Текст книги "Записки прижизненно реабилитированного"

Автор книги: Ян Цилинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Закончив свое обращение к аудитории, Кривошеин сказал:

– Вернемся к экзамену. – И добавил, повернувшись к своей помощнице: – Раиса Петровна! Какой отметки, по вашему мнению, заслуживает Иголкин?

– Я думаю, как и все, что пятерку, – с улыбкой ответила она. Раиса Петровна прекрасно понимала ситуацию и знала, какого ответа ждал от нее Николай Аристархович.

– Да, это общее мнение, – сделал заключение Кривошеин. – Я бы еще отметил, что экзаменующийся проявил не только глубокие знания предмета, но и политическую зрелость. Он прекрасно связал действие романа Михаила Шолохова «Поднятая целина» с основными вехами коллективизации. – Это говорилось для Могильщика. Тот все слышал, но молчал. Крыть было нечем. О дурном настроении Рэма Титовича говорила перемена, произошедшая в его облике. От былой властности не осталось и следа. Сохранилась одна плутоватость.

Преподаватели поставили отметку в экзаменационный лист и в ведомость и расписались.

– Какую оценку я получил за сочинение? – спросил Василий со страхом.

– Пятерку, – спокойно ответил Кривошеин. – Убедитесь сами. – И протянул экзаменационный лист. На секунду они встретились взглядом. Василий увидел, что в глазах преподавателя блеснул луч добра и озорной отваги. И тут же погас. Глаза стали опять усталыми и строгими, но выплеснувшееся из них чувство достигло Иголкина. Он понял многое из происходящего, хотя и не все.

«Какой же я ушастый фраер! – сокрушался лагерник. – Такого законного мужика не приметил. Решил, что он гадюка. Без него не видать бы мне пятерки, как полной пайки!»

Василий посмотрел на экзаменационный лист, в котором по всем предметам стояла отметка «отлично», и до его сознания дошло: «Двадцать очков, проходной балл! Я буду принят!»

Пора было возвращать экзаменационный лист и уходить, но Иголкин не мог сделать ни того, ни другого. Особенно трудно было расстаться с документом.

– Вы можете сдать экзаменационный лист нам, – подсказала Раиса Петровна, – а если хотите, то отнесите его сами в приемную комиссию.

– Я лучше отнесу сам, – ответил Василий и убрал руку с экзаменационным листом за спину.

Преподавательница не сдержала улыбки.

Иголкин поспешно ушел, не забыв, впрочем, сказать «спасибо» и вежливо проститься. Но он мог бы и не произносить слов благодарности. Его сияющее лицо было для преподавателей лучшей наградой.

За кулисами

Экзаменационный лист, который был в руках у Василия, вдруг превратился в простую бумажку. Он перестал ощущать тяжесть отличных отметок, двадцати очков и проходного балла. Охватила тревожная мысль, которую не удалось унять.

«А вдруг не примут? – Иголкин похолодел. – Что же делать? Надо увидеть директора и напомнить ему про данное обещание». Профессор сказал: «Поступление вам гарантируют только круглые пятерки, двадцать очков», – промелькнуло в памяти.

Василий выкурил сигарету и отправился к Толбухину. Войдя в приемную, он едва не столкнулся с человеком в сером костюме, выскочившим из кабинета. Василий перехватил наполненный бешенством взгляд и почувствовал, что этот заряд предназначен ему. Беспокойно забилось сердце. Это был тот самый человек, который слушал его ответ на экзамене и, похоже, был не согласен с отметкой «отлично».

Секретарша узнала Василия:

– Иголкин, я сейчас доложу о вас профессору! – Через минуту Василий был приглашен в кабинет.

– Федор Федорович! – начал он, с трудом справляясь с волнением. – Помните? Я Василий Иголкин. Был у вас на приеме месяц назад. Вы сказали тогда…

– Я помню вас, Иголкин, – прервал посетителя Толбухин, – и знаю, зачем вы пришли опять.

Не беспокойтесь, вы заслужили право стать студентом и будете учиться. А сейчас, – профессор говорил так, словно и разговор, и сам Василий были для него обузой, – простите, я очень занят.

Василий понял, что прием окончен, простился и быстро вышел. Он испытывал разочарование. Федор Федорович сказал самое главное, но сделал это холодно и не нашел для него ни одного доброго слова. Было обидно. Василий не знал, что у Толбухина схватило сердце, а если бы и знал, то в свои двадцать три года все равно не понял бы, что это такое.

Как только Иголкин вышел, Федор Федорович принял нитроглицерин и откинулся в кресле. За время набора в институт новых студентов он изматывался до предела. Месяца за четыре до начала вступительных экзаменов начинались телефонные звонки и визиты. Следовали вызовы в райком и горком партии и в министерство. Бывало, что приглашали в ЦК КПСС. Требовали только одного: принять на учебу их кандидатов. Набор был богатым: генеральская внучка, племянник заместителя министра, сестра жены секретаря райкома, отпрыск писателя-лауреата, сын двоюродного брата маршала, дочь подруги начальника управления торговли…

Бывало, что не указывали родства и не называли причин, а говорили:

– Принять, это кандидат ЦК, это кандидат министерства…

Месяца два назад горком просил зачислить в институт великовозрастного Мамилашвили из Тбилиси. Директор спросил:

– Он действительно хочет стать врачом? Почему бы ему не учиться в Тбилиси?

Ответ был простой:

– Он не хочет учиться нигде, но ему нужен диплом знаменитого московского института.

– Может быть, трудящемуся Востока сразу выдать наш знаменитый диплом? – спросил Толбухин с иронией. Федор Федорович мог позволить себе шутить. Его вызвал не секретарь горкома, а всего лишь заместитель заведующего отделом науки и культуры.

Чаще всего шутить не приходилось. Требовалось исполнять. К началу экзаменов в сейфе у Толбухина лежал директорский список привилегированных претендентов. Можно было считать, что указанные в нем абитуриенты приняты в институт до экзаменов. О списке знал секретарь парторганизации. Перед началом экзаменов перечень передавался председателю приемной комиссии для технического исполнения. От него требовалось обеспечить получение избранниками приличных отметок. Отметки выставляли доверенные преподаватели, подобранные из числа педагогов, работающих в приемной комиссии.

Толбухин старался директорский список ужать. Парторг этому препятствовал. В результате в перечне оставалось фамилий 50–60. Всего на первый курс принималось 600 студентов. Шестьсот минус шестьдесят равняется пятистам сорока. Казалось, что эти места честно разыгрывались между абитуриентами на конкурсных экзаменах. Но элементарная арифметика в институте не действовала. Правила высшая математика мздоимства и коррупции.

Парторг и председатель приемной комиссии имели личные «проходные» списки. Лица, внесенные в них, проводились в студенты без всяких препятствий. Члены комиссии и преподаватели тоже не забывали своего интереса и помогали отдельным абитуриентам. Проводить своих кандидатов табуном они не имели возможности. Мелкая институтская сошка, крутящаяся около приемной комиссии, содействовала сдаче того или иного предмета. Заинтересованность администрации определялась материальными причинами. За поступление в институт бралась крупная взятка, пять – семь тысяч рублей. С жителей Кавказа можно было получить и побольше. Имелись и другие выгоды. Устанавливались и поддерживались деловые связи с нужными людьми. Действовал принцип «я – тебе, ты – мне».

Директор знал, что происходит за кулисами приемной комиссии, но, понимая свое бессилие, старался не вмешиваться. Он пресекал лишь вопиющие безобразия.

Год назад Толбухин был вынужден заняться делом так называемых поступных кафедр, то есть кафедр физики и химии. Эти предметы сдавались на вступительных экзаменах и принимались у абитуриентов институтскими преподавателями. Они, несмотря на запрет, занимались подготовкой желающих к поступлению в институт и, договариваясь друг с другом, протаскивали своих учеников. За уроки и за гарантию сдачи экзамена по физике или по химии взималась высокая плата. Часто между педагогом и родителями ученика устанавливалось доверие, и происходил деловой разговор. Начинал его преподаватель, чувствующий, что может сорвать свой куш:

– Ваш сын (дочь) очень способный и приятный юноша. Он мне так нравится! Мой предмет, физику, он, конечно, сдаст, но что делать с другими экзаменами?

– Неужели ничем нельзя помочь? – вопрошал клюнувший на приманку родитель.

– Право, я затрудняюсь. Могу, конечно, попробовать поговорить с влиятельными людьми в приемной комиссии.

– Пожалуйста, поговорите. Мы отблагодарим.

– Что вы! Мне ничего не надо!

– Простите, мы не хотели вас обидеть. Но влиятельные люди за свое внимание и помощь тоже заслуживают благодарности.

– В определенной степени вы правы. Договоримся так. Я возьму деньги и передам их своим знакомым, но не теперь и только в том случае, если действительно удастся помочь и вашего ребенка примут в институт.

Условия казались блестящими, а благодетель-преподаватель – деликатным и порядочным. Родители соглашались. В дальнейшем педагог в зависимости от своих возможностей хлопотал или не хлопотал за подопечного, а тот по выбору слепой фортуны становился студентом или проваливался. При неудаче родители и не думали предъявлять каких-либо претензий, а при удаче несли благодетелю конверт с деньгами. В своей радости за ребенка они не подозревали, что обмануты.

Злоупотребления вскрылись случайно. Студентка-первокурсница, попавшая в институт подобным образом, не успевала на занятиях по физике и, обозлившись, начала болтать лишнее про дела своего преподавателя. По институту поползли слухи. Они дошли до директора. Толбухин назначил расследование. Картина приоткрылась жуткая. Федор Федорович основательно почистил «поступные» кафедры, ловкачи на время притихли.

В орбиту интересов парторга, членов приемной комиссии и сотрудников института попадало 200–250 человек. За вычетом этой величины на первом курсе оставалось еще 290 свободных студенческих мест. Казалось, что они честно распределяются между абитуриентами по результатам экзаменов и по законным льготам[31]31
  Медалисты принимались без экзаменов, а демобилизованные из Советской Армии пользовались привилегиями.


[Закрыть]. Но элементарная арифметика и здесь не правила. В действие вступала высшая математика идеологии.

Одних следовало принимать в институт, а других отсеивать. Такова была линия партии. Претворял ее в жизнь Могильщик. Толбухину до тошноты надоели его рассуждения:

– У нас в институте мало детей рабочих и крестьян. Недопустимо увеличился процент женщин. Мы слабо поддерживаем на приемных экзаменах комсомольских активистов. Если не принять решительных мер, то на первом курсе окажутся одни евреи.

Федор Федорович берег свои нервы и не возражал. Он противодействовал Рэму Титовичу лишь в отдельных случаях. Стычка между директором и парторгом произошла в связи с поступлением в институт В. Иголкина.

Могильщик пришел в директорский кабинет и заявил:

– Федор Федорович, простите, но вы немного ошиблись с абитуриентом Василием Иголкиным. – Рэм Титович говорил тоном, которым в старину обращался много думающий о себе приказчик к выжившему из ума хозяину. – Не надо было принимать у него документов. Подобные студенты в институте не нужны. Наша задача – выковывать у молодежи марксистско-ленинское сознание. Такие как Иголкин, только мешают проводить линию партии. Этот бандит будет разлагающе действовать на студенческий коллектив.

– Рэм Титович, – ответил Толбухин с плохо скрытой издевкой. – Почему бы вам не попробовать выковать правильное мировоззрение у бандита Иголкина? Кстати, поясните, что вы обнаружили в нем бандитского? – Против линии партии профессор не возражал, но ее проводника Могильщика не переносил физически.

Рэм Титович не стал отвечать. Он боялся, что разгорится спор и его согнет ирония и логика директора. Могильщик сообщил свой план:

– Федор Федорович, нам придется исправить вашу ошибку во время приемных экзаменов.

– Рэм Титович – Толбухин поднялся в кресле. – Я требую – запомните, требую и буду строго контролировать исполнение – чтобы Иголкину были обеспечены равные со всеми условия сдачи экзаменов. Идите!

Понимая, что парторг не успокоится, директор вызвал председателя приемной комиссии и его заместителя и повторил им свои указания в отношении Иголкина. После письменного экзамена по литературе, который абитуриенты сдавали первым, элбухин спросил у председателя:

– Как обстоят дела с сочинением у Иголкина?

– Одна из двух пятерок на потоке – его, – без промедления ответил председатель. «Отлично» за сочинение ставилось нечасто. Фамилии счастливчиков в приемной комиссии невольно запомнились.

– Я вижу, что вы хорошо исполняете мое распоряжение и даете Иголкину возможность полностью раскрыть свои знания, – заметил Толбухин, расставаясь с председателем. Тот подумал:

«Неспроста директор поддерживает Иголкина. Наверное, есть очень сильная рука. Не надо поддаваться на уговоры Могильщика и заваливать этого абитуриента».

Больше Федор Федорович в дело Иголкина не вникал. Сегодня за несколько минут до его неожиданного появления в кабинет влетел парторг. Его трясло. Разговор был кратким:

– В чем дело, Рэм Титович?

– Абитуриент Иголкин сдал все экзамены на «отлично», и его придется принять в институт!

– Почему придется? Он разве этого не заслужил, пройдя конкурсные экзамены?

– Вы… вы, – Могильщик задыхался от негодования, – совершили политическую ошибку, приняв у него документы и открыв тем самым «зеленую улицу» в институт. Я и раньше это объяснял.

– Я не желаю вас больше слушать! Уходите. Учтите также, что я запрещаю вам травить студента Иголкина!

Не простившись, Рэм Титович выскочил из кабинета. В нем вспыхнула скрытая вражда к директору: «Нашел студента! Не понимает, что он поставлен ограждать институт от таких подонков. Всю кадровую политику приходится проводить мне одному. Этот старый дурак не только не поддерживает, но и препятствует. Сидел бы себе в президиумах и не мешал работать!»

Проходя через приемную, Могильщик увидел Иголкина. Он испытал невыносимую досаду, которая охватывает рыболова при виде сорвавшейся с крючка крупной и редкой добычи: «Ушел, проклятый. Выскользнул прямо из рук!»

У себя в кабинете Рэм Титович немного успокоился, но еще не мог забыть происшедшего. Казалось, он сделал все, чтобы не пропустить Иголкина в институт: «Предупредил председателя приемной комиссии, но тот подвел. Дал ясно понять старшему преподавателю по литературе, что он не может либеральничать, но этот идиот, видите ли, растрогался. Говорит, выдающийся ответ. Пятерку поставил!» Могильщика передернуло от глупости преподавателя. Рэм Титович хотел через своих людей выбить Иголкина с экзамена. Тоже не получилось.

Под непонятным на первый взгляд выражением «выбить с экзамена» подразумевались вполне конкретные действия. На вступительных экзаменах строго-настрого запрещалось пользоваться шпаргалками и подсказывать. Уличенные в нарушении отстранялись от дальнейшей сдачи экзаменов. Каралось не только использование шпаргалок, но и их передача и получение. При подсказках наказывались и говоривший, и слушающий. За порядком следили члены приемной комиссии и привлеченные им на помощь студенты. Рэм Титович подбирал подходящих студентов из числа комсомольских активистов и давал им задание уличить в нарушении правил нежелательных абитуриентов. Активисты старались. Те, кому не было положено поступить в институт, выбивались с экзамена, забирали свои документы и отправлялись домой.

Выпив стакан крепкого чая с кондитерским изделием под названием «Московские хлебцы» (до эпохи борьбы с космополитизмом – «Турецкие хлебцы»), Могильщик окончательно успокоился и решил: «Иголкину не придется долго ходить в студентах!»

Походив немного по кабинету, Рэм Титович уселся за стол и начал работать. Парторг записывал мысли, пришедшие на ум в связи с проникновением в институт Иголкина. Они могли пригодиться и для выступления на собрании, и для статьи в институтской газете. Могильщик пекся о благе молодежи: «Комсомолец должен учиться у партии быть зорким и бдительным везде, каждый час и на каждом шагу. Быть бдительным – это значит не только разоблачать вражескую агентуру. Быть бдительным – это значит вести комсомольское хозяйство, надежно хранить комсомольские и другие документы, не дать врагу воспользоваться ими во вред народу».

Мысли Рэма Титовича сосредоточились непосредственно на Иголкине. Где его аттестат зрелости? Этот бандит утверждает, что аттестат изъят при обыске. А если это не так?! Что, если подлинный советский документ находится в кармане врага?!

«Враги интересуются многими вопросами нашей жизни, в том числе и новыми работами и открытиями в области медицины, состоянием органов здравоохранения, – продолжал писать Рэм Титович, – и различными деталями обучения в институте. Нельзя дать врагу интересующие его сведения! Быть бдительным – это значит бороться с болтливостью своих товарищей в трамвае, в метро и других общественных местах, помнить, что болтун – находка для врага».

Парторг продолжал думать о студенте Иголкине. «Этот молодой человек с быстро бегающими глазами. Нет, глаза у него блудливые! Он вернулся из тюрьмы. Его имя числится в списке позора проглядевшей врага комсомольской организации, в которой он раньше состоял, но мы не будем слепцами. Бдительность и еще раз бдительность».

Записки Могильщика годились не только для выступления на собрании и для статьи в газете. Они были нужны для доверительного разговора с комсомольским активом и для беседы тет-а-тет с уличенной в аморальном поведении студенткой. Такие беседы Могильщик проводил в маленькой комнате при своем кабинете. Мягкие кресла, тахта и плотные шторы создавали интим. Рэму Титовичу не было чуждо ничто человеческое.

Филя Ерш

Подловить Иголкина на шпаргалке Рэм Титович поручил Филе Ершу. Под таким прозвищем ходил студент-шестикурсник Феликс Исакович Ерш. Парторг приметил Филю еще на первом курсе. Этот улыбчивый паренек привлек своей уютностью и пониманием. Нравилось, что Феликс невелик ростом и не очень красив, а в манерах и разговоре почтителен и угодлив. Приятно было смотреть, как он стелился травой, не показывая при этом подленького холуйства.

«Воспитан, тактичен», – с одобрением думал Могильщик, слушая рапорт Фили о художественном оформлении стенгазеты.

– Редколлегия и художник (а художником был он), – докладывал Феликс, – постарались учесть рекомендации секретаря парторганизации. – Далее Ерш развернул лист ватмана, на котором помещалась стенгазета, и спросил: – Все ли мы правильно поняли?

Филя был столь обходительным, что Рэм Титович его похвалил, хотя на самом деле газета ему не очень понравилась.

Прежде чем приблизить к себе Ерша, Могильщик испытал его в общественном деле. Скоро выяснилось, что Феликс умеет контролировать и проверять, но не справляется с составлением отчетов и сводок и отлынивает от черновой работы. Большую ретивость Ерш проявлял при разборе персональных дел товарищей-студентов, обвиненных в аморальном поведении. На комсомольском бюро он сам не выступал, но приносил материал для разоблачения. Приняв во внимание душевные склонности подопечного, Рэм Тптоёйч начал давать ему деликатные поручения – выведать, разузнать, втереться в доверие, незаметно провести нужную линию. Все исполнялось прекрасно.

Могильщик решил, что пора возвысить Филю, и предложил ему пост комсомольского вожака третьего курса. Ерш долго благодарил за оказанное доверие, ласково смотрел на парторга, но затем неожиданно отказался и попросил продвинуть его в Совет Студенческого научного общества (СНО).

– Ничего не могу с собой поделать, тянет меня в науку!

В науку Феликс стремился давно. В их доме, расположенном в переулках около Миусской площади, проживал академик. Сам он был плохонький и невзрачный старик, но кругом его парило великолепие. Старикашка занимал шестикомнатную квартиру. Каждое утро за ним приезжала черная «Волга» ГАЗ-21. Трижды разведенная дочка каталась по городу на казенной «Победе». Машину отнимала молодая жена. Шла склока. В доме знали, что жена и дочь старались быть первыми, стремились в места работы отца в дни, когда выдавалась зарплата. Отец руководил двумя институтами, заведовал кафедрой и председательствовал в Комитете. Был он и главным редактором, и членом редколлегии, и членом Совета общества «Знание», и экспертом. Про самого ученого говорили по радио и писали в газетах. Называли его не иначе, как «светило советской науки», он был лауреатом Сталинской премии. Филя мечтал добраться до таких высот, но понимал, что не дойдет до них прямым путем. В школе он учился посредственно. В институте никто, и даже преподаватели, покоренные его манерами, на пятерки не расщедривались. Это не смущало Феликса. Он свою дорогу знал. Надо было постараться ни с кем не ссориться и держаться за сильных и влиятельных.

Рэм Титович просьбу Фили удовлетворил. Феликс Ерш был избран заместителем председателя СНО. Выполняя свой новый общественный долг, он обошел весь институт с целью проверки работы студенческих научных кружков при кафедрах. Заодно он приглядывал для себя подходящую кафедру и местечко в аспирантуре. Путь в науку лежал через аспирантуру, а путь в нее шел через научные студенческие кружки. Каждый заведующий кафедрой рекомендовал талантливых студентов, занимающихся в кафедральном кружке, к поступлению в аспирантуру по его специальности. Без поддержки комсомольской, партийной организаций и деканата такая рекомендация ничего не значила, но и без нее дорога в аспирантуру для студента была закрыта. Выбирая кафедру, Филя не обращал внимания на специальность. Для него подходили и общая гигиена, и хирургия, и судебная медицина, и организация здравоохранения, и кожные и венерические болезни. Лишь бы получить рекомендацию в аспирантуру! Ерш остановил свой выбор на кафедре микробиологии. Весной 1951 года он пришел в студенческий научный кружок при пей. Феликс заканчивал тогда третий курс. В эти дни Василий Иголкин испытал первый лубянский допрос.

Кафедрой микробиологии заведовала профессор Алиса Петровна Стрекоза. Эта пятидесятисемилетняя женщина не могла примириться с тем, что молодость и красота не вечны. Еще больше, чем вернуть время успеха и поклонения, Алиса хотела слышать, что она умна и талантлива и внесла неоценимый вклад в микробиологию. Автор должен заметить, что женщина была неглупа и в прошлом действительно неплохо работала. Ерш моментально понял слабости Стрекозы. Всезнающие ассистентки, торопясь, как сороки, сообщили профессору:

– Наш новый кружковец Феликс Ерш назвал вас, Алиса Петровна, самой красивой женщиной в институте! Феликс считает профессора Алису Стрекозу Софьей Ковалевской в микробиологии! Филечка задумал написать маслом ваш портрет. Мы видели наброски. Это так талантливо! – Феликс немного рисовал и изображал из себя художника.

Алиса Петровна не устояла. Она начала выделять нового кружковца среди других и поручила ему сделать научный доклад на политически важную тему – «Торжество мичуринской биологии в микробиологической науке». Доклад состоялся в середине декабря 1951 года на объединенном заседании кафедры и студенческого кружка. В эти дни Василий Иголкин проходил курс наук у Ивана Ушакова и, сгибаясь под его ударами, наполнялся ненавистью.

Уже через десять минут после начала доклада Стрекоза разочаровалась в Ерше. Алиса Петровна, хоть она писала и говорила всем другое, прекрасно знала настоящую суть учения академика Т.Д. Лысенко. Передовое учение, по ее тайному мнению, было не что иное, как опасное шарлатанство. Докладчику следовало это умело скрыть. Феликс достиг другого результата. Он оказался столь бесцветным, недалеким и туповатым, что вся глупость мичуринской биологии открылась перед слушателями в стоящем на кафедре студенте-кружковце. Положение спасла тягучесть ершовской мысли. Скоро он потерял нить изложения и начал несвязно молоть абсолютную чепуху. К концу доклада никто ничего не мог понять.

– Он слаб на голову. А жаль! – огорчилась Стрекоза.

Неудачный доклад не изменил доброго отношения Алисы Петровны к Феликсу. Он был таким услужливым и преданным! На рабочем столе Ерша в кружковской комнате лежала ее фотография.

«Натура у него художественная, – думала Стрекоза. – Его мечта – создать один портрет…» Она чувствовала, что ей чего-то начинает не хватать, если Филя долго не приходит на кафедру. Скоро Ерш был избран заместителем председателя студенческого научного общества. Продвижение Филю возвысило. Он перестал заниматься опытами и посвятил себя руководящей деятельности. Ерш не подходил больше к лабораторному столу, уставленному пробирками с бульоном для бактерий и плоскими чашками Петри с питательным агаром. Ему не надо было брать платиновую петлю и переносить с бульона на чашку вульгарный протей и отвратительную кишечную палочку. Филя выпросил под кабинет маленькую полутемную комнатку, в которой раньше находился туалет. Новый староста выбрал себе усердных помощников из числа студентов-кружковцев. Они вели документацию, составляли планы мероприятий и писали отчеты. Был сверстан пятилетний план работы кружка. Разрабатывался перспективный план на грядущее двадцатилетие. Придя в кружок, студенты расписывались теперь в журнале посещений. Результаты опытов заносились в тетрадь по установленной форме. Тетрадь сдавалась дежурному. Староста строго контролировал работу помощников и порой бывал крутоват. Сам он увлекся наглядной агитацией. В кружковской комнате появились портреты корифеев отечественной микробиологии В. Н. Виноградского, И. И. Мечникова, почетного академика Н. Ф. Гамалеи и первой русской женщины-микробиолога Н. В. Циклинской. Портреты Л. Пастера и Р. Коха сняли и отнесли в чулан. Книгу Поля де Крюи «Охотники за микробами» выбросили. Выделялся плакат, на котором были изображены лесозащитные полосы и фигура товарища Сталина в полный рост. Вождь говорил: «И засуху победим!»

Висели и другие плакаты. Бросалось в глаза обращение:

«Смотрите! Вот лжеученый, реакционный вейсманист-морганист!» Лжеученым был маленький уродливый человечек еврейской национальности. Он рассматривал в лупу не менее уродливую и, казалось, кусачую мушку-дрозофилу. Кто-то из студентов подрисовал лжеученому усики, как у Гитлера.

Хватало и лозунгов:

«Наука служит народу!»

«Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у нее – наша задача!»

Время шло. Феликс Ерш укоренился и кружке и на кафедре. Пора было оглянуться на пройденный путь и оценить положение. Для этого Филя уединился в своем закутке и начал играть сам с собою в шахматы. Шел 1953 год. Был солнечный апрельский день. Золотые лучи пробивались сквозь крошечное окно в невзрачное помещение.

Торжествовала весна. Игра шла по особым правилам. Ерш искал пути, по которым его серая пешка могла пройти на восьмую горизонталь и попасть в ферзи. Призом служила рекомендация в аспирантуру. Филя не далеко ушел от стартовой позиции. Несколько студентов, прослывшие способными и талантливыми, обогнали его. Их пешки маячили далеко впереди. Обошел Ерша и надутый сынок писателя Хилого, и аппетитная племянница декана Усищева, хотя они не были способными и талантливыми. Позади них кряхтели сын инструктора ЦК и сомнительная девица с твердой рекомендацией. На последующем пути перед способными и талантливыми стояли кони и слоны деканата.

Еще более грозными были ладьи и ферзи. В них угадывались силы комсомола и мощь партии. Дальше всех продвинулся Леша Соловьев. Его белая как снег пешка стояла на седьмой горизонтали. Пешку вознесли туда три статьи в журналах и триумф на всесоюзном конкурсе научных работ студентов-медиков. Но поле перед нахалкой занимал черный ферзь парткома. Положение пешки было зыбким. Она находилась под боем. Стоило всесильной фигуре сделать один незаметный ход, и дерзкая пешка забиралась. Перед пешкой Феликса простиралась вскрытая горизонталь, но никто не хотел придать движение бездарной фигурке. Ерш не числился в способных и талантливых. Его дядя не был деканом, а покойный отец писателем. В родстве с инструктором ЦК он не состоял, а твердая рекомендация и вовсе отсутствовала. Даже королева-Стрекоза расположилась на дальнем поле и отгородилась от Феликса офицерами. Изменять свою позицию благодетельница не думала. Игрок долго смотрел на доску. Выигрышный ход был только один – крепче ухватиться за коммунистическую партию.

В этот апрельский день Василий Иголкин еще находился на Медном Руднике. Он готовился к освобождению из лагеря.

Осуществляя свой план, Филя нацелился на парторга Могильщика. Он принялся подкарауливать его у кабинета и как бы невзначай встречать в коридоре. Скоро Ерш удостоился поручения:

– Феликс, ты этим летом опять будешь работать в приемной комиссии!

Поручение было не из приятных. Пропадали каникулы. Но Филя, поломавшись, согласился.

Задача Феликса при работе в приемной комиссии заключалась в «выбивании» с экзамена ненужных абитуриентов. Он считался в этом деле виртуозом. Никто не мог столь ловко поймать экзаменующегося при пользовании шпаргалкой или обвинить в подсказке. Его успех обеспечивался тем, что абитуриенты не ожидали подвоха со стороны улыбчивого и приветливого студента. Случалось, что они сами просили старшего товарища подсказать или передать шпаргалку. Филя шпаргалку брал и, приятно улыбаясь, обращался к абитуриенту:

– Скажите, пожалуйста, как ваша фамилия?

Называлась фамилия, скажем, Хрулев.

– Коллега Хрулев! – Ерш говорил еще более доброжелательно и вежливо. – У нас на экзаменах запрещается пользоваться шпаргалками. Я вынужден пригласить представителя приемной комиссии.

Через минуту абитуриента отстраняли от дальнейшей сдачи экзаменов.

Филя утешал пострадавшего:

– Не огорчайтесь. Вы можете прийти к нам через год.

Феликс видел шпаргалки там, где их не было, и мог обвинить молчавшего как рыба абитуриента в подсказке. Делал он это столь обходительно, что экзаменующийся понимал свое несчастье, лишь оказавшись в коридоре.

В конце июля, перед началом вступительных экзаменов, Рэм Титович назвал Филе с десяток нежелательных абитуриентов и особо выделил одну фамилию:

– Проследи внимательно, не нарушает ли абитуриент Иголкин правила сдачи экзаменов!

Этот Иголкин еврей? – поинтересовался Феликс.

Надо сказать, что Ерш был сам по отцу еврей, но это скрывал. Он писал «русский» и носил фамилию матери. Про отца Филя говорил «погиб на фронте, его не помню». Это было неправдой. Домой капитан Ганопольский заезжал последний раз, когда Феликсу было четырнадцать лет. Отец возвращался из госпиталя на фронт и завез голодной семье продукты, собранные товарищами по палате. Филя помнил семейный ужин и вкус американской свиной тушенки. Консервы открывал отец. Скоро пришла похоронка. Капитан Ганопольский пал смертью храбрых при штурме Кенигсберга. Сын долго скорбел. Он знал, что ему не полакомиться больше свиной тушенкой.