто не поймет из посторонних. Близнецы вон вообще неграмотны, да и Даул Рык с грехом пополам подпись свою нацарапает, а старый найлерт выучили, хоть, кстати, и не родной язык…

– И ты хочешь сказать, что к храму допускают неуча? – не сдавалась Альсарена.

– Попервоначалу каждый – неуч, – фыркнул Сыч-охотник, – Одно и умеет – пеленки пачкать.

При храме, между прочим, насколько я знаю, сперва обучают именно говорить. Запоминать тексты, не записывая. А грамоте – уже потом. Лет с шести…

– Откуда ты знаешь старый найлерт?

– Учили, вот и знаю, – и еще кое-чего знаю, чему учили – ох, и много знаю! – Че те надыть-то от меня?

– Листочек с записями!

Обида, обида. Не надо быть аблисом, чтобы понять. Сыч-охотник нахмурился.

– Сталбыть, заныкал Сыч чужое добро? Что ж, – мы тоже обидимся, – Коли спер – спрятал где-нито. Ищи, барышня.

– Ты тему-то не переводи. Бог с ним, с листочком, – напор ее куда-то подевался. Улетучился напор… – Не нужны мне твои тайны, – усмехнулась, – охотник. Только, если уж взялся морочить голову, – поднялась, – так делай это последовательно.

Поглядел я в лицо ей и понял, что Сыч-охотник выиграл, что не пристанет она больше с листочками этими распроклятыми и с найлертом старым…

* * *

(Фыркнуть, или хмыкнуть – дескать, не разбери-поймешь, чего барышня марантина крутит, чего ей, барышне, надыть-то? – и продолжать существовать спокойно, отработанно, привычно, черт побери…)

* * *

Но тот, кто вылез из-под плиты и вольготно во мне расположился, сказал:

– А я всегда непоследователен. Наверное, это моя беда.

Сколько раз повторяли – и отец, и Даул, и Великолепный…