Текст книги "Что-то остается"

Автор книги: Ярослава Кузнецова

Соавторы: Александр Малков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

Фу ты, черт. Сегодня ведь – одиннадцатое марта. Да, точно. Значит, вчера…

Двадцать девять лет. За это стоит выпить, э?

Угораздило же тебя забыть. Расскажи кому – засмеют…

Хотя вообще-то день рождения Ирги Иргиаро – осенью. В октябре. Двадцать второго. И стукнет ему всего-то пять годков. Так стоит ли пить за здоровье человека, скоро пять лет, как почившего? Стоит ли вообще обо всем этом думать?

Ладныть, паря, неча. Выпивка – она того. Завсегда на пользу.

– Ирги… Что-то случилось?

– Давай выпьем, – достал бутыль и кружки, – Выпьем… за одного человека.

Стуро поглядел на меня, озадаченно хмурясь. Видно, не мог разобраться в эмоциях моих. Да я, честно говоря, и сам в них не особо разбирался. С одной стороны – дожил, коряга, до двадцати девяти, из них четыре с хвостом – лишние, подарок богов – вроде бы радоваться надо. А с другой… Гиря, гиря моя, когда ж ты меня в покое оставишь?..

Вот мама – улыбается, набрасывает мне на плечи настоящий тильский плащ из овчины, расшитый яркими шерстяными нитками:

– С днем рождения, Ирги.

А дед, лукаво усмехаясь, вдруг извлекает из-за спины – посох! Посох пастушеский, мечту мою…

– Держи-ка.

– А – драться им? Научишь?

– Само собой.

Мне – шесть лет, и всего через месяц мама сляжет от непонятной болезни, и напрасно будет биться Красавица Раэль…

«– Ох, малыш, бедный ты мой…

И вовсе она не страшная, и молодая-молодая, моложе мамы…

– Зачем ты плачешь, Раэль? Мама ведь поправится. Поправится, да?»

Вот Лерган напускает на себя таинственный вид:

– Идем-ка. Идем, идем, – и волочет меня в конюшню, а там…

– Ты что, Лерг, в уме повредился? Это ж деньги какие… – бормочу я, пялясь на ладного, крепкого конягу, настоящего нилаура, откуда он, Лерг, то есть, его, лошадь, в смысле…

– Деньги – не проблема, – фыркает Лерг, копируя Великолепного.

А сам аж светится весь от удовольствия.

Мне – восемнадцать, и полугода не пройдет, как Лерг…

Дьявол, да прекрати же! Но ничего с этим не поделаешь. Не сбросить гирю. Не сбросить…

Вот Ринаора и ее сын, Энидар, брат мой единокровный…

– С днем рождения, – смущенно сует мне в руку стилет в изящных ножнах с клепками ирейского серебра и убегает.

Он немного побаивается меня, этот мальчишка, такой же светлоглазый, как Ринаора, такой же одержимый…

Мне – тринадцать, а он – на год меня младше, Энидар…

– Ирги…

Я помотал головой, отгоняя воспоминания, улыбнулся.

– Мне не нравится, – сказал Стуро, сдвинув брови.

– Что не нравится?

– Ты думаешь. Ты… Тебе нехорошо. Это из-за меня?

– Нет. Из-за того, за кого мы выпили. Ирги Иргиаро, можно сказать – его наследник.

– Нас-лед-ник – а-ае?

– Принадлежавшее ему – мое, хочу я этого, или нет. Память, Стуро.

– Она… мешает, да?

– Мешает. Но деваться от нее некуда.

Стуро помолчал, обдумывая. Потом проговорил негромко:

– У меня – тоже. Только – моя, не чужая. Память. Как я был аблисом.

Здрасте, приехали.

Я поднялся.

– Хочу тебя научить одной вещи, Стуро.

Он глянул с интересом.

– Это может пригодиться. Сейчас ты будешь уворачиваться от меня, а я – тебя ловить.

– Уже было, – помрачнел Стуро, – Ты поймаешь. Чему учиться?

– Уворачиваться. Ты ведь слышишь меня. Научишься слышать «хватаю», сможешь увернуться.

– Ты говорил – будет не один, больше.

– Ничего, двоих или троих ты тоже слышишь, так ведь?

– Слышу, – кивнул, потом слабо улыбнулся, – Я услышу «хватаю» – и сам укушу.

– Правильно. Ну, пошли на улицу.

Альсарена Треверра

– Хорошо срослось, – Леттиса ощупала освобожденное Мотыльково крыло. – Даже следа не осталось. Чисто, гладко, любо-дорого поглядеть. Потрогай, Иль. Да не здесь, ниже. Вот тут был перелом у самого сустава. И второй – на пядь ниже. А? Как тебе?

– Ровно и не было ничего, – хмыкнула Ильдир.

Мотылек переминался с ноги на ногу и все оглядывался через плечо – что там девицы шушукаются?

– Вот здесь и здесь, – перешла Летта на старый найлерт. – Чувствуешь что-нибудь, Мотылек? Вот здесь болит?

– Нет. И здесь нет. Все хорошо. Я знал, что хорошо. Давно знал.

В голосе его слышалось упрямство. Мол, проклятые трупоеды заставили проболеть лишние несколько суток. Вас бы так помариновать, мол.

– Пошевели крылом, Мотылек, подвигай.

Парень тут же выполнил просьбу. В комнатке стало тесно – мы отступили в углы. Задетая крылом табуретка опрокинулась, раскатились чурбачки у печи, кочерга, а за ней совок для углей грохнулись на железный лист.

– Эй! – всполошился Сыч. – Хозяйство мне порушишь! Растопырился на радостях! Давай во двор.

– И то правда, сказала я, – пойдемте на улицу.

Летта предостерегающе подняла ладонь.

– Только, Мотылек, имей в виду. Сегодня – никаких полетов. Помахаешь крыльями и довольно.

Парень что-то неопределенно буркнул и решительно вышел за дверь. За ним выскочили собаки, а следом – мы.

Снег заметно осел. Сугробы, поеденные солнцем, поросли косыми слоистыми кристаллами. Пронзительно тенькала синица в ельнике. Мотылек дошагал до середины двора и замер, будто испугавшись открывшегося простора.

– Эй, Мотылек! Распускай паруса. Места хватит.

Я побежала к нему – а он, закинув голову, глядел на небо. Потом оглянулся и махнул рукой. Черный складчатый груз за плечами его надулся горбом и вдруг взорвался с сухим треском, мгновенно развернув опрокинутый гигантский острозубый веер. И веер этот тотчас задрожал напряженно, поймав в лопасти свои воздушный поток. Я уловила странный томительный отзвук – так невидимая гроза грохочет далеко за горами, волнуя, и пугая, и смущая контрастом угрозы и ясного неба. Так на грани слуха звенела мембрана распахнутых крыл, оказавшихся в своей стихии. Так звенит серебро о серебро, хрусталь о хрусталь – чистый и точный камертон, обнаруживающий истинную связь.

Звук чуть сменил тональность – черный веер раскрылся еще шире, выбрал иную плоскость, и по плоскости этой разлилась глазурью сияющая небесная синева.

Тонкая ломкая фигурка между звенящих крыл сделала шаг, второй, потом побежала – вниз по склону, увязая в зернистом снегу, и тут ее мотнуло, подломив не поспевающие ноги, оторвало от земли и потащило – вверх, вбок, и опять – вверх, вверх…

– Стой, глупец! Стой! Вернись, ненормальный!

Кричала Леттиса, к ней присоединилась Ильдир. Они голосили – а я онемела. Я глядела, забыв дышать, глядела, как он летит, наискось пересекая блеклый размытый пейзаж. Летит – черный, синий, золотой. И снова – черный, и снова – синий, и опять – золотой…

Глаза заслезились. Я принялась ожесточенно тереть их, а потом озираться, потому что потеряла Мотылька из виду. А найдя наконец, поняла, что все переменилось.

Он двигался теперь рывками, неуклюже заваливаясь вправо. Близкая стена Алхари служила фоном его полету – или уже падению?

Солнце щедро лупило в ледники. В их свечении совсем пропадала уже не парящая, а порхающая черная бабочка. Вот ниже, ниже, через область тени протянулся ее прерывистый путь. Мотылек снижался, замыкая круг. Вот прямо над нашими головами пронеслась странно ныряющая в воздухе угловатая фигура, похожая на гигантский кленовый лист. Еще несколько судорожных нырков – и она канула за ельник.

Пауза.

– Редда, ищи! – голос Сыча хриплый, словно бы сорванный.

Я оглянулась, чуть не грохнувшись на землю. Кажется, я все это время не дышала. У девчонок были совершенно перевернутые белые лица. Мимо них пробежал Сыч – Редда и Ун уже скрылись среди елок.

– Дурак… Что за дурак, – проговорила Летта и прижала пальцы к губам.

Я подобрала юбки и припустила следом за Сычом.

Елки росли на гребне невысоких скал, окружавших дом с тыла. За елками начинался глубокий овраг; противоположный его склон поднимался гораздо выше нашего, и был, собственно, уже частью Алхари.

Здесь я столкнулась с Сычом. Он спешил назад.

– Где?!

– В овраге. Туда не спуститься. Я за лыжами.

Кое-как я добралась до края оврага. Собачьи следы вели вниз. Там, частично затянутая под снежную поверхность, чернела неподвижная клякса. Около нее, как рыбы около коряги, плавали спины собак.

Я напрягала зрение до рези. Никакого движения. Редда вылизывала невидимое отсюда Мотыльково лицо. Ун кружил, раздвигая боками снег, поскуливал. Скулеж был слышен.

– Мотылек! – крикнула я. – Эй!

Ничего, только Редда подняла голову.

– Мо-ты-ле-ок!

Загуляло эхо, ехидно возвращая мне «ок-ок-ок». Я всхлипнула.

– Не надсаживайся, – сказал над ухом Сыч. – Сейчас я его выволоку.

Он с шелестом пронесся мимо, плавно завернул, остановился точно около черной кляксы. Наклонился.

– Что там, Сыч? Ну что там?!

– Живой. Дышит. Не пойму…

– Что? Поломался? Смотри крылья! Осторожней, Сыч! Осторожней!

– Да не ори ты так. Уши закладывает.

Я перевела дыхание, утерла нос. Чего он там возится? Что он там не поймет? Ага, поднимает. Тащит наверх.

Сыч взбирался на крутизну, ставя лыжи боком, словно по лестнице. И медленно-медленно. Собаки его не опережали.

Забрался.

– Мотылек! Мотылечек…

– Идем. Идем в дом.

Мельком я увидела облепленное волосами бледное лицо. Глаза широко открыты. Рот запачкан кровью. Сыч легко скользнул дальше, оставив меня по колено в снегу. Я побрела следом.

Когда я доплелась до дома, все уже были внутри. Разумные девушки не теряли времени даром – печка гудела, на плите грелась вода. В закутке было тесно. Через спины и головы я наблюдала, как Мотылька раздевают, ощупывают с ног до самой макушки.

– Что там, Летта?

– Целехонек, – Летта выпрямилась.

– Это шок, – сказала Ильдир, – Скоро пройдет. Шок не от боли, скорее от испуга. Ничего страшного.

Сыч спросил:

– А глаза почему открыты?

– Сейчас закроем, – Летта провела ладонью по мокрому, землисто-бледному лицу. Веки опустились.

Я протиснулась поближе.

– Господи, что у него с губой!

Нижняя губа кровоточила. Выглядела она так, словно ее пропороли ножом.

– Просто прокусил. Клычищи-то, что твои сабли.

– Надо зашить, Летта.

– Само собой, – она села в изголовье кровати, – Я подвешу его. С Богом.

Ильдир оглянулась.

– Как там вода, Сыч? Согрелась? Мне надо вымыть руки.

– Может, я зашью, Иль?

Она смерила меня снисходительным взглядом.

– Куда тебе. Вся трясешься.

Меня действительно била дрожь. Пока Ильдир мылась, я приготовила инструменты. Обтерла губкой Мотыльково лицо, промокнула кровь.

Почему я так волнуюсь? Совсем ведь недавно ассистировала девочкам при гораздо более сложной операции. А теперь все из рук валится. Да что же это, Господи Боже мой!

Вернулась Иль, взяла иглу.

– Отверни ему губу. Вот так, придерживай. Сыч, подыми лампу повыше. Так, хорошо. Сейчас мы этому клыкастику пасть зашнуруем… А то ишь, разлетался. Ты ему всыпь, Сыч, когда проснется.

– Всыплю, не беспокойтесь. Уж я ему всыплю, мало не покажется.

– Крыло долго бездействовало, мышцы ослабли, их тренировать надо. Понятно, что такой нагрузки не выдержали. Ему еще повезло, что в снег упал. А то бы о камни расшибся. Как бы мы его тут собирали по частям? Альса, ты что зеваешь? Иголку в палец воткну. Кстати, обрати внимание. Да, да, на зубы. Коренные отсутствуют, потому и щеки у парня как у голодающего. Резцы, как ты там у себя писала, по сравнению с человечьими и впрямь маловаты. А коренные совсем атрофировались. Что, стангревовед? Поглубже поленилась заглянуть? Не зевай, говорю. Вот так. Еще немножко… Давай ножницы. Ну, вот и все.

Ильдир разогнулась. Я стала собирать аптечку. Зашевелилась Леттиса.

– Ну, что?

Она потерла ладонями лицо, посмотрела на нас озадаченно.

– Что? – настаивала я.

– То же самое, – она покачала головой, – Как и в прошлый раз. Тень, понятно, стала сильнее. А фон – один к одному.

Внутри у меня что-то сжалось. То же самое. То же самое. Проклятье!

Девочки и Сыч ушли в комнату. Иль и Летта наперебой бубнили, наставляя Сыча в том, как разрабатывать ослабленное крыло. Я беспомощно глядела на Мотылька.

– Дурак ты, – сказала я тихо.

Его лицо, юное, странное, осталось неподвижным. Освобожденная от повязок грудь со всем ее сумасшедшим такелажем мерно вздымалась в такт дыханию. Я подсунула ему под голову подушку, натянула одеяло. Нагнулась и поцеловала в скособоченный рот. На губах остался привкус заживляющей смолы.

– Пойдем, Альса. Хватит слезы лить.

– Я задержусь.

– Пойдем-пойдем. Парень спит, Сычу тоже отдохнуть надо, – Иль сунула мне в руки плащ.

– Сыч.

Он поднял глаза.

– Держись, Сыч.

Он улыбнулся. И хлопнул меня по плечу.

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

Мы поужинали. Ун – с обычным аппетитом, Редда – как-то вяловато, все время оглядываясь на печку. На закуток, то есть. И мне кусок в горло не лез. Чуяло мое сердце, добром все это не кончится. Представляю, что будет, когда эта тварь, побратим мой, проснется. Кстати, надо бы опять глянуть, может – уже?..

Ага. Так и есть. Проснулся.

Он лежал на спине, уперев невидящий взгляд в потолок, придавив всей сомнительной своей тяжестью тщательно оберегаемые раньше крылья.

– Стуро, – сказал я.

Повернул голову и поглядел сквозь меня. Губища на сторону, под глазами темные круги.

– Ирги… – хрипло, жалобно, как поддых сунул, – Отпусти меня, Ирги. Пришло время.

О чем он, какое время?.. То самое. Он обещал подождать. Ради тебя. И без твоего позволения уйти не может.

– Слушай, это глупость. Крыло просто отвыкло. Мышцы ослабли. Марантины то же сказали.

Печальная улыбка тронула левую сторону рта, с незашитой губой.

– Нет, Ирги. Нет. Отец Ветер не принимает меня. Я не аблис больше. Совсем. И трупоедом мне не стать. Не аблис, не трупоед – изгнанник. Никто. Я не хочу. Отпусти меня.

Ах ты, козявка губастая-зубастая!

– А ну, вставай! – заорал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не сбросить его с койки, – Встать, говорю!

Чуть шевельнулись брови, дескать, зачем кричать?

Стуро откинул одеяло, медленно спустил с кровати ноги, поднялся, голый, тощий…

– Ты – не никто, – сказал я, – Ты – идиот. Маленький сопливый идиот, понял? Ты ведешь себя, как трус, как слабак!

– Я и есть трус и слабак, – усмехнулся он.

Черт, я сейчас с ним чего-нибудь сделаю…

– Сволочь ты, ясно?! Руки опустил? Нюни развесил? Ах, Отец Ветер не принял! Ах, мы бедные, несчастные! Не позволю, мать твою так! Я тебя, щенка…

Прекрати. Что ты орешь на него, в самом-то деле…

Но меня уже несло – напряжение сумасшедшего этого дня требовало выхода. Стуро пытался сохранять спокойствие, но описание водопада соплей из его носа кажется, подействовало.

Наконец я смог взять себя в руки. И сказал:

– Я знаю упражнения. Чтобы мышцы быстро вспомнили, зачем они нужны. И ты будешь их делать.

– Зачем? – он посмотрел на беснующегося трупоеда с жалостью, – Зачем, Ирги? Ты хочешь обмануть меня? Или – себя? Отец Ветер подал свой знак.

– Нет, дружок, – ледяная ярость вскипела во мне, прорываясь горлом, – Ты будешь делать. Все, что я скажу. А вот если и после этого не сможешь взлететь, тогда я поверю, что Отец Ветер на тебя наклал. Тогда я сам тебя убью, хочешь? Вот этой рукой, – и, только сказав, понял, что сказал, и запоздало продрало холодом…

А Стуро взял мою ладонь, внимательно изучил и проговорил тихонько:

– Спасибо, Ирги.

Кажется, он усвоил одну последнюю посылку.

– Вот и замечательно, – я отобрал у него руку. А, черт, здесь же не развернуться. Ладно, – Одевайся, быстро. Пошли на улицу.

– Зачем?

– Тренироваться.

Стуро вздохнул, демонстрируя покорность. Пусть, пусть упрямый трупоед убедится, что он, Стуро, прав. И тогда трупоеду придется выполнить свое трупоедское обещание.

Боги, нет, неужели – снова?.. Одно к одному…

Тьфу ты, тысяча демонов Кастанги! Хватит. Лучше подумай, как приспособить комплекс Красавицы Раэли для рук и ног к аблисскому крылу.

Вместо груза возьмем чурбачок. А закрепим его как? Да подвяжем к пальцу, и нет проблем.

Поминая про себя всех предков Стуро по женской линии, я притащил из сеней чурбак, соорудил веревочное крепление, примерил. Подогнал.

– Пошли.

В темнотище взгромоздил козявку на дроворубочную колоду.

– Напряги крыло. Будет больно, скажешь, – взял его, завел, раскрытое…

– Больно.

– Хорошо. Задержи дыхание. Крыло – так. И – раз, и – два, и – три, и – четыре, и – пять. Опускай. Дыши.

Не забыть Альсе сказать, что дыхательных упражнений у них тоже нету. У аблисов, то есть.

– Готов? Повторим.

Мы повторили десять раз, и у Стуро закружилась голова.

– Как летишь, – прошептал он, – Высоко. Дышать трудно.

Ох, парень, парень…

– Ладно. Теперь – с грузом, – нацепил лямку с чурбаком, – Давай.

– Что давать?

– Шевели махалкой своей, – взялся за второе крыло, – Ну?

Ишь, опахало лираэнское.

– Давай-давай.

Он быстро умаялся. И, кажется, поверил, что не судьба ему подохнуть от моей руки. Пока, по крайней мере.

– Пошли в дом.

– Как долго… мы будем делать это?

Ага, как же. Он просто собирается подождать, пока мне не надоест с ним возиться. Ну-ну. Неделю на два…

– Три дня.

Уж что-что, а результат за три дня будет. За три дня результат и у человека виден.

У, коз-зявка, черт тебя дери.

Альсарена Треверра

– Все-таки не понимаю такой спешки, – ворчала Ильдир, нервно дергая козий поводок. – Всего три дня прошло, сегодня не считаю. Хочешь сказать, что за это время парень полностью восстановил ослабленные мышцы?

– Сыч тренировал его по какой-то своей системе.

– Иль, успокойся. Не забывай, с кем мы имеем дело. Стангревы – не люди. Они приспособлены к жизни в очень жестких условиях. Им нельзя долго болеть. Они или быстро выздоравливают, или так же быстро погибают. Валяться и болеть могут себе позволить любители комфорта, люди, например.

Ильдир, подняв бровь, смерила взглядом Летту и меня.

– Это вы, лираэнцы – любители комфорта, – заявила она, – Своей гребенкой всех не гребите. Иные живут в таких местах, где и жить-то невозможно. «Жесткие условия»! А когда вообще никаких условий нет? Что, думаете, там не болеют? Болеют, и еще как! И мрут ничуть не реже любителей комфорта!

Иль – девушка флегматичная, как и большинство ингов. Но в редких случаях она заводится. Сладить с ней тогда весьма проблематично. Леттиса сказала мягко:

– Умирают они гораздо чаще, я не сомневаюсь. Дело в том, что Единый создавал людей не для жизни без условий. У людей свое место в мире, и наши тела соответствуют этому месту. И если бы люди жили по заповедям Господним, никому бы не приходилось умирать от ран или недоедания. Ты сама это прекрасно знаешь.

Ильдир знала. И я тоже знала. Все вокруг знали, как изменить мир к лучшему. Некоторым даже удавалось кое-что привнести или переделать. Но вот насчет улучшений… мнения расходились.

День сегодня был пасмурный. На востоке, над гребнем Алхари, собиралась какая-то сизая мгла. Она обещала снег или дождь, но с тем же успехом могла рассосаться. В Кадакаре трудно быть в чем-то уверенным.

Тропинка сделала последний поворот, и мы вышли к Сычовой избе. Навстречу уже несся развеселый Ун. Редда поздоровалась издали.

Мотылек дожидался нас в дверях. Выглядел он взволнованно.

– Здравствуйте, – нам с Леттой, – Здравствуйте, – на лиранате, Ильдир и козе.

– Ну, что? – спросила Летта, – Ты настаиваешь на полете именно сегодня?

– Да, – Мотылек облизал зашитую губу.

Из комнаты выдвинулся Сыч.

– День добрый, барышни. Ну-коть, осмотрите торопыгу нашего. Он у меня вчерась тягал без малого фунтов восемьдесят.

Мотылек вышел на дорожку. Девушки развернули крыло и принялись дотошно его обследовать. Крыло разделяло их, как забор. Девчонки смешно приседали, возили носами по крылу, каждая со своей стороны, будто две соседки пытались подглядеть друг за другом в щелочки.

– Крыло в идеальном состоянии, – заключила Леттиса, – Вынуждена согласиться, что откладывать дальше бессмысленно.

Мотылек весь подобрался при этих словах. Глаза у него были отчаянные, испуганные, по скуле ползла капелька пота. Сейчас или никогда.

– Может, он поест сперва? – спросила Ильдир, – Переведите ему.

Сыч перевел.

Мотылек помотал головой. Потом. Все потом.

Я хотела сказать – будь осторожен, береги себя, постарайся не упасть… Ничего я не сказала. Никто ничего не сказал.

Мотылек молча поглядел на каждого из нас, и мы молча расступились, освобождая дорогу.

Он пошел вперед, потом побежал. Звучный хлопок – и вибрирующее полотнище пересекло опушку от края и до края. Воздух пронизал томительный, на грани слышимости звон. Плавно, без толчка Мотылек взмыл прямо на стену елок и сосен, пошел вертикально вверх – и вот уже косой широкий треугольник выводит роскошную дугу по облакам, клубящимся над Алхари.

Потом он снизился, и стало видно вытянутое в струну тело, пятно лица и волосы, бьющиеся, как флаг. Он махнул рукой и что-то крикнул – ветер отнес его голос в долину и разбил там на несколько гортанных «ра-ра-ра». Я завопила в ответ, что-то вроде «давай-давай!»

«Вай-вай-вай!» – потешался ветер. Справа что-то проорал Сыч, залаяли собаки. Мотылек завернул на второй круг.

Пейзаж неожиданно задернула подвижная сетка дождя пополам со снегом. Мотылек наискось рассек снежную ленту – она оборвалась и сейчас же срослась, как живая.

– Спускайся-а-а!

Нас хлестнуло мокрой ледяной кашей. Шквал унесло в долину. Воздух на несколько мгновений очистился. Черный парус летел уже низко, у самой земли, по диагонали приближаясь к нам. Я, путаясь в юбках, бросилась наперерез.

Ноги Мотылька вспахали снег, он пробежал несколько шагов, гася крыльями скорость, и рухнул – на колени, потом на руки. Меня ударило воздушной волной.

– Эй, ты как? Цел? В порядке? Мотылек, Мотылечек! – я грохнулась рядом, схватила его за плечи.

– Да, да, да, – повторял он, задыхаясь.

Снежный заряд обрушился из-за спины, залепив Мотыльку все лицо. Он засмеялся.

Подбежали остальные.

– Парень! Козявка, эй!

Девушки попадали на четвереньки, ощупывая распластанные крылья. Мотылек смеялся, закинув голову. Из залепленных снегом глазниц текло.

– Поднимайся… Ну, поднимайся.

– Да… Да, сейчас…

Крылья поползли, собираясь в огромный намокший ворох. Иль и Летта заботливо поправляли складки. Сыч нагнулся и вздернул парня на ноги. Мотылек, все еще бессильно смеясь, уткнулся лицом в охотникову бороду. Я осторожно разжала стиснувшие мой локоть пальцы. Рука была мокрая и невероятно горячая. Она сейчас же схватилась за мою ладонь.

– Ну-ну, расклеился, козява, – гудел Сыч, гладя до отказа пропитанные водой Мотыльковы волосы.

Из-под его пятерни выжимались и текли вниз струйки воды. Из-за плеч Мотылька, как два маленьких серпа, торчали когти на сгибах крыл.

– Слава Тебе, Господи, – бормотала Ильдир, – Единый, Милосердный, Создатель Мира, Радетель жизни…

У меня шумело в голове от всех этих переживаний. Под Твоей рукой ходим, Господи. Вернусь в Бессмараг, поставлю по свечке Альберену и Маранте, ибо благословение их было с нами сегодня.

Мы потихоньку двигались к дому, обмениваясь бессмысленными восклицаниями и улыбками, словно толпа осененных Благодатью.

Нас встретила недоумевающая коза: мол, бросили, разбежались, никакого почтения к ее козьей милости. Мотылек от переизбытка чувств (а может, от голода), кинулся ей на шею. Мы оставили эту парочку лобызаться во дворе, а сами прошли внутрь.

Иль занялась печкой. Сыч развесил наши плащи по стенам, сушиться, а меня заодно заставил снять промокшие сапоги. Мне были выданы меховые ингские чуньки, те самые, в которых еще недавно разгуливал Мотылек.

На столе появилась знакомая бутыль с прозрачной жидкостью, горшочек с медом, кружки.

– Ха, – обрадовалась я, – А мы тоже не с пустыми руками. Альсатра, вот.

Из сумки была извлечена оплетенная лозой фляга – еще с вечера я воспользовалась разрешением Этарды и навестила кладовые.

Вернулся Мотылек.

– Белая Звездочка сегодня в последний раз поделилась со мной кровью, – заявил он. – Теперь я сам буду… искать свою пищу.

– Ты уверен? – засомневалась Летта.

– Да. Спасибо вам.

– Иди-ка переоденься, парень, – сказал Сыч. – Возьми там сухое, в сундуке. На вот полотенце, голову вытри. С тебя льет, как с утопленника.

Мотылек скрылся в закутке.

– И что он теперь будет делать? Охотиться? – спросила Ильдир, которой перевели Мотыльково заявление, – Опять по чужим хлевам?

Сыч отмахнулся.

– Не, он в долину носа не покажет. Сейчас у него силы есть, да и крыша над головой имеется. В деревню-то он тогда только подался, когда обморозился так, что летал еле-еле. Совсем ослабел, да еще снежный кот его потрепал. Парня мороз в деревню погнал, не голод. А тут, вдоль Алхари, дичи много, мне ль не знать. К тому же в доме завсегда найдется мед, молоко или пара яиц. Так что не беспокойтесь, барышни. Не пропадем.

Мотылек в свежей рубахе вышел из-за печи. Обеими руками он приглаживал всклокоченные волосы. Сыч кивнул на табурет.

– Садись. Будем праздновать. Ты у нас сегодня вроде как именинник.

Сыч разлил всем альсатру, себе – из бутыли.

– Именинник – что это?

– Вроде как новорожденный.

– О! – сказал Мотылек, – Новорожденный. Это правда.

– За тебя, парень.

– За тебя, Мотылек. Удачи тебе.

– Спасибо.

– Будь здоров.

– Будь счастлив, переведите ему.

– Будь счастлив, дорогой.

– Спасибо, о… Спасибо.

Я откинулась к стене, блаженно жмурясь. Мотылек нагнулся к моему уху.

– Это вино… Я помню. То самое?

– То самое. Тебе нравится?

– Да. Очень.

– Оно называется альсатра. Альсатра – это провинция в Талориле. На мертвом лиранате «аль» означает «меч». Но скорее название, как и мое имя, произошло от «альзар» – «острие, осколок, режущий край».

– Вино совсем не… не режет. Это, – он указал на Сычову бутыль, – режет гораздо сильнее.

– Да нет, Мотылек, смысл не в том, режет вино или не режет. Вино называется так же, как место, где его изготавливают. А почему так называется место, я не знаю. Правда, я слыхала, там много оврагов. Тогда название «Альсатра» можно толковать как «изрезанная оврагами».

Мотылек покачал янтарную жидкость в кружке.

– Ты принесла это вино сегодня… Ты знала, что Ветер… Что я не упаду?

– Я была уверена, Мотылек.

– А я – нет, – он опустил глаза.

Конечно. Тебе полагалось поволноваться. Зато сейчас… Какое счастье!

– А у тебя уютно, Сыч, – сказала Летта, – Все такое опрятное, любо-дорого.

– Эт’ парень старается, – охотник потрепал Мотылька по плечу, – Он чистюля. Что бы я без него делал?

Я любовалась на румяные улыбающиеся лица и млела от тепла и покоя. Хотелось, чтобы этот вечер длился долго-долго.

И вечер длился, и все улыбались, желали друг другу счастья, пили альсатру и болтали ни о чем.