Текст книги "Что-то остается"

Автор книги: Ярослава Кузнецова

Часть вторая. Кошачьи лапы

 
Рожденьем расписана жизнь —
до могилы,
И ты судьбою почти доволен —
До крови, что руки твои обагрила.
Но помни – ты над собой не волен.
Себя обманешь,
Судьбу не обманешь —
На волю рвешься —
петлю затянешь.
 
 
Петля-ошейник и цепь стальная —
Ты лишь во сне становишься храбрым,
Судьбу жестокую проклиная,
Надеясь, может, петля ослабнет —
Судьбу обманешь,
Богов обманешь,
Ошейник сбросишь,
свободен станешь!
 
 
Свобода твоя – пустая химера.
Ты путаешь след, погоню сбивая,
И, страх с тоскою тебе отмерив,
Смеются боги, с небес наблюдая.
Судьбу обманешь,
Богов – не обманешь,
На Лезвие встанешь —
в Бездну заглянешь.
 
 
И одиночество крылья мрака
Простерло над глупой твоей головою,
И в темном углу вздыхает собака,
А прошлое молча стоит за спиною.
Кого обманешь,
Кого не обманешь,
И ждать устанешь,
и лгать устанешь.
 
 
А боги следили с небес за тобою
И над безумьем твоим смеялись:
Смотрите!
Он все еще спорит с Судьбою!
И, как насмешку – тепло послали.
Себя и обманешь
И не обманешь,
Но дверь распахнешь
и руку протянешь.
 
 
На Лезвии связке не удержаться —
Себе позволил ты слишком много,
Но, если придется все-таки драться —
За чьей спиной окажутся боги?
Богам заплатишь,
Судьбу сломаешь,
С Клинка сорвавшись,
кон доиграешь.
 
 
Судьбы начертанье посмев нарушить,
Над прошлым празднуешь ты победу,
Мечтами о будущем греешь душу,
А прошлое молча идет по следу.
Богов обманешь,
Себя не обманешь —
Кем был, тем остался,
другим – не станешь.
 
 
В минувшем – корни, их не отбросишь —
Не рвется нить и не глохнет память.
Настанет день – размотав клубочек,
Права свои прошлое
властно предъявит.
Брату – не скажешь,
Друга – обманешь
И перед прошлым
с усмешкой встанешь…
 

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

Сперва Стуро, как вчера, накручивал круги. Чтоб видно его было. И мы с Альсареной, как два идиота, пялились на него, и дух захватывало от невозможности виденного нами. А потом козява заложил крутой вираж и унесся к черту на куличики, скрылся за Алхари, канул… К едрене маме.

Два идиота все стояли, нелепо задрав головы. Глупые надежды – вот сейчас вывернет из-за хребта…

– Куда это он направился? – Альсарена приставила ко лбу ладошку козырьком, – Ишь, просторы бороздит.

– Это называется «ловить ветер». По-моему.

Или наоборот – ветер ловит тебя? Не ловит. На крыло берет.

– По-моему, это называется «ловить сон короля», – усмехнулась наша барышня, – Так выражается один мой знакомый.

Альхан, небось. Контрабандист. Интересно, который из них? Наверное, этот… Норв.

– Не знаю, что там эта козявка собирается ловить, но что поймает – знаю.

По шее. И по заднице. Вот пусть только вернется, я ему задам…

– Пойдем следом потихоньку, – предложила Альсарена.

И мы двинулись вперед по каменистой тропке. Редда степенно потрусила на два шага сзади и слева, а Ун взрявкнул и обогнал нас, потешно выбрасывая лапы в разные стороны. И этот туда же.

– Вот и выпорхнула пташка из гнезда, – сказал я, чувствуя себя дедом столетним и все высматривая в небеси черную козявистую точку.

– А ведь так и есть, – улыбнулась Альса, – Птенец наш встал на крыло.

– Ищи-свищи теперь.

– Эге-гей! – она пробежала несколько шагов, – Мотыле-ок!

– Ге-ге-эй! – эхо пошло вверх, перевалило через Алхари, а оттуда, из-за Драконьей спины, откликнулось: – О-о-ок!

– Ищи ветра, – вздохнула Альса и завопила: – Э-эй! Ищи ветра-а!

– Ра-а! Ра-а! Ра-а!

– Ты потише тут, – буркнул Сыч-охотник, – Кадакар все-таки. И не носись, как эта…

– Как Ун, – фыркнула Альсарена, а Редда одернула совсем уже разошедшегося щенка – легонько куснула за плечо, рыкнула.

– Правильно, хозяюшка. Правильно. Нечего, – повернулся к Альсе, – Она у меня умница.

– Строгая она у тебя.

– Хочешь, фокус покажу? Редда, – насторожилась, я чуть кивнул на барышню, – Охранять, – и, самой Альсе: – Ты иди вперед, иди.

Она пошла, неуверенно оглянулась. Я достал нож и двинулся кошачьим шагом, заходя Альсе за спину.

Редда метнулась ко мне, по пути четко сшибла опекаемую в снег, свалила врага, сомкнула челюсти на руке с оружием.

– Ай! Ничего себе фокус! Сыч! О Боже…

Ун, припав на передние лапы, обиженно гавкал.

– Ар, хозяюшка. Молодец.

Редда выпустила меня, отступила в сторону и уселась, довольная. Я поднялся.

– Не потеряла форму, – выудил из сугроба барышню, отряхнул себя и ее, – Это тебе не Унушка. Она троих возьмет.

– А меня обязательно надо было ронять? – снег набился Альсе под капюшон.

– Конечно. Я же мог метнуть нож. Это называется «снять с линии». Скажи спасибо, я этого обормота не подключил. Он бы тебя еще в сторону откатил. Оп-па! – и пошел на руках.

– Браво, браво! – обрадовалась итарнагонская аристократочка, – Да ты настоящий акробат.

– Причем – потомственный, – заявил я гордо.

А что – по стене, как муха – на запястьях и ступнях – «кошачьи когти», а то и без них… Тан делал это. И говорил, что отец в молодости тоже так мог… К черту.

– Смертельный номер! «Полет Сыча»! – взмахнул руками, побежал к Альсе: – Угу! Угу! – в трех шагах от нее «наткнулся на преграду», сделал сальто назад: – Ого! Оп-па! – и раскланялся.

Альса засмеялась, захлопала в ладоши:

– Браво! Ой, здорово! «Полет Сыча» – это гениально!

– Правда? Сам придумал.

– А почему – Сыч? – спросила она.

Я пожал плечами.

– Прозвали. Спасибо, хоть не кабан.

– А мне кажется, ты – дневная птица, – проговорила задумчиво барышня.

– Это какая же?

– Сорокопут, – она улыбнулась.

Сорокопут, ишь… Хотя… Сам крепенький, хвост короткий, нос толстый… Серенькая такая птаха. Маловат вот разве.

– Смотри-ка, похоже. Только Сыч, он как-то – того. Солиднее.

– Да, сорокопут росточком не вышел, – Альсарена вздохнула, – Но, знаешь, не простая это птичка. Себе на уме. Мышей вон да жуков на терновые иголки насаживает. Словно и не птица вовсе.

– Ага. Не птица, – я фыркнул, – Кошка.

– Точно, – кивнула барышня, – Кошачьи замашки. Ну, про терновник я так сказала. А на руках ты здорово ходил.

– А, баловство, – отмахнулся я, – Стоять на одной двенадцатую четверти. Или шестую четверти веер крутить… В акробаты податься – самое оно. Жаль только – не возьмут.

– Какой веер?

Я принял стойку, изобразил.

– Вот такой.

– Черный зеркальный веер, – поняла Альса, – Красиво.

Я невольно разулыбался.

– Он тебе понравился?

Поглядела на меня.

– Я не знаток оружия. Но меня он как-то… задел, что ли. Снился потом несколько раз.

А что, это мы можем.

– Он такой. Ему лет триста, не меньше. Из Самой. Не подделка.

– Ирейское «черное зеркало» и слепой ни с чем не спутает, – авторитетно заявила «не знаток оружия».

– Ну, не скажи. В Тарангите приучились подделки ковать. На взгляд не отличишь. Только на звук. Зеркало – оно по-особому поет. Как-нибудь дам послушать.

Ну, и на вес, конечно. У моего Зеркальца баланс, какой не у всякого ирейского меча встретишь. На вид двуручник, а в руках почти не чувствуешь. Сам идет, лапушка. Словно и вправду живой…

– Не может быть! – запротестовала Альса, – В смысле, не может быть, что на взгляд не отличишь. Зеркало глаз цепляет, за собой тянет, словно под воду. На зеркало долго смотреть – с ума сойти можно.

– В Тарангите народ ушлый. Уж поверь. Так что, ежели решишь зеркало покупать – меня зови.

– Непременно позову, – улыбнулась она, – Как только решу. Кстати, у меня брат в королевской гвардии, офицер. Ему бы твой совет не помешал.

Ох, зря этот разговор затеялся. Зря. Но конь норовистый закусил удила, взбрыкнул, и мне стало все равно.

– Я вот тоже мечтал – в армию. В Каорен. Но видишь, даже в акробаты не возьмут. Куды уж, с нашим рылом…

– А ты разве не из Тилата родом? – удивилась барышня, – Куда из Тилата путь – в Каорен, прямиком.

– Не, – Сыч-охотник покрутил башкой, – Мы, енто – местные. Альдамарские, сталбыть. Слыхала, можа, городишко такой, – зачем, зачем?.. – Кальна.

– Ничего себе – городишко! – Альса всплеснула руками, – Здоровущий город, не меньше Арбенора. Я там, правда, не была…

И твое счастье.

– Уж – того, не малый. Вонючий тока.

– Ага, – кивнула она, – Запашок тебе не понравился.

– У меня нос – что у пса. Прям больной делаюсь от запахов.

Странное это было состояние: я и рассказывал, и не рассказывал ей, – как будто лазейку оставлял для себя…

– Что же твой нос на север тебе указал, не на юг?

А ты что, думал, не дойдет до этого? Отвечай, раз спросили.

– То не нос. То – хвост поджатый, – давай уж, приятель, договаривай, – Струсил я. Жить захотелось.

Ведь мог же, мог, наплевав на все – в Каорен. И взяли бы на границе, и не дался бы живым, и все бы кончилось… Нет, следы заметал, в охотничьи ученики подался…

– Сыч, – укоризненно покачала головой Альса, – Я же марантина, – поправилась: – Ну, почти марантина. Не говори мне, что желание жить – трусость.

Ну да, конечно. Жизнь – дар Единого. Искра, так сказать. Бесценная. И искру сию положено холить всячески и лелеять.

– Понимаешь… Когда сделал первый шаг, и хочешь сделать второй, да вот – последним он будет… Начинает казаться, что можно отскочить в сторону, и оттуда делать «бе-бе-бе! Не достанешь, не достанешь!» Так ведь все равно – достанут. Получится – прятался, время тянул… – повернулся, глянул в глаза ей, – А зачем?

– Ты думаешь – незачем? – тихо спросила Альса.

Я усмехнулся, поворошил ногой мелкие камешки. Лицо Тана увиделось ясней ясного.

«– Главное…»

– Для того, чтобы одержать верх, – я нагнулся, поднял один камешек, – Вовсе не обязательно в живых остаться. Теперь я это понимаю, – и запустил камешком в сторону Кальны.

Пусть я прятался и трусил, но, когда вы меня найдете…

– Это – вызов, да? – вернул меня на тропинку кадакарскую голос Альсарены. – Сорокопут, прикинувшийся сычом, делает вызов кошке?.. Или кошку вызывает… тоже кошка?

Вот черт.

– Не знаю, – я пнул камешек побольше, и он покатился с тропки, пропахав в снегу борозду, – Наверное все-таки… Кошка.

А куда ты денешься от этого, друг? Имя сменить можно, а вот как сменишь память, душу… Кошка ты. Кошка и есть. Чертополох.

– Ладно, – сказал я, – Забудь, что я тебе тут наболтал. Ни к чему это.

А какого черта тогда болтать было? Кто тя за язык-то тянул?

– И еще. На всякий случай… Ты только не обижайся, – глянул на нее и снова отвернулся, – Ты… пореже к нам приходи. Не светись особо. Это тебе не шутки шутить, на фокусы смотреть.

– А я не к тебе хожу, – нахмурилась Альсарена, – А к Мотыльку.

– Им все равно будет.

У тех, кто меня найдет, вообще может быть приказ на Большую подчистку – брать все, что похоже на приятелей Ирги Иргиаро, Рейгелар разберется.

Альсарена пожала плечами, беспечно фыркнула:

– Вот книгу напишу…

– Обиделась.

– У меня своя корысть.

Упрямая лираэночка.

Мы пошли дальше. Она впереди.

– А чтобы не путаться в фауне… – сказал я в ее прямую спину, – Ирги меня звать.

Альса остановилась. Обернулась.

– Все-таки тил. Я уж думала, не найлар ли ты?

Я хмыкнул.

– Спасибо, Ирги.

– Не за что.

Внезапно с неба обрушился Звук – жуткий хохот, гул обвала, дьявольские взвизги…

Я сбил Альсу в снег.

– Мамочки!

Прикрыл, приняв упор на колено и выгнувшись.

Редда и Ун – по бокам.

В руке – нож мой верный.

А над головой – со свистом – пронеслась – черная клякса.

Козява.

– М-мать. Убью.

Второй раз за сегодня вытащил из сугроба Альсу, отряхнул.

Стуро между тем вернулся, снижаясь, зацепил крылищами своими за елки, грохнулся, побарахтался в снегу, выскочил на тропку.

– Веселые игры! – заорал гневно, – Да?! Я тут! А вы! Пропасть!

Грозен – ух! Забоялся, сталбыть.

– Здесь нету! – продолжал бушевать козява, – Там нету! Ты сам говорил!

Ах ты, твареныш этакий. Я же еще и виноват.

– А скажи-ка, друг, – начал я вкрадчиво, отодвинул барышню и издал «рычание снежного кота»: – Где ты сам шлялся?! Обещал на виду быть! Я т-те щас покажу «здесь нету, там нету»!!!

– Я летал! – пискнул Стуро, – А ты!.. Ты!..

– А я – ходил! Летать, знаешь, не обучен! Ладно, хватит. Пошли домой.

Альсарена Треверра

Выстрелы в темноте. Стрелы – одна, другая, третья – уходят во мрак. Во мраке – перебежки, вскрики, ахи, что-то с грохотом рушится, разбивается, раскатывается в разные стороны. Кто там вскрикивает, ахает и раскатывается – неизвестно. Понятно только одно – стрелы куда-то попали. Но куда? Или в кого?

Сыч, сорокопут, кошки… Что означает весь этот зверинец? Какие из моих выстрелов вслепую поразили цель? Сколько стрел пролетело мимо? Где, наконец, трофеи? Опять я осталась с пустыми руками.

Отец, а пуще него – двоюродный дед Мельхиор – любит поучать: «Извлечь информацию можно из чего угодно. Слова же – кладезь неисчерпаемый. Слова – что орехи – снаружи кожура, мало на что пригодная, а внутри – сладкое ядрышко».

Вот только не впрок пошли мне лираэнские хитрости. Зря дед Мельхиор кивал и щурил выцветший глаз. Зря отец снисходительно трепал меня по плечу. Умудрившись получить от Сыча богатейший материал, я не выжала из него ни капли смысла.

– Привет, Ирги.

– Привет.

Он повернулся от печи, в руках чайник.

– У меня тут хлеб, да грудинки копченой кусочек. Пожуем, пока козява гуляет?

– Пожуем. Давно он улетел?

– Да с утра раннего. Как умчался…

– Ищи ветра… – я уселась, оперлась локтями о стол, – Понимаю я его. Я бы тоже… с утра до вечера.

Сыч, то есть, теперь уже не Сыч, а Ирги, поставил передо мной дымящуюся кружку. Нарезая хлеб и грудинку, он хмурился, вздыхал.

– Что-то ты невеселый сегодня.

– Да нет, ерунда. Просто не привык еще, что парня поблизости нет.

Он сел напротив, откусил бутерброд, пожевал. Посмотрел на меня из-под кустистых бровей.

– Умом-то вроде соображаю, что ничего такого не случится. Но, когда он под боком, как-то спокойнее.

– Мотылек знает, куда можно летать, а куда лучше не соваться. В прошлое воскресенье на службе Этарда целую лекцию прочла поселянам. В качестве профилактики. И девочки к Боргу ходили, и к Эрбу, специально предупредить. Чтоб – ни-ни. Хотя, конечно, всегда найдется пара-тройка личностей… Тот же Кайд, например. Пока-то он себя тихо ведет.

Ирги уныло покивал буйно-косматой головой.

– Я тоже парню вдалбливал. Со своей стороны, так сказать. Впрочем, его учить не надо. Это мы с тобой для него – «люди». А остальные – как были трупоеды, так трупоеды и есть.

– А Иль с Леттой?

– Они – «девочки». Трупоедицы или нет, я не выяснял, – Сыч (Ирги, одернула я себя) – усмехнулся: – А ты – «та, которая наша».

– Которая ваша. Очень лестно. Правда.

Тут, по моему мнению, вводную часть беседы можно было заканчивать. К интересующему меня вопросу я подплывала кругами, издалека.

– Кстати, насчет девочек. Они сейчас заняты по горло. Готовятся к выпуску. И наколки им должны сделать со дня на день. Ты видел когда-нибудь марантинскую наколку?

– Не доводилось, – Ирги пожал плечами.

– Ее наносят вот сюда, на внутреннюю сторону предплечья. Наколка изображает цветок черного мака о четырех лепестках, наложенный на свернувшуюся узлом змею-Амфисбену. У Амфисбены две головы, они повернуты в противоположные стороны, это символ двойственности: Свет-Тень, Пламя-Лед, Жизнь-Смерть… ну, и так далее. А мак, соответственно, изображает целительство. Интересно, правда?

– Н-да, – ответствовал Ирги, поджимая губы в бороде. Пальцы его застучали по столешнице, – Весьма интересно. Весьма.

– У моего двоюродного деда, в Катандеране, есть большой геральдический альбом. Я всегда любила его рассматривать. Ты ведь знаешь, геральдический зверь Лираэны – Белый Дракон. Вообще, знак Дракона символизирует вечность, а белый цвет – чистоту и святость. А вот у альдов старый королевский герб – Камана, это такая мифическая птица с головой рыси. А у Каорена – два герба; мирный, торговый – Золотая Ладья, и военный – Альбатрос и три скрещенных стрелы. А у Тилата какой знак?

– У Тилата? – Ирги перестал барабанить и дернул плечом, – Кастанга знает, какой. Овца вроде… на фоне гор.

Голос у него сделался напряженным. Не нравился ему этот разговор. Вообще похоже, он после вчерашних откровений решил идти на попятный.

– Забавно, – я делала вид, что не замечаю его недовольства, – У благородных семей тоже есть свои гербы. Но они, как правило, сложные, составлены из множества мелких частей. Например, у Треверров – три алые розы на золотом поле. Вообще наша фамилия так и переводится – три розы, «трев иверан» на мертвом лиранате. Но мне больше нравится герб семьи Нурранов из Тевилы – крылатый корабль и шестнадцать алмазных звезд. У альдамарской аристократии все больше геометрические фигуры в ходу, правильно их называют «геральдическими», ну, там – глава, стропило, пояс… А вот изображения, взятые из реальной жизни, негеральдические, весьма редки. Но я припоминаю один герб из книги… Кому он принадлежит, не помню… Там изображена кошка… а, может, две…

Ирги рывком поднялся, и я прикусила язык. Ох, зря я все это затеяла…

– Черный леопард. На лазоревом поле, – Ирги шипел сквозь зубы, – С серебряной каймой.

Я ясно различала подтекст – если ты сию же минуту не прекратишь играть в эти игры, я тебя вышвырну, как…

Редда подняла голову, ставя торчком уши. Скрипнула входная дверь, в сенях прошелестели шаги. Охотник движением фокусника накинул на хлеб и мясо кусок полотна, заменявший полотенце.

В комнату вошел Мотылек.

Глаза его метнулись от меня к Ирги и обратно. Он мгновенно оценил ситуацию.

– Привет, – сказал он и нахмурился, – Солнце светит. Тепло. Хорошо. Пойдем. Погуляем.

И схватил меня за рукав.

Я повиновалась без возражений. Он вытолкнул меня в сени, сунул в руки плащ, а сам задержался в дверях.

– Спасибо, малыш, – приглушенный голос охотника.

– Идем, – Мотылек выволок меня наружу.

Солнце сияло вовсю. Звенела капель, продалбливая ледяные канавки в старом сугробе. Снег, зернистый и рассыпчатый, был похож на хрустальное крошево.

Некоторое время мы брели бок о бок молча. Наконец я спросила:

– Он разозлился на меня?

Мотылек поддел ногой растрепанную еловую шишку.

– Он волновался. Он был раздражен.

– Он хотел, чтобы я ушла?

– Да… – Мотылек подумал и повторил: – Да.

Опять помолчали.

Мы миновали знакомые елки. Тропинка обледенела, кое-где проглядывали вытаявшие каменные гребешки.

– Плохо, – вздохнула я, – Возомнила о себе невесть что. Больно умная, думала. Сумею, думала, правильно задать вопрос – и пожалуйста, получу ответ на болюдечке…

Мотылек покачал головой.

– Я не понимаю, что ты говоришь. Но ты… жалеешь о чем-то. Ты недовольна? Собой?

– Еще как. Знаешь, есть такая вещь – любопытство. Иногда оно заставляет делать глупости.

Мотылек усмехнулся:

– Любопытство – не вещь.

– Верно. В руки не возьмешь, прочь не выбросишь. Как ты думаешь, стоит попросить у Ирги прощения?

Мотылек словно на стену натолкнулся.

– У… Ирги?

– Да, у Ирги.

– У Ирги… – он потрогал зашитую губу, – Если у Ирги… Тогда – стоит.

– Пойдем, – я резко повернула обратно.

Мотылек поймал меня за плечо.

– Нет. Не сейчас. Погоди.

– Чего ждать-то?

Пальцы его соскользнули по рукаву и сжали мою ладонь.

– Погоди. Дай время. Ему. И себе. Успокойся.

– Я спокойна.

– Нет. Еще нет. Поднимемся туда, к соснам. Там красиво. Видно долину, деревню. И твой дом.

– Мой дом? Бессмараг?

– Да.

Ладонь его оказалась узкой, твердой, удивительно горячей. Мне было приятно это прикосновение. Мы шли, держась за руки, как дети. Я оглянулась: цепочка Мотыльковых следов по всей длине перечеркнута косыми штрихами – это задевали снег концы сложенных крыл.

– Когда ты ушла вчера, он… Ирги… Он думал. И беспокоился. Я не спрашивал, но… Знаешь, очень трудно объяснить… Он верит тебе. И – боится… Боится? Опасается, да. Опасается, что ты… как сказать? Подойдешь слишком близко, так?

– Но от тебя-то он ничего не скрывает.

– Я – другой. Я – совсем другой. Я – один. И я… ничего не знаю. Правда. Он мало говорил. Не скрывал, нет. Просто я… Это сложно. Сложно для меня. Непонятно. Я могу… обойтись без этого.

И ты, Альса, можешь прекрасно без этого обойтись. Любопытство, как известно, кошку сгубило. Кошку, н-да-а… К черту кошек!

Я решительно полезла по склону вверх. Здесь было гораздо больше проталин, покрытых седой прошлогодней травой. В пазухах камней виднелся сочно-зеленый мох и перезимовавшие листики брусники. Наверху, среди редких сосен свободно гулял ветер.

Долина Трав открылась, как большая чаша. Из-под наших ног ступенями уходили вниз хвойные леса, кольцом окружая прижавшуюся к самому дну деревню. От деревни разбегались две охряные полосы, две дороги. Одна – мимо нас, на юг, к Голове Алхари, вторая пересекала долину и зигзагом поднималась к противоположному склону. Там, на коленях Большого Копья, расположился Бессмараг – светло-серые стены, шпиль колоколенки, длинная, утыканная трубами, крыша больницы.

Как все близко. А Мотыльку – пару раз махнуть крыльями – и уже на той стороне. Внизу шевелились человечки. От монастыря катила двухколесная тележка – кто-то из сестер спешил к больному. Кузница Кайда, на самом краю деревни стояла открытая, вокуг толпились люди. Люди толпились и у Эрбова трактира. Сюда, к нам не долетало ни звука. Шумел только ветер, перебрасывая у нас над головами вороха хвои, да вороны орали, одурев от солнца.

Трупоедское поселение. Как странно. Я словно бы не имела к нему никакого отношения. Так аблис смотрит со своей верхотуры, с легким интересом и отчуждением: трупоеды. Суетятся. Бегают туда-сюда.

Я взглянула на Мотылька. Он улыбнулся, сверкнув сахарными клыками. Жмурясь от сияния, махнул рукой:

– Вон там… на дороге. Около домов… Там – дети… Что они делают?

– Строят снежную крепость.

– Дом из снега? Зачем?

– Это игрушечный дом. Потом они разделятся – часть будет защищать дом, а часть – брать его приступом. Они играют в войну.

– В войну? Играют?

– Ну да!

Он нахмурился озадаченно.

– Война – это… когда трупоеды… люди… убивают друг друга. Везде огонь… а потом вокруг – обломки. И мертвецы…

Что за чистоплюйство! Тоже мне, великий гуманист… Я отскочила.

– Сейчас покажу тебе, как трупоеды убивают друг друга!

Захватила побольше снегу и запустила в Мотылька. Снежок попал ему в плечо, разбился, осыпал котту малюсенькими хрусталиками.

– На, получай!

Полетел второй снежок. Мотылек уклонился.

– Вот тебе! Вот тебе!

Я мазала безбожно. Мотылек присел, собрал горсть снега и кинул не целясь. Я шарахнулась – кое-как слепленный снежок шваркнул меня прямо в грудь, разбрызгался кляксой.

– Ах, так?!

Зачерпнула обеими руками, обеими и кинула. Не докинула. В ответ – целый фонтан.

Я нырнула за куст можжевельника, проваливаясь по щиколотку, добежала до обломка скалы, затаилась.

Шлеп! Комок снега врезался в камень у самого моего носа. Присев на корточки, я скатала новый снаряд.

Сейчас выгляну и залеплю ему… Я подалась вперед – мимо тотчас просвистел белый шарик. Ага! Я высунулась, метнула.

– Ура! Ты убит! Ты убит!

Мотылек вытирал снег со лба.

– Пропасть! – крикнул он, – Это нечестно! Это – обман!

– Козява-раззява!

– Что? Укушу!

Он всплеснул крылами, на мгновение заслонив горизонт. Прыжок – я едва увернулась от цапающей руки. Бросилась под ветки молоденьких сосен, утонула почти по пояс, выбралась с другой стороны. Здесь длинная проталина огибала скалистый островок – бежать было легко. Над головой свистнули крылья – я снова кинулась в деревья. Заметила другую проталину, больше первой, всю рыжую от опавшей хвои. Затрещали ветки – Мотылек все-таки спустился. Я швырнула через плечо рассыпающийся снежок.

– Эй! – крикнул он. – Стой! Не буду кусать!

– Как бы не так!

Рыжий хвойный настил сменился большой проплешиной в камнях. За спиной опять гулко хлопнули крылья – преследователь попытался настичь меня на открытом пространстве. Я совершила обманный маневр – мгновенно развернулась и и бросилась назад, под защиту деревьев.

И погрузилась в снег по грудь. Вот черт! Промахнулась. Под ноги надо смотреть!

– Эй! – негромко окликнул Мотылек, – Что там… Эй, что случилось?

– Сдаюсь, – сказала я. – Вытащи меня отсюда.

– О пропасть…

В голосе его не было торжества. Скорее недоумение.

Вывернувшись назад, я протянула обе руки. Рывок – меня выдернули из снега, как муху из киселя.

– Ну, кусай, – пробормотала я, отряхиваясь. – Кусай. Ты победил.

Он сжал мое плечо.

– Смотри. Туда, назад.

Я посмотрела. Рыжая хвойная проталина исчезла. Исчезла абсолютно – покрытый лесным мусором, рыхлый, грузно осевший снег был повсюду равномерно глубок.

Однако каменистая плешь посреди полянки, на которой мы стояли, оставалась на месте. В дальнем ее конце за деревья уводила черная дорожка сырой земли, будто приглашала к дальнейшему путешествию. Вперед. Только вперед…

– Горячая Тропа!

Я смятенно уставилась на Мотылька. Он неловко коснулся моей руки:

– Что такое? Ты испугалась?

– Проклятье! Горячая Тропа! Мы влипли!

– Влипли? Прилипли? Почему?

– Ты же в Кадакаре живешь! Неужели не знаешь? Это самая что ни на есть Горячая Тропа, по которой можно идти только вперед! Чтоб мне гореть! – я в отчаянии топнула ногой, – Черт знает, сколько миль придется шагать, и черт знает куда она выведет!

– Успокойся. Я видел такие… штуки. Не знал, что это… что по этой тропе можно ходить.

– Тебе хорошо, ты по небу летаешь. А нам, разнесчастным трупоедам, на своих двоих приходится… Проклятье…

Горячую Тропу когда-нибудь притянет к дороге, или к нормальной тропе, или к жилым местам… да только кто знает, когда и где!..

– А ты ходила по таким тропам?

Мотылек ничуть не был обеспокоен, он с любопытством поглядывал по сторонам.

– Не я. Мой… приятель. Он часто пользуется Горячими Тропами. Он умеет их искать и каким-то образом может вычислить, куда они выводят. Так он ходит из Этарна через Долину Трав на перевал, минуя Око Гор. Он контрабандист.

– Кон… тран… бадист, – с трудом выговорил Мотылек, – Что это?

– Это… Послушай, давай думать, как мы отсюда выберемся. Ты-то можешь улететь, а я…

Он улыбнулся.

– И ты можешь улететь.

– На тебе верхом, что ли?

– Вер-хом – что это?

– На спине у тебя. Не выдумывай. Ты меня не поднимешь. А поднимешь, так грохнешься вместе со мной, костей не соберешь.

Он наклонился, обхватил меня поперек туловища и без усилий оторвал от земли. Я засучила ногами:

– С ума сошел! Отпусти!

– Легкая, – усмехнулся он. – Я тяжелых носил. Да.

Ощутив под ногами землю, я отбежала на несколько шагов.

– Ты только-только поправился. Тебе нельзя перенапрягаться!

– Хочешь идти ногами? Много… э-э… долго-долго?

Идти ногами не хотелось. Но и садиться парню на шею тоже никуда не годится. Он такой тонкий, руки как прутики, а я далеко не пушинка. Может, удастся как-нибудь обратно… через все эти снега? Наломать лапника и – ползком на животе…

– Послушай, – уговаривал Мотылек, – Я хочу… сказать тебе…

– Подожди.

А если сплести из веток что-нибудь вроде снегоступов… У Сыча такие были, на плоские корзины похожи, коза их еще обьела…

– Альса.

– Я думаю, отстань… Что?!.

Моргая, я смотрела, как он подходит. Горячая Тропа исчезала за его спиной.

– Альса, – проговорил он. – Я хочу сделать это. Для тебя.

– Что?..

– Мое имя – Стуро.

– О Господи…

Я растерялась. Что это на него накатило? Нашел время… Но что-то жгучее выплеснулось из сердца, залило щеки и уши, и здравый смысл мой поскользнулся на ровном месте и шлепнулся в лужу. Я прижала руки к груди. Пропасть… неужели мне так легко вскружить голову?

Мягко придерживая меня за плечи, он прошел несколько шагов к центру полянки. Отсюда и до кромки леса, где чернела проталина, начинался небольшой уклон. Мотылек развернул меня лицом к себе.

– Хватайся за шею.

Он наклонился, бесцеремонно подхватил меня под ягодицы и буквально набросил на себя – так, умываясь, плещут себе на грудь пригоршню воды.

С треском и грохотом распахнулись оба крыла и, наполнившись, выгнулись, зазвенели, зарокотали тихо и грозно, как тонко раскатанный металлический лист. Длинные волосы хлестнули меня по лицу.

Мимо уже мелькали стволы сосен, размазываясь в красно-коричневый забор, а за спиной Мотылька у меня на глазах затягивалась Горячая Тропа, не оставляя ни голой земли, ни наших следов – ничего.

Потом меня чуть заметно тряхнуло – и полянка, и окружающий ее лес провалились вправо и вниз. Я вскрикнула. Обнимающие руки сжались крепче.

– Держись!

Странно измельчавший пейзаж протанцевал плавный пируэт, раскланялся во все стороны и сгинул, а на его месте развернулась слепящая синева. Потом совсем рядом, сбоку, чередой проплыли блистающие зубцы Алхари. Потом жесткие волосы снова засыпали мне лицо, и я зажмурилась.

Так было хуже. Мне казалось, я падаю спиной вперед, зачем-то обхватив руками и ногами падающее вместе со мною существо.

– Держись! Спускаемся!

Ветер уперся ладонями в позвоночник. Крылья сменили плоскость, разрезая студенистый воздух, как два ножа. Откуда-то снизу, кружась, всплывала долина в кольце гор. Я с трудом сглотнула – отпустило заложенные уши.

– Ноги! Не опускай ноги!

Сизые горы, испятнанные белым и черным, пологой спиралью вознеслись вокруг. Свитые в косу волосы Мотылька взлетели прямо в зенит.

Мягкий толчок, пробежка. Еще один толчок, посильнее – в спину. И еще один – в грудь.

Ветер смолк, будто выдохся. На мне грузно шевельнулся Мотылек, сполз в сторону. По всему телу неуклюже протащилось полусложенное крыло.

– Альса, эй…

В глаза лилась лазурь. Расплывалось темное пятно головы на ее фоне.

– Альса, ушиблась?

– Нет.

– Вставай.

Я моргнула. Остывшие слезы пролились по вискам, уползли куда-то за уши. Он, склонившись, внимательно глядел на меня. Он тяжело дышал, оттягивая пальцем воротник.

– Я никогда не летала, Мотылек.

– Стуро, – поправил он. Слизнул с верхней губы пот, – Стуро. Скажи – Стуро.

– Стуро.

Он опустился на корточки, осторожно посадил меня в снегу. Пейзаж дрогнул и качнулся.

– О-ох…

Стуро привалил меня к плечу, вытряхивая снег из капюшона.

– Ничего, Альса. Сейчас пройдет. Надо посидеть… отдохнуть…

Мое дыхание скапливалось в спутанных его волосах, у самой шеи. Там было жарко и влажно. Ворот рубахи приотстал, и оттуда, из складок одежды, пахнуло теплым, терпким, винным запахом пота, и другим запахом – пронзительно-опустошающим запахом весеннего ветра.

Я переместила голову, и губы мои попали точно в яремную ямку, между ключиц. Стуро прекратил хлопать ладонью по моей спине и замер.

Мягкая пульсация крови. Губы щекотало. Я снова поцеловала – чуть повыше. И еще раз – в горло. Он сглотнул.

– Альса…

Я ощутила легкую вибрацию только что родившегося звука. Нестерпимый тонкий зуд – я едва не закричала. Стуро закинул голову, словно нарочно продлевая мне путь. Я прошла его, шаг за шагом, медленно, растягивая этот ошеломляющий момент, когда еще не нужны ни слова, ни объяснения. Я добралась до нежнейшего беззащитного местечка под челюстью, и тут ладони его стиснули мою голову и развернули лицом вверх. Я увидела его глаза, и скулы, и капли влаги на лбу и на крыльях носа.

Ах, милый, не надо говорить. Пожалуйста, не надо.

Ничего кроме «Альса, Альса» выговорить ему не удалось. Впрочем, мой лексикон оказался еще беднее: