Текст книги "Что-то остается"

Автор книги: Ярослава Кузнецова

Соавторы: Александр Малков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

– Теперь ложись. Давай-ка я тебя укрою. Вот хорошо. Просто замечательно. Спи, дорогуша. Спи, мотылек.

Стангрева развезло. Он моргал, икал и шмыгал носом, пока Сыч, со свойственной ему прямолинейностью, не вытащил из кармана тряпицу и не заставил его высморкаться.

Я отодвинула одеяло и села на край постели.

– Высокое Небо… Что нам теперь делать, Сыч? Сторожить его?

– Выходит, так. К-козявка неблагодарная. Сторожить тебя будем, слыхал?

Сыч сгреб с табурета баночки и флаконы, свалил их на полку, а сам плюхнулся на табурет. Бутыль с арварановкой утвердилась у него на коленях.

– Такенаунен, ик! – пробормотал стангрев, поглядел на меня и пьяно, расслабленно ухмыльнулся.

Как я и ожидала, ухмылка вышла впечатляющей. Я вымученно улыбнулась в ответ.

– Слышь, – сказал Сыч, понизив тон, – Ты б тоже – того. Хлебнула, что там у тебя во фляге. Руки – вишь, дрожат.

– Нет-нет. Это – альсатра. Для него. Такое вино нельзя просто так изводить.

– Ну, давай тогда – арварановки. Для успокоения души. Оч-чень способствует. А, барышня? Можа, разбавить тебе?

– Ну, нет. В смысле, не надо разбавлять.

Я храбро забрала у него бутыль, отвернула пробку и хлебнула прямо из горла. В чем был особый кураж – мне хотелось показать тилу-дикарю, что я не просто фифа городская. И мне не нравилось, что он называет меня «барышня». В том, как он это произносил, слышалось пренебрежение, этакая плебейская гордость.

Мне удалось не раскашляться, но на глаза тут же навернулись слезы. Жаль, я прежде не тренировалась в глотании углей.

– Эк ты лихо, – уважил Сыч.

Забрал у меня бутыль и тоже основательно приложился. Стангрев ворочал глазами над краем одеяла. Когда Сыч крякнул и вытер ладонью усы, он хихикнул и что-то пробормотал.

– Че? – подмигнул Сыч, – И ты хочешь, парень? Эй, барышня, есть там у тебя че во фляге?

– Меня, между прочим, зовут Альса, – строго заявила я, протянула стангреву флягу, он выпростал из-под одеяла руки и взял ее.

Пока я искала кружку, больной присосался к горлышку.

– Ты гляди, – умилился Сыч, – Прям дите с соской.

Да уж, стангреву кружка не понадобилась. Оторвавшись от фляги, он одарил нас с Сычом саблезубой улыбкой и произнес длинную фразу, в которой два или три раза повторялись все те же «такенаунен».

– Дались тебе эти трупы, – пробурчал Сыч.

Он приложился к бутыли и, не глядя, протянул ее мне. Таким свойским жестом, словно мы уже не раз сидели в тесной компании, распивая арварановку. Поэтому я тоже глотнула.

Едкая жидкость даже показалась мне приятной. От тепла, скопившегося в комнате, и от алкоголя стало жарко, но это тоже было приятно. Внутри что-то оттаивало, успокаивалось.

Стангрев повозился, устраиваясь поудобнее. Приподнялся на локте, подпер голову кулаком. Флягу он нежно прижимал к груди. Сыч, такой домашний и уютный, сказал ему:

– Ты дурак. Потому что молодой. Я тоже по молодости дурил – страшно вспомнить. Некому было сказать: «Дурак ты, Сыч, вот все у тя и наперекосяк». А таперича я умный… Хм. В общем, слушаться меня будешь. Понял?

Стангрев кивнул.

– Так-то. И никаких побегов, понял?

– Айе ларк такенаун, – ответил ему стангрев. – Айе тамларк такенауна, – сказал он мне.

И занялся флягой.

Мы с Сычом уставились друг на друга.

– Похоже, он обозвал нас трупами, – Сыч почесал нос.

– С чего ты взял?

– Кастанга знает, с чего. Похоже. Эй, парень. Аре лау таген?

Это был старый найлерт. «Я – труп?» – спросил Сыч. Стангрев посмотрел озадаченно, качнул головой и мягко поправил:

– Ире айе такенаун.

– Ты – трупо… чего?! – Сыч вдруг вспылил: – Тмар этхон! Ллуа тмар этхон!

Стангрев засмеялся.

Я всполошилась.

– Вы оба… Эй, вы оба? Вы понимаете друг друга? Это что, действительно старый найлерт? Э-э… – я лихорадочно вспоминала правила грамматики, но в голову лезли исключительно строки из древних найларских саг. Я принялась кособоко строить предложение из того, что было под рукой: – Славный отрок, обрати взор свой на ничтожного… на ничтожную… черт, на меня! И поведай…

Вытаращив глаза, стангрев следил за моими мучениями. Он даже про флягу забыл.

– Поведай боль сердца твоего, – вещала я, – ибо… мое желание есть облегчить страдания твои. Ведомо ли тебе… Нет, навеки ли сомкнулись уста твои… Услышу ли я отклик и узрю ли… О Господи!

– Погоди, – оживился Сыч. Он облизнулся, вздохнул поглубже и заговорил на старом найлерте: – Закон гостеприимства. Ты нарушил. Гость под крышей моей. Десницу мою надкусил… То есть, прокусил. Причину знать желаю. Дабы свидетельствовать за тебя пред богами.

Стангрев разразился длинной речью. Он раз пять повторил свое «такенаунен», что Сыч еще раньше перевел как «трупы». Смысла речи я не уловила, но зацепилась за несколько знакомых слов. «Ларк» – «добрый». «Тамларк» – «тоже добрый», вернее, «тоже добрая», это относилось ко мне. Старый найлерт в устах нашего гостя оказался сильно искажен, но я чувствовала – еще чуть-чуть и я уловлю систему этих искажений. Мы с Сычом поспешно отпили из бутыли. И он, и я ощущали себя на пороге открытий.

– Старый найлерт, разрази меня Небо! Сыч, это действительно старый найлерт!

– Искалеченный, – уточнил Сыч.

– Стангревский язык – старый найлерт! С ума сойти! О отрок! Поведай нам имя свое, ибо мы – други твои верные… да, и желаем тебе благоденствия и процветания. Мое имя – Альса, а сего благородного рыцаря именуют… э… а… Сыч, назовись.

Только сейчас до меня дошло – не Сыч же его зовут на самом деле. Это – прозвище, а имя у него наверняка какое-нибудь тильское, для слуха местных непривычное.

Сыч нагнулся, взял стангрева за подбородок и шепнул ему что-то на ухо. Глаза у стангрева стали какие-то беспомощные. Он взглянул на Сыча, на меня, на флягу в своих руках.

– Экнар аре ау, – прошептал он.

Меня зовут Экнар. Вернее, я есть Экнар. Погодите-погодите. В найлерте «я есть – аре лау, ты есть – ире лае, он, она есть – эре лайт.»

– В глаголе «лэйн» теряется согласная «эль»! – я подпрыгнула на кровати и захлопала в ладоши, – Ире ае Экнар. Аре ау Альса. А?

Сыч недоверчиво молчал. Стангрев опустил голову и тихо повторил:

– Аре ау Экнар.

– А! Это надо записать!

Я побежала в комнату за папкой. На полпути меня неожиданно повело и приложило к печке. Печка была раскалена, но этот факт до меня дошел не сразу. Фу ты-ну ты, я, похоже, перебрала арварановки.

Вернувшись, я достала чистый лист, выбрала в пенале угольный карандаш и написала сверху: «лэйн». Букву «л» я зачеркнула и поставила рядом восклицательный знак. Экнар целовался с флягой.

– Говорить – роургэйн. Императив – роург. Экнар, роург эрр. Говори много. В смысле – еще.

– Роркейн, – поправил Экнар, – Ауара, – и отвернулся.

Похоже, ему не понравилась моя затея. Может, ему хотелось спать. Но мне спать не хотелось, меня охватило знакомое лихорадочное возбуждение. Стангревский язык! Я должна хотя бы наметить схему. Потом я посижу со словарями и учебниками, но сейчас, сейчас мне нужно, чтобы он говорил!

Черт возьми, я почти его понимаю! Я почти понимаю эту крылатую кровососущую кадакарскую тварь!

– Сыч, дай ему еще альсатры.

– Там, похоже, пусто. Все вылакал, – охотник отобрал у Экнара флягу, поболтал. – Пустая, как есть.

– Тогда арварановки. Что он дуется?

Сыч сунул ему в нос бутыль.

– Эй, ты. Вкуси. Срочно. Сейчас же.

Экнар послушно глотнул из горлышка и порадовал меня тем, чего я так удачно избежала. Он кашлял и всхлипывал, а Сыч лупил его по спине между сложенных крыл. «Роркейн» написала я. «Говорить».

– Рорк, Экнар.

Экнар опять завел свое «такенаунен». Это слово действительно имело в основе найлертское «таген», «труп». Я рассердилась.

– Что он привязался к этим трупам?

– Не к трупам, а к трупоедам, – объяснил Сыч. – «Аунэйн» – есть. «Тагенаэйн» – трупоед. Такенаунен – это мы с тобой.

– Трупоеды?

– Во-во. Они самые.

И обратился к Экнару:

– Такенаун ау? Такенауна айт?

– Эо, эо! – крикнул тот, – Да, да, да!

Меня это смутило и обидело. К нему со всей душой, а он трупоедами обзывается. Свинство это, братцы. Я надулась.

– Ну и пожалуйста. А ты – кровосос. Стангрев, – я хотела сказать то же самое на стангревском найлерте, но не знала глагола «сосать». Поэтому у меня получилось «аратнаун» – кровоед. Я ему так и сказала:

– Ире ае аратнаун!

Он засмеялся. Стукнул себя в забинтованную грудь.

– Аре ау тнэк. Аре ау экнар.

– Что?

«Тнэк» – «тнаг» – то есть «трус». Он назвал себя трусом?

– Сыч… Что значит «тнаг»?

– «Тнаг» значит «трус», – Сыч поглядел в бутылку и, закинув голову, принялся мрачно глотать.

– Что он тут болтал? Экнар…

– «Эгнер» значит «предатель». Он говорит, что он трус и предатель.

Это было уже слишком. Я не знала, что и подумать. Остались лишь растерянность да недоумение, словно обещанный клад обернулся кучей битых черепков.

Сыч протянул бутыль.

– Насчет труса и предателя я не знаю, – сказал Сыч, – А то, что он – дурень и тварь неблагодарная, это точно.

У меня шумело в голове. Было очень жарко. Я вернула Сычу бутыль, расшнуровала рукава и откинула их за спину. А что, если я сниму верхнее платье? Под ним – вполне приличное нижнее… Сыч говорил:

– Он хотел сбежать и замерзнуть в снегу. Он хотел умереть. Он укусил меня. Когда я потерял сознание, он втащил меня в дом и привалил к печке. Укрыл старой одеждой. Он надеялся, что успеет замерзнуть насмерть, прежде чем я его найду.

– Да, да. Летта предупреждала, что с ним не все в порядке.

– Когда все в порядке, человек не лезет в первый попавшийся сугроб. С ним приключилась беда. Вряд ли он потерялся или отстал от своих. Скорее – сам сбежал, или его изгнали. Тебя изгнали, парень?

Стангрев что-то сказал. Я уловила: «трусость», «предательство», «закон», «жалость». «Жалость» он повторил несколько раз. До меня дошло, что он просит не жалеть его. Я записала на листе – «трус», «предатель», «закон», «жалость». «Не надо меня жалеть», – записала я.

– Ты – гость под кровлей моей, – сказал Сыч.

– Я – предатель, – сказал стангрев. – Я – изгнанник. Изгони меня из-под кровли своей.

– Выпей-ка, парень, еще, – сказал Сыч.

Я записала: «кровля», «изгнанник», «изгнать». Стангрев говорил и говорил. Я исписала один листок, взялась за другой. «Горы», «небо», «полет», «стрела», «страх». Потом оказалось, что в руках у меня бутыль, а лист и карандаш перекочевали к Сычу.

– Трупоедская стрела, – говорил стангрев, – Снизу, из долины. Я испугался. Я ушел в сторону. Я хотел остаться на месте, но не смог. Это – предательство. Я был обязан принять ее. Я, а не он. По закону. По справедливому закону.

– Я бы тоже испугалась стрелы, – бормотала я, размякнув от жалости, – И тоже ушла бы в сторону.

– Вы – неправильные трупоеды, – отвечал стангрев. – Трупоеды свирепы. Трупоеды жестоки. Они пожирают плоть собратьев своих. Это все знают.

– «Неправильные», – бурчал Сыч, скрипя угольком.

Я придвинулась к стангреву поближе, принялась гладить его по спутанным волосам. Он казался таким маленьким, измученным, одиноким. Хотелось взять его на руки и баюкать, как ребенка.

– Трупоедица, – шептал он, – Не надо. Жалеть не надо. Так плохо. Много хуже.

– Меня зовут Альса. Скажи – Альса.

– Альса, – выговорил он и вдруг заплакал.

И я тоже почему-то заплакала.

– Прекратите, – потребовал Сыч. – Сейчас же. Сырость развели.

В руках у меня оказался листок. Я попыталась прочитать написанное, но строчки прыгали. Слезы капали на пергамент и оставляли маленькие угольные кляксочки. Это было забавно. Я водила бумагой так, чтобы капельки падали прямо на текст.

– Ну, ты, милая, в дребадан, – заявил Сыч. – Чаю тебе крепкого, что ли?

Он ушел. Я облокотилась на подушку и принялась рукавом вытирать стангреву лицо.

– Я буду звать тебя Мотылек, хорошо? Это Летта придумала. Правда, здорово? Знаешь, я ей немножко завидую. Она талантливая, она знает, что хочет. Мне за ней не угнаться, хоть я и стараюсь. А отец меня не понимает. Он у меня суровый, отец. Для него это все – игрушки, баловство, детство. Я иногда думаю, может, остаться в Бессмараге? Навсегда. Принять послушание. Но, знаешь, настоящей марантиной мне не стать. Так сама Этарда сказала, когда я только приехала. Здесь даже не в отсутствии таланта дело. Способности у меня как раз есть. Каких-то черт характера не хватает, но, убей меня, не понимаю, каких. Как-то я по-другому устроена, что ли… Мотылек… а? Мотылек, ты спишь? Ну, спи, бедный мой. Спи. День сегодня такой нелепый…

Потом оказалось, что я сижу за столом, а Сыч – напротив. Передо мной – чашка с чаем, за окном – темно, а кто-то из собак уютно свернулся в ногах, под табуретом. И я говорю, ухватив охотника за рукав:

– Сыч, миленький, как на духу, каюсь, черт попутал, никогда даже и не помыслю о таком. Норв ничего толком не знал, просто согласился оказать мне услугу. Скажи, что не сердишься. Ведь не сердишься?

– Лады, лады. Проехали, – гудел Сыч.

Потом, кажется, он водил меня во двор.

Потом я ничего не помню.

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

Снилась мне какая-то чушь. Будто идем мы куда-то с Реддой и Уном, только почему-то еще – эта самая аристократочка Альсарена и – Лерг. Живой и здоровый… Лерг нарвал цветов, такие веселенькие, голубенькие, подарил даме… Альсарена смеется, прячет лицо в букетике, раскраснелась от удовольствия… Лерг смущенно улыбается – и я вижу стангревские клыки…

Короче, я проснулся.

Голова немного гудела. Да уж, местная «арварановка» – это не мятное таолорское и не душистое кардамонное из Лимра. Ни тебе тройной очистки, ни приятного привкуса, к тому же еще и разбавляют ее, арварановку енту…

Перво-наперво я поднялся, сходил на улицу да натер снегом рожу. Крепко натер, от души. Тут-то и вспомнил, что вчера напортачил – весьма и весьма, как сказал бы Рейгелар. Посему, возвратившись в комнату (по пути споткнувшись черт знает обо что в сенях – надо бы разобраться, че ты тута вчера наворотил, приятель), – так вот в комнате я отыскал Альсаренины записи, благо искать недолго – на столе, вперемешку с объедками.

Первый листочек писан ее рукой целиком. Ну и почерк. Надо же, а рисует как… А вот со второго уже – плоды стараний седенького злющего каллиграфа. Вот черт возьми, ведь напился, как свинья, а ниче накалякано.

Н-да-а, дружище. Пить вредно. Пожалуй, похлеще было бы только – исповедаться красоточке Альсарене, как, того – марантине то есть. Хотя она ведь не марантина. Воспитанница. Ишь, посапывает на сундуке. Ладошку под щеку подсунула…

Ладно. Будем надеяться, что она тоже назюзюкалась и ничего не вспомнит. Интересно, голова у нее с перепою болеть будет, или как? А вот бумажонки-то убрать не помешает.

Свернул листочки в трубочку, первый оставил на столе, и – вышел во двор. По привычке прихватил из сеней пару полешек и колун. Колода для рубки дров у меня рядышком, так что ежели чего – натоптано тута, потому как – хожалое место.

Снежок ночью выпал. Чистенький. Я поставил одно полешко на колоду, другое – рядом. Потом шагнул к стене дома, провел рукой по пятому снизу бревну, вставил в щель нож и открыл крышку.

Тайник – моя гордость. Я его сам делал. Воспользовавшись одним из советов Рейгелара: «Хочешь что-нибудь спрятать – оставляй на виду».

Совсем-то на виду нельзя – хорош будет двуручник в хижине охотника. А вот в наружней стене дома… О таких тайниках мне никто не рассказывал. Значит, вряд ли кому придет в голову.

Как всегда, я застрял. Торчал перед тайником открытым, как пень, и все никак не мог оторваться – гладил мягкую шероховатость рукояти, промасленные тряпки, скрывавшие тусклый взблеск «черного зеркала»…

Зеркальце, Зеркальце. Красавец ты мой. Прости, что приходится так с тобой обращаться. Может, когда-нибудь… Провел рукой по толстенькому чехлу-тенгоннику. И вы простите, Цветы Смерти. Знаю, негоже оружию прятаться в промозглой темноте, но ведь я и сам прячусь. Играю в кости с Той, чей Плащ зовут Сон…

Наверное, в скором времени удастся провести Большое Надраивание, вы уж потерпите. И не сердитесь на меня.

Положил листочки на мешок, в котором оружия нет, проверил войлок. Не отсырел. Хорошо.

Закрыл тайник, потер щель снегом и взялся за дровишки. Нарубил, собрал и пошел к крыльцу.

– Сыч!

– Эй, Сыч!

Ага.

– Доброго утреца, барышни марантины.

Набежали, ишь ты. Подружка-то не вернулась. Заволновались. Ох, небось, влетит красоточке.

– Что у вас произошло?

– Дак… Ну, енто, то есть.

– Альсарена где?

– В доме, того… Почивает, ежели не того. Не разбудил, сталбыть.

– А стангрев?

– Ентот-то? Тама, в койке…

Они вошли вперед меня. Всезнайка сразу – шасть в закуток. На пациента смотреть. Инга, в отличие от нее, все-таки мазнула взглядом по бедняге Альсарене, уже проснувшейся и моргающей красноглазо. Видочек у упомянутой Альсарены, скажем честно, был не ахти – помятая, зеленая, смурная. Точно, башка болит. Кто ж тебя просил арварановкой нализываться, э?

Чаю, может, крепкого? Эх, жаль, кофе у меня нету. Да, если б даже и был – какой кофе у Сыча-охотника? Так что – извини, подруга.

Осмотрев безропотного и безучастного какого-то парнишку, всезнайка с ингой переглянулись. Аристократочка Альсарена успела спустить ноги с сундука и теперь сидела на импровизированной постели, пряча глаза. Стыдно, небось. Поделом, поделом, красавица. Неча родовитой лираэнке назюзюкиваться словно моряку, что полгода берега не видал, в вонючей таверне.

Я отошел к печке, подбросил дровишек. «Девочки» чуток побубнили:

– Что произошло?

– Потом расскажу.

– Ладно, Летта. Пошли, что ли?

– Пошли.

И быстренько распрощались. Причем обнаружилось, что аристократочка стыдится не только переполошившихся из-за нее товарок, но и собутыльника вчерашнего. Ну-ну. Может, впрок пойдет, э?

Удерживать их я не собирался. Куда больше, чем выяснение их отношений, в котором я вообще был – никаким боком, интересовал меня сейчас парень. Не нравилось мне его лицо. Не нравился остановившийся взгляд, направленный в потолок. Не нравился.

Я подошел и сел на пол возле кровати.

– Ты не хочешь жить, – сказал я. То есть, я сказал: – Оар тайрео ире.

«Смерти жаждешь ты». На Старом языке.

Он молчал. Зачем подтверждать – или, тем паче, опровергать – очевидное? Он – молчал.

– Было то же и со мною, – сказал я. – Кровь на руках моих. Кровь побратима.

Он повернул голову. Глазищи черные – бездонными колодцами, брови дрогнули – боги, как ты похож на него, парень! Одно лицо…

– Он пошел со мной. Я хотел… доказать доблесть свою. Семье. И – женщине. А он, Лерг… Лерган было имя его… Он пошел со мной…

* * *

«Никаких разговоров. Спина к спине, Ирги. Все пополам, и слава тоже».

Подмигивает, гордо встряхивает головой. И – собственная гордость, и радость самодовольная – во чего у меня есть…

* * *

Боги, боги…

– Я хотел сделать то, что не удалось другим. Смерти одного человека хотел я…

* * *

Чтобы эдак небрежно улыбнуться, когда пойдет шепоток:

«– Вы знаете, судья Ардароно…

– Да, представьте себе. Какой ужас, верно?..»

* * *

– Но он оказался хитрее, тот человек…

* * *

Я хотел лезть первым. Но Лерг заявил: «У Тана есть Дигмар. У тебя буду – я.»

И все – так не всерьез, понарошку… Вот мы, два храбрых чертополоховых куста, сейчас исполним приговор, вынесенный не нами, и Семья Таунор окажется должна Семье Эуло, и кое-кто из Тауноров…

И «драконий коготь» впивается в щель между камнями кладки, и Лерг поднимается первым, и вот мы уже на стене, и готовимся спускаться…

И – гротескный силуэт в окне, сгусток мрака, ночной кошмар – и свист дротика – смерти, моей смерти – и Лерг – отталкивает, заслоняет, принимает мою смерть в себя…

«Уходим.»

Он пока не чувствует боли…

Мы спускаемся со стены обратно – бесславно, глупо, бездарно, никому не рассказать, нечем хвастаться – и еще не знаем, ни он, ни я, что дротик…

* * *

– Я подставил его под удар. Ради гордыни своей. И я убил его.

* * *

(Если бы мне не хватило решимости, если бы я подумал, чем может кончиться идиотская моя затея, пошел бы посоветоваться, хоть с тем же Даулом, в конце концов – все было бы по-другому, и не пришлось бы Эгверу потом ломать дверь, и резать веревку, и обдирать кулаки… И, может быть, сейчас я занимался совсем другими делами, а не сидел бы здесь, выпрашивая непонятно что у этого чужого парня…)

* * *

Поглядел в черные глаза, готовый к обычному Лерговскому:

«Ты-то тут при чем? Не считай себя центром мироздания, Ирги.»

Но стангрев кадакарский ничего мне не сказал.

– Лицо твое увидев… Подумал я – боги знак шлют…

Он кивнул. Может быть, дескать. Свой брат – язычник. С язычником куда проще, чем с этими… последователями Альберена.

И я решился.

– Друг… Жизнь твоя и смерть – твои счеты с Вышними. Только… Если можешь…

Некрасиво, Иргиаро. Подленько. Каким боком парень в твоих счетах с богами?..

– Если уйдешь ты сейчас… Лерга снова не станет. Дай мне отвыкнуть… Отвыкнуть, что ты есть – он… Если можешь.

Молчание.

Правильно. Все правильно. Какое дело ему до тебя, такенаун?..

На плечо неуклюже легла забинтованная рука. Голос – спокойный, глуховатый:

– Ваа. Эниоау аре.

Ладно. Подожду.

Подождет уходить?

– Спасибо, друг, – сказал я. – Ноал, эрт стангрев.

– Станг-рев, а-ае? – приподнялись брови.

– Ну, ваши. Инн рауэ.

– Хеи, – отрубил он. – Хеи станг-рев. Энн рауэ айт – аблисен. Аре ау – аблис.

Ну, вот. Хоть доставай из тайника бумажки да записывай. Впрочем, и так не забуду. Аблис… Аблис, аблис… Что-то знакомое…

– А я вот… Аре ау, то есть… Тил. Ирги. Ирги эйн анн ойтэ.

Мало ли, вдруг вчера не запомнил. Пили еще потом…

Парень нахмурился отчего-то. И я вдруг понял, что свое «ойтэ» он мне называть не собирается. Недостоин, значит. Ладно тебе. Человек расчет отложил ради тебя, болвана…

– Давай – за знакомство? Э-э… Эатг арварановка, а?

Притащил из заначки бутылку. Последняя – пора к Эрбу смотаться… Налил в кружки, сгреб со стола остатки хлеба и сыра.

– Вот. Рен. Держи, то есть.

– Риан, – поправил он.

Слабо улыбнулся, взял кружку.

Чокнулись. Выпили, я сунул в рот кусок сыра.

Парень вдруг позеленел аж, прижал руку к горлу и отвернулся.

– Что такое? Что случилось, эй?

Он, сморщившись, подвигал челюстями.

Тошнит смотреть, как я жую? Черт, они что, совсем ничего не жуют?

Выяснилось – да. «Аунэйн» для них – кровь сосать, «атгэйн» – из чашки. Молоко там, арварановку вот… А челюстями – это такенаунен делают. Плоть перетирают. Трупоеды потому что. Вот оно как. И деваться бедняге некуда – тошнит его даже от запаха готовящейся трупоедской жратвы… Радушный хозяин, нечего сказать!

Ладно. Больше не повторится, друг аблис. Мы – того, хоша и тупые тилы, да кой-чего все же кумекаем. Соорудим себе трупоедский бивуачок – кострище, готовить будем тамочки, а трупоедствовать – да хоть в сенях.

Он поглядел на меня и снова вздохнул. Слышит. Слышит, чертяка. И неприятно ему от жалости моей. А кому от нее приятно-то? Сейчас. Козявка кусучая, в лоб хошь?

Чуть улыбнулся. То-то.

Вскинул голову, точно прислушиваясь. И почти тотчас же Редда тихо рыкнула.

Кто-то идет.

И – стук в дверь. И – голос Ольда Зануды:

– Сыч. А Сыч. Выдь-ка.

– Че те, паря? – я подошел к двери.

Открыл.

– Че надыть? – высунулся.

И получил по маковке.

И даже испугаться не успел.