Текст книги "Что-то остается"

Автор книги: Ярослава Кузнецова

Шатт и Амарга
ЧТО-ТО ОСТАЕТСЯ

Часть первая. Мотылек

 
Ставни закрыты,
Замки, молитвы,
И всякое прочее —
Утром прокляты,
В полдень забыты —
Те, что летают ночью.
 
 
Клещи ущелий,
Спины вершины,
Укрыты тьмою,
Снегов перины
На дне долины —
Жилье людское.
Вот ветры твари
Крыла распяли,
Гремит, хохочет
Как лист металла
Урок вокала
Тех, что летают ночью.
 
 
Глаза – агаты,
Когтисты лапы,
И в новолунье
Паденья ваты
Иных крылатых
Полет бесшумней.
Кровавой дани
Ищет созданье,
Отраву точит
Клыкастой пасти.
И черной масти
Те, что летают ночью.
 
 
Вот вороные
Раскрылись крылья.
Огонь геенны!
И снежной бури
Косые струи
Стучатся в стены.
Путник ли это?
Жена соседа?
За стенкой кочет?
О нет, снаружи
В ветрах и стуже
Те, что летают ночью.
 
 
Молитесь, сестры,
За тех, кто просто
Пал на колени,
Страшась кончины,
Огнем лучины
Гоняет тени.
Любитель крови
На снежной кровле —
Крыла и очи
Не слишком грозны.
Молитесь, сестры,
За тех, что летают ночью.
 

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

Редда негромко заворчала. Припожаловал кто-то. Ун вскинул кудлатую башку.

– Тихо, малыш. Спокойно.

Гость за дверью топотал и пыхтел, как медведь. Взлез на крыльцо, кхекнул вежливо. Для верности постучал.

– Слышь, паря. Того.

– Заходи, – я подвинул к себе миску.

Обедает Сыч-охотник. Черт бы побрал этого Борга. Вовремя, как всегда. Небось, опять с тем же самым.

Вошел, покосился на собак. Редда фыркнула, а Ун уселся и принялся презрительно скрести за ухом, вычесывая воображаемых блох.

– Того, – сказал староста, – По делу я, стало быть. От общины, Сыч.

Ну, точно – с тем же самым. Вот принесла нелегкая.

– Проходи да садись, – черпанул из миски. – Что за дело ко мне у общины?

Он кашлянул, с достоинством утвердил зад на лавке, пригладил бороду. Крякнул.

– Тварь эта, Сыч. Споймал бы ты уж ее, что ль? Всю ж скотину перепортит.

Сыч-охотник снова черпанул похлебку.

– Видано ли дело, чтоб нечисть всякая взор Господень оскорбляла? Богоугодное дело совершишь, Сыч!

Я не удержался, буркнул:

– Ловил уж я твою тварь. Не ловится она. А вреда от нее скотине нету.

– Да как же нету вреда, когда Кайд Кузнец нетель свою забил позавчерась, порченая потому что! И мясо ж никто брать не хотел.

– Я взял, – отрезал Сыч-охотник и отправил в рот еще одну ложку…

– Кайд – он кузнец, – гнул свое староста, – В таких делах понимает. Сказал – порченая скотина.

– То – Кайдово дело, – если кто дурак, это надолго, – И с чего бы кузнецу понимать в скотине, э?

Староста сопел. Потом завел по новой.

– Слышь, Сыч. Мы б, того. Всем миром… Денежку бы собрали, Сыч. А ты ж охотник. Ты ж – ого-го! Окромя тебя некому.

Денежка. Денежка – того. Надо взять.

– Сколько? – аж хлебать перестал – жаден Сыч-охотник.

– Ну-у, – замычал Борг, – Это, стало быть… Две гривны, Сыч. Да. Две гривны.

– Мало. Шесть. С половиной.

Шесть с половиной – в самый раз. Может, отвяжется.

Староста запыхтел, жуя бороду. Мне почудился натужный скрип его мозгов. Давай-давай. Думай. Оно полезно. Не стоит тварь никакая шести с половиной гривен, это тебе всякий скажет. Совсем осатанел Сыч от жадности.

А Борг вдруг просиял всей объемистой своей рожей:

– По рукам.

Вот черт. Пришлось изобразить, что я тоже доволен.

– Ну, того, – сказал он, – Денежку я тебе принесу, как споймаешь.

Важно кивнул, опять огладил свою шерсть, почти такую же густую, как у меня, только рыжую. Потому как он, Борг, то бишь, – альд, они, альды, поголовно почитай – рыжие. А Сыч – тил. Чужак, сталбыть.

Староста поднялся.

– Того, паря. Действуй.

И удалился, донельзя собой довольный.

Дьявол, как же я буду ловить тварь эту, когда она, тварь то есть, засаду чует? Было ведь уже – три ночи стерег, в разных хлевах, в удобных самых, с сенниками, через них лазить – милое дело. А тварь-то – того – крыши разбирала. Да все подальше от меня, подальше…

«Наделены даром эмпатическим…» Выходит, что так. Они вообще, того, твари всяческие – слухучие то есть. Оборотни там. Арвараны опять же. А Кадакар – он Кадакар и есть. Чего только тут не прыгает-бегает. А еще вот – летает. Ента-то тварь – того, навроде пташки. Следов-то на снегу не оставляет. А Эрб говорил: «Нетопырь огромадный, в два человека ростом, и воет-то, и хохочет, аки диавол, тьфу, прости Господи!»

Ну, в два человека – эт’ он хватил. Что ж выходит – больше арварана тварь эта неведомая?..

Фу ты-ну ты, и кто тебя за язык тянул с деньгами с ентими, Сыч? На черта тебе шесть гривен, пусть даже и с половиной?

Я вытащил из котелка глухариное крыло, принялся глодать.

Думай, приятель. Думай. Ты ж – того, охотник. Шевели мозгами, ох-хотничек.

Итак. Добыча. Летучая. Слухучая. Зубастая.

Зубы-то тут при чем? Ну как же – кусает-то зубами. Кровь сосет. А скотина после этих визитов дрыхнет. До полудня дрыхнет и встает, как ни в чем ни бывало. Жрать просит.

Может, силок поставить? Ничего себе птичка, в два человека ростом… А что, вдруг сработает?

Слушай, Сыч, ежели словишь тварь эту – будешь взаправду ого-го – охотник! Да и Кайду Кузнецу нос утрем. А то че он его задирает, нос в смысле?

– Что, Редда? Будем тварь ловить?

Она шевельнула острыми ушами, склонила голову набок, внимательно глядя в лицо.

«Не поняла приказа».

– Редда, девочка. Хозяюшка, хорошая моя.

Улыбнулась, вывалив язык. Ун ревниво вздохнул.

– Ну, парень. Ты у меня тоже золото, а не пес.

Хлопнул по колену, и оба подошли.

– Эх, звери, звери, – одной рукой я трепал лохматые Уновы уши, другая досталась Редде.

Ребята вы мои ласковые…

На самом деле, если бы не собаки… Свобода – енто, того, хорошо. Токмо вот скорехонько так выходит, что торчишь ты, как соломина в дерьме, и просвету никакого. А тут вот – такие два приятеля. Ух, какие два приятеля!

– Ун, прекрати. Ар, щенок! Ишь, разрезвился.

Он виновато облизнулся.

– Жрать хочешь? Решил хозяином подзакусить, раз, зараза, не кормит?

Плеснул им в миски еще похлебки.

– Куда в тебя столько влезает, Ун? Ты что, еще растешь, кобыляка?

Завилял хвостищем своим.

Летом с этим хвостищем – хоть ложись и помирай. Вечно ухитрится дрянь какую подцепить – от репьев до, извините… Впрочем, если вываляется, то одним хвостом дело не обойдется. Малыш всегда последователен.

– Давайте-ка, псы, сеть подберем. Чтобы тварь удержала.

Выволок я из сеней охотничье свое снаряжение. Ун решил, что это новая игра такая – взвизгнул, припал на передние, рявкнул радостно.

– Прекрати, парень. Тебе бы все бирюльки.

Хорошо б поставить побольше, в разных местах. Да хлипкие они все – на зайца, ну, на лисицу… Вот, эта сгодится. Достаточно прочная. Сдается мне, она вообще рыболовная, сеть эта. Мне ее, помнится, всучили в городе Канаоне. Да, четыре года назад. На кой дьявол я ее купил? Для объема, не иначе. Мне ведь были нужны набитые сумы… Точно, рыболовная. О, а вот и еще одна. И еще. Ну, приятель, ты и транжира.

Срезать, что ли, поплавки и грузила? А, и так сойдет. Скажу – амулеты заговоренные. Тварь все-таки… Да, пригодились сеточки. Каждая сома удержит, что им какая-то нечисть кадакарская.

Между прочим, ентот Кайд ихний хваленый, коли уж в «таких делах понимает», мог бы и – того, сам «богоугодное дело» совершить. Словил бы исчадье адское, либо изгнал – а то сплел бы из железок своих сеть противотварскую – они ж все железо на дух не переносят, разные там оборотни… Так нет же – Сыча-простофилю за жалкие шесть гривен подрядили. А ежели нечисть Сыча слопает, никто плакать не станет.

Шиш тебе, дружище Кайд. Хрен собачий. Вот назло тебе поймаю. Сам. Ужо с тобой славу делить не намерен. Так-то.

Альсарена Треверра

– Профанация, – проворчала Леттиса, открывая глаза, – Знал бы кто из старших, что я, без пяти минут выпускница Бессмарага занимаюсь отслеживанием Тени какой то обжорной скотинки!

– Так что скотинка-то? – перебила я.

Но Летте хотелось еще поворчать. Она всегда ворчала на испытаниях.

– Скотинка в своем скотинском раю, как ты того добивалась. Не знаю, что ей там мерещится, должно быть, целый океан помоев и стада розовых хрюшек, жаждущих любви…

– По-моему, он слишком долго спит, – скептически заметила Ильдир, – Уже полчетверти.

Я поглядела через загородку на растянувшегося в соломе кабанчика. Он сопел, нежно похрюкивал и перебирал копытцами. Ему явно что-то снилось. Какая-то недоступная нашему пониманию прекрасная свинячья мечта.

Ильдир перегнулась через загородку и ткнула кабанчика рукояткой навозных вил. Тот издал вздох совершеннейшего удовлетворения.

Летта встала с мешков и отряхнула овсяную шелуху со своего форменного марантинского плаща.

– Оставь, Иль. Пусть себе дрыхнет. Он здоровей здорового. Пойдем, алхимик.

Алхимик – это еще ничего. Ильдир, например, время от времени интересуется, нет ли у меня в роду арваранов, славящихся немыслимым для остальных смертных талантом составлять всяческие таинственные зелья. Отсутствие у меня хвоста, гребня и когтей, а также недостаток роста Ильдир не смущают.

Поначалу я еще пыталась осадить ее, простолюдинку, дочь ингских рыбаков. Теперь же, два с лишним года спустя, я отучилась от высокомерия. У марантин ценятся лишь талант и трудолюбие, а родословные никого не интересуют.

Мы вышли на свежий воздух и вынесли фонарь. Уже совсем стемнело. С востока, с вершин хребта Алхари, снежной лавиной накатывались тучи. Навершие монастырской колокольни – раскрытый, как ладонь, каштановый лист – царапало их отвисшие, набитые ледяной кашей животы. Из прорех редкими струйками сыпалась белесая колкая крупа. Последний месяц снежных гроз – февраль.

Мы двинулись домой. Мимо барака для рабочих, мимо огородов, мимо огромного приземистого здания больницы, мимо церковки с колокольней – к жилым корпусам, примыкающим к слепой наружней стене.

Здесь, в Бессмараге, всего два жилых корпуса. Один, поменьше, где обитает мать настоятельница и старшие сестры, и другой, большой, где живут послушницы и младшие сестры, то есть те, что готовятся уйти в мир, вроде Леттисы и Ильдир. Там же есть несколько комнат для гостей. В одной из них некоторое время по приезде жила я, но еще прошлой зимой переехала к девочкам. Ради экономии дров, но на самом деле – ради общества.

Мы не успели подняться к себе, как на колокольне два раза звякнуло. Вечерняя молитва. Леттиса чертыхнулась.

– Ну вот, – сказала она, – Все из-за тебя и из-за твоих внеочередных испытаний. Сейчас бы помыться да чаю горячего… Вся хлевом пропахла.

Ильдир потянула ее за рукав. Мимо уже спускались девушки и женщины в черных марантинских плащах, прикрывая полами мигающие фонари. Одна из них махнула рукой:

– Эй, подруги! Что это вас в трапезной не было?

– Благодарим, мы уже пообедали, – съязвила Леттиса.

На самом деле Летта просто дулась на меня за то, что им, младшим сестрам, надо идти и отсиживать положенное время в продуваемом сквозняками храме, а я имела полное право помолиться у себя в комнате, и она прекрасно знала, что молиться я не стану, а завернусь в одеяло и буду гонять чаи в свое удовольствие.

Я снисходительно пообещала:

– Вернетесь – будет вам по кружке чаю с медом.

– Смотри, не намешай туда свинячьего зелья, – фыркнула Леттиса, и они с Ильдир удалились.

Поднявшись в комнату, я сделала именно то, о чем мечтала моя соседка. Переобулась, умылась, завернулась в одеяло. Раскочегарила жаровню – за время нашего отсутствия комната выстыла. Поставила кипятиться чайник. Из своего личного сундучка достала бутыль с составом, густым и темным, как вишневое варенье.

Испытание прошло удачно, как сказала Леттиса, а она у нас – лучшая из всего дипломного курса. Мать Этарда, был момент, даже уговаривала ее остаться в монастыре после выпускных экзаменов, но Летта уперлась. Она рвалась в мир, вершить добро. А Бессмараг, хоть и знаменит весьма, однако находится в захолустье, мало того, почти во внутреннем Кадакаре. А кто, скажите, если только не в смертельной нужде, добровольно сунется в Кадакар? Кадакар – это вам не шутки, аномальная зона, или, иначе, места проклятые и волшебные. Недаром предки мои, древние лираэнцы, окрестили горную страну – Кадар Аркар, что на мертвом лиранате означает – Сердце Ночи.

Часто вы видите в Бессмараге новое лицо, мать Этарда? Раз в год, бывает приедет какой-нибудь отчаявшийся с тяжким недугом, еще реже заглянет своя же сестра из Найгона или Каорена для обмена опытом, или такая вот энтузиастка-любительница вроде Альсарены заявится с мешком родительских денег и рекомендательной запиской от давным-давно покинувшей Бессмараг соученицы самой Этарды.

Кстати, Альсарена – это я. В Бессмараге я всего лишь вольная слушательница. Мой срок обучения истекает в мае. Тогда же мои подруги, Летта с Иль, получат марантинские наколки и отправятся в свое первое путешествие, уже как полноправные мирские сестры. А я поеду домой. Не сказала бы, что с нетерпением жду этого момента.

Вода закипела. Я засыпала в чайник мяту, душицу, зверобой и четыре ложки зеленого кхарского чая. Чай, как и кофе (но кофе – реже), доставлял мне мой дружок-контрабандист. В обмен на пилюльки и порошки, которые можно добавлять в табак, в вино, или нюхать, или глотать просто так. Сочинять новые составы – мой конек.

Чайник я закутала в тряпку и спрятала Летте под подушку, чтобы не остыл. Затем прикрыла раскаленные угли крышкой с дырочками, а поверх поставила плоский противень. В противень вылила содержимое бутыли, и остатки из фляги, которую носила на испытание.

Свинячье зелье, надо же придумать! Дорогонько обойдется свинячье зелье его покупателям. У меня в сундучке лежит кошель, а в нем почти сотня лиров. Это были не папины деньги. Это были деньги лично мною заработанные и суммой немалые. Сей факт наполнял сердце мое гордостью. Норв расплачивался не только чаем, шоколадом и конфетами. Он честный малый… насколько может быть честным альхан.

Вчера, на обратной стороне потайной дверцы, ведущей за стены Бессмарага, я обнаружила условный знак – сердечко со стрелой, начерканные мелом. Это означало, что Норв и его парни уже в Косом Узле, и мне назначается свидание. Идея дурацкого рисуночка была Норвова – даже если кто-нибудь заметит, сочтет за простое баловство. Хотя до сих пор вроде бы никто не замечал. В Бессмараге главное – не лезть на рожон и соблюдать хотя бы внешние правила приличия. Твои дела никого не касаются. Но уж если нарвался – пеняй на себя.

Свинячье зелье загустело в противне, как патока. Я расстелила на столе лист пергамента, посыпала его заранее припасенной мукой. Прихватив противень подолом, вылила зелье на пергамент, выскребла остатки ножом. Получилась буро-черная смолистая лужа. Пока я отмывала противень и нож, лужа застыла. Я посыпала ее сверху мукой и уселась готовить пилюльки.

Тут как раз вернулись мои красавицы.

– Всем сидеть, руки на стол! – рявкнула с порога Леттиса, – Королевская стража с обыском!

– Сдаюсь, господа хорошие, сдаюсь, как есть со всем товаром! Обыск советую начать вон с той подушки.

Отвалив подушку, девушки обнаружили чайник.

– Взятка, взяточка, – замурлыкала Леттиса, – Так и доложим, мол, взятку предлагали. Иль, доставай кружки.

Хозяйственная Ильдир разлила чай, достала плошку с остатками меда, а из-за пазухи торжественно извлекла общипанный со одного краю каравай.

– С кухни стащила, когда мы еще к кабанчику шли, – обьяснила она.

Летта хихикнула:

– А я-то думаю, что это наша тихоня на вечерней молитве так истово губами шевелит? А она, оказывается, горбушку жует.

– Одно другому не мешает, – отвечала рассудительная Иль, ломая хлеб.

Летта забралась на нагретое чайником место и протянула ноги к жаровне.

– Мед кончается, – пожаловалась она.

– У меня сегодня встреча с Норвом, – я кивнула на недоделанные пилюльки, – Уж он на гостинчик не поскупится. Сластей всяких на месяц привезет.

Летта хмыкнула:

– Не надоел тебе еще этот альхан? Он же неграмотный. И моется редко.

– Зимой на Горячей Тропе не особенно помоешься.

– Да он и летом не злоупотребляет.

– Ты ничего не смыслишь в романтике. Скажи ей, Иль.

– Он очень смелый, – подумав, проговорила Ильдир, – Я бы любые деньги таможенникам платила, лишь бы не соваться лишний раз даже во внешний Кадакар. Особенно зимой, в снежные Грозы.

Летта фыркнула:

– А где ты, интересно, сейчас находишься? Дома, в Ингмаре?

– У нас там тоже, знаешь, не сладко, – Иль обиделась. – А снежные Грозы похлеще тутошних. От своего двора до соседнего в пургу не дойти. Занесет, оглянуться не успеешь. Весной только, Бог даст, выкопают. Если звери раньше не найдут.

– Кстати, о зверях, – вспомнила я, – Что там слышно новенького о нечисти, что в деревню повадилась?

– Ты о вампире, что ли? – Летта пожала плечами, – Ничего нового. Кайд корову забил, так только один смельчак нашелся, купил кусок. А остальное, между прочим, Этарда забрала. Так что завтра будем кушать объедки с вампирьего стола. Надеюсь, у вас нет аллергии на вампиров?

– А ведь Этарда в прошлое воскресенье прилюдно объясняла, что тварь не может быть нечистью. Все вроде утихомирились.

– Это дела не меняет. Как им утихомириться, когда у них в деревне тварь бесчинствует, а к нам в монастырь ни разу не заявилась? Боится святого места. Так Кайд толкует, мол, морок от святости бежит, прямиком к бедным поселянам в закут.

– Ишь, как складно, – я посмотрела на Ильдир, а та вдруг всплеснула руками.

– Эва! А что же в самом деле, тварь-то в Бессмараг носа не кажет? Может, и правда – святое место?

– Ну, Иль, не ожидала от тебя, – Летта укоризненно взглянула на подругу, – Подумай, чем отличается деревня от монастыря? Кроме святости, конечно.

– Стеной? – Ильдир пожала плечами, – Но тварь-то летучая, стена ей – тьфу…

Летта прищурилась на меня.

– А каково мнение золотой молодежи города Генета, Оплота Истинной Веры?

Я поморгала.

– В монастыре скотины мало. Лошадка, пара коз, боровок этот наш… Может, они невкусные? На них ведь опыты ставят…

Леттиса приоткрыла рот и постучала себя по темечку. Звон пошел, как от пустого горшка.

– Сдаемся, – вздохнула я.

– Тогда налей мне еще чаю. Головастые у меня подруги – страсть! С кем угодно поспорю, что тварь добиралась только до той скотины, что стояла в крытых соломой хлевах. А наш хлев чем покрыт?

– Тесом, – кивнула Ильдир, – Точно. Гнилую солому раскопать – раз плюнуть, а тес поди отдери.

А ведь верно, подумала я. Слабовата тварь крыши разбирать. Оголодала, что ли, совсем? Бедная тварочка. И зла от нее меньше, чем от лисы или хорька, если хорошенько поразмыслить. Ни одна из жертв ее не сдохла, не сбесилась, ничем не заболела. А селяне – что с них возьмешь – люди темные, сами на себя страху нагнали. Кайд корову зарезал – зачем? Легче ему теперь без коровы? Сам себе навредил, а виноват нечистый.

Но какой-то внутренний голосок шептал тихонько: а если все-таки что-то есть такое? Болезнь какая-нибудь таинственная от вампирских укусов? Действует ведь вампирий яд, засыпает скотина. Правда, через полчетверти просыпается, но кто поручится, что через день, два, неделю, месяц, наконец… Ага, скотина отрастит клыки и присосется вожделенно к хозяйской вые.

Я фыркнула в кружку.

– Чего ты? – удивилась Иль.

– Хватит чаи гонять. Сегодня Норв придет, а товар не готов. Садитесь помогать.

Девушки подволокли табуреты и расселись вокруг стола. Засыпанная мукой смолистая лужа почти застыла, и нож постоянно увязал. Некоторое время мы молчали, потом Летта пробормотала задумчиво:

– Приманить бы ее как-нибудь… Может, Белянку вывести на ночь во двор? Тварь увидит и спустится.

– Так тебе Тита и позволит, – буркнула Иль.

Летта не сдавалась.

– Ну, попросим ее дверь в хлев приоткрыть.

– Ага, все выстудишь, скотина простынет. Что тебе эта тварь далась?

– Интересно! Тебе разве не интересно? – Иль пожала плечами, – А тебе, Альса?

– Спрашиваешь! Я уже третий год здесь живу, а ни одной особенной кадакарской зверюги не видывала. Даже завалящего снежного кота.

– Экая редкость, – отмахнулась Иль, – Встречала я раз зверюшку эту в Ингмаре. Обыкновенная кошка. Белая. Большая.

– Очень большая, – поправила Леттиса, – И с вот такущими клыками. И невероятно хитрая.

– Вот и та тварь тоже. Тоже хитрая. И клыки у нее не меньше дюйма. Я следы измеряла, от укуса.

– Рано или поздно ее кто-нибудь подстрелит. Тогда поглядим.

– Ага, пытались уже. Она засаду словно чует – за милю облетает. Хитрющая, говорю, невероятно.

– Ты лепи пилюльки-то, лепи, руками не размахивай. И помельче делай, это тебе не конфеты.

Девушки споро катали по муке черненькие горошины. Коробочка наполнялась.

Я выкинула из головы непонятную кровососущую тварь. Впереди меня ожидало кое-что поприятней, а именно – свидание с Норвом.