Текст книги "Что-то остается"

Автор книги: Ярослава Кузнецова

Соавторы: Александр Малков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

Альсарена Треверра

– Вот расскажу Розе, чем вы с Сычом сегодня ночью занимались – она тебя никогда больше в библиотеку не пустит.

– Да ты мне просто завидуешь, – пробормотала я.

Несмотря на интенсивное лечение, меня еще немного мутило.

– Изнемогаю от зависти, – фыркнула Летта.

– Так что дальше-то было? – спросила Ильдир.

– Да, собственно, все. Отогрели мы его, напоили альсатрой.

– Сами приняли, – вставила Летта.

– Переволновались мы! Еще бы чуть-чуть – и замерз бы парень. Сыч за него очень переживает. Сыч – тил, и явно перегружен найларскими предрассудками. Закон гостеприимства, то, се…

– Никакие это не предрассудки, – обиделась Иль.

Она ведь у нас инга, бывшая язычница.

– Извини, – поправилась я, – Конечно, не предрассудки. Древние мудрые обычаи. Сыч считает стангрева гостем, а гость у найларов – чуть ли не родня. Да и вообще, мне кажется, устал Сыч от одиночества, вот и трясется над парнем, как над дитем собственным.

– Женился бы, раз устал от одиночества.

– Да кто за него пойдет, за тила-то косматого? Чужак все-таки.

– Я бы пошла, – сказала Ильдир.

Мы с Леттисой уставились на нее.

– Вот и иди, – фыркнула Летта, – Самое милое дело. Обед варить, портянки стирать. Детишки, опять же…

– Да что ты на меня нападаешь-то?

– Я нападаю?

– Тише, девочки. Летта, Иль, успокойтесь.

– А что она гадости говорит?

– Никакие не гадости. Милое дело, говорю. Как раз для тебя.

– Что вы спорите? Сыча делите? Фигушки вам. Мне он самой нравится.

Теперь они уставились на меня. Похоже, приняли всерьез.

– А как же Норв? – спросила Иль.

– Норв, – я отмахнулась, – Он все время в отлучке. Я не нанималась его ждать.

– Ну и стерва же ты, Альса, – опять обиделась инга. – Он все для тебя делает. Подарочки возит. Обхаживает. Сам красивый такой, веселый.

– В дело тебя взял, – подпела Леттиса, – В поставщики зовет. Что, контрабанда надоела? Уже не романтично?

Забавно, что если Летта подначивала меня просто так, из любви к искусству, то Иль расстраивалась от чистого сердца. Шуток на подобные темы она не принимает.

– Ладно тебе, Иль, – Летта похлопала нахохлившуюся подругу по плечу, – Альса, конечно, стерва, но к Сычу ходит только из-за стангрева. Она собирается стать первым в истории стангревоведом. Звучит-то как – стангревовед!

Ильдир хмыкнула. Я тоже хмыкнула. Летта в курсе моих амбиций. Ладно хоть – не говорит, что это глупости и пустая трата времени.

– Нам пора в больницу, – напомнила Ильдир.

Девушки начали собираться. У двери Леттиса оглянулась.

– А ты что, так и будешь валяться целый день?

– Нет. Пойду в библиотеку. Мне нужно поработать со словарями.

– Со словарями?

– Между прочим, – я села и спустила ноги, – я систематизирую стангревский язык. В основе своей он использует старый найлерт.

– Да ты что! Серьезно?

– Серьезно. Между прочим, мы с Сычом почти понимаем стангрева. Он говорит на искаженном старом найлерте.

– Сыч говорит на искаженном старом найлерте?

– Стангрев!

– И Сыч его понимает?

Тут я задумалась. Мне впервые пришло в голову – откуда тильскому охотнику известен старый найлерт, забытый язык, настолько не похожий на современный, насколько мертвый лиранат не похож на современную общепринятую речь? Древними языками владеют образованные, и, как правило, очень богатые люди. Или церковники. Но охотник-варвар…

– Слушайте, девочки… А ведь и правда. Я, конечно, вчера пьяна была, но я помню. Он говорил на старом найлерте. Он даже первый сообразил, на что похожа стангревская речь… Ой, девочки! Он же записывал вместе со мной!

– Сыч?

– Ну да! Записывал! Где моя папка?

– Какая папка?

Я соскочила с постели. Принялась рыскать по комнате. Иль и Летта недоуменно переглядывались.

– Моя папка! С записями! С рисунками! Где она?! Вы брали ее с собой?

– Не было никакой папки.

– Забыли! Ах, незадача… Там же все записано, все слова… надо срочно бежать в Долгощелье.

– Не выдумывай, Альса. Завтра сходишь и возьмешь.

– Нет, сегодня! Я не могу работать без моих записей.

– Ну, все. Вожжа под хвост, – Ильдир только руками развела, – Вот ведь лираэнское упрямство.

– Шла бы ты лучше после обеда, – посоветовала Леттиса.

– Почему это?

– По кочану! Потому что ты вносишь разлагающий элемент. Почему тебе можно, а другим нельзя? На службах ее нет, в трапезной ее нет, дома не ночует – что за бардак? Хочешь с Этардой побеседовать?

С Этардой беседовать я не хотела. По собственному опыту знаю, что после такой беседы я целую неделю, а то и больше, не смогу вернуться в нормальное состояние. Этарда влепит мне такой заряд благости и кротости, что все мои грандиозные планы полетят насмарку.

Нет уж, лучше пойти на обед и отстоять молебен. Себе дороже.

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

Что-то происходило.

Крики. Вой.

Хохот сатанинский.

Рычание.

Собаки.

– Ар! Ар, зверье! – горло перехватило.

Я приподнялся, плюнул в снег. Попробовал понять, что делается.

Ун и Редда вернулись, а в сторону Косого Узла резво улепетывали, по-моему – трое. Ух, черт, не башка, а храмовый колокол… Парень где?!

Вон, под окошком… Э! Окошко. Окошко было выбито. Высадили мне окно, братцы. Собаки? Нет, не собаки. А ентот, с позволения сказать, симулянт.

Припав на колено, опершись обеими руками о землю, он застыл в несколько странной сей позе, живописно обвешанный остатками рамы.

– Жив?

Улыбка ему не удалась. Губы он закусил от боли.

Так и есть. Акурат на больное крыло раму нацепил.

Боги великие, ну и рожа у него!

– Ну-ка. Вот та-ак… Давай в дом.

Колода для рубки дров. Дверь подперли. Сучий потрох, к черту.

Покатилась в снег.

Дверь. Сени.

Дверь.

Держась друг за друга, как двое развеселых гуляк, мы добрались до койки. Собаки путались под и без того заплетающимися ногами. Я шуганул их.

Эка, парень. Синячище во всю левую скулу, глаз заплыл, кровь на губах…

– Что было, черт побери?

– Они пришли, – сказал парень, – Они напали. Я вышел.

– В окно?

Впрочем, к двери-то колоду привалили.

– В окно… Ауара!

– Ну-ну, уже все. Все уже. Больно?

– Нет.

Лубок я вроде бы вернул на место. А кость, кажется, не сместилась. Повезло.

– Боли нет совсем?

– Совсем. Спасибо.

– А дальше?

– Я вышел. Крыло зажало. Они… испугались. Сначала. Потом…

И так ясно. Сообразили, что тебе не двинуться. Палками, небось, орудовали.

– Палки?

– Палки.

Боги, боги…

Полез меня спасать, ишь ты… Вот такой у нас трус. А также предатель.

– Послушай, друг. Ты вышел в окно – сам. Не выпустил собак – почему?

Он поморгал удивленно, обдумывая. Потом гордо вскинул голову:

– Не догадался.

Ах ты, чертушка…

– Резво они драпали, э? То есть – быстро бежали они?

Фыркнул, напрягся, втянул воздух сквозь сжатые зубы.

– Что с ребрами? Какого черта! Зачем? Мозгов нет совсем!

И тут он изрек такое…

Я сперва даже решил – ослышался.

– Они бы тебя съели.

Я переспросил. Потом уточнил, путаясь в тяжеловесных конструкциях.

Оказывается, парнишка был уверен, то есть, все аблисы знают, что трупоеды едят друг друга с тою же легкостью, с какой – животных. Плоть ведь у всех одинакова, а убийство есть убийство.

– Ну, ты даешь! – только и смог выговорить я.

И принялся объяснять.

Да, трупоеды убивают и едят животных. Да, трупоеды убивают друг друга. Но друг друга они не едят. Мертвые тела хоронят. Сжигают, закапывают… Нет, ни кусочка не съедают. То есть как зачем тогда убивать? О боги…

Ну, вот, например, есть я. А у меня есть враг. И мы встречаемся с ним лицом к лицу. Либо он убьет меня, либо мне повезет больше. Затем, что, если я его не убью, он убьет меня. Оправится от раны, кости срастутся – и убьет.

Нет, малыш, не всегда можно помириться. Бывает – никакие старейшины не помогут. Не только когда месть. Хотя чаще всего – именно она. Но главное – другое. Простить, забыть, плюнуть – трудно. Убить – проще. Такие уж мы, трупоеды. Проще – убить. Покончить – раз и навсегда.

Он долго молчал. Потом поглядел в лицо мне.

– А твой враг… Ты его не убил? Еще – не убил?

Ишь ты. Слухучий, чертяка.

– Нет. Они… Они меня пока не нашли.

– Они? Их много?

– Много. Я – стоящий на Лезвии. Вопрос времени, парень. Знай это. Когда я скажу, тебе нужно будет…

Черт, что же я сделал! Найди они меня сейчас – мальчишка тоже попадет под удар…

Но не могу же я ему сказать: «Топай отсюда, друг аблис», – когда только что, утром сегодня…

– Стуро, – сказал он.

– Что?

– Стуро, – рука его легла на мое запястье, – Стуро мое имя. И я остаюсь. Спать буду – там, – кивнул на мою подстилку.

Я тупо таращился на него, а этот, с позволения сказать, аблис, перекосил избитое лицо в улыбке, продемонстрировав правый клык.

Я высвободил руку.

– Ты что? Мозгов нет? Я же сказал…

– И я сказал, – перебил он. – Я хочу остаться. Я – гость.

Сволочь ты, а не гость.

Все ясно. Решил сдохнуть таким способом. Это вам, дорогие мои, не в сугробе померзнуть. Это – «кошачьи лапы». Гарантия.

Впрочем, откуда ему знать о нгамертах? А объяснять – только убеждать сопляка в правильности выбора… Вот тварь!

Что же мне делать с тобою, аблис по имени Стуро?

– Аре гварнау ла ир, – заявила между тем крылатая козявка, прижав руку к груди между ключиц.

И я чуть не залепил ему по физиономии. Для симметрии, а то ишь – рожа на сторону.

Чует он меня. Слышит. Гварнайт он. Да кто тебе дал право в душу мне лезть, ты! Вытаскивать тайное, задавленное, приваленное сверху здоровенным булыганом, да еще перед носом у меня трясти – вот, дескать, не спрячешь!

А он вдруг, даже как будто с отчаянием – вцепился зубами в свое запястье – рванул… И протянул ко мне руку.

На пол упала тяжкая темная капля. Другая.

– Ты… зачем… нельзя мне… – а пальцы уже выдергивали из ножен дедов подарок, помнивший, как это делается…

Лезвие – словно истосковалось за почти двадцать лет – жадно лизнуло ладонь. И кровь моя смешалась с кровью аблиса Стуро.

– Смотрите, Вышние…

Это не я говорил. Не я. Тот внутри, что выбрался из-под своего булыгана, осатаневший от одиночества; а как иначе, нельзя иначе – не для связки оно, Лезвие… Сорвешься сам – сам и сорвешься, а еще кого-то с собой тащить…

Но выбравшийся на поверхность поднакопил силенок там, под камнем, под плитой, что на кладбище ставят, и легко справился с Ирги Иргиаро, на деле тоже воющим ночами на луну. Он – дорвался. Дорвался. И тяжело, как капли на половицы, падали слова:

– Вот мы пред вами, Вышние…

– Пред вами…

– Отныне – спина к спине…

– Спина к спине.

– Твоя кровь – моя кровь, брат мой…

– Едина кровь наша.

– Твоя жизнь – моя жизнь, брат мой…

– Едина жизнь наша.

– Твоя боль – моя боль…

Черт возьми, что мы делаем! Теперь постоянно – оглядываться, от тени собственной шарахаться, бояться – за двоих…

А капли все падали, падали…

– Мы – братья на Крыльях Ветра, – сказал он, и улыбка снова перекосила опухшее лицо.

Это, видимо, их собственное дополнение к обряду. Остальное-то совпадает – как с найларом братаешься… О чем я думаю, боги! Дурость какая.

– Парень…

– Стуро, – строго поправил он. – Ты мое имя знаешь. По имени меня зови.

– Стуро так Стуро, – он явно чего-то ждал. Чего? Имени? – Я же говорил. Ирги. Ирги Иргиаро.

– Ирги, – сказал он и слабо фыркнул, – Трупоед, брат мой на Крыльях Ветра.

– Зачем? – все-таки спросил я.

Глупо, как глупо… А глупей всего – этакая самодовольная радость там, в глубине – у меня теперь снова есть побратим…

Он пожал плечами, кивнул на потолок:

– Они знают.

Ну, они-то, может, и знают…

– Эй, козявка. Нет, ты в глаза мне смотри, – уцепил его за подбородок, – Ты понимаешь, что сделал?

Вдруг у них, у аблисов, по-другому относятся к этому? Вдруг им побрататься – что познакомиться. Сказал же он имя свое…

– Да, – ответил он негромко и спокойно, – Волю богов нарушил. Изгнанник – вне закона. Изгнанник – один над Бездной. И боги смотрят на него. И смеются.

И что-то лопнуло во мне. Взлелеянный камень с влажным хрустом разломился пополам, и тот, что сидел под камнем, сказал:

– Ты – не один. Двое нас, Стуро. Над Бездной. Спина к спине.

И пропади все пропадом!

Альсарена Треверра

Кровь на снегу. На свежем снегу – свежая кровь. Расплывающийся ржаво-алый пунктир. И опять – натоптано, натоптано… Лошадиных следов я не заметила, зато человечьих – хоть отбавляй. Кто-то шастал здесь уже после нас.

Чья это кровь?!

Следы туда, сюда, друг друга пересекают – ничего не поймешь.

Куда шел окровавленный – вверх, в Долгощелье, или вниз, в Косой Узел? Один ли он был?

Быстрее! Я почти бежала, хватая ртом воздух. Что там опять стряслось? Меня ведь не было от силы четверть. Опять стангрев что-нибудь учудил?

Избушка. Дым из трубы. Снег на дворе изрыт, истоптан, обильно окроплен красным. Какие-то ошметки, лоскуты… Разодранная одежда?

Здоровенная колода, иссеченная топором, валялась в двух шагах от крыльца. Ступенька исцарапана. Одно окошко выбито, вырвано вместе с рамой. Заткнуто какой-то дерюгой.

– Сыч! Эй! Господи, что у вас?

– Баф! – донеслось изнутри. Я уже различала собак по голосам. Это Ун.

Дверь не заперта. Едва я ворвалась в темные сени, как дверь в комнату отворилась. Громоздкая фигура заслонила слабый свет.

– А-а, барышня. Че прибегла-то?

Он посторонился, пропуская. Я старалась отдышаться.

– Что у вас? Что случилось?

– Тихо, тихо. Все в порядке. Ничего особливо не случилось.

Лохматый Ун подошел поздороваться. Остроухая Редда выглянула из-за печи, махнула хвостом и скрылась.

На Сыче крови вроде бы не видно. А вот одежда в беспорядке. Рукав лопнул по шву. Правая ладонь тряпицей замотана. Сам весь какой-то взъерошенный. По лицу ничего не поймешь – сплошные заросли. Нос только торчит. Хороший нос, большой.

– Не случилось? Во дворе повсюду кровь! Где Мотылек, то есть стангрев?

– Дак где ж ему быть? На койке, где положено…

Я обогнула Сыча и заглянула в темный закуток за печкой. Редда и Мотылек. Оба сидели на койке рядышком. Стангрев шаркал ногами, нащупывая обувку. Выглядел он ужасно. Левая сторона лица надулась, почернела. Глаз потонул в опухоли. Вывернуло разбитые губы. Правую щеку украшала лихая ссадина – наискось, от виска до подбородка. Обрамляла эту живопись эксцентричная прическа, напоминающая взрыв смоляного котла. Господи, да он же избит! Жестоко, жестоко избит!

– Кто это сделал?

Ах ты, бедный мой. Что ж тебе так не везет? Взяв в ладони его лицо, поворачивала так и эдак, определяя повреждения. Синяки внятно-круглые, ровные. Нанесены не рукой, а, скорее всего, палкой. Точно, в парня тыкали палкой, причем большей частью в лицо. Наверно, хотели выбить глаза.

Стангрев покорно позволял себя осматривать. Отстранился, только когда я попыталась раскрыть ему рот, чтобы посмотреть целы ли зубы.

– Мы тут поправили сами, что смогли, – бурчал за спиной Сыч, – Но ты – того… глянь все ж таки сама.

Крылья косым крестом лежали у стангрева за спиной. Больное заново обмотано бинтами. Ясеневые рейки если и были смещены, сейчас находились в правильном положении. На плечах и на крыльях добавилась уйма новых царапин. Все, однако, аккуратно промыты и смазаны бальзамом.

– Кто его избил, Сыч?

– Кто? Да сам постарался.

– Сам себя изметелил палкой?

– Да не… Это я насчет крыла. В окно он вышел.

– Сбежать хотел?

– Не. Меня спасал. От съедения.

В голосе охотника явственно прозвучала самая настоящая отцовская гордость. Задавая вопросы, я глядела на Мотылька. Он рассматривал свои колени.

– От чего он тебя спасал?

– От съедения. Меня жрать пришли… енти. А тут козявка наша как выскочит… Окно своротил, воет… Они и задали стрекача.

Ничего не понимаю.

– Кто тебя есть собрался? Звери?

– Хуже, – торжественно объявил Сыч. – Трупоеды.

Я обернулась. Он стоял в вальяжной позе, облокотившись на печь. У ног его сидел Ун.

– Чего ты ухмыляешься?

– Да так…

Он пожал плечом, продолжая ухмыляться. В кудлатой бороде блестели зубы. Такой сам кого угодно съест.

– Мотылечек…

Я присела на корточки, снизу заглядывая в склоненное лицо.

– Почему ты молчишь? – спросила я на старом найлерте, – Кто тебя… Кто сделал это?

– Такенаунен.

Он взглянул поверх моего плеча на охотника. На Мотыльке было накручено старое шерстяное покрывало. Из-под покрывала торчали голые мальчишечьи колени. Я встала, пошарила на полке с лекарствами. Нашла микстуру, сильное обезболивающее средство.

– Сыч, принеси-ка воды.

Сыч ушел. Я снова присела на корточки.

– Трупоеды, Мотылек. Э-э… с какой целью они приходили?

Стангрев проговорил что-то непонятное. Потом я разобрала «моя вина». Потом – «приходили за мной» или «из-за меня».

Вернулся Сыч с чашкой воды. Я накапала туда микстуры.

– Пей, Мотылек. Горько? Пей, надо выпить. Это лекарство.

Выпил, хоть и скривился. Я освободила его от чашки. Взяла в руки обе его ладони – узкие, длиннопалые, заново перебинтованные.

– Им нужен был ты, Мотылек? Они хотели тебя забрать? Убить?

Стангрев мотнул головой.

– Нет. Не меня. Его.

– Дак того… Померещилось парню с перепугу, – влез Сыч на обыкновенном вульгарном лиранате, – Кайд ко мне заходил. С Ольдом да с Рагнаром. Зашли – того. Побалакать. Слово за слово… Ну, сцепились. А тут птаха наша налетела. Они перепужались и – бежать.

– Ага. А прежде, чем убежали, излупцевали парня палками.

– Дак того… Мне по маковке спервоначалу тюкнули. Ну, я с копыт долой. А парень уже потом набежал. Мы ведь с Кайдом – вроде как недруги. Супротив друг друга, сталбыть. Неслух ентот – вообче никаким боком, не совался б в чужие дела – шкуру б сберег.

Я недоверчиво покачала головой.

– Кайд что, пьяный был?

– Да тверезый небось бы не попер. Залил глаза и вперед.

– Я, конечно, не знаю, какие у вас там отношения с Кайдом…

– Да как у кошки с собакой.

– Такенаунен, – вдруг сказал стангрев, – Трупоеды приходили убить. Приходили убить его, – он мотнул головой в сторону Сыча.

– Брось, – перешел Сыч на старый найлерт, – Просто злоба. Пьяные, злые. Глупость, – Сыч посмотрел на меня и пояснил на лиранате: – Для парня что пьяный Кайд, что медведь-шатун – все едино. Непривычный он к дракам-то.

Тут стангрев опять сказал что-то непонятное. Звучало оно как «аре гварнау». Он повторил это несколько раз.

– Аре гварнау? – я нахмурилась, – Гварнэйн? Что это значит?

– Гварнарэйн, – поправил стангрев, – Слышать, – он дотронулся до своего уха, – Видеть, – коснулся глаз, – Гварнарэйн, – прижал ладони к груди чуть выше повязки.

– Чувствовать?

– Чувствовать, – он посопел, подбирая слова, – Да. Похоже. Почти. Чувствовать, что чувствует… другой. Гварнарэйн.

– Он слухучий, – встрял с объяснениями Сыч, – Как енти, с хвостами. Арвараны всякие. Оборотни там…

– «Слух сердца»! Вот что это значило.

Стангрев – эмпат. Я не удивилась. Каким-то образом мне это уже давно было известно. Сейчас сей факт просто сформулировали.

– Значит, ты э-э… слышал (ире гварнае), что трупоеды собирались убить Сыча?

– Я слышал. Слышал. Хотели убить. Из-за меня.

Я поднялась с корточек. Выпрямила немного затекшую спину.

– Поговорю-ка я с Кайдом.

Сыч отлепился от печки и растопырился в проходе.

– Да брось. Того. Пошто тебе в енто дело лезть? Сам с им побалакаю. По-свойски. Наши енто дела, мужские.

– Все ясно. Побалакает он. По-мужски, значит. Ну-ка, пропусти меня!

– Э, э! Остынь-ка, – он схватил меня за плечи, придерживая, – Ты че, того? Шум-то к чему подымать?

Я прищурилась.

– Можно и без шума. Сделаю заявление Боргу от имени Бессмарага. Общественный суд.

Сыч закатил глаза.

– О боги! Этого только не хватало.

– Знаешь, друг мой, это не твое личное дело. Это – вандализм, причем ужасающий. Закона о равноправии и достоинстве любого разумного существа никто не отменял еще со времен колонизации. Альдамарский король его подтвердил, когда всходил на трон. Это – основа нашей цивилизации, Сыч. Мы просто не имеем права превратить это безобразие в обычную деревенскую дрязгу.

Сыч оскалился. Пламенная моя речь задела его, но эффект оказался прямо противоположный. У него словно зубы разболелись, такую гримасу он состроил.

– Лираэночка, – сказал он устало, – Цивилизованная ты моя. Законопослушная. Ладно, сделаем по-твоему. Суд, громкие речи. Общественное порицание. А на следующую ночь случайно загорится дом. И сгорит дотла. Мы с парнем, может, выберемся, а может – нет.

Я невольно отступила. Он продолжал держать меня за плечи. Какие тяжелые руки!

– Матери Этарде потом скажут: «Да мы! Да ни в жисть! Да никаким боком!» До короля дойдешь? Пф! Всю деревню оцепить, мужиков строем – на каторгу? Здесь не город, барышня. Глубинка здесь. Кадакар. В Кадакаре сгинуть – легче легкого.

Горло у меня перехватило. Он прав. Он абсолютно, безнадежно прав.

Я закрыла лицо ладонями.

– Боже, что за мир!.. Что за дикость!..

– Ну-ну. Давай-ка я тебе – арварановки, поправиться, м-м?

Я проглотила липкий ком. Тряхнула головой.

– Нет. Спасибо. Это… лишнее.

– Ну и ладныть, – в голосе его снова появилась эдакая тягучая ленца, – Арварановка, она – того. Штука забористая. Пойду-кось я, взгляну, как там окошко поправить.

И он наконец освободил дорогу, но мне уже расхотелось бежать за справедливостью. Я вернулась к стангреву, по-прежнему сутулившемуся на койке. Он кутался в свое покрывало, обеспокоено поглядывая здоровым глазом. Редда привалилась к его правому боку. Я села слева.

– Ну и разукрасили тебя!

В ответ – непонимающая вежливая улыбка. Ага, зубы целы. Хоть на том спасибо.

– Уходить страшно. Как уйду – обязательно что-нибудь случается.

– Не понимаю.

Я вздохнула. Вести замысловатые философские беседы на старом найлерте я еще не могла, поэтому просто спросила:

– Трупоеды. Они вернутся? Твое, э-э… твои мысли?

Он подумал, сплетая и расплетая перебинтованные пальцы.

– Нет, – помолчал, и – снова, уже уверенней: – Нет. Они испугались. Сильно. Вот их, – и указал на Редду.

– А… э… пожар. Огонь?

Нахмурился недоуменно. Я попыталась еще раз.

– Вернутся. Тайно. Бросят огонь. В дом?

Стангрев замотал головой.

– Нет. Я услышу. Ночью, днем – услышу. Выпущу их, – кивок на Редду. – Я теперь знаю.

– Что знаешь?

– Надо выпускать их. Их боятся. Очень.

– Они… Трупоеды – вошли в дом? Сломали окно?

– Нет, – Мотылек снова принялся рассматривать свои руки, – Окно сломал я. Они позвали его, – кивок в сторону комнаты, – Ударили. Дверь… снаружи… Выйти я не смог. Я вышел в окно. Окно сломалось.

Окошко в полторы пяди шириной. Даже я, не имея за спиной громоздких крыл с примотанной к ним аршинной палкой, вылезла бы через него с превеликим трудом. Какое же отчаяние двигало этим заморенным полудиким существом с птичьими костями, с маниакальным упорством именующим себя предателем и трусом? Если такое поведение называется трусостью…

– Ты хотел помочь Сычу?

– Да, – он поглядывал искоса.

Здоровый глаз фокусировал и отражал пламя светильника. Мерцающий огонек сквозь нечесаный бурьян. Так глядит зверек из чащи. Надо бы парню голову помыть.

– Не догадался выпустить их, – Редда лизнула ему руку, – Не догадался. Я глупый.

– Ты храбрый.

– Я думал, его убьют.

– Ты храбрый, Мотылек.

Он разволновался вдруг. Заерзал.

– Ты так думаешь… Говоришь себе – Мотылек храбрый. Я слышу. Я тоже начинаю так думать. Мне приятно. Но это неправильно. Неправда. Это опасно.

– Почему опасно?

– Потому что ты веришь. А я слышу и тоже начинаю верить.

– Так что же в этом плохого?

Он сник и отодвинулся.

– Слишком… просто.

Что-то он меня запутал. Боится не оправдать нашего с Сычом доверия? Никак не найдет согласия с самим собой? Какой-такой поступок повлек за собой подобный кризис? Хотелось расспросить, но я чувствовала – рано. Рано, рано. Но хоть поддержать…

– Мотылек…

Он отпрянул:

– Нет! Я сам.

Словно мысли читает. Поразительно. Я встала. Сам так сам.

– Погоди.

Он явно пытался объяснить что-то, мне недоступное. Лоб собрался морщинками. Корка на нижней губе треснула, на ней медленно наливалась клюквенно-красная капля.

– Прости, я… пожалуйста… – он слизнул кровь, – Это так… Ты очень… – я думала, он скажет «добрая», но он сказал: – громкая. Он – тоже, – кивок в комнату. – Я… – он прижал ладони к груди, потом к вискам, – Я падаю. Очень сильный ветер… Где верх, где низ?.. – он искательно улыбнулся. Красная капля повисла снова, – Я хочу… оглядеться. Я сам. Пожалуйста.

Проблемы эмпата. Похоже, мы с Сычом искажаем его самосознание, как кривые зеркала. Интересно, сможет ли он садаптироваться? «Слишком громкие». Наверное, у стангревов какой-то иной механизм общения. Ему трудно с трупоедами. Но, видит Бог, мальчик старается.

– Да, Мотылек. Я поняла. Я ухожу. До завтра.

– До завтра, – он улыбнулся.

Редда ткнулась носом в его губы, слизнула кровь.

А собачьи симпатии, значит, ничуть его не смущают. Не привносят никаких искажений. Редда, значит, не «громкая».

Что это я? Ревную к собаке?