Текст книги "Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)"

Автор книги: Яромир Йон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Лейтенант Золотце

Ночь благоухает. Светлячки роятся.

Ночь прекрасна, как бывает летом.

У костра сижу. И так мне странно это —

Я хочу смеяться, я хочу смеяться!

В. Дык.

«Возлюбленная семи разбойников»

Actus quasi prooemium[88]88
  Вместо пролога (лат.).


[Закрыть]

Когда драгунский офицер, поручик Властислав, рыцарь Гложек из Жампаха, в начале июля 1915 года явился в свой новый полк, в новый гарнизон, – не только полковнику, но и унтер-офицерам, писарям, сидевшим в комнате перед его кабинетом, показалось, что вошел Сын Солнца.

Серые, ко всему безучастные стены канцелярии кавалерийской казармы вдруг озарились яркими лучами, бумаги на столах засияли, пыльные окна посветлели, а угрюмые, раздраженные лица писарей сделались ласковее.

Как только юноша вышел, старший писарь отложил свою трубку, взглянул на пол и сказал: «Грязища у нас тут, как в свинарнике! Едличка! Позови дневального!»

Властислав вышел из канцелярии в длинный, полутемный коридор.

И хотя был он небойкого нрава и старался идти по казарме, пока чужой для него и неприветливой, возможно тише, шпоры его все же весело позванивали, как колокола в праздник.

В конце коридора, возле кухни ему встретились два повара, несшие лохань с помоями. Они тут же поставили лохань и застыли перед ним как истуканы.

– Вы кто, чехи или немцы?

– Так что разрешите доложить – чехи, господин поручик.

– А почему вы смеетесь?

– Осмелюсь доложить – я… я не знаю, почему смеюсь, – ответил один из них, долговязый драгун.

– А ты тоже не знаешь? – обратился поручик к другому, приземистому, плотному человечку, которого словно бы с трудом запихали в узкий мундир.

– Осмелюсь доложить, я тоже не знаю!

– Ну так и смейтесь! – сказал Владислав и дал солдатам по сигарете.

Они повернули головы и смотрели вслед незнакомому молодому поручику.

Властислав вышел во двор, посыпанный шлаком.

Оба солдата еще долго выглядывали в открытое окно, пока чей‑то грозный окрик из кухни не заставил их взяться за лохань.

Офицеры, которые в тот день сидели с Властиславом в кофейной гостиницы «У золотого льва», были в растерянности.

Действительно, попадаются же иногда такие вот баловни судьбы. И не хочешь на него смотреть, а глаз отвести невозможно.

Их самолюбие страдало.

Однако некая божественная сила неодолимо притягивает взгляд, таинственное сияние исходит от избранника, и не поймешь‑как? зачем? – а ты уже радуешься, огорчаешься и завидуешь, и все-таки снова глядишь в изумлении на совершенную физическую красоту, делающую человека произведением искусства.

Человек – произведение искусства? Да ну его к чертям!

Сердишься в душе, а взглядом ласкаешь.

Ах, вот избранник небрежно махнул рукой.

И жест этот кажется бесконечно значительным. Ты махнешь точно так же – и никакого в том смысла.

Властислав смущенно молчит. Но за его молчанием словно бы ощущается большой жизненный опыт и снисходительное великодушие.

А попробуй‑ка ты промолчать целый вечер! Все сидящие за столом решат, что ты просто глуп.

Ага, вот он попросил официанта принести мундштук.

И опять перед тобой образец благородного отношения к людям, к вещам, к жизни.

Вот напасть! Лучше уж сделать вид, что ничего не замечаешь. Но куда денешься? Вскоре всему городку и гарнизону стало известно, что благородные манеры Золотца – свидетельство его аристократического происхождения.

Хотя на самом деле это было не так. Аристократический облик Властислава был просто шуткой природы.

Рыцарский род Гложеков из Жампаха и Болехошти, старый дворянский род, у которого в гербе был изображен охотничий рог на серебряном поле и который кичился своим славным предком, Петранем из Зебина, в тринадцатом веке не раз побивавшем бранденбургских разбойников, а также разными там гейтманами, наместниками, бургграфами, камергерами, – род этот захирел, когда за принадлежность к общине чешских братьев все состояние его было конфисковано, и со времен битвы у Белой горы вплоть до наших дней он влачил жалкое существование, пока, невзирая на неприкрытую бедность, снова не добился рыцарского звания от императрицы Марии-Терезии Яхим Гложек, писарь податной управы в Кышпере.

Почему все-таки руки у него были словно из чистейшего розового мрамора? И кожа детская, нежная, как у грудного младенца?

На мизинце левой руки сверкал перстенек – в серединку его был вделан бриллиант.

Бриллиант чистой воды. Дар влюбленного сердца.

Браслет в виде цепочки шаловливо позвякивал на левом запястье.

Мундир на нем был не серый, как могло показаться, а цвета бледного золота с шелковистым отливом.

Тот, кто близко видел Властислава, напоминающего ангела с картины Рафаэля «Мадонна ди Фолиньо», удивлялся не только нежному, здоровому цвету лица красивого юноши, не только его изящной походке, но и улыбчивому, открытому взгляду, в котором словно бы читалось отпущение грехов всему этому грешному миру.

У избранника небес разделенные пробором золотистые волосы падали мягкими прядями, а коротко подстриженные сзади овалом, они напоминали светло-желтый блестящий плюш, который плавно сливался с теплым цветом кожи у висков и шеи.

В маленьком городке всегда сразу становится известным любое сколько‑нибудь значительное событие в гарнизоне.

Когда разнесся слух, что Властислав едет на фронт, все безмерно удивились. В лавках, в гостиницах, в каждой семье только и разговору было об этом. Странно, раньше словно никто и не думал, что ведь и он должен отправиться на войну, в пекло, каким представлялась война по рассказам первых раненых.

Подумайте только, люди, – да разве сможет этот прекрасный юноша, например, поджечь деревню? Или убить кого‑нибудь своей блестящей серебряной сабелькой?

– И что там делать такому мальчику? – вопрошала супруга начальника налогового управления.

Супруга директора городской школы, бывшая преподавательница, глядя в окно на Властислава, растроганно вспоминала приключения юного барабанщика из рассказа Де Амичиса, которому за геройское выполнение приказа ротмистр вручил в больнице высший орден.

Так или иначе, прекрасный юноша разминулся со своим предназначением. Он был создан стать милым пажом при дворе добродушного сказочного короля, моделью для фигуры ангела у алтаря кафедрального собора или для цветной олеографии, изображающей молодого Христа, беседующего с апостолами.

Город любил его искренне и пристрастно, как умеет любить только чувствительное, одинокое женское сердце. Его любили уже потому, что хотя он и был со многими знаком, но ни с кем – близок, и хотя охотно дарил свою улыбку каждому, все же держался в отдалении, недоступный и словно бы нереальный.

Кто бы мог сказать о нем, что и он умеет плутовским и настойчивым взглядом посмотреть прямо в глаза девушке на вечернем гулянье в городском парке?

Что заставлял млеть девиц у тихих окошек с фуксиями, когда вышагивал по улице, звеня шпорами, в сопровождении своего бульдога Ксеркса?

Смолкало пианино, замирал на полузвуке этюд. Девушки выглядывали из-за портьер. Обрывалась супружеская ссора, и трепещущая, вся в слезах женщина, увидев в окно красивого юношу, чувствовала себя еще более несчастной.

Останавливались швейные машины в портновских мастерских, водворялась тишина – и девицы мгновенно оказывались у окон.

Да, Властиславу самим богом было предназначено стать героем девичьих надежд и грез.

Заходя в лавку, он и продавщиц приводил в полное замешательство. Его голос, манеры казались необычными. Он обращался к ним вежливо, тихо, и никто не мог понять, почему это действует на них с такой неодолимой силой, Властислав, рыцарь Гложек, драгунский поручик, именуемый Золотцем, уезжал на войну.

Задолго до того, как он с драгунами подъехал на своем сером в яблоках коне к товарной платформе, перрон уже запрудила шумная толпа учениц двухклассной торговой школы, слушательниц воспитательских курсов, продавщиц и дам из общества.

Прибыла на проводы часто принимавшая у себя офицеров гарнизона владелица ткацкой фабрики, в новой шляпе со страусовыми перьями.

Пришла и горбатенькая фрейлейн Пивонка со своим пестрым летним зонтиком, который был памятен даже самым давним старожилам города.

В тот момент, когда поезд тронулся, Золотце весело махал всем фуражкой с воткнутым за околыш букетиком цветов.

Перрон превратился в скопление плачущих, громко восклицающих что‑то существ – покинутых, обреченных на вечную тоску.

Уезжал любимый ангелок.

Белые платочки порхали над толпой стаями бабочек.

Трубачи-драгуны надували щеки.

Поезд ускорял ход.

Вот уже промелькнули вагоны второго класса; затем перед взорами провожающих поплыли товарные вагоны с кавалерийскими лошадьми. Солдаты, высовываясь из вагона, кричали хриплыми голосами:

– Прощайте, прекрасные девы!

– Прощай, чешская земля!

Последний вагон был доверху загружен обозным имуществом, а на громыхающей товарной платформе подпрыгивал маленький драгун, словно клоун, который, пятясь, убегает с циркового манежа, и кричал во все горло:

– Хейль, хейль, хейль!

Властислав смотрел из окна на город, который железная дорога опоясывала полукругом, на город, где он оставил частицу своей жизни и где он – господи боже! – так часто смеялся.

Когда же исчез за холмом купол кафедрального собора, он откинулся на мягкие подушки и, вынув из рюкзака кисет, украшенный вышивкой, принялся за конфеты, обернутые в зеленую, синюю и желтую станиоль.

Скручивал блестящие бумажки в твердые комочки и кидал в окно.

Смеялся. Потирал руки. Почесывал за ухом.

Лег на лавку и дрыгал ногами.

Наконец утихомирился.

Вспомнил о матери.

Поглядите‑ка! Властислав со своими драгунами едет на войну!

Осень поставила для этого случая переливающиеся красками цветные декорации. Солнышко припекало, луга, деревни, города приветливо смотрели на пыхающую паром змею, а паровозик смеялся – ха-ха-ха, ха-ха-ха!

Переговаривались и смеялись драгуны.

Ржали и били копытами резвые, отдохнувшие кони.

* * *

В Галиции, где‑то возле Луцка, поезд Властислава столкнулся с поездом, везущим раненых.

Ах, такой пустяк на фоне мировой войны!

Железнодорожные катастрофы в тылу не имеют отношения к военным действиям.

Велика беда – всего лишь десять вагонов разбито в щепки.

Из лошадей получилась кровавая груда костей, копыт и оскаленных морд.

Горели обломки задних вагонов.

Судьба, как и всегда, благоприятствовала Властиславу.

Он, слава богу, остался жив.

Только вот лавки в его купе столкнулись. Зажали ему ноги деревянными клещами. Разодрали левую лодыжку, порвали мышцы правой ноги. Чьи‑то взбесившиеся руки пробили дыру в крыше и острыми щепами-кинжалами изрезали его лицо.

Пила, образовавшаяся из листа покореженной жести, разрезала ему губы, задела ухо, отсекла челюсть, и далеко, в кучу железа и досок, отлетел мизинец левой руки с перстеньком, в середину которого был вделан бриллиант.

Дар влюбленного сердца.

* * *

Опытные доктора зашили ему раны на лице. Прооперировали ноги.

Чинили его с успокоительной тщательностью, применяя все самые последние достижения хирургии.

Властислав изучил потолки многих военных госпиталей, альпийских санаториев и венских ортопедических институтов.

Рассматривая столько выбеленных потолков, он научился размышлять.

Это было ему весьма на пользу. Тем более что одновременно он познавал основы физиотерапии и благотворное действие гальванизации, фарадизации и рентгенолучей.

Он лечился холодными ваннами, воздухом горным, влажным и сухим, обертываниями и массажами.

Принимал точно отмеренные дозы бромистого калия, йодистого калия и веронала.

При помощи блоков поднимал, лежа в постели, тяжести. Крутил педали неподвижно закрепленного велосипеда – ежедневно, перед обходом, с половины девятого до девяти, – и так целый год, ни одной минутой меньше.

Он перенес много инспекций госпитального начальства, визитов генералов с орденами, важных чиновников и высшего духовенства.

Врачи с гордостью показывали его гостям.

Высокопоставленные изумлялись чудесам современной медицины.

Итак, наступил наконец тот великий день, когда врачи и сестры от всего сердца поздравили его, ибо он смог уже заменить один костыль палочкой.

Это был памятный день.

Напрасно думают, будто у физически неполноценного человека, вынужденного соблюдать предосторожности и различные ограничения, убогая жизнь. Совсем наоборот. Хоть и менее яркая, она богата столькими маленькими радостями и разнообразными удовольствиями, о которых человек с нормальным, автоматически двигающимся телом не имеет даже отдаленного представления. Многие люди, исторгнутые из суетливо копошащегося человеческого муравейника, вознаграждают себе эту утрату тем, что углубляются в созерцание собственной души и вкладывают в свои отношения с миром больше чувств, нежели в самые страстные молитвы.

Истинная правда! Они даже более счастливы, чем множество людей с прочными сухожилиями.

А разве красота не выступает иногда в соединении с душой пустой и никчемной?

Красота может причинить душе боль, но изуродовать прекрасную душу нельзя ничем.

Ровно через год Властислав стал обходиться без второго костыля.

Этот день был еще более памятным, ибо отныне он мог уже ритмично стучать по земле своими двумя палочками.

Слякотные тропинки больничных сквериков, городские тротуары и мостовые, дома, аркады, лавки молчаливо переносили стук двух его опор.

Сам он тоже предпочитал молчать. Ведь и дикие звери молча ходят в своих клетках, туда-сюда – безо всякой цели.

Он отвык говорить – тем чаще размышлял он в своем санаторном одиночестве и днем и долгими бессонными ночами, в будни и в тягостные часы воскресений и праздников.

Да и могла ли быть приятной людям застывшая гримаса вместо улыбки на лице изуродованного офицера?

Как выразить свои чувства с помощью одного глаза?

Едва ли может понять это оцепеневшее страдание человек, которого никогда не посещала мысль о самоубийстве.

Властислав сожалел, что не может смеяться.

Это было упущением со стороны врачей. Их вина перед ним, оплошность.

Но еще большей ошибкой было оставить ему карманное зеркальце.

Yncipit tragoedia[89]89
  Трагедия начинается (лат.).


[Закрыть]

Спустя два года после того, как Властислав уехал на войну, два местных жителя – городской ревизор (заместитель председателя комиссии по распределению продуктов) и владелец бакалейной лавки (член комиссии), которые дважды в неделю заходили в станционный ресторан выпить пива (по отправлении последнего поезда), сообщили своим супругам, что лейтенант Золотце благополучно вернулся.

Рано утром ему принесли в гостиницу две коробки.

В одной был кулич из белейшей муки, а на визитной карточке написано: «Приятного аппетита».

В другой было полкилограмма масла, ветчина, на визитной карточке же написано: «Приветствуем вас! На здоровье!».

В кофейной гостиницы «У золотого льва» еще и стулья лежали на мраморных столиках, когда Властислав уселся на своем прежнем месте возле окна, уткнувшись в чашку чая с малиновым сиропом.

Словно бы в полусне, разглядывал он блюдце и нарисованную на нем синюю монограмму гостиницы, Обвел своим единственным глазом никелированный поднос. Устремив взгляд на четко проступающую марку фирмы «Stiefenhofer», он размышлял, почему официант забыл принести ему ложечку. Почему он забыл, голова садовая?

Ведь без ложечки нельзя пить чай.

Он мог бы, конечно, размять шипучую таблетку сахарина перочинным ножом или карандашом, даже пальцем. Чего там!

В кофейной было пусто.

Мальчишка-официант без воротничка, в шлепанцах, снимал стулья со столиков, лениво шаркал метлой и, прислонясь к холодной печке, разглядывал единственного посетителя.

Полусонный парнишка (до поздней ночи читал детектив) вспомнил, что в одной книге с картинками он видел обезображенное лицо Иуды. Под картинкой была надпись: «Тот, кто Его предал».

Вспомнил описания мук Иисуса и искаженное гримасой Иудино лицо.

Горько пришлось расплачиваться Иуде за свое предательство. Христиане отрезали ему ухо! Разорвали лживые уста, секли лицо крапивой. С тех пор у Иуды рот перекосился, течет слюна, речь невнятная. Плетка какого‑то разъяренного солдата выхлестнула ему глаз. Иуда тронулся в уме. Смотрит тупо, слюнявится. Страшная кара за то, что предал Справедливого. И только когда повесится он на осине, перестанут трястись его бледные, мертвые руки, а перекошенное лицо будет еще отвратительнее: язык вылезет, и весь он посинеет, как тот батрак, что повесился у них в хлеву на ремне. Дернется телом – бле-е-е – конец…

Властислав ниже клонит голову над чашкой чая.

Он ехал целый день и целую ночь из Штырского Градце.

Заезжал навестить по дороге мать, она расплакалась.

Поцеловал сестру, и она тоже плакала.

Сначала одна, потом другая непонятно почему выбежали из комнаты.

Когда вернулись, у обоих были красные, опухшие глаза.

Очень глупо с их стороны.

Он спросил про Ксеркса.

Ксеркс давно сдох. Боялись об этом написать.

На память ему остался ошейник. А на что он ему теперь?

Затем он попрощался. Мать его поцеловала. Поцеловала сестра.

Когда поезд тронулся, он увидел, что мать клонится, падает. Сестра подхватила ее. Кто‑то подскочил к ним.

Под-ско-чил.

Ничего особенного, мать часто падала в обморок.

Он думал о Ксерксе.

Думал о службе. Ведь он ехал в свою часть.

В купе второго класса от самой Иглавы попутчик-майор произносил речи. Как это он говорил?… Ага – планомерно! Через каждое слово: планомерно. Мы наступаем планомерно. Ты вылечишься, камрад, планомерно…

В полку не позаботились прислать на вокзал ординарца.

Хотя сестра телеграфировала насчет ординарца… а?

Пошлют планомерно… Все планомерно…

Он рассмеялся про себя. Вслух смеяться отвык давно. Но даже теперь почувствовал, как стянули лицо швы.

Чай остывал на мраморном столике, закапанном липким соком. Он закурил сигарету. Придвинулся к окну. Смотрел на городскую площадь.

Все как прежде!

Фонтан с витым столбиком. Горбатые мостовые, лужи, дома с лепными гербами на фронтонах. Блестят от влаги этернитовые крыши. На углу площади винный погребок Менелика. Его владелец очень боялся щекотки. Хи-хи-ахи-хи – хватит, ой, хватит – хи-хи-хи! В винной лавке возле ратуши жила Ксерксова собачья любовь. Звали ее… звали ее…

В первом этаже того старого особняка жил обер-лейтенант… обер-лейтенант… Ва… Валат… Ха-Халат… Калат… Палат… Эх!

По площади идут две барышни, две сестры. Они одинаково одеты, на них одинаковые праздничные платья. Одна яркая блондинка, другая жгучая брюнетка. Не просто идут – пританцовывают. Стреляют глазками.

Властислав смотрит, вспоминает старую шутку, стянутой шрамами коже на лице – больно.

Он кричит:

– Гоп-ля-ля! Гоп-ля-ля!

Голос его одиноко раздается в пустой кофейной. Мальчишка очнулся, вскочил, подбежал к столу, поклонился.

– Чего изволите?

Властислав смотрит в окно на девушек. Машет им рукой.

Гоп-ля-ля! Гоп-ля-ля!

Мальчишка уходит.

Через площадь бежит мясникова собака.

Из-под ворот соседнего дома вылезли гуси, разлетелись с криком.

Мимо книжного магазина, у которого до сих пор опущены жалюзи, шагает чиновник окружного управления в мундире и парадной фуражке.

Сегодня воскресенье и тезоименитство государя императора.

Грохочет по булыжнику телега. Хромые кони тянут воз сена, на возу сидят двое драгун.

Жена бакалейщика выходит из лавки, садится возле двери и принимается вязать чулок.

Из-под арки, от винного погребка Менелика вышел незнакомый офицер.

Боже мой, где же все товарищи? Где веселый Пепрле, где вечно озабоченный седой Флориан, толстый Соломон, который так немилосердно нахлестывал лошадей на манеже?

Куда подевался ротмистр Вестерманн – где, где они все?

В кофейной холодно.

За дощатой перегородкой – зал ресторана.

Там они, бывало, сидели и играли в карты. Обер-лейтенант Кршепинский играл на пианино «Веселую вдову».

Из кофейной дверь ведет в пивной зал.

Раньше здесь царила красавица Ирма, разливала пиво.

Куда она исчезла?

Властислав поворачивается и заглядывает туда своим единственным глазом.

Там торчат без дела два огромных пивных крана.

От напряжения глаз подергивается. Слезится.

В кофейную входит старший официант.

Мальчик показывает ему на единственного посетителя и шепчет: «Пан кельнер, этот пан вдруг как закричит…»

Пожилой напомаженный официант, припадая на одну ногу, направляется к Властиславу.

– Изволили звать, ваше благородие?

– Что?

– Вы кричали как будто?

– Кто?

– Ваше благородие.

– Зачем?

– Я не знаю.

– Что… что… вы хотите?

– Извините, пожалуйста. – Старший официант злится, лицо у него в красных пятнах. Он уходит.

Властислав разволновался. Он чувствует, как болят шрамы у рта. Из пивного зала слышатся удары и плач мальчишки. Наконец все стихло.

Из-за перегородки показывается лохматая мальчишеская голова.

– П… побили тебя? – спрашивает Властислав.

– Э, наплевать! Все равно я тут больше недели не останусь.

О мрамор столика звякнула монета. Двадцать геллеров.

Парнишка взял деньги, притулился к печке и заплакал. В кофейную входит офицер. Вся грудь его в наградах.

– Вот это да! Привет!

Властислав заглядывает под стол.

– Что ты там высматриваешь?

– Да ложечку ищу.

– А где это с тобой случилось? – показывает ротмистр на его лицо.

– Железнодорожная катастрофа, д… д… долго рассказывать.

– А палка эта зачем?

– Все‑катастрофа – н… ноги, камрад! Разобрали по частям, а потом опять собрали, по-по-брызгали ж-жи-вой водой, но я не вскочил – эт‑то, эт‑то самое – опять разобрали, и опять не вышло, а если много раз так делать, то получается искусственный человек – автомат.

– Да что ты все время ищешь?

– Ложечку мне н… не дали.

– Эй, мальчик! Принеси господину офицеру ложечку!

– Как т… ты считаешь, к чему меня п… приставят?

– Мальчик! Господину офицеру свежего чаю!

– М-мерси!

– Выплачивать деньги, выдавать сено, солому, упряжь, белье…

Ротмистр торопливо допивает кофе. Трясет Властиславу руку.

– Привет! До свиданья!

Он выходит, громыхая саблей.

Кофейную заполняет тишина. Утренняя тишина маленького подкрконошского городишки в конце лета тысяча девятьсот шестнадцатого года.

Стрелка часов показывает половину одиннадцатого.

Властислав вышел из кофейной и направился в полковую канцелярию.

Его походка напоминает воробьиный скок. Сначала он обопрется на палку, наклонившись всем телом в одну сторону, потом выпрямляется, замирает на секунду, словно размышляя о чем‑то. Описав левым протезом параболу, поставит его на мостовую и, напрягшись, выбрасывает все тело вперед.

Прохожие оглядывались. Посмотрит человек, как он скачет, и с приятным чувством ощущает свои здоровые конечности.

Канцелярия была на том же месте, что и тогда, в июле, два года назад.

В передней комнате трудились унтеры.

Все они были новые.

И полковник новый.

Столы стоят несколько иначе.

На полу лежит новая дорожка.

Лишь в кабинете полковника до сих пор висит большой портрет императора, украшенный осыпавшимися еловыми ветками.

В комнате та же мебель, которую при нем, Властиславе, когда‑то сюда переносили.

В углу, на полочке, в куче бумаг и документов валяются никелированные образцы подков. Их подарили офицеры прежнему командиру драгунского полка, графу Лендорф-Хердрингеру.

Все изменилось.

Но он этим переменам не придает значения. Важнее, какие теперь здесь отношения: доверительные или холодно-отчужденные.

– Где же ты был ранен? – спросил подполковник фон Арним, подписывая документ за документом. Старший писарь прикладывал к подписи пресс-папье.

– Осмелюсь доложить, я не был ранен, ж-ж… железнодорожная катастрофа…

– Ах, так? – поднял свои бисмарковские брови командир полка, отложил перо и встал.

– А это – след от казацкой пики? – сказал подполковник, ткнув пальцем в лицо Властиславу.

– Извиняюсь, и это ж… железнодорожная катастрофа.

На актерском лице начальника обозначились суровые морщины.

– Как, ты не имеешь наград? Все офицеры полка имеют награды. Наш драгунский полк многократно удостаивался высочайшей похвалы…

– Осмелюсь д… д… доложить, со мной все это случилось в ж… ж… железнодорожной катастрофе.

– Ага, ну хорошо, хорошо. Вероятно, ты хочешь знать, какое ты получил назначение, мой дорогой? Деньги – сено – солома – упряжь – выделка деревянных подошв…

– Слушаюсь!

– Покажитесь полковому врачу.

– Благодарю.

Полковой врач, венгр, делает новобранцам прививку против холеры в первом этаже женской школы, на другом конце города.

Комната набита полуголыми мужчинами.

Взводный ходит от одного к другому, мажет им грудь иодом.

– Я – доктор Арон Когани! Очень рад! Вы на прививку? Нет? Зер гут! Пардон, пардон! Мой дорогой друг будет службу делать? Ко-лос-саль! Эй, вы, дайте стул господину офицеру. Сюда поставь, болван! Растяпа! Прошу прощения! Садитесь, пожалуйста. Итак, пишем: имя? Спасибо! Год рождения? Когда призваны? Сколько месяцев имеете быть на войне? Что? Железнодорожная катастрофа? Unglaublich! [90]90
  Невероятно! (нем.).


[Закрыть] Писарь, поставьте в этой рубрике ноль! Ну, а что же это у вас с физиономией, друг мой? Шрамы от поединок? Что? Тоже катастрофа? Ах, черт! Ладно – хе, хе, хе! Теперь вопрос – награды? Никаких? Совсем никаких? Поставьте ноль, писарь – не там, черт бы вас побрал! Меня удар хватит! Все перепутал! Хорошо! Теперь послушаем вас – поднимите рубашку. Хватит. Ды-ы-шите! Так! Посмотрим ногу! Хорошо. Позвольте предложить сигарету, дорогой друг? Пожалуйста. Мы все уже кончайт, мой друг. Я сам лично помогу вам одеться! Ваш покорный слуга! До свиданья!

Часы на ратуше уже давно пробили полдень, когда он, хромоногий воробей, добрался, совсем обессилев, до своей гостиницы.

У ворот он заметил двух дам, разговаривающих с портье.

– Номер семнадцать, говорите? – переспросила тощая барышня, нюхая розы.

Это был номер его комнаты.

– Ах!

Увидев его, они переглянулись. И тут же поспешно ушли.

Властислав отдыхал, прислонясь к грязному боку почтового дилижанса.

Курица, устроившаяся на клеенчатом сиденье, злобно раскудахталась.

У ворот тонкий аромат роз смешивался с запахом конского навоза.