Текст книги "Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)"

Автор книги: Яромир Йон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Яромир Йон
Вечера на соломенном тюфяке

Простота и сложность Яромира Йона

С обложки этой книги на читателя смотрит добродушно-лукавый солдат в форме австро-венгерской армии времен первой мировой войны. Есть что‑то очень знакомое в его облике… И не мудрено – ведь нарисовал его Йозеф Лада, хорошо известный нам по иллюстрациям к знаменитому роману Ярослава Гашека. Да и сама книга, впервые выходящая на русском языке, во многом напоминает этот роман.

Между тем первое чешское ее издание появилось раньше «Похождений бравого солдата Швейка».

В литературной судьбе и жизни ее автора, чешского писателя Яромира Йона, вообще немало необычного и парадоксального.

Начать хотя бы уже с того, что Яромир Йон – личность вымышленная. На самом деле автора «Вечеров на соломенном тюфяке» зовут Богумил Маркалоус. Но Яромир Йон – это не просто литературный псевдоним Богумила Маркалоуса. Между ними существовали более сложные взаимоотношения. Это были как бы два разных человека. Один выступал со статьями по эстетике и культуре быта, откликался на выставки и новые спектакли, писал, предисловия к трудам по истории искусства, занимался переводом. Другой сочинял фельетоны, рассказы, романы, книги для детей. Изредка они выступали как бы в качестве соавторов, и тогда появлялась подпись Маркалоус-Йон.

Сам писатель в 1940 году так охарактеризовал взаимосвязь двух сторон своей творческой натуры: «Время от времени профессор Маркалоус принимается чему‑нибудь учить пана Яромира Йона, поскольку беллетрист должен много знать. Порой дает ему нравственные наставления. Это главное» [1]1
  Цит. по статье: V. Justl, Jaromir John. – «Kulturni tvorba»,13 dubna 1957, s. 4.


[Закрыть]. Но, может быть, еще более существенными для эволюции этой двуединой личности были те поправки, которые беллетрист Яромир Йон вносил в политические, моральные и эстетические концепции профессора Богумила Маркалоуса. Ведь эти коррективы шли от непосредственного общения с людьми, от жизненных наблюдений.

Дата рождения Яромира Йона точно не установлена, а сведения, которые он сообщал о себе читателям, весьма противоречивы. Дело в том, что Яромир Йон – это своеобразная актерская маска, за которой Богумил Маркалоус скрывал от назойливых посторонних взглядов свою личную жизнь. Зато известно точно, Богумил Маркалоус родился 16 апреля 1882 года в семье учителя гимназии. Пяти лет он остался без матери. Застойную жизнь провинциального городка Хрудима, где прошло его детство, будоражила кучка энтузиастов, влюбленных в искусство. Благодаря им город обрел славу «Афин восточной Чехии». В Хрудиме выступают знаменитые артисты, устраиваются любительские спектакли, организуются выставки. Несоответствие между серой повседневностью, горькими жизненными уроками и миром возвышенного, прекрасного вызывает в душе гимназиста Маркалоуса ощущение раздвоенности, одиночества. Но общительный, деятельный по натуре подросток не поддается унынию. Он увлекается живописью, музыкой, спортом.

По настоянию отца, который запретил Богумилу даже мечтать о карьере пианиста, он поступает в Пражский университет. Здесь он изучает историю искусства, эстетику, философию, а чтобы успокоить родителя и получить практическую специальность, занимается на природоведческом факультете, слушает лекции по медицине и психиатрии. После окончания университета в 1905 году молодой ученый планирует поездку в Париж и Берлин, рассчитывая занять место доцента на кафедре эстетики. Но вместо этого обзаводится семьей и уезжает в провинцию. Педагогическую деятельность он совмещает с пропагандой художественного воспитания: читает публичные лекции, создает Свободную народную школу для рабочих.

Сочинять стихи и прозу Маркалоус начал еще в гимназии. В 1908 году с рукописями молодого автора знакомится выдающийся критик Ф. Кс. Шальда, который посоветовал ему не пренебрегать фабулой и писать проще. Однако эпоха 900-х годов с ее эстетизмом и аффектацией, эпоха, художественный вкус которой проявился в шляпках со страусовыми перьями и умывальниках в виде голубого лотоса, в изображениях русалок и экзотических зарослей на стенах домов, в стихах, воспевающих смерть и эрос, оставила противоречивый след в творческом сознании Богумила Маркалоуса. Мещанская претенциозность, сказывавшаяся не только в архитектуре, но и во внутреннем убранстве буржуазных квартир, в мебели, одежде, в оформлении книг и журналов, стала выражением духа этой эпохи. Богумил Маркалоус всю жизнь боролся с ее наследием в декоративно-прикладном искусстве, в быту, а Яромир Йон долгие года преодолевал ее влияние в собственной писательской манере. Усомнившись в декадентских кумирах, он учился искусству художественной и жизненной правды у Готфрида Келлера, Бальзака, Мопассана, Божены Немцовой, а главное, у мастеров русского реализма, и прежде всего у Чехова. Однако длительный путь «назад» – к простоте и национальному своеобразию – завершился только в годы первой мировой войны.

Именно тогда и родился писатель Яромир Йон – во время одной из кратковременных фронтовых передышек, на биваке, у костра. Первая его книга так и называлась – «У лагерного костра» (1917). Офицер австро-венгерской армии из вольноопределяющихся, чех по национальности, правдиво рассказывал в ней о своих мытарствах на дорогах Сербии, Македонии, Албании. О дикой и суровой природе этих мест. О трагических и смешных случаях. Автор не мог рассчитывать на то, что начальство благожелательно отнесется к его запискам, и вынужден был выбрать псевдоним. Яромиром звали его младшего брата, погибшего в январе 1916 года от тяжелого ранения. А фамилия Йон пришла на ум случайно и понравилась своей краткостью.

В 1918 году под этим же псевдонимом Маркалоус издает тоненькую книжечку – «Впечатления и рассказы», а затем «Юморески», где был выделен цикл «Вечера на соломенном тюфяке». Через год вышла книга того же названия, включавшая часть рассказов из предыдущих трех сборников и новые произведения, печатавшиеся в журналах и газете «Лидове новины». Многие свои военные рассказы писатель переработал, иные отверг и больше не переиздавал, некоторые включил в другие книги. При втором издании в 1930 году сборник опять им пересматривался и перерабатывался. Так возникла книга со строгим отбором вещей и продуманным построением.

Если первые сборники Йона во многом еще носили характер дневниковых записей, путевых заметок, очерковых зарисовок, если в них важную роль играло описание и прямой авторский комментарий, то композиционную основу и неповторимое своеобразие «Вечеров на соломенном тюфяке» составляет принцип, подчеркнутый в их подзаголовке: это преимущественно «сольные номера» и «исповеди». В первом издании книги автор даже называл свои записи воображаемых солдатских бесед «граммофонными пластинками». Критики поверили ему на слово и восприняли сборник как натуралистический слепок с действительности. На самом деле речь шла о новых способах художественного обобщения.

Один из рассказов носит красноречивое название – «Красота безыскусственности». Красота безыскусственности привлекает Йона в подлинных человеческих документах эпохи, и он сам стремится к этой красоте, сознательно отвергая условные приемы вычурной, стилизованной литературы, которая, по глубокому убеждению писателя, была не способна постичь «драмы и трагикомедии человека на войне». Но документ (в основе ряда рассказов лежат подлинные письма Богумила Маркалоуса жене и сыну) был для него лишь сырьем, за внешней простотой и неотделанностью скрывалась целеустремленная работа творческой мысли.

Повествование в «Вечерах» – это, как правило, кусок живого разговора, начатого еще где‑то за пределами рассказа, услышанного нами с середины, с полуфразы и подчас на полуфразе обрывающегося. Так достигается та «полная иллюзия действительности», к которой стремился Йон. И авторский комментарий оказывается ненужным. Не случайно, перерабатывая для «Вечеров» новеллу «Грустный дом» из книги «Впечатления и рассказы», писатель опускает почти всю первую ее половину, содержавшую повествование капрала Пышвейца о службе в госпитальном отделении для душевнобольных. Рассказ получает новое название «Delirium tremens» и начинается с монолога одного из тех, чей разум не выдержал ужасов войны. В эту сумбурную речь вкраплены детали объективно-описательных пассажей первоначального варианта. Факты, потрясающие даже при простой, спокойной констатации, в отрывочном изложении помешанного обретают огромный эмоциональный заряд.

Рассказы Йона окрашивает то грустное раздумье, то веселая усмешка, в них слышатся плач и смех, гневные обвиняющие выкрики и соленая брань, в них переплетаются трагический кошмар и гротескный комизм. Столь же разнолики они по сюжетам и жанрам. Здесь и законченная новелла со строгим кольцевым построением («Тетя Лала»), и трагический («Двенадцать апостолов») или комический («Сундучок Ощадала») эпизод, и драматизированный рассказ («Воскресная драма в одном действии»), и этнографический очерк («Балканский Вифлеем»), и философско-публицистическое эссе («О тех, в ком таятся силы земли»). Порой писатель пародирует традиционную жанровую форму: так, юмореска «Роман в четырех частях» – несомненная пародия на сентиментальный «роман в письмах», а латинские названия отдельных главок новеллы «Лейтенант Золотце» устанавливают некую связь между этим печально-ироническим повествованием и традициями античной драмы. Чаше же всего рассказ строится как вереница смешных или грустных историй, объединенных лишь образом повествователя («Баталии», «Удивительные истории»).

Используя различные языковые пласты – от просторечия до сугубо книжного слога, автор через живое, звучащее слово воспроизводит социальную и национальную пестроту людской массы, вовлеченной в круговорот войны. На страницах книги звучит немецкая, венгерская, польская речь, различные диалекты чешского языка. Именно на этом многоязычии подчас основан художественный эффект.

Разнообразными языковыми средствами писатель лепит прежде всего фигуру самого рассказчика. В рецензии на первое издание «Вечеров» Карел Чапек писал, что для автора главное не та или иная анекдотическая история, а «тот солдатик, который ее рассказывает, который захлебывается словами, чтобы облегчить свою душу» [2]2
  К. И. (Карел Чапек. – О. М.), Jaromir John, Večery na slamniku. – «Narodni listy», 24 zaři 1920.


[Закрыть]. Перед нами один за другим проходят герои-повествователи, и каждый раз меняется весь комплекс восприятия мира, отношения к людям. Многие персонажи говорят не только от своего имени, но как бы за всех товарищей по роте или полку. И все же сколь ни многолик собирательный, коллективный рассказчик в книге, он един в ненависти к империалистической войне и австро-венгерской монархии, поработившей чешский народ и ввергшей его в кровопролитную бойню.

Война, одинаково чуждая и простому солдату и чешскому интеллигенту, призванному в армию и получившему офицерский чин, – сквозная тема сборника. Йон почти не рисует военных действий. В его книге нет героических батальных сцен. «Вечера на соломенном тюфяке» – прежде всего повествование о жертвах и губительных последствиях войны, о фронтовом быте, о тяготах, выпадающих на долю рядовых участников походных маршей, о госпиталях и тыловой караульной службе. Главный герой книги – а в ней десятки действующих лиц и вскользь упомянутых персонажей – «маленький человек» на большой войне. Его разрывают на куски фугасы, во сне и наяву его мучают кошмары от всего пережитого, над ним измываются тупые солдафоны, но он не поддается унынию и воспринимает свою судьбу со стоическим юмором. Всеми правдами и неправдами старается он облегчить для себя участие в том бессмысленном и жутком фарсе, каким предстает в книге последняя военная эпопея «лоскутной» австро-венгерской империи, и с наивной откровенностью дурачит начальство, продолжая жить прежними, глубоко мирными интересами, тоскуя по родному дому.

В одном из военных очерков Йон писал: «В походном ранце каждый носит отчий край и свой мир» [3]3
  Jaromir John, Dojmy a povidky, Praha, 1918, s. 80.


[Закрыть]. В сравнении с нищей Галицией, разграбленной Сербией родная Чехия представляется героям Йона сущим раем. Однако, когда мы вслушиваемся в их исповеди (например, в повествование забитого крестьянина из новеллы «Мейден Хоршам рассказывает»), жизнь на родине утрачивает идиллическую окраску. И все-таки эта непритязательная жизнь с ее трудом и будничными заботами, с ее маленькими радостями и огорчениями, с извечным круговоротом природы выступает в книге как единственная реальная основа бытия. Все, что отдаляется от этой естественной основы, в той или иной мере заслуживает насмешки. И автор вместе со своими персонажами дерзко показывает язык миру господ, будь то надутый спесью майор, чуть не угодивший на бычьи рога («Бой быков»), любвеобильная генеральша, до предела избаловавшая своего сына («Воспитатель»), фабрикантша, закармливающая раненых, чтобы проявить преданность престолу («Пани Киндерэссен»), или всего-навсего чудаковатый учитель гимназии, в сознании и казенной, стереотипной речи которого причудливо сочетаются верноподданническая лояльность к старой монархии и чешский патриотизм («Пан учитель рассказывает»). Только те, кто честно делит с солдатами все невзгоды, кто близок им по духу, как герой рассказа «Гонза», заслуживают любовь и признание простых людей.

Писатель далек от сусально-олеографического изображения народа. Умственный кругозор его персонажей ограничен, подчас они скупы и даже жестоки. Они во многом живут иллюзиями, которые обычно оказываются недолговечными. Автор пишет о своих героях с состраданием к их нелегкой жизни и лишь слегка иронизирует над их слабостями и пристрастиями. Среди этих крестьян и ремесленников в солдатской форме встречаются и столь малосимпатичные личности, как тот заносчивый и вороватый музыкант, лакейскую натуру которого точно выражает его манера представляться – «Пашек из Йичина, поклон нижайший». Но в массе они общительны, добродушны, справедливы. Сквозь их естественный эгоизм, вызванный жестокой борьбой за существование, пробивается подлинная человечность. Они целиком погружены в свои маленькие, материальные, земные заботы, и, может быть, это и помогает им пережить фантасмагорию войны.

На страницах книги мы видим представителей многих наций и народностей. Отношение чешских солдат и самого автора к другим народам продиктовано естественными симпатиями и антипатиями представителей угнетенной нации. И хотя применительно к героям Йона не приходится говорить о сознательном интернационализме, шовинистическая предвзятость им чужда – они сочувствуют сербам, восхищаются силой и сноровкой русских военнопленных. Не случайно для чешского врача из рассказа «Гонза» любой раненый – будь то чех, румын или цыган – просто Франтишек. Не случайно подопечные госпожи Киндерэссен отдают полученные от нее яства голодным немецким детям. И не случайно с таким сарказмом изображает Йон в новелле «Немец-перец» чешского журналиста – врага немецкой пунктуальности, прикрывающего панславистской фразой собственную лень и нерасторопность.

Среди героев сборника нет ни одного сознательного революционера. Тем не менее по своим идейным выводам «Вечера на соломенном тюфяке» – книга революционная. Народная ненависть к виновникам войны, о которой рассказывает герой-повествователь в юмореске «Бой быков», стремление разнести в щепки габсбургскую империю (новелла «Как забили свинью») находят естественный выход в идее исторической расплаты с вековыми поработителями чешского народа, со всеми, кто развязал мировую бойню. А в построенной на старинном фольклорном сюжетном мотиве юмореске «Ничего нового», действие которой развертывается уже после войны, старый кучер говорит возвращающемуся в свое поместье графу, что все теперь должно перейти к настоящему хозяину – бедному чешскому люду.

Революционную тенденцию сборника до конца раскрывают эссе «Красота безыскусственности» и «О тех, в ком таятся силы земли». От лица «бедных, отверженных, терпеливых» автор бросал жестокие обвинения политикам, генералам, священникам, которые ради своих эгоистических интересов гнали на смерть миллионы солдат, и выражал уверенность, что новое чехословацкое государство будет принадлежать людям труда.

Работая над первыми набросками своих рассказов, Йон мечтал, что они созреют «в нечто типическое, в чем люди будут усматривать выражение эпохи, ее грусть и трагизм», но понимал, что таких маленьких «камешков» должно быть много, чтобы, как у Чехова, за ними возникала литературная личность «с целой жизненной философией» [4]4
  Цит. по статье: M. Blahynka, O jedné vásni. – «Kultura», 12 dubna 1962.


[Закрыть]. «Вечера» действительно представляют собой калейдоскоп, мозаику эпизодов, из которой складывается широкая историческая панорама. Единство ее определяется не только общностью темы, но и личностью автора, стоящего за целым хором повествователей. С голосом автора в книгу входит лирико-философское начало, и те страницы, где мы слышим самого писателя, оказываются кульминационными моментами в ее композиции.

Контраст живого потока речи, воспроизводящего поток человеческого сознания, и последовательно объективного, почти протокольного описания, как бы состоящего из отдельных кинокадров и деталей, подаваемых крупным планом, помогает Йону раскрывать жизнь в той одновременной «простоте и сложности», которой писатель сознательно добивался. Вместе с тем это позволяет автору не брезговать тривиальным анекдотом, грубоватой шуткой, не бояться чувствительности. Непосредственное ощущение устной речи с ее перебивами, синтаксическими сдвигами, подчас комичной непоследовательностью художественно приподымает изображение «банальной» повседневности. А подчеркнуто объективное, намеренно бесстрастное или даже ироническое повествование дает возможность без фальшивой сентиментальности обращаться к почти мелодраматическим, но тем не менее глубоко жизненным сюжетам («Тетушки», «Лейтенант Золотце»). Только в немногих местах авторский голос поднимается до высоких патетических тонов, достигающих особой силы в финале.

Порой в книге Йона мы обнаруживаем уже знакомые нам сюжеты (рассказ «У костра», например, весьма напоминает чеховскую юмореску «Сирена», а в новелле «Воспитатель» не трудно уловить сходство с «Вождем краснокожих» О`Генри). Но независимо от того, следы ли это литературного влияния или случайные совпадения, рассказы чешского писателя обладают неповторимым своеобразием. Они тесно связаны с национальной литературной традицией. Йон высоко ценил «красочное, увлекательное, детальное, наглядно-пластическое описание» [5]5
  J. John, Normy pro dětskou literaturu. – «Zlatý máj», 1957, № 7, s, 207.


[Закрыть], замечательным образцом которого он считал многие страницы повести Божены Немцовой «Бабушка». В своем творчестве писатель возродил роль такого описания, нисколько не боясь упреков в архаичности. Особенно же явственная связь «Вечеров на соломенном тюфяке» с «Арабесками» и «Малостранскими рассказами» другого чешского классика XIX века – Яна Неруды. Так же, как в «Малостранских рассказах», здесь повседневное включается в вечный поток жизни, а идея книги не совпадает с выводами отдельных новелл, вытекая из сопоставления разных точек зрения, разных сюжетных ситуаций. Так же, как Неруда, Йон никогда не «думает» за персонажей, а изображает их объективно, как бы со стороны. У обоих писателей человека характеризуют его речь и поступки, авторская же оценка дается интонацией повествования, то иронической, то грустной, то добродушно-сочувственной. Но, предоставляя слово самому многоликому народному коллективу, Йон делает новый шаг в развитии чешского реализма и предвосхищает эпохальный роман Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка». Дело не только в том, что рассказы Йона и роман Гашека написаны по горячим следам первой мировой войны и правдиво выражают народное отношение к ней, и даже не в сходстве отдельных персонажей (фельдкурат в рассказе «Моралист» во многом близок знаменитому фельдкурату Катцу, а такие персонажи, как Мейден Хоршам и Шулинек, некоторыми своими чертами напоминают самого Швейка) или сцен (код» веские ситуации в рассказах «Бой быков», «Пани Киндерэссен»). Дело в самом понимании жизни и методах се изображения: в обоих произведениях мы оказываемся в гуще солдатской массы, слышим ее речь, смотрим на мир ее глазами. Так же, как Швейк, герои Йона рассказывают десятки историй, в которых действует множество персонажей, не связанных непосредственно с основной сюжетной линией. И у Йона и у Гашека стихия народной жизни в конечном счете торжествует над мертвенным военно-бюрократическим механизмом.

В статье «Чешская литература в годы войны» Карел Чапек писал: «… В чешской литературе нельзя найти ни восхваления войны, ни единого слова примирения или поощрения; только мертвое молчание. Или множество строк, строф, страниц, зияющих пустотой пробелов. Это молчание было еще более красноречивым, еще более недвусмысленным, чем скрытые намеки, недоступные интеллекту австрийских чиновников. Это непреоборимое трагическое молчание было самым волнующим протестом против войны» [6]6
  K. Čapek, La litterature tchèque pendant la guerre. – «La république tchèco-slovaque», 1919, N° l, p. 3.


[Закрыть]. Лишь несколько книг, к тому же изуродованных цензурой, глухо, обиняками выражало этот протест вслух: сборник рассказов Рихарда Вайнера «Валькирии» (1916), книга самого К. Чапека «Распятие» (1917), роман Ивана Ольбрахта «Удивительная дружба актера Есениуса» (1918). «Вечера на соломенном тюфяке» были первой прозаической книгой, в которой враждебное отношение чешского народа к империалистической войне было высказано открыто и в полный голос. В европейской литературе рассказы Йона стоят в ряду таких ранних художественных откликов на первую мировую войну, как «Огонь» (1916) Анри Барбюса, «Жизнь мучеников» (1917) Жоржа Дюамеля, «Человек добр» (1917) Леонгарда Франка, «Хорватский бог Марс» (1922) Мирослава Крлежи. Пацифистская проповедь всеобъемлющей любви и экспрессионистическая смятенность стиля чужды реалисту Йону. «Вечера на соломенном тюфяке», пожалуй, ближе всего к роману Анри Барбюса.

В сборнике рассказов чешского писателя нет грозной патетичности, свойственной Барбюсу, нет того размаха мысли, той ясности революционного сознания, которая освещает страницы «Огня». Йон более сдержан и будничен. Да и героев его мы видим главным образом в походе и на отдыхе, а не на передовой. Но французского и чешского писателей роднит суровая, почти документальная правдивость их книг (недаром обе они созданы на основе писем с фронта) и ощущение единства с народной массой. Многие их наблюдения над человеком на войне совпадают чуть ли не буквально. Есть сходство и в их художественно-стилистической манере. Оба, например, внимательно прислушиваются к речи солдат. Но у Барбюса, пишущего «дневник взвода», коллективный солдатский диалог вкраплен в эпическое повествование с размашистой портретной живописью и развернутыми описаниями обстановки. У Йона народная речь становится как бы самостоятельным героем, а монолог персонажа выступает как главное средство его характеристики и самораскрытия. Герои обоих писателей даже в непосредственной близости смерти не отказываются от соленой шутки. Но «страшную и радостную» книгу Барбюса Горький не случайно назвал «мрачной». Смех в ней вспыхивает и гаснет. У Йона юмор окрашивает всю книгу.

После опубликования «Похождений бравого солдата Швейка» писатель-коммунист Иван Ольбрахт заметил: «Нас всех война била палкой по голове, когда мы писали о ней, сидела у нас за спиной и пригибала головы к самой бумаге, а если нам удавалось распрямиться, делалось это с величайшим напряжением воли и мускулов. Гашеку не надо было превозмогать и побеждать в себе войну. Он стоял над ней с самого начала. Он смеялся над ней. Он был готов смеяться и над войной вообще и над всеми ее проявлениями, словно это не более, чем пьяная драка в жижковском трактире. Для того чтобы так смотреть на нее, нужна изрядная доля швейковщины и… крупица гениального идиотства…» [7]7
  I. Olbracht, O uměni a společnosti, Praha, 1958, s. 179.


[Закрыть] То, что Ольбрахт называет здесь «гениальным идиотством», советский литературовед M. M. Бахтин назвал впоследствии «карнавальным мироощущением» и показал, что оно вообще свойственно народному искусству и мировосприятию. Это мироощущение позволяет постигать мир в единстве зарождения и отмирания, вовлекая в «зону фамильярного контакта» жизнь и смерть, ломая все условности и перегородки, сближая людей и освобождая их от страха. Рисовать войну в озорном свете этого мироощущения Гашеку помогает фигура Швейка, рожденная наполовину действительностью XX века, наполовину многовековым сказочным фольклором. Персонажи Йона начисто лишены гашековской гиперболичности. Таких, как они, можно было встретить сотнями и тысячами. Каждому из этих ничем не примечательных людей в отдельности нелегко встать «над войной». И автор относится к ним с чуть ироническим сочувствием. «Юмор Йона – прямое дитя сострадания» [8]8
  К. Č., Jaromir John. Večery na slamniku. – «Národni listy», 24 záři 1920.


[Закрыть], – отмечал Карел Чапек. Но и Йону и его героям тоже свойственно восприятие мира в гротескном единстве жизни и смерти, плотски-низменного и высокого, смешного и трагического. Праздничный карнавал жизни не прекращается для них и на войне. «Свобода надевает плащ и лохмотья безумия», – писал Йон в первом варианте авторской концовки книги. И это веселое «безумие», помогающее людям освободиться от кошмара войны и векового гнета, лишь не нашло на страницах «Вечеров» такого наглядного воплощения, какой стала легендарная фигура Швейка.

Вслед за «Вечерами на соломенном тюфяке» Йон издает книгу рассказов «Табакерка» (1922), затем надолго умолкает. А на общественной арене вновь появляется Богумил Маркалоус.

Как и многие другие представители чешской демократической интеллигенции, автор «Вечеров» надеялся, что в независимой Чехословацкой республике народ обретет подлинную демократию, свободу и благоденствие. Он принимает самое деятельное участив в общественной и культурной жизни молодого государства.

В 1919–1926 годах он живет в городе Брно, читает лекции по истории изобразительного искусства и эстетике в консерватории и политехническом институте, а также практически проверяет свою теорию наглядности обучения в одной из городских гимназий. В газете «Лидове новины» Богумил Маркалоус руководит беллетристическом отделом, ведет рубрику изобразительного искусства. В 1924 году он сам начинает издавать журнал «Бытовая культура», на страницах которого борется против декоративизма в архитектуре, интерьере, мебели, внешнем оформлении предметов обихода. Для Маркалоуса это вопрос не только художественно-эстетический, но и социальный: архитекторы, по его убеждению, должны строить не дворцы для избранных, а красивые, удобные, экономичные жилища для рядового человека. Переехав в Прагу, он работает в информационном центре при кабинете министров и в Чехословацком телеграфном агентстве, а затем редактирует иллюстрированный еженедельник «Пестры тыден».

Его собственная квартира напоминает маленький музей; приятелей, среди которых весь цвет чешской левой интеллигенции, он угощает блюдами собственного приготовления. Но привычный образ жизни постепенно начинает тяготить его. Он жалуется, что отравлен черным кофе, сигаретами, ночными бдениями, устал от редакций и баров. По ночам ему не дают спать мотоциклы и автомашины. Маркалоус все чаще уезжает из Праги и с 1936 года живет в небольшом городке Нове Место над Метуей. Свой дом, прилепившийся к скале, он называет Красной башней. Внизу – вечно поющая плотина, вокруг – лесистые горы. Писатель разговаривает с крестьянами, наблюдает за работой ремесленников. Колесит по Чехии на велосипеде. Некогда готовый осудить человека за грязный воротничок, он теперь посмеивается над своим былым «дендизмом». Его модное пальто порыжело. Дорогую шляпу он швыряет на землю, куда ни придет, – знак для собаки Доры, чтобы ждала хозяина.

Это бегство писателя из Праги не было чудаческой прихотью. Все отчетливее сознавая, как далека от его радикально‑демократических идеалов действительность буржуазной Чехословакии, он как бы дает понять, что выходит из игры, и круто ломает свою жизнь.

На целых десять лет Богумил Маркалоус словно бы перестает существовать. Зато сначала в журналах, а позднее и на обложках книг все чаще появляется имя – Яромир Йон.

Первому своему роману, опубликованному в 1934 году, Йон дал символическое название – «Взрывчатое чудовище». Машина с рокочущим, завывающим, фыркающим мотором – это «взрывчатое чудовище» современности – становится для героя романа, старомодно-романтического идеалиста Ченека Энгельберта, воплощением враждебного и чуждого ему нового, буржуазного уклада жизни. Выйдя на пенсию, этот недавний управляющий лесами князей Шварценбергов приезжает в Прагу. Он питает те же патриотические иллюзии, которые некогда разделял и сам писатель. Но попадает в мир бешеной погони за наживой, успехом, сенсацией, в мир неприкрытого эгоизма, всеобщего равнодушия к человеку, обмана и лицемерия. Таким старомодным идеалистам, как сей новоявленный Дон Кихот, в этом мире нет места, и Ченек Энгельберт умирает, буквально загнанный «взрывчатыми чудовищами». Автор сочувствует герою и в то же время иронизирует над ним, ибо осуществление своих идеалов Ченек Энгельберт ищет в прошлом, в стороне от реальной жизни.

Йон был писателем, произведения которого подчас как бы выходили из-под контроля своего творца. Он начинал роман, а под его пером возникала короткая повесть. Задумывал короткую повесть, но неожиданно для автора она разрасталась в роман. Еще до первой мировой войны писатель вынашивал замысел романа «Родители и дети». В первом томе он хотел изобразить поколение своего отца – чешскую интеллигенцию 70-х годов XIX века, во втором – духовную атмосферу Чехии начала XX века. Вместо объемистого первого тома задуманной эпопеи из-под пера Яромира Йона выходит изящная небольшая повесть в письмах «Всё в руце божьей» (1918). Основываясь на подлинной переписке своих родителей (здесь проявилось пристрастие автора «ко всему документарному, к прямому, совершенно нелитературному выражению эпохи»), он развертывает перед читателем трогательный и чуть ироничный «фильм любви 1872 года». На связь с обширным эпическим замыслом указывал лишь подзаголовок – «полуфабрикат романа». В романе «Эстет» (1936) Йон возвращается к неосуществленному плану и рисует три поколения чешской буржуазной интеллигенции на протяжении примерно сорока лёт (1890–1930). Главного героя Цтибора Вашатко писатель наделяет многими автобиографическими чертами. Но если гимназист Маркалоус страдал от одиночества, то Цтибор Вашатко намеренно пестует в себе сознание собственной исключительности, скрывая слабость характера и духовную бедность за внешним лоском высокомерного сноба и эстета. Став богачом, фабрикантом, он насильственно ломает бытовые привычки рабочих и запрещает им даже вешать картинки, соответствующие их вкусу. Его построенная самим ле Корбюзье вилла бросает вызов нищему краю. И мы слышим голос автора в рассуждениях одного из персонажей о том, что ни социальное законодательство, ни образцовые рабочие поселки не могут стереть классового антагонизма. Критикуя эстетические концепции Цтиборэ Вашатко, Яромир Йон в какой‑то мере полемизировал и с Богумилом Маркалоусом. Иронизируя над снобизмом своего героя, он чуть-чуть посмеивался и над самим собой.