Текст книги "Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)"
Автор книги: Яромир Йон
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
Вставная комедия (лат.).
[Закрыть]
Поручик рыцарь Гложек написал служебный рапорт, что он болен.
Окно темного гостиничного номера выходит во двор.
Вид заслоняет выступ стены с узким окошечком матового стекла. Это окно гостиничного клозета. И днем и ночью оно освещено желтоватым пламенем газовой лампы.
Под потолком Властиславовой комнаты висит люстра в форме лиры. В ней тоже светится газовая горелка.
За тонкой стеной – номер, который сдается на ночь любовникам. Они приезжают обычно из соседнего городка после одиннадцати и уезжают рано утром.
К спинке кровати прислонена Властиславова сабля. Темляк переливается золотыми искорками.
Золотце лежит, подтянув перину к самому подбородку.
По дивану разбросано белье, носовые платки, книги.
На ночном столике лежит портсигар с сигаретами, тусклая жестяная пепельница в стиле модерн, носовой платок и книга «Школа мужества».
На кровати, в ногах больного сидит доктор Арон Когани.
На нем красивые форменные рейтузы, высокие лакированные сапоги и новенькие блестящие шпоры.
Время от времени он теребит свои черные, безупречно подстриженные английские усики, поигрывает карманным фонариком, которым он уже осмотрел Властиславу горло, и говорит быстро, вставляя исковерканные немецкие фразы.
– Ноги болят? Голова болит? Раны ноют? Покажите еще раз зубной протез. Вверху? Внизу? Серебряные мостики? Ну, хорошо, хорошо. Тогда я кое-что сказать господину офицеру. Я господина офицера вызывать служебным письмом, чтобы приходил в понедельник в ортопедию. Я хотел выровнять ногу. Почему вы не приходили, а?
Властислав молчит.
– Господин лейтенант знает, что такое ровнять ноги? Не знает! Понятно! Ногу снова ломают и сращивают. И это все. Понятно? Я приглашал на понедельник лучшую медицинскую сестру. Прима! Я позаимствовал наркозный маска, я доставал гипс и марля – и все такое прочее, понятно? A der gnädige Herr [92]92
Уважаемый господин (нем.).
[Закрыть] оставался дома. Бум! Лежит, курит, читает книжки, на службу не являться, на операцию не являться – что? Я не прав?
У Властислава дрогнул уголок рта. Побежала слюна.
Он вынимает носовой платок, клонит голову к левому плечу. Смотрит на доктора мягко, доверчиво своим единственным глазом.
– Господин лейтенант – благородного происхождения? Рыцарь, джентльмен? Что следует сделать? Записка – я не могу прийти. Не заставлять себя ждать – хорошо, хорошо, придете в другой раз. Я позвать also [93]93
Итак (нем.).
[Закрыть] господина лейтенанта на среду – хорошо, на среду, и опять ждет сестра – прима, гипс – экстра, маска – экстра и Herr Assistentarzt [94]94
Ассистирующий врач (нем.).
[Закрыть] ждать. А господин лейтенант опять не приходит, а?
Властислав закрывает свой единственный глаз и молчит.
В комнате душная тишина. Газовая горелка светит и шипит.
– Господин лейтенант не отвечает? Хорошо, хорошо – это тоже ответ. Итак, прошу обратить внимание в третий раз. Все ждет, маска ждет, гипс ждет! Что тогда делать Regimentsarzt [95]95
Полковой врач (нем.).
[Закрыть] доктор Когани с господином лейтенантом? Доложит господину подполковнику фон Арним и тот наказать. Строго наказать: господин лейтенант в часть не приходит, ногу выравнивать не дает, сено не привозит, солому не доставляет, упряжь нет, все бросает разворовать – это порядок, а?
Доктор Когани закурил сигарету и сердито бросил спичку в пепельницу.
– Позор! Господин полковник наказать, строго наказать!
Властислав был наказан трехдневным домашним арестом.
В один из этих дней ему передали букет желтых роз от старой барышни с пестрым зонтиком. На визитной карточке значилось: «Розалия Пивонка».
Он понюхал розы.
Прочитал визитную карточку и бросил цветы на диван.
Описав дугу, они упали на кучу грязного белья, подтяжек и носков. И вскоре уже увядали под светом газовой лампы.
Властислав зябко подтянул перину до самого подбородка и сонно закрыл глаз.
Желтые лепестки роз за семь ночных часов усыпали ободранную клеенчатую обивку гостиничного дивана.
* * *
Рано утром кто‑то резко забарабанил в дверь.
Властислав никогда не запирался.
Два унтера-санитара взяли его сонного, положили на носилки, привязали ремнями и отвезли в больницу.
Доктор Когани взялся за работу. За свою дьявольски трудную работу.
Наконец он закончил операцию. Вспотевший и усталый, отправился мыть руки, ланцетом счищая с ладоней застывшие крошки гипса.
Властислав лежал тихо.
Исхудавшее нагое тело казалось белее, чем эмаль операционного стола.
Левая нога, облаченная в чудовищное гипсовое голенище, походила на слоновью лапу.
Хирургическая сестра просунула руку ему под подбородок и покачала голову из стороны в сторону.
Казалось, он не дышит.
Доктор Когани приложил ухо к его груди.
– Как следует встряхните, пожалуйста.
Они трясли ему голову. Потом ударили по лицу. Потом принялись хлестать по щекам все сильнее.
Били, а голова его безвольно клонилась то к левому, то к правому плечу.
Умучилась сестра. Устал врач.
В тот момент, когда они уже потеряли всякую надежду, он открыл глаз.
– Gloria! – воскликнул доктор Когани.
Но душа Властислава блуждала еще где‑то очень далеко.
Однако щеки порозовели и дыхание стало ритмичней.
– Ну же! – качнула в последний раз его голову сестра. – Как себя чувствуете, господин лейтенант?
Она смеялась, показывая редкие зубы.
Он не отвечал. Дух его был мертв.
Внезапно, выгнув тело, он взмахнул обеими руками.
Попал сестре кулаком прямо по лицу. Начал метаться. Сопротивлялся с нечеловеческой силой.
Упал со стола; извиваясь на полу, бил кулаком по красному линолеуму.
Сестра закричала.
По операционной разносился крик человека, доведенного до последней степени отчаяния. Долгий, протяжный, нескончаемый вопль. Казалось, он вырвался не из человеческих уст, а из глоток целого стада обезумевших животных, которых клеймят раскаленным железом.
Во всех палатах окружной больницы вскинулись на постелях больные. Проснулись спавшие. Останавливались ходячие.
Бабы на кухне онемели от ужаса.
Бросились врассыпную дети, игравшие на улице.
* * *
Он лежал в эмалевой комнате. Тело его сотрясала крупная дрожь.
В воздухе ощущался противный сладковатый запах эфира.
Отекшие багровые щеки лоснились от вазелина.
У изголовья постели сидела сестра. Нацепив на курносый нос очки в золотой оправе, она читала журнал «Святой Войтех», время от времени поглядывая на Властислава.
Доктор Когани пропустил свою ежедневную партию в шахматы в кофейной «У золотого льва».
Он то и дело заходил в палату, щупал пульс. Стоял. О чем‑то думал.
Погладил Властислава по светлым, похожим на желтую кудель волосам.
– Кто бы подумал, – сказал он сестре, – такое дитя… Немножко костей и мяса… И еще раз перенести свою железнодорожную катастрофу…
О, если бы добрый доктор Арон Когани из Темешвара знал, что Властислав свою катастрофу переносит уже в седьмой раз!
В тот день за обедом доктор демонстрировал подполковнику фон Арниму и другим господам в офицерской столовой свой распухший большой крючковатый нос, по которому пришелся удар кулака Золотца.
Actus mystikus[96]96Мистическое действо (лат.).
[Закрыть]
Умные люди говорят, что время залечивает все раны, а при этом и само себя исцеляет.
Лечит, только уж слишком медленно и небрежно. Оставляет на своих пациентах глубокие шрамы – не только на теле, но и в душе.
Пан фельдкурат в проповеди, произнесенной в больничной часовне, внушал:
– Любая кара, ниспосланная свыше, не с радостию воспринимается, но с прискорбием (с великим прискорбием!). Зато потом прекрасные плоды справедливости суждены тому, кто в наказаниях закалился, упражняя свой дух…
Терпеливо упражнял свой дух Властислав, дабы вкушать искусственными зубами на серебряных проволочках от плодов божеской справедливости.
Он учился говорить, чтобы вознести хвалу всевышнему за чудо своего исцеления.
Ему советовали упражняться перед зеркалом – приспускать веко здорового глаза, как бы с видом интригующей разочарованности.
Он так упорно тренировал свою левую ногу, сдавленную железным креплением, что кожаные пряжки взывали о милосердии.
Великой радостью было для него, если удавалось более ловко, чем раньше, управляться с пружинами, винтиками и застежками. Прошло не столь уж много времени, и вот он уже научился обращаться с протезами не только ловко, но даже с некоторой элегантностью.
Никто не решался больше воровать у него сено, солому, упряжь.
Он наладил образцовое производство деревянных подошв.
В сапожной мастерской он проводил много времени, присматривая за сапожниками, русскими пленными. И так ему полюбилось это дело, что он даже придумал способ более гибко соединять части деревянных подошв, чем заслужил благодарность в приказе по полку.
Написал об этом матушке.
В ответ получил письмо, окропленное слезами радости.
Вечерами он посиживал возле своего окна в кофейной «У золотого льва», смотрел на оживленную площадь и плутовски подмигивал прогуливающимся девушкам.
Порой какая‑нибудь из них бросит на него робкий взгляд, но больше уже и головы не повернет, сколько бы раз ни проходила мимо.
Наступила весна, и он выбирался иногда в парк посидеть на скамеечке.
Смотрел на торопливо идущих девушек с развевающимися волосами. При каждом шаге у них волнующе колышутся юбки.
Шуршание девичьих юбок не было, однако, сладостным призывом.
Они все время куда‑то спешили.
Черт возьми! А что поделывает Луиза, красивая девушка из родных мест, которая подарила ему перстенек с бриллиантом?
Любовь отлетела с его мизинцем в груду расщепленных вагонных досок и железного лома.
Да и, наконец, кто из Луизиных родственников мог подумать, что у него такая бедно одетая старенькая мама, которую из милости содержит дядя?
* * *
Воскресный денек.
В загородном ресторане, в получасе езды от города, играл оркестр пожарников.
Офицеры танцевали в зале.
После душного дня небо затянуло тучами.
Собиралась гроза.
Леса слились с облаками в одну серую муть.
Налетел ветер.
Всполошенно заметался флажок на музыкальном павильоне.
Березы в роще раскачивались из стороны в сторону.
На шоссе перед рестораном взвихрился пыльный смерч. В нем исчезли заблудившаяся стрекоза и бабочка-крапивница.
Публика разбегалась.
Офицеры заторопились в город.
За ними скок-скок – Властислав.
Дойдя до развилки, они свернули с шоссе и пошли напрямик через плац.
Черная туча угрожающе опускалась к земле.
Воздух засветился фосфорическим блеском.
Грянул гром.
Начал накрапывать дождь.
Офицеры бросились бежать.
Вот они уже пересекли плац. Успели добежать до первого дома, а в нем как раз жил прапорщик Кюсс.
Они налили себе ликеру, закурили сигареты и смотрели в окно, содрогавшееся от ураганных порывов ветра. Ливень хлестал так, что курилась земля.
Далеко, на другом краю плаца, они заметили темную подпрыгивающую фигуру Золотца.
Он продвигался вперед, как черная скачущая запятая.
Барахтался в ливневых ручьях, словно муравей на середине пруда.
Временами казалось, что поток сбил его. Но он появлялся снова. Лавина падающей воды совсем уж было погребла его под собой, и все же опять возникала из серого мрака судорожно дергающаяся человеческая запятая, словно бросая вызов озлобленным небесам.
«Не беспокойтесь, братцы, не беспокойтесь, я дойду! Вот увидите, обязательно дойду!»
Сверкала молния. С грохотом разносился громовой голос неба, и ему насмешливым хохотом отвечала земля, точно обе стихии задались целью погубить человеческое существо, затерявшееся в бескрайнем пространстве.
Гофф и Сольнарц побежали навстречу Властиславу.
Уже можно было разглядеть кругообразный разворот его левой ноги.
Ливневый поток снова накрыл его серой завесой.
Когда немного прояснилось, офицеры заметили рядом с Властиславом женскую фигуру.
– Фрейлен Пивонка! – изрек густым басом ротмистр.
Старая барышня пыталась защитить Властислава от дождя своим зонтиком.
Он, однако же, все ускорял шаг.
Шел, падал на колени, вскакивал, опираясь на палку, с удивительной быстротой, но зонтик не отставал от него, горбатая женская фигура, подобно призраку, двигалась по пятам, кружа, подступая то с одной, то с другой стороны.
Вот уронил он палку и споткнулся, вот помахал отрицательно рукой и поскакал дальше, на одной ноге.
Пошатнулся и упал.
Фрейлен Пивонка бросила зонтик и поставила его на ноги.
Он стоял, как беспомощное дитя.
Она вытерла ему лицо и руки платочком.
Подала ему палку и фуражку.
И, подхватив под руку, повлекла его, облепленного грязью.
Подбежали офицеры.
Его ввели в комнату – измотанного, вымокшего насквозь, в фуражке, сбившейся набекрень.
Шесть глоток прокричало: «Золотцу – ура! Ура! Ура!»
Он смущенно улыбался.
Вечером того же дня он нашел в своем номере букет красных гвоздик.
Он знал, от кого.
Фрейлен Пивонка.
Он развязал цветы и, наполнив раковину умывальника, опустил их в воду.
Долго держал свои лихорадочно горячие руки в прохладной воде.
Пальцы и гвоздики.
Потом, пропрыгав без палки несколько шагов на одной ноге, как был в одежде, рухнул на кровать.
Зарылся лицом глубоко в подушки. Плакал.
Шулинек рассказывает
… Я теперь в мертвецкой работаю да в патологии помогаю заколачивать гробы с потрошеными покойниками, а сам я из Костельца на Орлице, почтовое отделение в Частоловице, я там и у крестьян батрачил, и на господском, под управляющим Кудрначем, и в школу там же ходил, были у нас пан Бабичка, заведующий, и пан Казда, учитель, и еще пан Йирушка, тоже учитель, только этот от чахотки помер, тогда ведь не было никакого такого учения, как нынче, да и не понимал я ничего, а вот к музыке тянуло, с десяти лет на скрипке играл, потом и на других инструментах. В четырнадцать с оркестром ходил, потом играл у пана Чермака – музыканты у него были все природные, пан Краткий на скрипке, пан Едличка на флейте, тромбон – пан Пичман, капелла сплошь из фельдфебелей, кто не умел карту читать, того пан Чермак и не брал, а играли мы в Доудлебах, в Костельце, в Градце Кралове, я на кралнете свистел, и еще в Жамберке, в Кишперке, в Тржебеховице, когда для соколов [97]97
Имеются в виду члены спортивной организации «Сокол».
[Закрыть], когда на похоронах, на танцульках, кто хотел, нас заказывал.
А больше всего я играл в Маньчжурии мальчишкой, мне тогда шестнадцать было, мы с одной девчонкой вместе выступали, она на арфе, хозяин – первая скрипка, он был дамский портной из Неханиц и пройдоха страшный, на пяти языках разговаривал, еще бы, одиннадцать лет по свету шлялся. И побывали мы в Порт-Артуре, на Волчьей горе, у Цусимы, в Мукдене, все насквозь прошли, во Владивосток попали и двадцать рублей прихватили, а хозяин нас бил, зубы мне выбил и из девчонки той чуть душу не вытряс, куда деньги девала, не иначе как у нее они, меня палкой по голове так огрел, что я и сегодня дурной хожу и память стала плохая, а мы убежали, ее Руженой звать было, за город, в поле, и пролежали во ржи весь день, а ночью дальше пустились, денег хватало, мы для казаков играли, она на арфе, я на скрипке, после полуночи меня отсылали прочь, девчонку оставляли, а если б она отказалась, сейчас ее шашкой по горлу или в воду.
Несколько сотен рубликов собрали мы по тем русским корчмам, а сами без паспорта, как встретим полицию – шарим в карманах, вроде паспорта ищем, а они: «ладно, ладно», и сами нам княжеский дворец показали, мы там всего‑то два часа и пробыли, а в шапке сотня набралась, потому мы и не голодали, и все у нас было, водки я каждый день по пол-литра пил, пива овсяного пару кружек, булки (это по-русски так белый хлеб называется), колбасы на пятак, а она в руку толщиной, черная, копченая, только не выпаренная и перцем нашпигована, а хлеб у них сладковатый, как гриб, цыплята тощенькие, десять копеек фунт, чаю на две копейки, да три копейки – кружка пива.
В одном трактире русский оркестр играл, капельмейстер дал мне кралнет, поиграй, говорит, дам сорок рублей и капралом сделаю, а я не захотел, мне бы к матушке домой, в Чехию, и вот мы играли, а китайцы танцевали, играли мы до тех пор, пока русским хотелось, один пошел скакать верхом на половой щетке, все орали «еще, еще!», а другой на скрипке заиграл, скрипку он держал за спиной или садился на корточки, скрипку над головой, и еще кувыркался на стульях, а сам все играет, я потом научился у него, и мы вышли с ними на улицу, и опять музыканты играли, русские унтера прыгали через трапецию, кто потоньше – перескакивал, а толстые животом переваливались, я на кралнете свистел и не мог губы колечком удержать, смеялся очень.
Видал я похороны еврейские, одну девушку, и китайские похороны на волах, у них там скота без призору много пасется, к ногам вальцы веревками привязаны, чтоб по передним ногам били, вечером пастух задудит, скотина сама собирается и идет за ним в деревню, там уж ее хозяева разбирают, а утром опять дудит.
Еще я видел ветряные мельницы и водяные, овец и разных других хищных зверей, а раз, когда мы от хозяина бежали, шли мы по страшному лесу, по русскому, ночью месяц светил, и напали на нас волки, так у одного, молодого, глаза зеленым огнем горели, хотел он нас сожрать, а я и говорю: «Ружена, играй!», и она сейчас же заиграла «Кастальдо-марш», трынкает на арфе, а сама ревет со страху, но я ей сказал: «Не бойся ничего!» и стал играть на скрипке, раз десять мы повторили, не меньше, да и сам я полуживой от страха был, ведь последний наш час приближался.
Волк стоит, глаза у него горят, а он все оглядывается, думает, осы, что ли, над ним летают или шмели в шерсти запутались, и вдруг повернулся и давай бог ноги.
И медведя мы видели, только уж это мы на Кавказе были, в Батуме, его в будке такой держали, медведь нам язык показал и смотрел ровно дурачок.
Целый год добирались мы домой, пехом и поездом, а дома мать мне говорит: «Ах ты негодник, писал твой хозяин, что ты от него сбежал, и он теперь судиться будет, чтоб мы ему деньги за тебя вернули, да еще сраму сколько!» – и поздоровалась со мной хворостиной по спине, а мне и не больно, мне уже девятнадцать было, я и не к такому битью привык.
Остался я дома, играл у Чермака: на месте – вторую скрипку, а на маршах или похоронах первый кралнет.
Война уже год шла, забрали меня, и как явился я в полк, говорит капрал: «Которая комиссия этого человека призвала, та была пьяная вдрызг».
С тех пор не захотели меня и строю учить, ничего я не понимал, чего им от меня надо, начальство грозилось мне в зубы дать, а как пришел пан обер-лейтенант, всех построили, а меня одного заставили маршировать с винтовкой и очень веселились, я тоже начал смеяться, раз все хохочут.
Только с глазу на глаз дал мне пан обер-лейтенант золотой, и все я ему рассказал как есть, и он заявил, что это у меня от битья голова такая глупая.
А я думаю – пускай делают i со мной что хотят, не убьют же, только я просил всех подряд: приставьте меня к музыке, я природный музыкант. В Каринтии пан майор сколотил оркестр, восемь душ, инструменты достал, и играли мы дефиле перед паном генералом, – капрал Воначек – на трубе, он потом на Мерзлой горе пал, выскочил на бруствер, а граната ему прямо по коленке – бац! Он меж двух огней попал, вот и бился там без помощи еще два часа.
Второй, его Кривогубым звали, тоже на том свете, ему итальянцы глотку перерезали, а третий, Вечержал, инвалид, обеих ног нету, он как раз в наш госпиталь попал и долго держался, а потом вдруг схватил его антонов огонь.
Я уже в патологии служил, когда принесли туда Вечержаловы ноги, в печку подложить надо было, я их и поддел лопатой, в тот день много такого в печку пошло, всякие там бинты, а в них пальцы отрезанные, одна рука здорово уже смердела.
Четвертый, Паздерка, в сумасшедшем доме, не знаю, что у него в мозгу застряло.
Водичка, который играл на эуфониуме или на бас-корнете, и Рихтер, флейтист, – оба как сквозь землю провалились.
Так что из всего оркестра остался в живых я один, и это чертовское везенье, а все потому, что меня никуда не брали, даже на часы не ставили, а пан кадет, учитель из Колина, отнял у меня винтовку после того, как она раз выстрелила, я и не знаю, как оно получилось, вдруг страшный грохот, меня отшвырнуло, словно кто наподдал хорошенько.
Славный человек пан учитель! На органе играть умел, и вообще тут бы подивились, какие на фронте все были добрые, как все чехи друг за дружку стояли, все равно – Петр ты или Павел, бедный или богатый, на это наплевать.
Один взводный в Каринтии дал по уху Кричману, и ребята ему сказали: «Пан взводный, этот должок за вами останется».
Рассказали они об этом пану учителю, и он вызвал взводного: «Послушайте, вы не в первый раз жестоки к людям, так вот, если это повторится – увидите: как аукнется, так и откликнется».
Говорят, взводный после этого добрым стал.
Попал я в плен и снова, вот оказия, очутился в Маньчжурии, смотрю, все опять как тридцать лет назад, опять казаки пляшут и водку хлещут, а китайцы торгуют, и скотина все с теми же вальцами, и арфистов я раз встретил, и была с ними точно такая же Ружена – чехи, из Неханиц.
Я с этими земляками часть пути вместе прошел.
Домой мы ехали полгода, нас только пятеро сбежало, опять шли теми же лесами, переодевшись в русское платье, и под мышкой я нес скрипку, как тогда.
А как выходил я из госпиталя в Вене, уж не знаю, что они там в моих документах написали, только пан доктор мне и говорит: «Скажите там, в части, пусть вас больше на фронт не посылают, а то через вас весь полк в несчастье попадет».
Так и очутился я в патологии.
Только дома, в Чехии, каждый норовит тебе пакость подстроить, и как приехал я на поправку, меня оженили, жена моя была батрачка, вот хозяйка и говорит мне как‑то на дворе – сыграй, мол, нам танец «беседу», ты, мол, такой красавчик в военном мундире, а мужского полу нынче нехватка, и пирогом угостила, и еще сказала, что батрачка на меня поглядывает.
А мне и ни к чему, думаю – так себе болтает, а она вдруг свадьбу устроила и за все сама заплатила, говорит, после войны отработаете, у крестьян нынче денег много, а жену‑то я до того и не видел вовсе, но она на все руки мастерица, пан лесничий спрашивал, как мои дела, а потом сказал, что часы, ружье и баба – для всякого мужчины чистое наказание, часы то и дело починяй, от ружья один раззор, а баба у мужика карманы выворачивает«
И это святая правда, я с самого начала досадовал, зачем меня хозяйка женила, потому что, пока на свадьбе гуляли, все надо мной насмехались, и в тот же вечер батрачка отняла мою сберегательную книжку.
На другой день сказал я хозяевам, как отрезал! «Благодарите господа бога, что Шулинек опять дома и будет играть для вас, а уж коли вы меня оженили, так отцепитесь теперь от меня!»
