Текст книги "Что-то остается"

Автор книги: Ярослава Кузнецова

Соавторы: Александр Малков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

– Ладно, Сыч, – до аристократочки наконец дошло, с кем она разговаривает. А, может, просто выплеснула эмоции и малость поуспокоилась, – Я тебе совсем голову заморочила.

– Есть малехо, – неловкая усмешка, дескать, извиняйте, барышня марантина, токмо мы – того, тилы тупые, пни замшелые, речи правильной не обучены, мыслям умным – тем паче.

– Спасибо за чай, Сыч.

Поднялась:

– Не буду тебе больше надоедать. Завтра зайду, с девочками. Тебе чего-нибудь принести? Меда, молока?

Вот еще.

– Дак того, – махнул рукой Сыч-охотник. – К Боргу смотаюсь. А меду у Эрба – того. Мать Этарде поклон передай.

– Обязательно. До завтра.

Выпроводив ее, я подошел к койке. Представитель наш спал, и Редда лежала рядом, уткнув нос ему в ухо.

Парень как парень. А что крылья да клыки – так их и не видать, кады укрытый да не лыбится. Вот выздоровеет – глянем, как летает, пташечка наша…

Ух, черт, а ведь при таких здоровущих крылищах он же наверняка сможет нести что-нибудь достаточно тяжелое… Человека, например, а?

Э, а ну-ка – хорош. Чем ты сейчас лучше этих девчонок с горящими глазами, найлар? Диковинку нашел, ишь ты! Тьфу. Прежде всего он – человек. Разумное существо. И нечего тут губья раскатывать. Вот поправится парнишка и улетит к себе в Кадакар. Стангрев-кровосос, похожий на Лерга. А если кто посмеет удерживать гостя жилища Ирги Иргиаро против воли оного гостя – будет иметь дело с нами.

– Так ведь, псы?

Редда подняла голову, усмехнулась, Ун бафкнул.

То-то.

Альсарена Треверра

Роза, библиотекарша, меня не любит. По ее мнению, я умудряюсь заинтересоваться такими темами, какими в последний раз интересовались лет сто назад, или не интересовались вовсе.

Досыта напрыгавшись по лестницам, она завалила меня литературой и ушла.

Я, наверное, не умею работать с книгами. Я отвлекаюсь. Порой я вообще забываю, с какой целью открыла тот или иной том. Вот например: «О всех созданиях Единого, разумных и неразумных, обитающих в пределах Аладаны, и за пределами оной, а так же повесть о удивительных путешествиях Эмора Аламерского и сына его Кадора, описанная смиренным братом Радаленом в обители святого великомученика Карвелега Миротворца в славном городе Ларнайре». О стангревах там четыре строки, зато несколько глав посвящены самым разнообразным оборотням. Естественно, просто так отложить книгу я не могла.

А вот «Трактат о тварях и языческих богах». Слово «стангрев» в нем не упоминается, зато есть весьма пространный очерк о каких-то «вампирах», причем я так и не уловила, кем считает их автор – суеверием и мистикой, или же реально существующим народом.

Некто Ламораг Вяхирь со знанием дела описывает стангревов, как малорослое безволосое племя с черной кожей, обитающее в Стеклянной Пустыне. Любимое занятие чернокожих стангревов – нападать на караваны, остановившиеся на ночной отдых. Причем стангревы эти отчаянно мародерствуют, крадут товары, вино, и почему-то женщин. Достоверность этих фактов оставим на совести господина Ламорага, а вот насчет вина надо запомнить. Попробуем угостить нашего пациента альсатрой. Чудесное средство для ослабленного организма.

Копаясь в житиях святых, я наткнулась на забавную версию жизнеописаний святых Кальсабера и Ломингола. Вся история заметно отличалась от ортодоксальной, особенно подозрительным мне показался момент гибели шестнадцати тысяч плененных гиротов, занимавшихся углублением морского дна и постройкой порта города Тевилы. В Тевиле я была и хорошо запомнила гранитную дамбу, словно две руки протянувшуюся далеко-далеко в море и охраняющую судоходный канал от мелкого, как пудра, подвижного песка. Залив святого Кальсабера. М-да. Надо будет поспрашивать отца, что он думает о тех, позабытых уже событиях.

Итак, вернемся к стангревам. Посмотрим, что пишут язычники. Вот свиток без названия, на тяжеловесном старом найлерте, еще более древнем, чем мертвый лиранат. Тоже что-то о путешествиях и всевозможных чудесах. Много рисунков – примитивных, траченых временем. Опять оборотни, опять арвараны (любят же друзья наши найлары арваранов!), морские драконы, женщины-птицы имраны, слоны, мантикоры, тритоны, скорпионы, кентавры, грифоны, русалки, вампиры… чего?

Ну, предположим, этот рисунок изображает стангрева. Голова, руки, ноги, крылья опять же… Хвост почему-то… Ах, нет, извините, это не хвост. Это скала за спиной нарисована. А лицо у него какое-то крокодильское – пасть до ушей, а в ней зубы-зубы-зубы. И раздвоенный язык. И подписано – «аблайс». Если я правильно прочитала. Значит, на найлерте – аблайс, на лиранате – стангрев. Хотя, насколько мне помнится, Алаторг Нилмарский, найлар, употреблял лираэнский термин «стангрев» в своих хрониках.

Итак, что там про этих аблайсов? Ага. Крылья, когти, кровь – это мы все знаем. «Младенцев же своих млеком вскармливают». «Значит, Этарда верно присоветовала». «На горных вершинах, у границы снегов недоступное обиталище их, и много рискует тот, кто в любопытстве неумеренном, в случайности или же злобы ради свершит поход на заоблачный дом сей». Хм? Но у нас – прямо противоположный случай, не так ли? «…легко избежит нежеланной встречи, ибо каждый из аблайсов одарен слухом сердца». Что еще за «слух сердца»? Надо заглянуть в словарь. Может, это идиома какая-нибудь.

Снаружи глухо звякнул колокол. Вечерняя молитва. Роза заглянула в мой закуток между стеллажами.

– Ты долго еще?

– Иди, молись, я тебя дождусь.

Роза удалилась, ворча, что некоторым давно пора понять, что общая дисциплина потому и называется общей, что не делает ни для кого исключений. Я показала темноте язык и вернулась к книгам.

На столе громоздились две высокие стопки – уже прочитанные мною на предмет интересующего вопроса, и еще не прочитанные. Отдельно лежали четыре тома: «Военные хроники» Алаторга Нилмарского и трактат Аввы Старосольского «Облачный сад». Я их проштудировала в первую очередь, как самые популярные и известные среди читающей публики. И, как ни странно (или, наоборот, закономерно), но два эти опуса оказались самыми толковыми источниками, затрагивающими мою тему.

Надо все-таки сделать выписки. Собрать воедино все, что мне удалось обнаружить. Но Боже мой, до чего же скудно, бедно, неполно… Кто-то где-то когда-то слышал, каждый из авторов на кого-то ссылается, никаких прямых свидетельств.

Выходит, единственный прямой свидетель – это я? Ну, не единственный, однако – единственный осознавший, что наткнулся на неразработанную жилу. Братцы, здесь же сам Бог велел копать и копать, махать кайлом, покуда не набежали другие старатели. Мне же – карты в руки… Собирай материал да пиши трактат.

Я зажмурилась. Мне уже ясно представлялась толстенькая книга в вишнево-коричневой коже, с тисненым золотом заглавием: «О стангревах. Достоверные описания и наблюдения, а также подлинные иллюстрации и анатомические таблицы, составленные благородной госпожой Альсареной Треверрой из города Генета.» И голос Розы-библиотекарши с придыханием комментировал: «Этот исключительный, не имеющий аналогов труд, господа, ценен еще более, ибо сотворен в стенах сей скромной обители рукою нашей талантливой и благодарной ученицы… Обратите внимание на дарственную надпись…»

– Ты чего это, подруга? Пыли книжной наглоталась?

Я открыла глаза. Летта. За плечом ее возвышалась хмурая Ильдир.

– Посмотри на свет, – потребовала Ильдир.

Я опешила:

– Зачем?

– Если хочешь и никак не можешь чихнуть – посмотри на свет.

– Чихнуть?

– Интересно, – сказала Летта, – Сидит зажмурившись, нос сморщила, голову закинула. Что ты делаешь?

– Думаю.

– Ах, ну тогда извини. Это такое несвойственное тебе занятие, что нам простительно ошибиться. И долго ты еще собираешься думать?

– А что, Роза прогоняет?

– Ну да. Ей надо закрыть библиотеку и скрипторий. До полночи осталась двенадцатая четверти, не больше. Она ворчит, что ты не слушаешься распорядка. Давно бы ушла, но из-за тебя сидит тут и скучает.

– Она не скучает, – буркнула я, собираясь, – Она вяжет носки. Если бы скучала, нашла бы себе занятие в больнице или в лабораториях.

Я, конечно, была неправа. Кто-то должен работать в библиотеке, а Роза отлично с этим справляется. Похоже, она перечитала все тутошние книги по несколько раз. А то, что она не упускает случая подавить меня интеллектом, еще не повод, чтобы огрызаться. Может, она не любит лираэнских барышень. В смысле мирянок, выскочек, вроде меня. Ведь Летта наша, и, что еще важнее, сама Этарда являются хоть и отдаленными, а все же потомками Лираэны, Белого Дракона.

Роза дожидалась нас внизу. Она буркнула нечто среднее между «спокойной ночи» и «наконец-то» и с лязгом заперла двери.

Пробираясь за девочками по полутемной лестнице, я вдруг припомнила небрежно пролистанные мной картинки. Человек-лошадь, кентавр. Две руки, четыре ноги. Мантикор. Драконье тело, человечий торс. Грифон. Четыре ноги, два крыла. Легенда? Миф? А стангрев в их компании – не миф?

Извини, Сыч. За категоричное «Не бывает» извини. А мне, выходит, есть чему поучиться у язычника – дикаря. Спокойному приятию необычайного. Сомнению в собственных познаниях. Доверию природе – раз есть, значит, так надо.

Что ж, спасибо за науку.

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

Редда повела ушами, Ун приподнялся.

– А это мы! – от двери.

Я обогнул печку, отворил дверь.

Они пришли вдвоем – инга и всезнайка.

– Сегодня мы его уже разбудим, – сказала всезнайка и улыбнулась.

Хорошо она улыбается, деловитая лираэночка.

Пристроилась на своем месте – в головах кровати, инга привычно размотала повязки. Вместо аристократочки сегодня у нее был я.

– Мазь подай. Да не эту, вон ту. Ага… Подержи руку… Приподними… Хорошо. Ну, все.

Всезнайка чуть шевельнулась и открыла глаза.

– Готово.

Я не сразу понял, о чем она. Потом дошло. Парень. Она его разбудила.

Век кадакарский житель не поднимал, но дыхание изменилось. Напряженное сделалось дыхание.

Неудивительно. Очнулся непонятно где, кругом – чужаки, последнее, что помнит – как били его. В плену очнулся, среди врагов. А, коли слышит любопытство наше жадное – так еще хуже. Навообразит себе черт знает что…

– Как ты себя чувствуешь? – всезнайка легонько тронула его за плечо, и парень дернулся, будто по щеке хлестнули.

– Не бойся. Мы не причиним тебе вреда. Мы – марантины. Лекарки. Меня зовут Леттиса, а ее – Ильдир. А это – Сыч, он отнял тебя у толпы.

Парнишка все также лежал, не шевелясь, теперь уже откровенно зажмурившись.

Я подвинул марантин. Парень, подумал я. Ты ведь слухучий. Так услышь меня. Услышь. Прикрою. Ото всех и от всего. И не бойся. Никто не посмеет тебя обидеть, стангрев из Кадакара. Между тобой и бедой твоей встану. Не бойся меня.

Но ничего не изменилось. Только – шевельнулся он. Повернул голову к печке. Ясней ясного. Не трожьте. Уйдите. Один побыть хочу.

– Ладныть. Барышни марантины, откушайте чаю, – Сыч-охотник махнул рукой в сторону стола, – Горяченький, свеженький. Для вас готовлено.

Девицы – они тоже не дуры. Всезнайка, вздохнув, оторвалась от пациента.

– Спасибо, любезный. Пойдем, Иль, действительно…

А инга усмехнулась, глянув на меня, и бодро изрекла:

– Желаю горяченького. Мы с тобой заработали.

Они прошли к столу, уселись. Налил им чаю.

– М-м! – улыбнулась всезнайка, – Отличный чай, Сыч.

А инга сказала:

– Ты вот что. Работа у нас, Сыч. Много работы. Так что какое-то время мы приходить не будем.

Я кивнул. И к лучшему, по правде говоря. Парнишка-то стеснительный оказался. Меньше народу – скорее привыкнет…

Всезнайка добавила:

– С тем, что есть, Альсарена нормально справится. А если вдруг что серьезное – зовите нас. Прибежим.

– Оно понятно.

– Альсарена попозже зайдет, – инга отставила пустую кружку, – Спасибо, Сыч. Очень вкусный чай. Пошли, Летта.

Всезнайка оглянулась на закуток. Личико ее было грустным. Ну, конечно. Только-только привели пациента в относительный порядок, сейчас бы с ним пообщаться…

Но ты уж извини, дорогуша, не годится он пока для разговоров. Не доверяет нам парень. Не понимает, чего мы от него хотим.

– Пошли, – вздохнула всезнайка.

И они отправились восвояси.

А я занялся приготовлением второго завтрака для господина гостя. То бишь вытащил из мешка живого зайца, стукнул башкой об угол стола, спустил кровь в чашку. Подошел к койке.

Парень смотрел на меня огромными от ужаса глазищами. Пробормотал что-то неразборчивое, затряс головой, обеими руками делая отталкивающий жест.

– Ну, не хочешь – как хочешь.

В сени отнесу. На обед съешь.

– Э, а может, тебе меду дать, приятель?

Он снова отвернулся лицом к печи, и никак не реагировал на меня.

Ну, пусть. Пущай – того, привыкает. Напугался чего-то. Можа, вид у Сыча-охотника слишком звероподобен?

Извини, друг. Я, конечно, мог бы побриться, да только последним днем моим тот день станет, когда примусь я по свету разгуливать побритый да как полагается одетый. Да и тебе, тварочка кадакарская, в тот день не поздоровится.

Я согрел себе похлебку. Поел. И задумался. Че таперича делать, с парнем-то? Не понимает он лираната. Как пить дать – ни в зуб ногой. Может, найлерт попробовать? Или привлечь скудные мои запасы тильско-сканско-ингско-араготской мешанины? Слышит ли он? Вдруг, когда по голове попали – отбили чего? Может, несчастное это существо не чувствует ни моей неуклюжей преданности его лергоподобию, ни радостно-азартного марантинского интереса? Может, думает он, что его собираются убить? Не оттого ли испугался – дескать, и его – как зайца?.. Ну-ну, Сыч. Эт' ты, братец, хватил.

В закутке мне почудилось шевеление.

Так и есть. Парнишка, в чем мать родила, сидел, свесив с койки ноги, неловко подвернув зажатое лубком крыло.

– Выйти тебе? – махнул рукой, – Во двор, да?

Он угрюмо кивнул.

Я полез в сундук, достал теплый плащ из овчины, запасную обувь – мягкие ингские чуни. У него ж пальцы замотаны, сталбыть, Сычова обувка ему акурат впору придется.

– Давай-ка, накинь.

Осторожно обул, набросил на худые плечи плащ. Парень не сопротивлялся. И то хлеб.

– Вот та-ак. Ну, пошли теперь.

Его шатало. Бедняга вынужден был опереться о мою руку.

Вышли. Обогнули дом.

Парень отстранил меня – дескать, дальше сам.

– Сам, сам. Кто спорит. Вот, я отвернусь даже. Иди.

Он уковылял.

Обождав – ну, так, сколько положено, – я заглянул за угол. Мало ли что, вдруг гостюшке помощь требуется, руки-то тоже перебинтованы…

Э!

Гостюшка мой очень целеустремленно, раскорячив крылья, иногда заваливаясь в снег, куда-то шкандыбал. Небось, самому ему казалось, что он двигается уверенным быстрым шагом.

Я догнал его.

– Эй! Ты, парень, никак рехнулся? Куда направился? Замерзнешь к чертям!

Он вырывался, выкрикивая что-то по-своему. Я разобрал нечто вроде «таген».

– Во-во! Именно. Тагено аруат!

– Аррие! – взвизгнул он, – Онг аррие!

Что ему «хорошо»?! Истерика. Тьфу, черт.

Сгреб брыкающийся сверток из овчинного плаща в охапку. Стангрев потрепыхался малость, но Сыч-охотник заправил пташечку, добычу свою, подмышку.

– Цыц, недоносок. Регх. Регх, ясно?

– Такенаун! – бесновалась добыча, – Тууа, такенаун!

Щ-щенок. Дрыгайся-дрыгайся, да не визжи. Зажал ему рот, и эта тварь пребольно тяпнула меня за пальцы. Ах ты, пакость! Дал в лоб паразиту.

Что нашло на него? Зачем – удирать, в мороз, в снег, одежды же никакой – под первым кустом…

А, черт. Меня вдруг резко повело в сторону, в глазах потемнело. Что это?

Стангрев!

Стангрев, мать твою так…

И, не дойдя до крыльца шагов десяти, я ткнулся носом в пуховый свежий снежок…

* * *

Тишина. И в этой тишине – резкий, неприятный звук. Скрип снега под сапогами.

Голос. Боги, до чего знакомый голос!..

– Вставай.

Нет, Даул. Не встану. Я мертвый, разве не видишь? Стангрев из Кадакара сделал вашу работу.

Он бросил кому-то:

– Кончайте с ним.

И в уши ударил отчаянный крик парня, и я вскочил, и бросился…

И кулак Даула Рыка остановил зарвавшегося ученика, и презрительное:

– Щен-нок недоделанный, – было – как приговор.

Парню. И – мне.

Боль в вывернутых руках.

Туман, туман, густой, вязкий. Голос Даула:

– Сыч, значит? Охотник? Ну-ну. Мешок давайте.

И – на белом-белом снегу – комок черно-пестрый.

И красные пятна…

Вот ты и умер второй раз, Лерг. И опять – из-за меня. А я даже имени твоего не знаю, кадакарский житель… Легкой дороги… И впустую, впустую – четыре года и вся жизнь… Легкой дороги… Прости, парень. Прости, если сможешь…

Руки стянули за спиной. Я даже не пытался воспользоваться каким-нибудь из фокусов Тана и Рейгелара. Зачем? Пусть. Пришла пора платить. За Лерга. За этого беднягу из Кадакара. За веснушчатого новичка, что стоял на воротах тогда. Тогда, тогда…

Его имени тоже не знаю… Нашли ли его – тогда? И как его звали?

Серая мешковина прижималась к лицу, мешала дышать. Но мне было все равно. Все равно, что будет со мной. Мешок равномерно потряхивало – у этой лошади хорошая рысь…

Вот и кончится глупый бессмысленный бунт, вот и станет Энидар тем, кем хотел…

Лица, лица, лица кружились передо мной в странном танце.

* * *

Мама – вздыхает:

– Ах, Ирги, Ирги…

Отец – усмехается:

– Да будет тебе известно, арвараны – эмпаты. Впрочем, от ошибок никто не застрахован.

Великолепный Алуш – улыбается, как всегда:

– Не грызи себе печенку. Что было – было, что будет – впереди.

Эгвер – молчит. Хмурится неодобрительно.

Рыжий новичок:

– А мешок зачем?..

Зачем, зачем, зачем… Зачем ты спросил, мальчик? Зачем – нож в руке моей? Зачем оседаешь ты в пыль, и удивленно распахнуты твои глаза?..

* * *

Зачем все, зачем?..

Ну вот, кажется, и приехали. Мой мешок снимают и несут. Я слышу голоса:

– …неплохо спрятался.

– Да уж. Пришлось повозиться.

– Хозяин уже здесь?

– Со вчерашнего вечера.

– А знаешь, он все-таки не утерпел. Оброс.

– Ну да? Женой, детишками?

– Нет. Собаками и тварью какой-то. Представляешь – вроде как человек, только с во-от такими крыльями.

Собаки. Значит, их тоже… Ун, Редда… И закипает внутри бессильная ярость.

Меня вытряхивают из мешка, ставят у стены. По бокам – Тан и Даул.

Открывается дверка, и входят Рейгелар, Ойлан, его подручный. И, конечно, Энидар. Хозяин. Глава Семьи.

Энидар важно кивает и усаживается в глубокое кресло.

Рейгелар сочувственно качает головой и кладет на низенький столик обтянутый черной кожей ящик.

– Значит, Сыч-охотник? – говорит он, – Ну что ж, Сыч-охотник, побеседуем?

И открывает ящик.

Альсарена Треверра

Все-таки Этарда знала, что делает, приставляя к стангреву нашу троицу. Ильдир и Летта слишком загружены, чтобы всерьез заниматься находкой. До мая им надо успеть переделать уйму дел. И сразу, после экзаменов, получив вожделенные наколки, обозначающие принадлежность марантинскому ордену, девушки отправятся в мир вершить добрые дела. И стангрев попадет прямиком в руки Малене. В загребущие ее ручонки.

Остаюсь я. Здесь две версии – или Этарда вообще не принимает меня в расчет, так, нянька-сиделка при пациенте, или же наоборот, дает мне шанс проявить себя. Хм. Не знаю. Но своего не упущу, будьте уверены. Что бы там не предполагала Этарда.

И чего я вообще ломаю себе голову над таинственными действиями нашей настоятельницы? Окстись, Альсарена. Это в тебе кровь предков буянит. Повсюду мерещатся заговоры и провокации.

Вот и Сыч тоже. Не тот, за кого себя выдает. Почему не тот? Не местный, ну так он и не скрывает, что не местный. Говорит, что тил. Посмотрите на него – тил и есть. Здоровый, косматый, дикарь дикарем. Два слова связать – проблема, больше мычит и хмыкает. Однако, акцента никакого, у меня и то акцент заметнее. Выходит – не местный, но не из таких уж далеких краев. Здесь, на севере Альдамара, в основном альды живут, но с тех пор, как на трон в Арбеноре уселся тощий найлар, от южан-язычников вот уже двести лет нет никакого просвета. А где найлары, там и тилы. И арвараны. Странно, почему я еще не видела в Косом Узле ни одного арварана?

Экую широкую дорогу протоптали в Долгощелье. Целый проспект. То-то Сыч радуется. Однако, сдается мне, не злой он человек, вопреки первому впечатлению. Рявкнул для острастки, а мы и перетрусили… Надо сперва было помощь предложить, а не деньги совать. Но Летта сама ведь говорила – знаю его, мол, до денег, мол, жаден…

Все, праздные размышления побоку. Переложив папку и флягу с альсатрой в левую руку, я постучалась. Из глубины дома коротко взгавкнул кто-то из собак. Сыч не откликнулся. Я постучала погромче. Дверь едва заметно качнулась. Открыто?

Открыто. Наверное, вышел куда-нибудь ненадолго. Приоткрыв входную дверь, я шагнула в темные сени, на ходу ощупывая развешанные по стене предметы. Слышно было, как в комнате взлаивают и колотят лапами собаки.

– Редда, Ун, это я.

На всякий случай. Кто знает, как поведут они себя в отсутствие хозяина?

Тут я споткнулась. Потеряла равновесие, стукнулась локтем. И пребольно. Ч-черт… Под ногами путалась какая-то вялая груда. Справа я нашарила ручку двери и с силой толкнула. Дверь в комнату распахнулась. Кувырком выкатились собаки, и – уф-уф! – ав-ав! – бесцеремонно затолкали меня носами, затоптали лапами, оттеснили в сторону и принялись теребить валявшуюся на полу кучу одежды. Я ничего не понимала и старалась удержать в руках папку, флягу и футляр с письменными принадлежностями. Потом одна из собак метнулась к входной двери и забарабанила лапами. Другая продолжала возиться с тряпьем, а из-под тряпья показались два огромного размера меховых сапога.

Ай, мамочки!

Тут я пороняла все свое барахло и бросилась к сапогам. Сыч! Господи Боже мой, Сыч, ничком на полу, целиком заваленный старой одеждой и пустыми мешками. И абсолютно мертвый…

Нет, вроде бы не совсем мертвый… или совсем? Путаясь в шевелюре и бороде, я пыталась нащупать биение пульса под челюстью. Есть? Есть! Живой!

Ну и напугал же он меня. Теперь я расслышала дыхание. Легкое-легкое – эльфы так дышат, а не здоровенные мужиканы. Что с ним такое? Ранен? Я пошарила, скидывая дурацкое тряпье. Нет, чисто. Может, сердце? Пульс… Отличный пульс, чуть-чуть, правда, замедленный. Да что с ним, Боже ты мой! Летта бы сразу определила, а я вот… Здесь темно! Ничего не видно! Собаки еще мешают… И вообще, мне кажется, он спит.

Спит? Набрался, что ли? Я принюхалась. Нет, не пахнет. Косматый пес, поскуливая, тыкал хозяина носом. Другая же собака, остроухая Редда, прыгала на дверь и явно просилась наружу. Я перестала тормошить Сыча и попыталась собраться с мыслями. Надо срочно привести его в чувство. Окатить водой? Нашатырь? Уксус! В аптечке, оставленной для ухода за стангревом, должен быть уксус. Я вскочила и кинулась в комнату. Ун заскулил мне вслед.

Я завернула за печь… Постель пуста. Одеяло откинуто, простыня смята, стангрева нет. Чашки, плошки и бутылочки, расставленные на табурете возле постели, смотрелись пронзительно одиноко. Прогоревший фитилек в светильнике прыскал искрами и грозился обвалиться.

Где больной?!

Сбежал? Только-только вывели его из сна, а он сбежал? Стукнул хозяина чем-то тяжелым по голове… Да нет! Тяпнул своими зубищами. И сбежал. Почему? Почему?

Я механически сняла нагар. Нашарила среди бутылочек склянку с уксусом, вернулась в сени.

– Эй, Сыч. Хозяин, проснись.

Уксус не действовал. Сыч только вздохнул поглубже и продолжал спать.

Куда эта тварь его укусила? В шею? В руку? Точно, вот две ранки на ладони. Никакой благодарности у твари! Выхаживали его, столько мороки… А он очухался и сразу – цап! Словно скотину безмозглую… О! Кольну-ка я Сыча иголкой. На Черноуха, помнится, подействовало безотказно.

Я отстегнула фибулу. Булавка проткнула рукав и вошла в плечо. Сыч слабо вздрогнул.

В следующее мгновение перед лицом у меня взметнулась пара сапог, ворох тряпок прокрутился колесом, я шарахнулась и неловко села на собственные пятки. В темноте коридора что-то ухнуло, треснуло, из угла веером полетело барахло. Я зажмурилась.

– …ты?

– А?

– Черт!

Ну и булавка у меня. Лежало тело бездыханное и – на тебе – фейерверк…

– Черт, черт! – Сыч озирался, смахивая с плеч обвалившиеся ремни, мотки веревок и лыжные палки.

Потом уставился на меня:

– Парень где?

– Не знаю. Сбежал. Тяпнул тебя и сбежал.

– Баф! – рявкнула Редда, кинулась от двери к хозяину, потянула за рукав. В рукаве затрещало.

– Редда?

– Ваф!

Сыч поднялся, цепляясь за стену. Его шатнуло.

– Погоди… Тебе плохо? Голова кружится?

Он потрогал стену рядом с собой и ухмыльнулся вдруг.

– Вишь… К печке привалил… Силенок-то хватило – в сени затащить да к печке привалить… Чтоб не замерз, сталбыть.

– Кто?

– Я, сталбыть.

– Кто привалил?

– Кто? Парень, козявка крылатая… Где этот недоумок, Редда?

– Ваф! Ваф! – и – к двери.

– Отпусти ее… как тебя… барышня.

Я отворила дверь, собака вылетела наружу. Метнулась за дом и исчезла.

Сыч помотал головой.

– Крепко он меня… Никак не оклемаюсь. Че таращишься? Пойдем искать. Далеко он не убежит. Дьявол! Сколько я тут валялся?

– Не знаю. Летта с Ильдир вернулись, и я почти сразу отправилась сюда.

– Никак не меньше получетверти. Замерзнет, щенок. Ну-кось, двигай, барышня. Хозяюшка его отыщет.

Сыч еще раз тряхнул головой и шагнул к двери. Я выскочила за ним. Сыч двинулся туда же, куда и Редда – за дом.

Я, конечно, не следопыт, но без всякой собаки отыскала бы беглеца. Девственно чистый покров пропахала взрытая борозда – кто-то тут плелся, едва переставляя ноги. Вдобавок, по обеим сторонам борозды снег словно ножом изрезали – это оставили след концы стангревских крыл.

Было видно, где он падал и возился в сугробах, как-никак, снегу здесь намело почти по колено. Впереди, из-за деревьев, донеслось Реддино «Ваф!»

– Нашла, – пробормотал Сыч и ускорил темп.

Я еле поспевала за ним, подобрав юбки и стараясь наступать в широкие охотниковы следы.

Да, Редда его нашла. Эта черная каракатица под кустом – наш кусачий стангрев. Мы прибавили шагу.

Стангрев лежал, скорчившись, головой в колени, в раковине собственных крыл, больное, однако, сверху. Крылья кое-как обтягивал охотничий плащ, но там, внутри, парень был абсолютно наг, если не считать меховых унт на ногах. Сейчас он более чем когда либо походил на летучую мышь. Крылья закрывали бы его со всех сторон, если бы одно не было связано.

Я потянулась посмотреть, как он там, жив ли, нет ли, но Сыч сгреб свою добычу в охапку и медвежьими прыжками припустил к дому. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним. Впереди, часто оглядываясь, бежала Редда.

Сыч ворвался в дом, гаркнув через плечо, чтобы я закрыла двери. Свалил добычу на постель. Принялся разгибать руки – ноги. Я нырнула Сычу под локоть и, наконец, добралась до пациента.

Живой, мошенник, живой! Холодный, конечно, как труп, но новых обморожений вроде нет.

– Я разотру. Разожги огонь посильнее. Нужно тепло, как можно больше тепла.

– Сам знаю. Чем будешь растирать, ручонками? На-кось вот.

Он пошарил где-то за койкой и вытащил объемистую бутыль с прозрачной жидкостью, отвинтил пробку – по комнате мигом распространился ни с чем не сравнимый аромат. Арварановка, да еще не разбавленная. Она же горит не хуже масла.

Сыч утопал греметь дровами. Я хотела плеснуть арварановки на ладонь, но не решилась. Не очень-то потрешь нашего приятеля арварановкой. Там, где на нем не намотаны бинты, полно едва заживших порезов и ссадин. Еще разъест, новые язвы образуются. Нет уж, лучше ручонками, аккуратненько.

Ух, ты мой холодненький. Зубастенький, крылатенький. Дракончик ты мой. Что же у тебя на лапках-то ногти человечьи? Когтищи бы в самый раз подошли.

Печка гудела, раскаляясь. Я расстегнула и сбросила плащ. Вернулся Сыч.

– Что, взмокла? Давай теперь я. Что это ты… того, в сухую?

– Нет, нет. Не надо арварановкой. Раздражение начнется. Вот, лучше мазь. Вот эта.

Сычовы ручищи принялись месить беднягу так, что кровать закряхтела. Беглец мало-помалу приходил в себя. Скукожил лицо, сморщился и тихонько заскулил сквозь зубы.

– Не нравится нам. Не нра-вит-ся. Ха-арактерец у нас. Са-мо-сто-ятельные мы. Ты у меня покусаешься еще… да-да, покусаешься. Ишь, оскалился. Клычата выставил. Я те поскалюсь, к-козявка крылатая…

Я оставила Сыча работать, а сама отошла в комнату. Собрала рассыпавшуюся папку, пенал, флягу с альсатрой. Альсатра – как раз кстати. Нашла среди посуды ковшик, налила вина, поставила греться. Из-за печи доносилась Сычова воркотня, прерываемая стонами и возмущенными вскриками. Похоже, стангрев окончательно очнулся. Не дав вину закипеть, я перелила часть в кружку и понесла больному. Больной извивался на постели, отбивался от Сыча, скулил, шипел и что-то выкрикивал. Увидев меня он резво подтянул колени к груди и свернулся в клубок.

– Альсатра, – сказала я, – попробуй заставить его выпить.

Сыч взял у меня кружку.

– Ну-ка, парень…

Парень лягнул ногой, но промахнулся. Сыч ловко прижал его коленом, схватил за волосы и влил в разинутый рот содержимое кружки. У того только зубы лязгнули.

Хоп! Сыч зажал в кулак всю нижнюю часть лица стангрева, чтобы тот не вздумал плеваться. Другой рукой он крепко держал стангревские космы. Худющие перебинтованные пальцы вцепились в волосатое запястье. Поверх них затравленно сверкали глаза.

Ну и зрелище. Я поспешно наполнила кружку и процедура повторилась. На этот раз больной сражался не так отчаянно. Альсатра – крепкое вино, и бродяге нашему немного было нужно. Он зажмурился и длинно втянул носом воздух. Получился звучный, жалобный всхлип.

Сыч выпустил свою жертву. Стангрев откинулся на подушку, закрыв ладонями лицо. Локти, острые как колья, уставились в потолок.

– М-м-м… – застонал стангрев, – Такенаунен, такенаунен, такенаунен…

– Че? – Сыч скривился. – Э, опять свою шарманку про трупы завел.

– Какие-такие трупы?

– Да он все время повторяет. Ну, вроде как на найлерте… того, похоже. Сама вон послушай. Эй, ты, козявка! Таген… как там дальше?

Забинтованные пальцы раздвинулись. Показались глаза – черные, мокрые, как две только что посаженные чернильные кляксы.

– Такенаунен… – прошептал стангрев и вдруг расхохотался. Смех был ужасный, рыдающий, истерический. У меня волосы дыбом встали. Я снова схватилась за кружку.

– Сыч, напои его. Напои допьяна. Нельзя же так… сумасшедший дом какой-то…

Бац! У Сыча были свои методы. Бац!

Хохот прекратился. Стангрев схватился за горящую щеку.

– Пей, козявка. Пей, а то еще схлопочешь.

Выпил покорно.

– То-то. А то взял моду – не слушаться. Истерики закатывать, кусаться. Я те покусаюсь!

– Ик! – сказал стангрев. Поднял брови, удивленно поглядел на нас. И снова: – Ик!

– Полегче тебе? – Я наклонилась. – Отпустило?

Он смотрел на меня, как испуганное животное. Я сунула ему под нос очередную порцию.

– Ну-ка, еще выпей. Вот хорошо. Вот умничка.

Он обеими руками принял кружку. Выпил сам, ни я, ни Сыч пальцем к нему не притронулись. Вернул мне пустую кружку, буркнул что-то по-своему и зашмыгал носом.